«И вновь она дразнила его. Подплыв столь притягательно близко, с некой невиданной целью повела их странную совместную ночь в совершенно иное русло — словно бы давая понять, что сие непродолжительное поверхностное знакомство при должном усердии со стороны распаленного мастера может перерасти и в нечто значительно более тесное…»

Покинув злополучный гостевой чертог, предусмотрительный ведьмак, конечно же, сразу же направился прямиком в конюшню, где его возвращения дожидался перепуганный случившимся себемиров сынок. Пересекая замершее в потрясении надворье, так и слышал он доносившиеся со всех сторон ожесточенные кривотолки, в очередной раз убеждаясь в правильности своего решения уходить как можно скорее: несмотря на то, что в глубине густолесья явно творилась непостижимая чертовщина, а нынче же собственными стараниями мастера там же обосновалась еще и мелкая зловредная лаума, после произошедшего заночевать в сокрытых от людского взора дебрях все равно представлялось значительно более благоразумным — среди многочисленных зловещих теней Освальд чувствовал себя несравнимо увереннее; он знал, как оградиться от чудовища — но отказывать себе во сне вторую ночь подряд, сохраняя беспрестанную бдительность в ожидании нападения замысливших избавиться от него суеверных сквернавцев, он уже не мог. Уставший разум требовал отдыха. К тому же появление в окрестностях подворья малолетней лаумы сулило прижимистому мастеру возможность сторговаться о выполнении неплохого заказа: даже при отъезде из сих злополучных мест самого настрадавшегося баронета Вольдемара остальные обитатели постоялого двора наверняка возжелали бы избавиться от смертельного соседства с мелкой паскудой — пускай даже и за определенную плату; в таком случае готовящемуся к предстоящей схватке с чудовищем ведьмаку тем более необходимо было непременно быть в наивысшей мере отдохнувшим, собранным и отоспавшимся. Вернулся он эдак в конюшню, прошествовав меж денниками до своей оставленной на хранение поклажи, покамест не наткнулся на ожидавшего его подле пристенка встревоженного воспитанника. Вскочил на свои ножки дотоле грустно восседавший у оградки запертого стойла Мирко да с перепуганным вздохом так и бросился навстречу выступившему из полумрака наставнику, с замиранием сердечка вызарившись на его изувеченный свежим ранением отталкивающий лик: Освальд не имел возможности рассмотреть свою рану, но по раздражающей пульсирующей боли, равно как и общей отечности лица, чувствовал, что несмотря на остановку кровотечения, рассеченное чело все же требовало наложения лекарственной примочки. Замедлился он подле перепуганного увиденным Мирошка, встретившись с ним взглядом, и заметив то, какая неподдельная печать беспокойства легла на бесхитростное дитячье личико, все ж таки полностью остановился, вновь задумавшись над непривычной искренностью проявляемого мальчонкой небезразличия. Простоватый дитенок явно всерьез испугался, завидев то, как он, его наставник и радетель, истекает кровью: порез прошелся Освальду прямо поперек брови, повредив ему крупные подлежащие жилы, потому и лик его спервоначалу залило кровью весьма препогано — и пусть сия рана и являлась для пережившего мутации ведьмака скорее неприятной, нежели чем опасной, в глазах несведущего ребятенка она, должно быть, представала воистину устрашающей... Сопливец уже имел возможность видеть то, как Освальд терпел поражение в схватке — жестокий сучий сын из безымянного затерянного хутора, загубивший местность некромант, устроил глумление над поверженным мастером прямо перед ликом беспомощного мальчишки — и посему от пагубной иллюзии неодолимости и бессмертия наставника уже должен был вдокон избавиться, и все равно он волновался... Словно бы его тяготил сам факт того, что Освальд претерпел физическую боль... Покривил ведьмак свои обвисшие уста, уставившись на глупого мальчонку, и после хрипловато промолвил:

— Что, сопливец? Я стал еще безобразнее? — смутился от его бесцеремонного вопрошения себемиров сынок, на деле также заметно возрадовавшись тому, что невзирая на полученное ранение суровый мастер нисколько не утратил привычной твердости духа, и затем растерянно отвел глазенки в сторону. Подзадержал на том Освальд свой взыскательный взор на растерявшемся ребятенке, какой явно страшился ответить на заданный вопрос без обмана, и все же припомнив его досельное беспокойство, добавил уже менее сварливо: — Не забивай себе рассудок бесплодным волнением. Болезная девонька, по которой так пекся горемычный отец-баронет, на поверку оказалась затаившимся чудовищем — вот она своими острыми когтями и полоснула меня по челу, как я наклонился к ней со скляницей... Сие есть не опасное ранение для такого, как я: шрам останется заметный, но окромя присного уродства, он не несет ничего — к оному же я уже привык, благо не девкой уродился, — смятенный мальчик в ответ лишь вновь с волнением поглядел на него, невольно устремляя глазки на зияющую своими краями разошедшуюся варедь на наставничьем лице.

Прибрал эдак ведьмак к рукам необходимые для ночлега скудные пожитки, сложил развороченную поклажу сызнова и засобирался уходить из помещения стойла. Впрочем, стоило только ему пересечь половину пути до оставленных открытыми ворот, как путь неожиданно оказался перегорожен явившимся в конюшню содержателем подворья Родериком, с которым склочный мастер уже успел загодя насмерть переругаться из-за ночного происшествия с мальчишкой: проклятый стервец заявился к бирюковатому постояльцу совершенно спокойно, словно бы досельное недопонимание между ними двумя напрочь стерлось из его избирательной памяти — и как ни в чем не бывало остановившись в проходе, с прежней бесцветной и невыразительной улыбкой обратил свой вытянутый лик к остановившемуся выгостю. Скользнул его взгляд и по личику припрятавшегося за наставничьей спиной салажонка... впрочем, долго рассматривать собравшихся покинуть его владения постояльцев он не стал.

— Хорошо, что я сумел тебя застать, покамест ты вновь не пропал на полдня, — ничтоже сумняшеся обратился он к вставшему напротив себя убийце чудовищ, в очередной раз придавая своему тону прежнюю выученную любезность, и далее как бы невзначай оперся вытянутой рукой об дверной косяк, отрезав тому дорогу еще и оным образом. Ощерил ожесточившийся ведьмак от неприязни и вспыхнувшего с новой силой недоверия зубы, и окаянный Родерик, не моргнув при этом и глазом, спокойно продолжил: — Я понимаю, что в свете всех последних событий ты наверняка сейчас занят разрешением гораздо более значимых бед, но к сожалению, я вынужден напомнить и о мирских вещах... Видишь ли, милсдарь ведьмак. Я премного благодарен судьбе, что ты оказался здесь в этот час и при случае хотя бы сможешь защитить нас от всей той чертовщины, что творится вокруг... Но позволь заметить, что ты обитаешь на моем постоялом двору вот уже целые сутки: поскольку почивать ты судя по всему предпочитаешь не на полатях, а на отсыревшей земле, я — так и быть — не буду настаивать на том, чтобы ты оплатил мне постой и хранение дорожных пожитков... Однако же будь так любезен, заплати без лукавства за корм и кров для своей несчастной загнанной животины на следующую ночь. — Так и задохнулся скаредный Освальд от охватившей его злопыхательской досады, заскрежетав сведенными в яризне зубами: по причине творящихся в окрестностях подворья необъяснимых странностей и необходимости неизменно пребывать в ожидании подлости со стороны враждебного люда он действительно рассчитывал съехать до наступления темноты, вдобавок еще и сэкономив монету — нынче же обстоятельства вновь вынуждали его задержаться еще как минимум на сутки... Теперь он должен был заплатить три медяка за сено для того худощавого стерва, что таскало его на своей шелудивой хребтине верхом!.. Целых три окаянных медяка, какие запросто встали бы у поганого крохобора Родерика поперек его чертова горла, заставив стервеца незавидно поперхнуться!.. Зашипел Освальд на этом свои проклятья, впритрудь проговаривая отдельные слова и явственно чувствуя, как от злобы буквально сводит челюсть, да раздраженно потянулся десницей во внутренний карман кожаной куртки за кошелем.

— ...Чтоб ты подавился, сквалыжник! — сам едва не давясь от застлавшего разум гнева, выплюнул он остервенело, выискивая в холщовом мешочке подобающие грошовые чеканки. — Ради трех медяков не поленился за мной притащиться, паскудина!.. Да чтоб тебе, шельме такой, только эдакой монетой ныне и присно до скончания твоих чертовых дней подавали! Паршивый скупец! Провались ты, стервятина, пропадом!.. Небось на сивухе своей разбавленной сперва заработал втридорога, а теперь три медяка с меня сдираешь, поганая курва!..

Даже не взглянул более на супротивника оскалившийся от ярости мастер, высыпая себе на ладонь звякнувшие от удара монетки, и под грязную ругань рваными движениями скрюченных от злости перстов принялся откладывать наиболее потертые и исцарапанные из них в сторону. Родерик в свою очередь также продолжил молчаливо рассматривать разложенные на ведьмачьей бледной ладони монеты: отобрал эдак ведьмак наиболее ветхую и потрепанную чеканку и одним нерадушным движением швырнул ее в поданую корчмареву ладонь, неразборчиво прошипел при этом дальнейшие слова неудовольствия. Принял его враждебную подачку невозмутимый корчемник, ничуть не смутившись от площадного обращения со стороны несговорчивого постояльца, и ссыпав полученную оплату в карман свойского фартука, с довольным видом отступил вбок. По счастью, чуть было не вспыхнувшая перебранка окончилась ничем.

На этом предусмотрительный мастер вместе с воспитанником и покинули огражденную область постоялого двора: несмотря на множество злонамеренных неприязненных взглядов, обращенных на удаляющегося убийцу чудовищ, никто не решился его задержать. Так и направились они вдвоем с мальчишкой в глубину непролазного осеннего бора, удаляясь по крохотной звериной стежке от ненавистного «Доброва» все дальше и дальше — в этот раз у Освальда уже не было оформленного понимания, куда идти, и двигался он с единственной целью: убраться до наступления ночи как можно глубже в лесную чащобу. Сумерки постепенно начинали сгущаться над пестрым разукрашенным густолесьем, и теперь, в холодном свете первых разгорающихся звезд, его доселе буйные чарующие краски все быстрее начинали сменяться вечорошней таинственностью полутонов. Над усеянными шелестящей позолоченной листвой кустарниками сияющими точечками то и дело вспыхивали огоньки светлячков... Последние закатные лучи временами пробивались сквозь выспренные кроны... Лесное разнотравье постепенно начинало покрываться каплями росы, а на землю все быстрее опускался пронизывающий холод грядущей осенней ночи — теперь ночевать на земле становилось уже достаточно прохладно, и в подобную сумеречную прохладу, согреваясь подле разведенного костерка, ведьмак вместе с мальчишкой все чаще начинали безотчетно сдвигаться поближе к огню. Неслышимо ступая по крохотной тропке да попутно выискивая подходящее для ночного привала укрытие, Освальд не терял времени даром: понимая, что раздобыть потребные харчи в этот раз не удастся, собирал он оттого все, что могло сгодиться в нехитрую дорожную похлебку. Аккуратно, дабы не повредить корневище, срезал рабочим ножом примеченные средь опавшей листвы мясистые ароматные грибы, бережно складывая их в зажатый в мальчишечьих непослушных ручонках котелок — судя по пробиравшей до костей сырости, в оном месте несколько дней назад прошел затяжной сильный ливень, и грибов самой разной пригодной в употребление масти во всем лесу повырастало поистине немеренно. Боровики, маслята, вешенки — мерено-немерено находил их приметливый ведьмак! Подносил восхищенный себемиров сынок собранные наставничьей дланью душистые бличины к своему усеянному веснушками носу, самозабвенно вдыхал их аромат — и на этом его неуемный восторг воистину выплескивался за границы дозволенного и благоразумного... Одними грибами, знамо дело, было трудно накормить два голодных рта, однако же было то по крайней мере наиболее сытное из доступных в лесной чащобе яств — а уж на нечто большее рассчитывать в подобных суровых условиях наипаче не приходилось. Собирал запасливый мастер и редкие произрастающие вдоль тоненькой стежки пригодные травы да прогорклые коренья, какие при отсутствии выбора также могли сослужить добрую службу: набрал он эдак в оном странствии полную котомку млечных трав да горьких клубней. А уж как попались им с мальчишкой на пути усеянные крупными блестящими ягодами кусты брусники — так они вдвоем и принялись в четыре руки снимать сию встреченную сладость... Вскорости уже нес исполненный счастья мальчонка полный котелок всевозможных даров осеннего леса.

Наконец, когда вечорошний сумрак окончательно опустился на погрузившийся в тревожную дремоту бор, вышел молчаливый ведьмак вместе с воспитанником на удивительную раскидистую опушку, обрамленную с одной стороны пологими скалами начинающейся невдали возвышенности: располагалось тут несколько неотесанных заваленных набок валунов, над которыми чарующими огоньками вились сияющие светлячки, вокруг же, притыкаясь к заросшим лишайниками каменьям яркими вязанками, невиданным буйством произрастали и всевозможные духмяные травы — осока, пуховка, вахта да вербейник... Так и тянулись ввысь их колкие колосья да корзинки, наполняя влажный осенний воздух своими дивными ароматами, а вокруг, словно россыпи разложенных на ярмарке бусин, склонив до землицы нагруженные побеги, красовалось великое множество болотных кустарников с ягодами. Умопомрачительно пахло отсыревшими листьями да грибами — и даже на ожесточенной ведьмачьей душе отчего-то становилось необыкновенно легко, ублаготворенно и спокойно, словно бы само сие сокрытое от людского взора место обладало незримой умиротворяющей аурой... И проглядывалась во всем этом неистребимом торжестве жизни некая едва различимая закономерность уложения: словно бы кажинный из окрасившихся в багрянец кустарниковых листьев почти незримо для глаза колыхался с равнонаправленным уклоном... Каждая травинка, каждый согнутый тростник, каждая пуховая корзинка, выброшенная ввысь буйствующими болотными травами — все мимолетно указывало в едином направлении, при внимательном взгляде принимая форму огибающей скалы окружности... В довершение же ко всему при приближении к валунам дремлющий ведьмачий медальон отозвался едва ощутимой упреждающей дрожью... «Ух ты!.. Как тут пригоже... — восхищенно пролепетал мгновенно встрепенувшийся от прежней усталости Мирко и дальше взмолился, обратившись к черствому наставнику: — Давай останемся здесь на ночлег! Пожалуйста!..» — но бесчувственный ведьмак, пропустив его увещевания мимо внимания, лишь с уверенностью двинулся дальше, неслышимо прошествовав мимо означенных диковинных валунов. Подобрался он ближе к покромке леса и, раздвинув переплетенные ветви склонившейся ивы, выступил вперед, остановившись. Подбежал к нему сзади и нагруженный мальчишка, затаив дыхание от открывшегося чудного вида...

Предстала перед взорами подступивших ближе путников недвижимая гладь умиротворенного лесного пруда — чистейшего, точно горный хрусталь. Уходил он далеко вперед, обрамляясь непролазными зарослями рогоза да склонившимися к крутым берегам гибкими виснами плакучего ивняка, а в его чистейшей зеркальной поверхности, блистая, точно россыпь драгоценненных самоцветов, отражались загоревшиеся на вечернем небосклоне мерцающие крапинки звезд. И цвели на поверхности живописного водоема крупные белоснежные кувшинки, перемежаясь с сияющими своей неповторимой желтизной игривыми кубышками — и только абсолютно ровная стоячая поверхность воды молчаливо упреждала засмотревшегося странника, что представлял собой сей необыкновенный пруд всамделишную глубокую емурину. «Давай останемся, Освальджик... Здесь так красиво и пригоже», — вновь заголосил несносный мальчишка, несильно потянув изучающего местность мастера за край рукава, и Освальд, так ничего и не ответив, заместо этого вновь воротился к прежним стоявшим на прилеске валунам. Все ж таки заинтересовала его странная закономерность направления роста местных трав, а также примеченная дрожь медальона...

Прошелся он неторопливо к расположенным невдали скалам, внимательно рассматривая кажинную уложенную в едином малозаметном для глаза направлении травинушку да прислушиваясь к беззвучным вибрациям зачарованного серебра на шее — позади него, громко шурша опавшими хрустящими листьями, нетерпеливо засеменил босыми ножками и ошеломленный красотой мальчонка — покамест не обогнул возвышавшийся в середке отложистый камень. На поросшей цветущими мхами да лишайниками шероховатой поверхности одинца рукотворным инструментом была высечена давно уже местами поистершаяся пиктограмма, обозначавшая алхимический символ воды. Вокруг же оной установленной людскими руками булыжины, выстраиваясь в едва уловимые концентрические кольца, обильно произрастали буйствующие болотные кустарники да грибы: жизнь процветала в этом живописном месте, и ведьмак, конечно же, мгновенно смекнул, какую счастливую диковинку разыскал по воле случая... Освальд некогда читал про подобные исключительные места в истершихся трактатах ныне разрушенной ведьмачьей библиотеки — однако же повстречать такое самолично ему довелось воистину впервые. Все теперь сделалось абсолютно понятным и легко объяснимым: и мимолетная дрожь медальона, оповещавшая о близости источника магической энергии, и отстраненное ощущение умиротворения да спокойствия, какое словно бы незримо пронизывало всю сию удивительную местность, и даже необыкновенное направление роста растений, которые обрамляли стоячие камни по кругу и будто бы склонялись к ним в почтительном поклоне... Подобрался между тем к наставничьему боку восхищенный Мирошек и благоговейным шепотом вопросил:

— ...А что это такое, Освальджик? Откуда этот странный знак на камне?.. Это алтарь поклонения лесному богу? — на что Освальд, чувствуя, как по причине нахождения в столь умиротворяющем месте привычная раздражительность к воспитаннику и его нескончаемым расспросам начинает помаленьку отступать, после непродолжительного молчания насилу отозвался:

— Нет. Это гораздо более древнее место, салажонок. Хорошее и в высшей мере благостное. Сим рукотворным камнем отмечен так называемый Круг Стихии: обозначенная людским или эльфским родом область магической интерсекции, в которой пронизывающая нашу юдоль магия особенно сильна. Чародеи и прочие предрасположенные к чароплетству лица могут почувствовать приближение к сему месту одним своим нутром, но простые обыватели, не имеющие с рождения склонности к магии, никогда и ни за что не различат интерсекцию. Сие место можно сыскать лишь ненарочно, засим подтвердив его наличие путем выявления на земляной тверди концентрических кругов малозаметных природных явлений, вроде направления роста травы иль колец из грибов... Вот. Видишь, сопливец? Какая грибная дорожка. «Ведьмино кольцо», как оную величают скудоумные крестьяне, — и указав разинувшему от трепета рот ребятенку на замкнутую окружность из благоухающих белых бличин, продолжил свое пояснение: — Чародеи могут воспользоваться интерсекцией, дабы извлечь колоссальные объемы энергии для сотворения своих заклинаний, но и простому обывателю с подобного места может сыскаться благость и польза: в местах концентрации магической энергии телесная иль душевная боль притупляется, а сам изморенный разум предается отдыху и расслабляется, освобождаясь от гнетущих мыслей. Посему, — многозначительно заключил мастер, покосившись на застывшего в благоговейном восторге себемирова сынка, — люди испокон веков отмечают рукотворным Кругом Стихии те интерсекции, о коих им надежно известно. Каждый же подобный Круг, салажонок, посвящен определенной стихии, о коих я тебе уже повествовал в общих чертах... Этот посвящен стихии воды: наиболее мягкой и податливой из сил природы, какая в своей первоначальной ипостаси действует на все живое умиротворяюще и исцеляюще, — и подавшись вперед, прикоснулся вытянутым перстом к надсеченной на поверхности камня пиктограмме воды. — Вот, видишь сей высеченный в булыжине алхимический символ?.. Я тебе его уже надысь показывал на свойской метрической доске. Это Аксий, форма воды. Сим же прозванием назван и одноименный ведьмачий знак, который направлен на усмирение и умиротворение воли одухотворенного создания. Вот он, Аксий, — и сложив бледные персты соответствующим образом, продемонстрировал потребный жест прямо у мальчишечьего вытянутого от удивления личика... Буквально отдернулся от него в следующий же миг перепугавшийся Мирко, отшатнувшись в испуге и с горьким воем болезненно потянув от неосторожного резкого движения исполосованную спинку!.. Страшился, вестимо, малолетний паршивец нехитрых чар наставника: не раз ведь уже стращал его суровый мастер подобной неистовой карой — по правде, тем не менее, николиже не переходя от угроз непосредственно к действиям... Передернулся Освальд в отвращении, ожесточенно уставившись на дитячье простодушное обличье, и после, опустив свою длань, в неудовольствии прорычал: — ...Чего ты шарахаешься от меня, вахлак ты безалаберный? Что?.. Вину за собой за некое окаянство чувствуешь?.. Али чего? Лучше повинись заранее. — Замотал малолетний негодник патлатой головою, испуганно засмотревшись в строгие наставничьи очи, и сразу же поспешил оправдаться:

— Я ничего худого не совершал!.. — и далее щемливо добавил: — Просто ты так резко это проделал, что я... ну, маленько испугался... — не унялся, тем не менее, сварливый мастер, тотчас же перебив дитячьи неуверенные речи грубым окриком:

— Что я резко проделал? Персты сложил?.. Так я ведь тебе, паршивцу такому непонятливому, уже разъяснял, что это просто жест!.. Знаки в первую очередь волей накладывают, а не сложенными пальцами!.. — и угрожающе двинулся навстречу мальчишке. — Пустоголовый ты негодник. Все эдак слушаешь, что я тебе говорю! Распинаюсь тут, распинаюсь — ничего в твоем бестолковом разумении не оседает, ни единое слово... — опустил головушку сирый Мирошек, съеживаясь да опечаленно поджимая уста от жалости к своей безотрадной судьбине, и ведьмак, грозно осмотрев мальчишечье побледневшее обличье, под воздействием воспоминаний о беспокойстве воспитанника все ж таки отчасти умягчился — столь же споро, как и вспылил. — Берись давай за голову, вахлак, — строго пригрозив воспитаннику пальцем, неприязненно изрек он напоследок. — Становись серьезнее под стать грядущему отрочеству. И хорош уже жалеть себя, страдальца. Ты давно уже не зареванный вскормленник на материных руках! — и на этих словах непродолжительная обличающая речь вспылившего убийцы чудовищ, впустую решившего просветить нерадивого сопляка, была окончена.

Лучшего места для ночного привала в окутанном сумраком густолесье было действительно не сыскать, и ведьмак, немного поразмыслив, наконец принял решение взаправду разбить нехитрую стоянку именно в этом найденном по счастливой случайности благостном месте. Даже непродолжительный сон в подобной насыщенной магией области должен был сказаться на уставшем разуме в высшей степени исцеляюще и благотворно — а близость источника пресной воды, равно как и великое множество доступного для сбора валежника, гарантировали легкое разведение и поддержание ночного охранительного огня. Так и уселся на этом снявший оружие Освальд подле отмеченного символом одинца разводить основательное кострище, способное при подкладывании веток продержаться длительную осеннюю ночь; себемирова же отпрыска отправил с ручным светочем на край прилеска — набрать питьевой водицы в найденном по тихому журчанию ручье... И как раздосадованный салажонок сперва вернулся к нему с пустыми ручонками, малодушно посетовав, что так и не сыскал означенного источника, заругал ленивого безобразника еще того пуще, вновь безжалостно отправив его с прежним указанием к затемненной покромке: сам бездушный убийца чудовищ, конечно же, прекрасно видел, что в темноте непролазного бора не скрывалось ровным счетом ничего — разумеется, во всамделишно опасное отдаление от себя он не отпустил бы ребятенка никогда — но эдак бестолковому мальчишке ко всему прочему пришлось еще и с дрожью в поджилках преодолевать свой страх перед сгустившимся сумраком... Впрочем, жалкие дитячьи ужасти воспитанника нисколько не волновали ожесточенного нутром ведьмака, тем более что после происшествия с оказавшейся чудовищем баронетской наследницей его рассудку было над чем поразмыслить... Огородил Освальд расчищенное место на землице подобранными возле пруда покатыми булыжинами, соорудил внутри него шалашик из наиболее сухих припорок да ветвей хвороста, присыпанныл сверху древесной корой и, подпалив заготовку искрой, принялся ломать найденные крупные ветки на дрова — сам же между делом задумался.

Вскрывшаяся правда о прятавшейся под личиной баронетовой дочери лауме могла обернуться для убийцы чудовищ совершенно непредсказуемым исходом: обезумевший от горя дворянин мог возложить вину за случившееся на него самого, возжелав поступить с принесшим дурную весть мастером по свойскому пониманию справедливости... В таком случае ведьмаку пришлось бы в одиночку отбиваться от значительно превосходящей его по количеству толпы озлобленных вопречников: и пускай у оных не имелось ни потребного оружия, ни тем более мало-мальских навыков обращения с ним, Освальд все одно прекрасно осознавал, что при удачном стечении обстоятельств даже опытного мечника могли заколоть насмерть обыкновенными крестьянскими вилами... С другой стороны, все, напротив, могло сложиться совсем не так скверно: даже малолетняя лаума, появившаяся в окрестностях постоялого двора, представляла собой огромную опасность для его обитателей. При наиболее благоприятном исходе событий ведьмак мог даже попробовать продать застращанным постояльцам несчастливого подворья свою кровавую услугу, уничтожив ради их покоя зловредную погань за плату!.. От лаумы при любом раскладе надлежало непременно избавиться, ибо прикормленное чудовище теперь уже николиже не оставило бы семейство многострадального баронета Вольдемара, последовав за ним даже в дальние земли... Покривился сосредоточенно укладывающий сухменные ветви в разгорающийся костерок убийца чудовищ, прикидывая в своем разумении, какую плату можно было бы стребовать с вероятного заказчика за убийство мелкой лаумы... Пятнадцать дукатов стоило взять за эликсиры и особливое масло, ранящее плоть чудовища, что без сомнения пригодилось бы в схватке с проклятой паскудой; еще пятнадцать — за возможную поломку снаряжения, ежели после боя на клинке останутся сколы или выщербины, отчего оружие придется отдавать кузнецу; далее еще семьдесят непосредственно за саму работу и двадцать — на сопутствующие расходы... Выходило сто двадцать дукатов, однако скаредный Освальд сразу же озлобленно накинул к этой сумме еще два десятка монет, решив затребовать с ненавистных сквернавцев по всей возможной строгости. Итого — за сто сорок дукатов он был готов взяться за возможный заказ, устранив поганую паскудину своим посеребренным клинком. Осмысленное понимание того, как это сделать, у него также имелось, и пускай разыскать затаившуюся в лесной глуши лауму представлялось практически невозможным даже для профессионального убийцы чудовищ, это вовсе не означало, что ее невозможно было намеренно выманить... Склонил задумавшийся мастер голову набок, придирчиво рассматривая получившийся походный костерок — одно никак не могло уложиться в его сформировавшейся картине происходящего: ежели убийство совершила малолетняя лаума, то что ж тогда намедни ночью видели в чащобе корчмарь и мальчишка?.. Чей неясный след сыскал в лесной глуши он сам?.. От мрачной задумчивости его внезапно отвлек взбудораженный окрик посланного за водицей себемирова сынка:

— Освальджик! Иди сюда! Погляди, что я нашел!.. — закричал взволнованный Мирко, и вновь ощутивший нахлынувшую волну жгучего негодования Освальд, не отрываясь от прежнего занятия, лишь брюзгливо покривил обвисшие уста. Никчемный сопливец николиже не мог просто прилежно исполнить его указание — ему обязательно необходимо было во что-нибудь встрять! Так и услышал прислушавшийся ведьмак в следующий же миг, как всполошенный воспитанник, громко топая босыми ножками, кинулся изо всех силенок в его сторону. — Освальджик!.. Посмотри! Ты должен это видеть!.. — вновь заголосил он с нетерпением и, подскочив к равнодушному к его стенаниям наставнику, занимавшемуся обустройством стоянки, буквально вцепился свободной ручонкой в его плечо. Отдернулся ведьмак в тот же миг с чернейшим раздражением и, развернувшись к надоедливому мальчонке, неприязненно прорычал:

— Что-а?.. Что уже стряслось, сопливец? Чего ты голосишь, как неприкаянный?.. — Смутился сперва салажонок, заметно перетрухнув от наставничьего крика, но затем все же собрался и возбужденно указал коротким пальчиком в сторону ручья, к какому его и направлял строгий мастер.

— Там такой камень странный стоит... На нем нацарапаны какие-то мудреные символы... — защемившись, поведал мальчонка, смятенно посматривая в означенный уголок лесной покромки, куда практически не доставал скудный свет от разведенного мастером костерка. Ощерился исполненный раздражения ведьмак, осмотрев неугомонного ребятенка, но затем без лишних слов все же поднялся на ноги, заодно прихватив с собой на всякий скверный случай вложенный в ножны клинок.

Двинувшись вслед за побежавшим вперед со светочем Мирошком, и без того прекрасно ориентирующийся в вечорошнем сумраке Освальд походя еще раз внимательно оглядел доступные для взора лесные глубины — покамест взбудораженный ребятенок и в самом деле не привел его к небольшому аккуратному валуну, венчавшему собой украшенный иссохшими сухоцветами продолговатый участок расчищенной землицы, края которого вдобавок были также огорожены булыжинами меньших размеров. Вокруг диковинного участка росли любовно высаженные кустарники калины, сплошь усеянные красными ягодами... Ведьмаку хватило одного только беглого взгляда на найденный мальчишкой огороженный участок, чтобы сразу смекнуть, что представлял он собой не что иное как место захоронения. На сам же установленный у изголовья могилы отесанный камень металлическим долотом была аккуратно нанесена короткая надпись, какая гласила: «Здесь покоится Волькер из Триполья, мастер ведьмачьей школы Грифона, чье благородство и великодушие озаряли собой этот мир». Могила явно была устроена стихийно, не по обряду, какого могли бы придерживаться богобоязненные крестьяне иль горожане — да и не мог Освальд представить себе такие обстоятельства, при которых оные необразованные и суеверные вахлаки вдруг возжелали бы столь радетельно предать земле издохшего приблудившегося мутанта... Зарыть поглубже в землицу, дабы не отравлял разложением посевы — может быть, но не увековечивать память о нем на века... Почившего же похоронили именно что любовно — по случайности или нет выбрав ему в качестве места последнего упокоения насыщенный умиротворяющей магией благостный Круг Стихии!.. Не каждый погибший ведьмак удостаивался подобной чести — быть похороненным, и покривившийся от кольнувшей его неприязни к усопшему мастер пришел к выводу, что то мог быть лишь единственный представитель ведьмачьего цеха, о коем ему уже доводилось намедни услышать. А именно ведьмак, чей медальон ныне носил на шее паршивый стервец Родерик — его давешний учитель, какой по словам пронырливого корчмаря, отдал свою жизнь в схватке с неизвестным чудовищем... Как оказалось, его звали Волькер, и он действительно принадлежал к школе Грифона. Так и сплюнул Освальд раздраженно себе под ноги: вот без этого паскудного соседства с чертовой могилой другого ведьмака он определенно обошелся бы!.. Теперь сия покойная стервятина, лежа в земле, будет всю ночь буравить ему затылок своими пустыми глазницами — и стервозный мастер в ответ даже не сможет обругать его по надобности!.. Даже здесь ему было не скрыться от других ненавидимых нутром ведьмаков — пускай оный даже и ушел за Завесу! От нарастающего раздражения его, впрочем, снова отвлек возбужденный находкой мальчишка — покрутился неугомонный Мирко у освальдова бедра и далее заинтересованно спросил:

— Что это такое, Освальджик? Эти символы что-то значат, правда? Что там написано?.. — и робко повернув головушку, попросил: — Ну я же вижу, что ты разобрал эту надпись... А прочитай мне тоже, пожалуйста. — Помолчал ведьмак по свойскому обыкновению еще некоторое время — отзываться на обращения сразу он не привык и не собирался, в большинстве случаев так и вовсе предпочитая хранить отстраненное молчание — но затем, понимая, что приставучий ребятенок иначе не уймется, все же сквозь зубы изрек:

— Это могила, а высеченная в камне надпись на ней — эпитафия. Здесь зарыт ведьмак: надпись гласит, что при жизни он звался Волькером из Триполья. — Так и округлил себемиров сынок пораженно глазенки, спешно поворачивая голову.

— Ведьмак? Прямо здесь лежит? — звонко выпалил он со смесью восхищения и извечного трепета, словно бы услышанное брюзгливое пояснение отчасти нарушило его представление о мире, и засим сызнова обратился к нахмурившемуся наставнику, с недоумением в голосочке огласив дальнейший вопрос: — Но ты ведь раньше говорил, что у ведьмаков не бывает могил...

— А это вот такой... удачливый ведьмак! — брюзжа желчью, бросил раздосадованный Освальд, вновь возвращаясь в своих воспоминаниях к непродолжительному досельному разговору с корчмарем, в ходе которого окаянный Родерик между делом сам продемонстрировал ему носимый на груди ведьмачий медальон... Привыкший относиться к людям с неизменным недоверием ведьмак спервоначалу нисколько не поверил в его неожиданную и даже во многом странную откровенность — при всей его взращенной с годами подозрительностью мрачному мастеру было гораздо проще поверить в то, что проклятый сучий сын просто вероломно прикончил некоего убийцу чудовищ... но вот перед его очами действительно была она, могила ведьмака из школы Грифона, что нисколько не шло в разрез с речами содержателя подворья, отчасти даже косвенно подтверждая их уже одним только фактом своего существования. Родерик утверждал, что законный владелец носимого им на шее цехового медальона встретил кончину и был затем похоронен — и вот Освальд глядел на подтверждение его таинственных слов... Сей Волькер из Триполья — вопреки злонравной освальдовой колкости — безусловно, вовсе не был удачливым, ибо выходило, что смерть он встретил явно паскудную и горькую... И все равно верить туманным корчмаревым заверениям суровый мастер совершенно не желал! Слишком уж шельмоватой и непостижимой личностью являлся этот с виду гостеприимный и радушный мещанин, Родерик — а успевший отхлебнуть сторицей лиха ведьмак привык доверять своей упреждающей интуиции. Покосился он далее на испуганно разглядывавшего найденную могилу Мирошка, конечно же, уже успевшего напрочь позабыть о полученном задании, да так и рявкнул на него нетерпимо: — Опять забылся в грезах, бездельник?.. Оставь этот дрянной погост — а ну неси мне живо воду, покамест я тебя не отстегал взашей!.. Ох, зря я перестал тебя колотить в последнее время — совсем ты от рук моих после свойского ранения отбился... Только попробуй сызнова отвлечься — никакой пощады в этот раз не дождешься! — и на этом, раздраженный и озлобившийся, спешно отвернулся, быстрым шагом устремившись прочь от постылой могилы да стремясь выкинуть присутствие останков соперника из свойского разумения как можно дальше.

Принес ему после длительного бесплодного блуждания вдоль покромки леса вымотанный поисками ручья мальчишка искомую баклажку воды, и бухмарный мастер, усевшись по свойскому обыкновению подле разведенного костра, все же малость успокоился, принявшись готовить нехитрое походное яство: побросал в подвешенный над огнем котелок с родниковой водой собранные грибы, корешки да душистые травы, взялся за черпак да так и пустился неторопливо и меланхолично помешивать варево. Над тем же огнем в небольшой металлической плошке он разместил также завариваться и отвар собранного в пути тысячелистника, каким намеревался обработать свою рану. Ночная тишина, прорезаемая мерным потрескиванием горящих поленьев в кострище да дальним уханьем проснувшегося филина, действовала на бирюковатого убийцу чудовищ умиротворяюще, и теперь он наконец чувствовал, что после всего отдыхает телом и разумом... Нерадивый себемиров сынок просто бесцельно таскался по прилесью, бездумно разглядывая диковинный Круг Стихии да опасливо посматривая на могилу захороненного невдали ведьмака — сие его бессмысленное блуждание весьма досаждало не терпевшему праздности Освальду, но потребного задания для воспитанника он нынче, к своему великому разочарованию, не имел. Наконец, вдоволь набродившись по урочищу да убоявшись опустившегося на чащобу ночного мрака, за неимением иного занятия скучающий ребятенок постепенно прибился к молчаливому наставнику, принявшись исподволь донимать его досаждающими расспросами, отвлекая от сосредоточенного занятия. «А почему баронетская дочка оказалась чудовищем?.. А как она тебя ранила?.. Тебе было сильно больно от этого?.. А что ты станешь делать, ежели она сюда заполночь приблудится?..» — никак не унимаясь от безделья да самым что ни есть вахлацким образом раскачиваясь из стороны в сторону, вопрошал неугомонный дитенок, с простодушным интересом рассматривая безобразный ведьмачий лик. Мрачный убийца чудовищ отзывался на его очертеневшие расспросы односложно... либо же вообще никак не отвечал, вновь начиная ощущать разгорающееся в глубинах черствого нутра недовольство. До наступления ночи имелось еще порядком времени, и слушать дитячьи порожние разговоры столько времени замкнутому ведьмаку хотелось меньше всего.

Несмотря на все окаянства себемирова отпрыска, за несколько совместно проведенных месяцев Освальд искренне привязался к нему, в глубине души уже воистину не мысля дальнейшей жизни без присутствия в ней глупого мальчишки — и все же с некоторыми чертами характера воспитанника он обжиться никак не мог. Более всего привыкшего к одиночеству мастера выводила из себя нескончаемая дитячья болтливость и ротозейство: дай ему волю, пустоголовый Мирко мог щебетать своим бескостным языком воистину без остановки — не было числа тем бессмысленным вопросам, какие роились в его пустопорожней бездумной голове, и каждый раз сия неугомонность оканчивалась для неразумного сопливца гневливыми криками взбешенного владетеля... Мог Освальд ранее в подобные мгновения влепить воспитаннику и карающую затрещину — однако же в последнее время, сам дивясь своему мягкосердечию, начал все чаще жалеть слабосильного мальчика, ограничиваясь одной только грозной бранью: пускай суровый ведьмак и считал телесную боль превосходным учителем, подвергать слабенького мальчишку новым страданиям после того, что тот уже недавно пережил, ему мыслилось излишним и даже жестоким... Пробиваясь сквозь пелену затмившей взор ярости, перед глазами всякий раз неизменно вставала картина того, как бедный мальчик едва не истек у него на руках насмерть кровью — затем еще длительно изнывая от опаснейшего жара да мучаясь от вящего развившегося малокровия... Необходимость же заботиться о раненом дитенке так и вовсе перевернула привычный уклад жизни сурового мастера, заставив его впервые испытать доселе неизведанные удивительные чувства. С самыми большими трудностями Освальду пришлось столкнуться через несколько суток после случившегося, когда состояние справившегося с кровопотерей мальчонки неожиданно резко начало ухудшаться: в определенный момент несчастному Мирко сделалось настолько скверно, что везшему его из разрушенной ведьмачьей крепости в городскую лечебницу мастеру пришлось вынужденно сойти с пути, остановившись в непролазной глуши — ехать верхом слегший с лихорадкой мальчонка в означенный момент уже не смог, возможности же везти его иначе у ограниченного в средствах ведьмака не имелось... Вот тогда-то привыкшему заботиться об одном только себе бесчувственному убийце чудовищ и пришлось впервые познать, что из себя представляла забота о страждущем: пришлось ему тогда не только применить все свои разрозненные знания обыкновенного травничества, дабы с огромными усилиями отвести от воспитанника нависшую угрозу гибели, но еще и просто выходить маленького страдальца, терпеливо удовлетворяя все его обостренные мытарством нужды. И кормил Освальд вынупору забывшегося от жара салажонка с черпачка, и поил его свойской нерадушной десницей, и даже носил на руках, измученного и затекшего от длительного нахождения в едином положении, придавая обездоленному мальчику вертикальное положение хотя бы на непродолжительное время... А потом еще и обтирал ему горящее чело смоченной в студеной воде тряпицей да промокал кажинный день края сомкнутой раны последними остатками сивухи, употребляя их не в эликсиры, а на мальчишкино скорейшее выздоровление... Оное осознание того, что без его вспоможения борющийся за жизнь ребятенок попросту окажется обречен на погибель, заставило нелюдимого Освальда пересмотреть свое отношение к несчастному воспитаннику окончательно. Эдак доселе привыкший выживать в одиночестве ведьмак впервые и осознал значение слова «ответственность»... Из жалости к несчастному мальчишке, из неоформленного чувства вины, вызванного своей неспособностью оградить его от подобной напасти — а еще оттого, что знал по собственному опыту, насколько тяжело было умирать в одиночестве.

Одним из самых тяжелых эпизодов горькой отрочества Освальда стала пережитая им в малолетстве страшная эпидемия брюшного тифа, разразившаяся в грязных захолустных кварталах городских обрезков. Вынужденный пить загрязненную воду из смрадных сточных канав обездоленный отрок, конечно же, быстро заразился сим буйствовавшим в городе кошмарным заболеванием, за несколько дней свалившись с ног с жесточайшей непереносимой лихорадкой. Когда еще были силы передвигаться, прибился он по неволе к крохотной и грязной лечебнице для бедняков, всуе надеясь, что тамошние лекари не откажут страждущему беспризорнику во вспоможении — но поскольку у несчастного не имелось при себе ни единого ломаного медяка, стороживший ворота привратник лишь с гнусной бранью прогнал его прочь, даже не пустив на заветный порог... Эдак и слег мучимый голодом и хворью подлеток в первой же попавшейся канаве, терзаясь от жестокой лихорадки да кошмарных болей в сведенном корчами брюхе. И вскорости сделалось ему до того плохо, что попросту потерял он способность адекватно воспринимать окружение: измученное тело охватила непроходящая лихорадка и озноб, а разум затуманился мучительным и гнетущим наваждением... Ослабевшие члены сковало бессилие, и впавший в полузабытье изнывающий отрок стал осознанно желать только одного: сделать хоть пару живительных глотков свежей воды... Эта нестерпимая истязующая жажда стала единственным, что мог различить хворый страдалец: обессиленный, обливающийся холодным потом да беспрестанно мучимый неукротимой рвотой, в скором времени малолетний Освальджик начал понимать, что эдак приближается конец его недолгого существования... И от осознания того, что вскорости ему придется столкнуться с собственной кошмарной кончиной в неизменном одиночестве — брошенным, забытым и ненужным — несчастному отроку вдруг сделалось страшно, как никогда... Он не задумывался над тем, что прожил свою жизнь воистину лишней душой — но даже не встретив со стороны иных людей ни капли сострадания, все одно вдруг отчаянно возжелал, чтобы его напоследок увидел хоть кто-нибудь... Чтобы хоть единая душа обратила свое внимание на то, что он пока еще дышит, поднеся к его пересохшим истрескавшимся устам плошку с водой... Но никто его не видел. Никто не подходил. Словно бы сего умирающего беспризорника, какой в бессилии лежал на земле, ожидая наступления смерти, не существовало и вовсе: бедняки из самого грязного и нищего городского квартала тащили на своих плечах слишком много собственного страдания для того, чтобы замечать еще и мытарства ближнего... Всего единожды к погибавшему отроку неожиданно подошли незнакомые люди — двое злобных, немытых и заросших штукарей, какие грубыми движениями буквально выдернули его из пелены болезненного забытья. Отверз истерзанный хворью Освальд свои тяжелые веки, и тронувшие его люди недовольно отпрянули, с негодованием в испитых голосах заругавшись: «Вот ведь курва! А казалось, что издохший!..» И засим поспорили между собою, стоит ли складывать его, покамест еще дышавшего, в свою телегу с погибшими от эпидемии мертвецами... Взяли они далее несчастного за руки и ноги — да так и зашвырнули бесцеремонно в повозку со смердящими трупами, забросив прямо на распухшие останки умершего от тифа старика... Только оказавшись в телеге, полной безымянных покойников, малолетний Освальд понял, насколько жестоко ошибся: испытав нечеловеческий ужас от осознания того, что дальше его просто заживо сбросят в общую могилу к десяткам таких же безымянных страдальцев, превозмогая себя, он через усилие сполз с оказавшихся под ним зловонных тел и прямо на ходу сорвался со скрипящей телеги на землю... На сие его движение никто не обратил ни толики внимания. После оного случая, едва не попавшись в руки сборщиков умерших, Освальд постепенно пошел на поправку: перспектива оказаться сброшенным в общую могилу подстегнула его бороться с ужасной хворобой из последних имевшихся сил. И тем не менее воспоминания об обывательском страхе перед смертью в одиночестве он запомнил на всю оставшуюся жизнь, решив во что бы то ни стало остаться с зависшим на грани погибели Мирко до последнего — как бы ни сложилась судьба... Лишь бы раненый ребятенок не оставался с болью наедине и чувствовал, что его страдания хоть кто-нибудь видит. И говорил он на том израненному воспитаннику, протирая его покрытое испариной челышко вретищем: «Не страшись, салажонок. Что бы ни случилось далее, ты не останешься один. Я буду подле тебя». И как страждущий мальчишка, измаявшись от тяжкого ранения да еще больше испугавшись многозначительных слов наставника, начинал измученно хныкать, довершал уже гораздо строже: «Терпи! Я больше ничем не могу тебе помочь. Здесь мои знания заканчиваются». Эдак потихоньку и выходил.

Теперь необходимо было пережить грядущую зиму. И как-то исцелить мальчишку от образовавшихся тяжей в толще неправильно зажившей плоти. Без этого ведьмак николиже не сможет обучить воспитанника науке фехтования, и все окажется напрасным...

— ...Почему ты такой нелюдимый, Освальджик? — внезапно оборвал непростые раздумья отстраненного мастера опечаленный голосок себемирова сынка, и ведьмак, весь передернувшись, поворотил главу в его сторону. Мальчишка сидел чуть в отдалении, опустив глазенки да подобрав под себя согнутые в коленях ножки, и расстроенно колупал корягой отсыревшую землицу.

— Чего это я нелюдимый?! — с брюзгливостью в хрипловатом тоне огрызнулся мгновенно исполнившийся неприязни Освальд, на время даже прекратив помешивать черпаком изрядно разварившуюся похлебку, и помедливший мальчишка, так и не решившись поднять на него грустный взор, задумчиво протянул:

— Ну... Ты почти не разговариваешь. А ежели разговариваешь, то чаще бранишься... А мне иногда хочется... ну, просто поговорить с тобой. Послушать тебя, — и дальше продолжил с нескрываемой досадой, перемешанной с таким же неприкрытым восхищением: — Ты же такой ученый, Освальджик! Ты даже более ученый, чем самые разумные мужики в нашей деревне!.. Ты, наверное, почти такой же ученый, как чародей... а меня ничему научить не хочешь, хотя и называешься моим наставником... Только твердишь беспрестанно, что я вахлак и ни на что не гожусь, — и совсем не по-дитячьему вздохнув, обиженно поджал бескровные губы. — А ежели я такой безнадежный, то может, и не стоило забирать меня из деревеньки... Лучше бы я там со всеми нашими околел, а ты бы себе другого ученика подыскал. Более способного… А то ведь я из простых кметов… а как молвили проходившие через деревню наемники, кметы не бывают слишком разумными.

— Что?! Ах ты паршивец. Пристыдить меня желаешь? Оправдание себе нашел?! — воистину ошалев от столь неожиданных мальчишечьих слов, прорычал на зарвавшегося сопляка опешивший ведьмак: даже и помыслить он не мог, что обязанный ему буквально всем мальчишка — изнеженный, трусливый и мягкотелый Мирко — вдруг решится высказать ему ни много ни мало осмысленное притязание! Да еще и пустится за-ради этого в подобную неосознанную манипуляцию, возжелав разжечь в ведьмачьем нутре чувство вины. Оправился мастер от первоначального изумления и далее гневливо подался в сторону притихшего воспитанника, какой от страха мгновенно отпрянул. — А я, сопляк ты поганый, представь себе, из вымесков грошовой потаскухи!.. Мать моя в тот день, как меня понесла... подол, должно быть, раз пять задирала! Отцом же какой-угодно выродок мог быть: начиная от вшивого караульного, оставившего пост, и заканчивая жалким пропащим пропойцей!.. Я был рожден последним отбросом — и последним отбросом и сдох бы, ежели б не сражался беспрестанно за жизнь. А ты… смеешь сетовать на свое происхождение? — от сих его безжалостных, хлещущих на манер хлыста слов несчастный простодушный сопливец попросту застращанно сжался от жути: та страшная сторона жизни, в которой родился и вырос Освальд, была ему нисколько не знакома. Вспыливший ведьмак же продолжил браниться пуще прежнего: — Лучше б за башку свою порожнюю взялся, чем предаваться тут порожнему самобичеванию!.. Ты смотри на него, маленького шельмеца! Не с той ноги плясать пошел! Что, ждешь от меня утешений?.. Или, быть может, покаяния?.. От того, кому ты обязан житьем?! Черта с два дождешься! Еще и по шее схлопочешь за язык свой разнузданный! Посему как ежели я именую тебя скудоумным вахлаком, то стало быть, ты таковым и являешься — а дабы от сего звания избавиться, надобно работать над собой и меняться. А не пенять на судьбу и всуе посыпать голову пеплом!.. Ибо сие есть самое простое — назвать себя безнадежным. А ты докажи, что это не так!

Вернулся осерженный мальчишкиными речами ведьмак после этого обратно к свойскому вареву, и на этом их кратковременная перепалка с нерадивым себемировым сынком была окончена: прикусил мальчонка свой трепливый язык и только больше замкнулся в себе, наконец оставив разъяренного наставника в покое. Эдак и потянулось столь ценимые мастером часы безмолвия: изготовил Освальд себе концентрированный настой тысячелистника для нанесенного когтями лаумы ранения, смочил полученным лекарством льняную тряпицу и после приложил примочку к мгновенно засаднившим еще сильнее краям разошедшейся раны, обмотав длинный конец полотнища вокруг головы на манер шаперона — сей элегантный головной убор, атрибут утонченной знати, николиже не вязался с мрачным образом ободранного скитальца, но ныне окромя мальчишки, узреть сей странный вид было некому. Перелил ведьмак разварившуюся грибную похлебку в отдельные плошки, нерадушно вручив одну из них замолчавшему после острастки ребятенку, и сам уселся под камнем с другой, принявшись молчаливо хлебать тягучее яство дряблыми устами... Поздний вечер окончательно накрыл собой умолкшее густолесье: взошел на усеянный бесчисленными мерцающими огоньками небосвод облонок серебристой луны, и освещенное согревающим светом костерка урочище исполнилось особенной благодатью и уютом. Все же не зря сие благое место было некогда отмеченно просвещенными друидами: словно бы даже дышалось здесь свободнее... Обыденно в подобные моменты любящий уединение ведьмак всецело отдыхал уставшим разумом, наслаждаясь спокойствием и отсутствием прожигающих спину недоверчивых взглядов — но ныне, после неожиданно произнесенных себемировым отпрыском горьких речей досады от его прежнего душевного умиротворения не осталось и следа. Несмотря на видимую внешнюю отстраненность, никак не мог он избавиться от плотно засевших в голове мальчишкиных слов: бессовестный негодник осмелился ни много ни мало упрекнуть его в безразличии!.. Сие произошло настолько внезапно, что ошеломленный мастер даже не нашелся, как среагировать на оную неслыханную дерзость должным образом! Сопляку надлежало как следует влепить за то, что он посмел повести себя с владетелем настолько непочтительно и вызывающе: видать, от хладнодушной заботы наставника паршивый негодник осмелел уже настолько, что посчитал возможным распустить завалящий язык!.. И именно так ошарашенный Освальд наверняка и поступил бы, ежели бы не оказался сбит с толку вначале — а потом, по прошествии времени, уже не сыскал в себе желания колотить несносного Мирко, лишь внутренне злясь да скрежеща раздраженно зубами. Но отдельная произнесенная насупленным дитенком фраза засела в разумении мастера особенно прочно... Так и повторял он теперь про себя мальчишкины горестные притязания снова и снова: «Ты ничему меня не учишь, хотя и называешься наставником...» — и на оное обвинение у способного вобыден отлаяться даже от бешеных псов ведьмака уже не находилось никоего оправдания, ведь был сей искренний мальчишечий упрек более чем справедливым и заслуженным. Какой из него был наставник? Какой учитель, ежели за все их совместно проведенное время мрачный мастер не удосужился научить сопляка ничему?..

Истина состояла в том, что Освальд понятия не имел, как обучать мальчишку. Он мог бы взять себе в подсобление молодого подмастерья и обучать хитростям ведьмачьего ремесла уже того, кто загодя постиг его основы: давно желавший оставить свой след в этой жизни ведьмак даже всерьез раздумывал над этим, и только необходимость возвращаться в постылый Каэр Морхен да засим еще терпеть подле себя неуправляемого юнца, с каким к тому же пришлось бы делиться кровным заработком, останавливала его от подобного решения... Но подмастерья не нужно было учить основополагающим навыкам, ибо был то уже по свойской сути полноценный, хоть и совершенно неопытный ведьмак — что же делать с сопливым мальчишкой, не вступившим еще даже в отрочество и не ведавшим письменной грамоты, озадаченный мастер не знал... Даже приемам владения мечом его учить было достаточно рано, и Освальд имел лишь самое опосредованное представление о том, как надлежало это делать... Разумеется, тому, что нарекшийся радетелем ведьмак так и не начал обучать воспитанника, имелись и иные весьма разумные объяснения: спервоначалу взваливший на себя непростое бремя мастер всего лишь планировал отвезти мальчишку в ведьмачью твердыню, где и должна была решиться его дальнейшая судьба — Освальд не являлся учителем и принимать на себя обязанности по обучению не намеревался... Да и невозможно было заниматься обучением в непрекращающемся тяжком пути: для потребного растолковывания науки сперва необходимо было разыскать укрытие. Далее несчастный мальчонка оказался чудовищно ранен, и вновь хладнодушному убийце чудовищ пришлось взять на себя доселе незнакомую обязанность — на сей раз по выхаживанию раненого... Конечно же, он пытался втолковывать воспитаннику некие основополагающие вещи: бранил за ротозейство, пытался учить его собранности и внимательности к мелочам — но и в оном ничуть не преуспел, ибо оставался бестолковый себемиров сынок столь же рассеянным, как и прежде. И пускай и слушал он рассказы наставника по большей части с разинутым от неумного восторга ртом, наблюдающий за ним ведьмак чувствовал, что на деле не вникал он в пояснение нисколько. Эдак и пришли они спустя длительные проведенные друг с другом месяцы к тому, что все их совместное существование свелось к одной только борьбе за выживание — а ведь убийца чудовищ увел ребятенка из дому за-ради обучения... Удивительно метко кольнули мальчишечьи бездумные слова очерствелое ведьмачье нутро... Да и было ли оно до конца очерствелым?.. Ах, как уязвило его за живое!

Отложил мастер плошку с допитой похлебкой в сторону, утерся рукавом и незаметно бросил взгляд на притихшего Мирко: сопливец бессловесно тянул устами поданое яство, опечаленно рассматривая примятую болотную траву... И снова в ведьмачьей памяти всплывали бесстыжие слова окаянного паршивца: поганый мальчишка посмел упрекнуть наставника тем, что тот, сжалившись над волей несчастного деревенского старосты, увел его, ни на что не годного вахлака, из родительской хаты!.. Повернулся же замаранный язык сказать такое! Да и кем он себя возомнил? Должно быть, решил по свойской дурости, что раз владетель с ним столько возится, он теперь волен озвучивать все, что взбредет в порожнюю голову?! А не всыпать ли паршивцу хворостиной за подобное?.. Дабы он вспомнил, что вообще-то является всего лишь живым имуществом мастера и посему обязуется быть почтительным и кротким!.. Гневливо поморщившись да вновь подавив в себе вспыхнувшее желание как следует взгреть сопляка, мрачный Освальд заместо этого отвернулся и принялся совлекать с головы намотанную на чело влажную тряпицу — потревоженная рана опять неприятно засаднила, но ведьмак лишь грубее сорвал с нее лечебную примочку, осознанно желая отвлечься от внутреннего беспокойства на физическую боль. Использованная повязка теперь насквозь пропиталась сукровицей, но сама рана на ощупь представала подсохшей — и Освальд решил, что этого было довольно. Сомкнул он перстами ее разошедшиеся края, дабы рассеченная плоть схватывалась быстрее, и принялся далее молчаливо ворошить костер, подбрасывая в него новые ветви... А из головы все никак мальчишкины слова не выбьются: выходит, сопливец действительно на что-то беззаветно уповает, раз у него имеются некие вахлацкие ожидания! Никогда еще мастер не чувствовал себя кому-нибудь нужным — да и кому вообще мог пригодиться такой поганый выродок? Изуродованное отродье, безобразный искаженный колдовскими ритуалами нелюдь, на которого смотрят исключительно лишь со смесью отвращения и страха... А вот Мирко на него так уже не смотрел: добрый дитенок перестал замечать физическое уродство наставника, порой даже лучезарно улыбаясь, глядя ему в змеиные очи! Известно ведь: когда созерцаешь нечто кажинный присный день, разум привыкает и смиряется. Сей глупый мальчишка единственный повадился ждать от него нечто хорошее, по-видимому, начав воспринимать бухмарного наставника близким и небезразличным для себя человеком. Как же так? Значит, он в действительности был важен для воспитанника? Ведь ежели есть притязания — то стало быть, должны присутствовать и ожидания. Вот и лесная отшельница Фелиция обратила внимание холодного мастера на то, что воспитанник им бесхитростно восхищался... Неужто, это была правда?

Сложил Освальд все принесенные на урочище нехитрые пожитки и задумался, чем дальше заняться: алхимическое оборудование, равно как и запасы необходимых ингредиентов, остались в его поклаже, сложенной в конюшне постоялого двора, отчего скоротать время за изготовлением впрок эликсиров он нынче не мог. Отходить ко сну, несмотря на хроническое недосыпание, пока что тоже не хотелось — в иной ситуации в подобный час ведьмак, возможно, окунулся бы в расположенный неподалеку пруд или же помедитировал бы в незримой ауре благодатного магического источника, успокоив страждущий разум... но сейчас все его мысли оказались заняты одним лишь непутевым мальчишкой! Покосился Освальд вновь на уныло допивавшего похлебку воспитанника, а сам и вопросил себя: может, и вправду пора была перестать оттягивать неизбежное? Может, действительно стоило приняться безотлагательно обучать сего нерадивого сопливца, раз уж их судьбы оказались так тесно переплетены между собой?.. А только чему обучать? О том, чтобы начинать постигать науку фехтования, покамест не могло идти и речи: для оного сперва необходимо было укрепить физическую выносливость, ловкость и гибкость тшедушного дитенка, а Мирко из-за свойского ранения да пережитого малокровия впритрудь выдерживал даже обыденные сутки нахождения в седле — чего уж стоило говорить о жестких тренировках?.. Учить его основам травничества или наипаче того алхимической науки на данный момент также представлялось невозможным: из пространных объяснений мастера глупый мальчишка ничего не улавливал, а атласа лекарственных растений иль даже простенького начального трактата, по которому можно было бы постигать основы, во владении нищенствующего убийцы чудовищ не имелось. Да и пониманием, с чего начинать, он также совершенно не обладал! Как учить? С чего приступать к объяснению? С какого предмета приниматься натаскивать сопливца?.. От всех этих вопросов голова уставшего ведьмака буквально шла кругом! Дотоле он не мог даже предположить, что возиться с ребятенком окажется настолько хлопотно!.. Как растолковать ему науку, ежели сопливец не был обучен даже азам?..

Так и осенило Освальда в последующий миг, с чего необходимо было начинать обучать салажонка: спервоначалу неграмотного крестьянского сынка надлежало познакомить с грамотой, дабы он в дальнейшей мог самостоятельно штудировать трактаты! Ведь это было именно то, с чего в суровом Каэр Морхене некогда принялись учить за ученической скамьей и самого малолетнего Освальда! Разумеется в потаенной крепости, служившей пристанищем полусотне ведьмачьих учеников, имелось все необходимое для обучения: чернила, пропитанная клеем бумага и, главное — книги из тяжелого дубового переплета, обтянутого парчой; истовая драгоценность, уже от одного только созерцания коей, в глубинах освальдовой души поднималась волна священного трепета. Помнил ведьмак и то, как проходили те давешние уроки: во главе общего стола неизменно восседал строгий учитель — старый искалеченный в боях мастер, какой передвигался исключительно на незамысловатых деревянных протезах — подле него, разместившись на узких лавках, над книжицами склонялись сосредоточенные безмолвные ученики, а вызванный отвечать урок бурсак, стоя за кафедрой, громко и отчетливо зачитывал изученную тему... Коли ошибался — получал беспощадно розгой: самого же Освальда били достаточно редко, ибо относился он к учебе в высшей мере прилежно. Писали ведьмачьи бурсаки на навощенных дощечках. Кто осваивал азы — уже чернилами на пергаментной проклеенной бумаге... Организовать спустя три прошедших десятилетия подобные уроки уже для свойского воспитанника ведьмак, вестимо, был не в состоянии, но вот обучить буквам, складам, а затем и полноценному чтению, опираясь на одни только подручные предметы — мог попробовать... Скосил он сызнова недобрые глаза на нерадивого Мирко, какой продолжал насилу хлебать разварившуюся остывшую похлебку, да так и рявкнул осерженно: «Ешь давай быстрее, негодник!.. Битый час это варево се́рбаешь!» — и как втянувший голову в плечи ребятенок испуганно повиновался, принялся аккуратно расчищать пред собою землицу... Смахнул с нее мелкие веточки да опавшие листья, разгладил сухменной ладонью и далее вооружился крепкой палкой, заготовленной доселе в растопку... Допил эдак ничего не подозревающий мальчонка баланду, отложил с облегчением плошечку в сторону — и тут его безмолвно выжидавший мастер и поймал!

— Поди сюда ко мне, сопливец, — прорезав ночную тишину своим скрипучим шепелявым голосом, обратился к нему затаившийся Освальд. Обратил на него непонимающий взгляд салажонок, задержал глазенки на его недрогнувшем обезображенном хворью лице — а засим трусливо покосился и на прут в суровой деснице... Вспыльчивый ведьмак покамест молчал, терпеливо созерцая мальчишечье замешательство.

— А зачем... ты взял палку? — неуверенно поднявшись на ножки, с робостью спросил перетрухнувший Мирошек, и стервозный ведьмак, в свою очередь так же не сводя с дитячьего обличья взыскательных очей, демонстративно стукнул себя прихваченным прутом по раскрытой свободной ладони, сопроводив устрашающее действо не менее грозными речами:

— А колотить тебя сейчас этой палкой буду. Токмо мне вставать лениво, поэтому ты сам ко мне подойди. — Помедлил сжавшийся Мирко, по-видимому, вспоминая все свои окаянства да не зная, как относиться к сказанному мастером, но затем, осознав безвыходность своего положения, все же застращанно подступил чуточку ближе... Смерил его Освальд строгим взглядом, не меняя досельного положения, и после непримиримо изрек: — Подойди ближе, — придвинулся к нему взволнованный мальчишка, сделав еще один малехонький шажочек, и начинающий терять терпение ведьмак, сурово и жестко потребовал: — Еще ближе. — И как мальчонка обреченно подступил к нему вплотную, наконец, с удовлетворением вымолвил: — Садись, — и перекосив наполовину парализованное лицо, глазами указал на земляную твердь подле себя. Опустился ничего не понимающий Мирошек на указанное место рядом с наставником, подобрав под себя согнутые в коленях ножки, и пронаблюдавший за ним мастер проговорил: — Ладно, сопливец. Твое стремление познать науку — пускай оно и не простирается далее озвученных слов — при всяком раскладе похвально, а посему, так и быть... начнем с тобой изучать непреложные азы, какие ты в твои года уже способен освоить, — так и заерзал возбужденно на месте сперва было не поверивший услышанному и оттого буквально просиявший мальчонка, сам же Освальд далее лишь бесстрастно указал в сторону затерявшегося в темноте могильного камня почившего убийцы чудовищ, сопроводив свое действо скудным пояснением: — Вот ты узрел высеченные в камне буквицы, а разобрать их значение не смог.... Все оттого, что грамоте не обучен. Но умение читать и складывать рукою буквы в слова в сей окаянной жизни столь же полезно, как и владение мечом — а посему в первую очередь я начну учить тебя именно этому. — Посмотрел на него салажонок своими засветившимися от предвкушения голубыми глазенками, придвинувшись ближе уже безо всякого страха, и далее восторженно прошептал:

— Ого!.. Я буду слушать тебя очень внимательно, обещаю!..

— И не просто слушать, а запоминать — посему как ежели увижу, что ты маешься дурью, буду всякий раз тебе давать по шее! — брюзгливо оборвал его ведьмак, устраиваясь на выбранном месте удобнее. Задумался он далее над тем, каким именно образом можно было начать растолковывать сию немудреную грамоту бестолковому крестьянскому отпрыску, и определившись со своими дальнейшими действиями, наконец поворотился к приготовившемуся внимать его речам ребятенку. — Языков словесности, сопливец, существует великое множество: есть Старшая речь Hen Llinge, словесность, на которой изъясняются эльфы; есть ее диалекты, какие приспособили для свойских нужд люди в отдаленных краях, есть язык краснолюдов и низушков... Мы же с тобой, салажонок, яко и большая часть живущих, изъясняемся на Всеобщей речи, и именно владение оной тебе и надлежит отточить. В нашей словесностиЯ не смогла разобраться, какой именно алфавит использовался для письменности на Всеобщей речи в книжной саге, поэтому за основу взята славянская Глаголица, которую использовали разработчики видеоигр, тем более что на территории средневековой Польши она тоже ограниченно применялась. для обозначения различных звуков придумано сорок письменных буквиц, кажинной из которых соответствует и собственное прозвище... — но вдумчиво вглядевшись в мальчишечье заинтересованное личико, подозрительно добавил: — Ты ведаешь, сколько это — сорок? — и сам же пояснил: — Четыре раза по десятку. Именно оные буквицы и были начертаны на могиле того почившего сквернавца, ведьмака. А разделяются они, сопливец, на гласные, что произносятся одним лишь голосом, и супротивные им согласные — и в этом уложении также соблюдается непреложная символичность мира, в коем мы существуем... Ибо гласные по свойской сути — есть души, согласные же подобны плоти: подобно тому, как плоть неподвижна без духа, так и согласные буквицы без дополнения гласных не несут под собою никоего смысла... — Поводил мальчонка бестолково глазами, по-видимому, не слишком-то и разобравшись в том, что ему поведал наставник, и при этом не удосужившись даже вдуматься в стройную аналогию мастера, и порывистый ведьмак, придирчиво покривившись, усилием воли заставил себя проявить терпение, пустившись в дальнейшие разъяснения: — Именно с гласных буквиц мы с тобою и начнем разучивать грамоту: присовокупляя их в дальнейшем к согласным, ты научишься читать написанное по складам. Посему сейчас будешь внимать мне особенно тщательно. — Ухватил он опосля зажатую в сухощавой ладони палку иначе да приготовился чертить ей на поверхности землицы потребные символы — начертал под мальчишкин самозабвенный взор аккуратный перевернутый трезубец, и на этом поучительно обратился к затаившему дыхание воспитаннику: — Сия буквица именуется «Аз». Только мы не произносим «аз», когда зачитываем писание — оная буквица обозначает звук «а».

— «А»? Просто «а»? — озадаченно пробормотал себемиров сынок, с интересом склоняясь над начерченным ведьмачьей дланью символом, и придирчиво рассматривавший его патлатый затылок мастер ворчливо подтвердил:

— Ага. Как ежели бы я тебе по шее залепил. Вот ты в таком разе так и сказал бы: «А-а!»... Понятно тебе это, сопливец? — Поднял на него бесхитростные глазки уже позабывший было о давешних опасениях Мирко, засим сызнова ненадолго покосившись и на тяжелую палку, которой Освальд начертал в рыхлой землице потребную буквицу, и далее уверенно кивнул:

— Ну да... Это понятно. — Не слишком уж поверил ему требовательный мастер, ибо остались дитячьи лазурные глазенки столь же неосмысленными, как и дотоле... и тем не менее выносить выводы или наипаче того карать малолетнего ленивца покамест тоже было преждевременно — покачал на том головой заделавшийся самоназванным учителем словесности убийца чудовищ и только лишь недоверчиво проговорил:

— Смотри у меня, шельма. Нынче я тебе показываю — а в грядущем показывать мне будешь уже ты. Показывать и озвучивать, а в дальнейшем — еще и записывать. Посему смотри внимательно и запоминай кажинное слово. Ежели не понимаешь, лучше спроси: за это колотить тебя не буду, — и задержавшись еще на несколько непродолжительных мгновений, вновь поворотился к землице, склонившись над ее поверхностью с палкой: начертал вертикальную ровную линию и далее на каждом из ее концов дорисовал два небольших соприкасающихся углами треугольника. — Вторая гласная буквица, которую тебе надлежит освоить в качестве основы — есть «Он», какой соответствует звучание «о». — И вновь любопытный Мирошек увлеченно склонился над невиданным символом, внимательно рассматривая его пытливыми глазенками и явственно пытаясь запомнить: безмилостный наставник покамест успел продемонстрировать ему всего лишь две начальные гласные буквицы, но он уже заметно увлекся выпрошенным занятием, что безусловно, не укрылось от внимания приметливого мастера.

— «О»? А это как что? — полностью погрузившись в неизведанную науку, спросил мальчонка, выжидательно повернувшись к владетелю — и на этом уже самому ведьмаку пришлось порядком призадуматься, ибо озвучить потребный ответ без предварительных раздумий в этот раз он не сумел. Закатил Освальд глаза к усеянному сверкающими звездами ночному небосводу, безотчетно скосив искривленную челюсть да отрешенно выискивая в своем разумении подходящий пример... однако же явилось то для него неожиданно нетривиальной задачей. Дать объяснение некоему бадражному явлению для мрачного убийцы чудовищ оказалось не в пример проще, чем просто придумать слово, в котором прозвучал бы бесхитростный звук «о»…

— Как... Как «Óсвальд»! — после достаточно длительных раздумий наконец изрек с трудом подыскавший должную аналогию и оттого уже начавший раздражаться ведьмак, и мгновенно ухвативший ее мальчишка радостно завозился на месте.

— А, я понял! — с искренней отрадой подтвердил салажонок, добродушно заулыбавшись самоназванному учителю, и вновь принялся разглядывать начерченную им буквицу, попутно полушепотом проговаривая про себя еще и прозвучавшее ведьмачье имя. Поворотился на этом и сам ведьмак обратно к импровизированному участку с немудренными буквами и под трепетным воззрением застывшего воспитанника ловко нацарапал острым концом палки следующую гласную буквицу: диковинный символ, состоящий из трех примыкающих друг к другу квадратов с непродолжительной центровой линией, протянутой вниз из основания срединного элемента. Засмотрелся навостривший внимание мальчонка на незнакомый символ, и усевшийся ровно ведьмак вновь скрипуче продолжил урок:

— Третья гласная буквица зовется «Иже» и при письме читается просто «и». А это, салажонок, как... — и снова неприспособленному к подобным измышлениям убийце чудовищ пришлось изрядно задуматься для того, чтобы привести воспитаннику потребный пример: как ни пытался мрачный мастер сконцентрировать свой обыденно острый рассудок, на ум предательски ничего не шло. Повернул он голову в сторону, вновь пространно блуждая взглядом по погрузившимся в умиротворенный сон зарослям зачарованного леса, и только отрешенно затянул: — Как... Эм... Мнэ... — удивительно сложно оказалось выдумать сию простейшую вахлацкую вещь: несмотря на накопившуюся усталость, основательно задумавшийся Освальд мог без промедления вспомнить и процитировать любое определение из изученных за жизнь ведьмачьих бестиариев иль алхимических трактатов — обыкновенное же слово, в котором присутствовал бы звук «и», придумать ну николиже не мог!

— Как «Ми́рко»?.. — радостно выпалил вдохновенный мальчишка, и отчасти подивившийся его неожиданной догадливости и сообразительности мастер покосился на дитячье озаренное личико — на самом деле, всего лишь умело скрыв недоумение. Добродушный салажонок с искренней отрадой пялился на него в ожидании скорейшего ответа, удивительно быстро распознав смысл пояснений, и воистину не привыкший видеть его столь увлеченным ведьмак не преминул ответить:

— Верно, — отчего восхищенный мальчишка с непередаваемым восторгом — к невероятному удивлению искренне считавшего его безнадежным вахлаком радетеля — поведал еще и следующее:

— А еще в имени Мирко на конце есть буквица «о»! Ну то бишь «Он», которую ты прежде показывал... А в имени Мирослав — еще и первая, «Аз»! То бишь там вообще они все... Как и в имени Освальджик... — и с внезапно нахлынувшей робостью тихонько ткнул вытянутым пальцем в первые два из начерченных мастером символов. Вытянул Освальд свой и без того худощавый и нездоровый лик, на некоторое время даже несколько оторопев от столь непривычной проницательности воспитанника: пустоголовый Мирошек на поверку оказался не таким уж и пропащим глупцом — для неграмотного крестьянского отпрыска он удивительно быстро по наитию разобрался в тех азах, с которыми его познакомил наставник, а дальше еще и сумел безошибочно применить эти скудные знания самостоятельно! Так и смекнул призадумавшийся Освальд, что пожалуй, основной бедой нерадивого себемирова отпрыска на деле являлась вовсе не глупость, а именно ленность и неумение сохранять собранность — сие же было хуже для мальчишки, ибо исцелялось битьем на раз два.

— Правда твоя, салажонок. Теперь запомни сие наблюдение и прилежно применяй его по надобности, — сдержанно отозвался ведьмак да угрюмо склонился обратно к землице, намереваясь продолжить свой интуитивный урок. Выбрал он засим нетронутый участок возле уже продемонстрированных мальчику буквиц и неспешно начертал следующую — заметно более сложную, нежели чем три предыдущие: сперва нарисовал два равновеликих расположенных один на другом квадрата, а затем дорисовал к ним сбоку два соприкасающихся вершинами треугольника, повторяющих уже рассмотренную буквицу «Он». Отстранился он далее от возникшего на земляной тверди символа, придирчиво осмотрев его со стороны, и опосля снова обратил перекошенное обличье к восхищенному воспитаннику. — Сие есть «Ук», четвертая гласная буквица, какая при устном изречении читается «у». Как видишь, все они обозначают звуки, с каких начинается их свойское наименование. — Не стал увлекшийся Мирко в этот раз дожидаться того, когда наставник сызнова попробует привести ему пример слова с изучаемой буквицей, и вместо этого, неподдельно залучившись, с едва различимой робостью в чистом голосочке сам произнес:

— А я знаю, в котором слове пишется сия буквица! — и подавшись вперед к сидящему рядом мастеру, с трепетной гордостью озвучил: — «Ученик»! Или «учитель»!

И вновь неизменно брюзгливый и придирчивый ведьмак крепко призадумался, словив себя на понимании того, что пожалуй, надобно было как-то похвалить увлекшегося наукой ребятенка за столь достойное рвение и прилежность в изучении словесности. Только вот как это сделать, так и не познавший за всю свою жизнь душевной ласки мастер не ведал. Во времена его многотрудного ученичества очерствевшие нутром учителя Каэр Морхена николиже не баловали своих изнуренных воспитанников излишней похвалой: ежели юный ведьмачий бурсак осваивал очередной крутоломный тренажер иль достигал успехов в постижении науки, за оное ему полагалась лишь единственная награда — усложненные задания иль отработка доселе неизученных боевых приемов... Милости же со стороны суровых наставников юный Освальд так и вовсе никогда не видал. Всего единожды за все тяжелое малолетство услышал он в свой адрес настоящую неподдельную похвалу — от выкупившего его бренную жизнь ведьмака, с которым осознававший грозившую ему опасность дерзновенный отрок вступил в неравную отчаянную схватку: как настиг ничего не подозревавшего беспризорника бродячий убийца чудовищ на крыше, требовательно заявив, что дальше малолетний Освальд должен будет проследовать за ним как за своим всевластным господином, так испугавшийся за свойскую жизнь подлеток, не видя иного пути к отступлению, и набросился на него в отчаянии, намереваясь по крайней мере воспользоваться неожиданностью да попробовать выиграть для себя спасительное время... Конечно же, силы оказались предсказуемо не равны: крепкий и тренированный ведьмак запросто скрутил набросившегося на него десятилетнего подлетка — но несчастный отрок дрался до того отчаянно, злобно и остервенело, что остановить его удалось, лишь свесив за оголенную лодыжку с парапета крыши... Сражаясь за свою жизнь, он и отбивался всеми четырьмя конечностями, и кусался, и лягался, и царапался, норовя выдавить противнику его поганые желтые глазища с вертикальными зрачками из орбит, и даже до крови рассек ему руку, целясь выхватить продетый за ведьмачий пояс кинжал — но по итогу все равно оказался свешенным с крыши, беспомощный, изможденный и проигравший, а главное, отданный на милость врага... Увидев под собою пропасть, поверженный Освальджик от ужаса взвыл, не без оснований полагая, что победивший в схватке преследователь далее начнет над ним жестоко измываться — иначе зачем ему еще было преследовать презренного заеденного вшами беспризорника через несколько кварталов, затем еще и взбираясь за ним на крышу здания? — но прекратив выть от бессилия, неожиданно услышал совершенно непредвиденные слова... «Молодец, — коротко похвалил задыхающегося от беспомощности отрока удерживавший его лодыжку в захвате ведьмак, и как проигравший схватку беспризорник напряг шею и ненадолго повернул голову вверх, бесстрастным тоном добавил, — ежели продолжишь бороться столь же остервенело и дальше... возможно, сможешь выжить». И была то единственная похвала, которая отложилась в памяти бесчувственного Освальда — похвала не от наставника, ибо наставником того грубого наемника израненный душою отрок так и не начал считать, а скорее, от противника, какой по достоинству оценил железный характер и силу воли уведенного в учение мальчишки... Поразмыслил ненадолго погрузившийся в воспоминания мастер над оной давней памятью и далее негромко обратился к ожидавшему его речей воспитаннику, хрипловато повторив некогда услышанную сдержанную похвалу:

— Молодец... — и поддавшись неожиданному порыву, протянул левую руку вперед да деревянным бесчувственным движением погладил лохматую дитячью макушку... Получилось у него не слишком ласково, ибо сам Освальд проявления нежности николе в своей жизни не ведал: скорее, попросту провел он топорно нерадушной ладонью по взлохмаченной мальчишечьей головке, но даже от подобной холодной похвалы привыкший, знамо дело, слышать со стороны наставника одну лишь нескончаемую брань мальчонка пришел в состояние невиданного счастья. Заулыбался он искренне, точно ясное небесное светило, от неверия в происходящее буквально округлив свои лазурные глазенки, и после радостно заерзал на месте, как бы невзначай смущенно отползая подальше... И все же мимолетно посмотрел на мастера с такой душевной теплотой, что сварливый Освальд тотчас же опомнился от опустившегося на его разум морока. Искривился он тотчас же, как и дотоле, да ощерив зубы, сурово рявкнул: — ...Давай только не млей мне тут, сопливец!.. То, что я тебя единожды похвалил, еще ничего не значит! Ты должен неизменно быть прилежным — и не ради похвалы. Посему не размякай от отрады: я как похвалил тебе за усердие, так и покараю в случае поганой ленности иль ротозейства! — на том и продолжил урок, вновь принявшись чертить перед воспитанником по порядку оставшиеся гласные буквицы.

Эдак они с мальчишкой и провели все оставшееся до глубокой ночи время: внезапно ощутивший в себе потребность обучить дитенка Освальд продемонстрировал тому последние неизученные гласные и далее принялся расспрашивать об оных уже его самого... К величайшему удивлению убийцы чудовищ, у нерадивого себемирова отпрыска открылся поистине невиданный талант к постижению грамоты: вобыден бестолковый Мирко буквально с первого раза запомнил на интуитивных сравнениях все начерченные наставничьей дланью буквицы и к завершению занятия научился практически безошибочно называть их по требованию! Когда же они вместе с мастером вновь переместились к могиле захороненного ведьмака, увлекшийся Мирошек принялся самостоятельно отмечать на могильной эпитафии последнего уже изученные символы, лишь иногда отбегая обратно к костерку — дабы подсмотреть начерченный наставником пример. Даже и подумать Освальд не мог, что за личиной известного ему бездарного вахлака мог скрываться настолько одаренный в области постижения словесности дитенок — обычный крестьянский мальчишка, чей отец не сумел обойтись в этом деле без писаря!.. Справедливости ради, для первого раза впечатливший владетеля Мирко не получил по-настоящему сложного задания, и все же ведьмак не рассчитывал, что неграмотный оголец справится с ним настолько легко. «А ты меня, выходит... за нос все это время водил, шельма, — по окончанию занятия впечатленно заявил утомившемуся воспитаннику задумчивый мастер, — я-то по наитию полагал, что ты вахлак и к постижению грамоты не приспособлен... А ты, сопливец, выходит, просто ленишься и ротозействуешь по большей части!.. Ладно, салажонок. Теперь я увидел твои возможности. Посему не надейся разжалобить меня в случае провала, ибо ежели врожденную дурость мне исправить не по силам — как бороться с ленностью я знаю как никто! Буду теперь требовать от тебя абсолютную прилежность в учении!» — впрочем, даже то произнес незлобиво, ибо в глубине своей закостеневшей гневливой души остался более чем доволен результатом... Еще же сильнее — к своему собственному недоумению — остался ублаготворен тем, что пробежавшая было между ним и воспитанником трещина недопонимания после проведенного урока исчезла без следа. По сердцу пришлось убийце чудовищ, по правде говоря, обучать ребятенка — так и не выбивалась у него из разума назойливая мысль: неужто теперь его действительно можно было наречь учителем для себемирова отпрыска?.. Сей настойчивый вопрос нельзя было назвать умиротворяющим, но Освальд все одно незримо утешался душою, ибо этим вечером впервые с момента своего незапланированного рождения он оказался кому-то бескорыстно и по-настоящему нужен!

Наконец, отправив утомленного воспитанника спать, сам готовящийся равным образом отойти ко сну ведьмак напоследок уселся заварить к заутрене тонизирующий напиток из собранных кореньев да ягод. Замерший ночной лес был спокоен и тих, но до острого ведьмачьего слуха со стороны пруда все одно донеслись едва различимые звуки плеска воды... Ни единый листок не колыхался нынче в отсутствии ветра — а потому объяснить сей странный шум его порывами было нельзя... Некоторое время Освальд сидел неподвижно, тихонько помешивая томившийся над огоньком отвар и одновременно с тем зорко поглядывая по всем сторонам — под его рукою лежал вложенный в ножны клинок, каким он при необходимости был готов стремительно воспользоваться... Чуть в стороне, расположившись на сухом участке землицы, мирно почивал закутавшийся в изодранный наставничий плащ салажонок: отходить от спящего Мирко на значительное расстояние, тем самым оставляя его без присмотра, осторожный ведьмак опасался, а посему сперва воздерживался от приближения к источнику звука, стремясь определить его природу с отдаления. Впрочем, на присутствие поблизости враждебно настроенного чудовища также ничто не указывало, а потому обождав еще некоторое время да сняв котелок с дымящимся отваром с огня, решивший все же выяснить причину плеска воды мастер без единого шороха оторвал от земляной тверди покоящийся в футляре меч, прицепив его к поясу, и неслышимо поднялся на ноги... Бросив на мирно спящего мальчишку последний взгляд да взявшись левой рукою для надежности за основание ножен под крестовиной клинка, вновь внимательно осмотревшийся по сторонам Освальд бесшумно двинулся к отделявшим умиротворенное урочище от озерца густым болотным зарослям... Прошел он плавной поступью к плотно поросшему ивняку, мягко ступая по примятой осоке, и наконец приблизился к самим склонившимся до земли виснам, укрывшись в тени раскидистой кроны: приблизил сосредоточенный лик к опадающим ивовым листьям и, чуть коснувшись тонкого листочка крючковатым носом, внимательно всмотрелся в мелькающую в отдалении фигуру...

В умиротворенном пруду, плавно рассекая грациозными движениями зеркальную гладь, в искристом отражении небесного свода умиротворенно плавала женщина: ее белоснежный обнаженный стан практически полностью скрывался темными водами, заманчиво мелькая перед укрывшимся убийцей чудовищ мимолетным светлым силуэтом... и все же зоркие ведьмачьи глаза могли видеть оголенные, усеянные веснушками плечи незнакомки, равно как и ее совершающие плавные движения руки — весьма сильные и тренированные, что только лишь сильнее будоражило воображение... Чудесная хорошавка держалась на воде вполне уверенно, неспешно пересекая переливающийся лунным светом пруд, и все в ее спокойствии и грации выдавало то, что ей доводилось посещать сие место уже не впервой. Собранная в пучок над головой загадочной лесной красавицы копна вьющихся рыжих волос, конечно же, моментально позволила притаившемуся Освальду узнать ее с первого взгляда — была то без сомнений Фелиция, живущая под сенью крон лесов отшельница-знахарка. Покривился брыдкий ведьмак, безотчетно приоткрывая от увиденного обвислые уста, и наконец убрал крепкую шуйцу с клинковых ножен, медленно прильнув к шероховатой поверхности ивового ствола да опустившись до тянущей хладом земли: разумеется, он совершенно не рассчитывал встретить в лесной глуши под покровом расправившей крылья ночи сию необыкновенную молодуху, но увиденное отчасти успокоило его. Успокоило — и во многом заинтересовало.

Как и всякий бескровный бродяга, лишенный возможности взять жену и вынужденный по случаю довольствоваться грязными телами потасканных продажных девок, Освальд был весьма охоч до желанного женского стана: узрев плотские утехи воочию еще в те ранние года, когда возраст покамест не позволял ему самому полноценно насладиться ими, взрастил в себе он на все года глубинную низменную похоть, какая сдерживалась единственно лишь рассудком да сознательностью — возможность же распалить свое желание задарма сластолюбивый выродок не упускал никогда, пускай даже наичаще всего ему и приходилось довольствоваться одним лишь наблюдением со стороны. Вот и тогда, впервые встретившись с диковинной знахаркой, ради которой он и пересек переправы по Понтару и Дыфне, мрачный Освальд, конечно же, в полной мере оценил ее пленительную манящую красоту, какая к тому же подкреплялась ярким умом — оная красота, сокрытая под покровом сдержанной скромности да целомудрия, представала даже более манящей, чем вобыден, ибо при первой встрече облачение лесной зелейницы приоткрыло взору пришедшего за вспоможением мастера только лишь самую малую ее толику, остальное отдав на откуп воображению… О, блудливый ведьмак многое отдал бы за возможность посрывать сии покровы своими нерадушными руками!.. Ведь то, что они скрывали от его вожделеющих глаз, было столь притягательно и сладко!.. А уж за возможность овладеть трепетным телом пленительной прелестницы, заставив ее лоно принять его алчущую плоть, он так и вовсе согласился бы на тяжкие страдания!.. И все же на всамделишное соитие с подобной прекрасницей, по некой причине сознательно избравшей жизнь в уединении, отменно осознаваший свое дрянное увечье ведьмак не рассчитывал: у столь прекрасной и умной женщины не было ни единой причины прельститься близостью с подобным стращавым уродом, что Освальд понимал как нельзя лучше — брать же силой то, против чего оказывался бессилен масленый язык, было не в его привычках. Посему сейчас, получив неожиданную возможность хотя бы безнаказанно понаблюдать за чарующей обольстительницей со стороны, скабрезный ведьмак с готовностью затаился в тени, неотрывно уставившись на ее едва различимую нагую фигуру... Единственное, о чем он явственно пожалел в тот момент, было то, что позади него неярким отблеском все еще горел разожженный походный костерок, какой при должном внимании было возможно разглядеть и пребывая на расстоянии.

Умиротворенно купавшаяся в пруду Фелиция неспешно рассекала чистейшую водную поверхность, поднимая на ее глади равномерные зыбкие волны: в спокойствии прикрывая глаза, она размеренно совершала плавные движениями обеими руками, то и дело мягко погружая подбородок в темные воды — пересекая зеркальную лосу, сия диковинная хорошавка медленно и расслабленно перемежалась от одного ближнего берега озерца до другого. Тихо плавая в лунном сиянии меж распустившимися кувшинками и их младшими сестрицами, кубышками, она была подобна лесной богинке иль самовиле, созданиям столь же коварным, сколько и прекрасным — и ежели б ведьмак загодя не повстречался с нею в иных обстоятельствах, он определенно не решился бы убрать руку с клинка столь преждевременно… Доплыла прикрывшая глаза Фелиция до ближнего края и бесшумно развернулась в воде, вновь направившись к дальнему берегу да дразняще отдаляясь от вперившего в нее сластолюбивый взор мастера — молчаливо изучавший соблазнительный вид Освальд перевел очи на ее белоснежную изящную шею, маняще выступавшую над зеркальной водицей: до чего же чарующе смотрелись усеявшие точеную женскую спину искристые капельки прозрачной воды!.. Словно бы драгоценной алмазной пылью покрывали они алебастровую кожу прельстительницы! Непослушные же пряди выбившихся из пучка волнистых волос ниспадали на хрупкие плечи, точно нити тончайшего шелка!.. Облизал ведьмак вилявым языком свои отчасти пересохшие губы, не сводя с чудесного вида охального алчущего воззрения, да так и ощутил, как касавшиеся шероховатой поверхности древесного ствола ледащие пальцы сделались чувствительными и влажными: вовсе ведь не до дерябой древесины дотронулся он в означенный миг в своих распаленных мечтах — заветных искрящихся капель на бархатной коже прекрасницы, какие он с готовностью собрал бы касанием сухменных перстов!.. Так и представил погрузившийся в сладкую фантазию мастер, как коснулся бы заветного стана зелейницы: о, после купания в студеном пруду ее нежная кожа ощущалась бы под прикосновением столь обжигающе холодной... и пробирал бы ее трепетный озноб, а под нажимом требовательных ведьмачьих рук она становилась бы еще бледнее, лишь засим сызнова багровея от каждого беззастенчивого касания... Его отросшая щетина несомненно оцарапала бы зардевшиеся ланиты чертовки... Нежную чувствительную шею, о ранимую кожу которой он медленно и настойчиво протерся бы своим брыдким лицом, с жадностью вдыхая ее распаляющий сладостный аромат: наверняка он даже плотоядно коснулся бы кожи прекрасницы своими зубами, требовательно цепляя ее резцами да чувствуя на ней отражающийся жар своего собственного дыхания… Она была бы и сладкой, и солоноватой одновременно, и он буквально пил бы ее дразнящий вкус и аромат раскрытыми устами, услаждая свои обостренные чувства!.. И волосы — эти роскошные, мягкие, огненно-рыжие волосы, непокорные и своенравные, в воздушную копну которых Освальд также с упоением вжался бы свойским ликом, вбирая в себя их будоражащий аромат втертых масел жасмина да лаванды... Волосы он тоже настойчиво смял бы ледащей рукою... О, не выпустил бы ведьмак прелестницу из своих жадных запальчивых объятий, ежели б только она по неосторожности позволила себе в них угодить! Ежели б только из противоречивого интереса возжелала узнать, каково это — возлечь с таким, как он… Проклятье ведь лежало на бесприветном убийце чудовищ — проклятье, которое сам он отвести от себя был николиже не в состоянии: неутолимая безудержная жажда, которая и терзала, и услаждала одновременно — и ради недолгого утоления оной он припал бы к сему источнику не помня себя, испив его алчно, ненасытно и хищно. Прекрасная хорошавка больше не принадлежала бы себе, ибо теперь она оказалась бы под ним: он зажал бы ее в своей стяжательской хватке, вдавив своим весом в землю да властно стиснув изголодавшимися по женским прелестям руками, а после перевернул бы пленительным ликом вниз — потому что так ему было привычно и по нраву… Ну а потом, конечно же, добрался бы и до пылкого лона, вторгшись в него твердой вожделеющей плотью… А только рациональный голос разума не уставал повторять рассудительные подозрения: глухая ночь уже давно вступила в свои безраздельные права, и что удивительная зелейница могла искать в лесной глуши в столь поздний час, увлекшемуся фантазией убийце чудовищ было непонятно…

Нырнула тут прекрасная Фелиция, грациозно скрывшись от алчущего ведьмачьего взгляда под непроглядной толщей воды и не оставив за собой даже мельчайшей ряби, и распаленный Освальд принялся въедчиво выискивать глазами ее силуэт в чистейшей поверхности озера... Вот она — появилась в ином месте: вынырнула с глубины спустя протяженное время, надолго задержав дыхание. Блеснула в лунном свете подобранная ею с озерного дна мелкая галька — а после как развернулась пленительная чертовка в сторону затаившегося в укрытии мастера да с заманчивой улыбкой ловко швырнула в него оный крохотный камешек!.. Вскинул ведьмак стремительно руку, на лету поймав брошенную молодухой гальку, и ответом ему стал один лишь игривый смех невозмутимой зелейницы, вновь неторопливо пустившейся вплавь... Так и понял раздосадованный мастер, что прекрасная плутовка неким непостижимым образом ухитрилась разглядеть его во мраке!.. Он же вынужденным движением только лишь окончательно выдал свое местоположение!.. Оставаться в укрытии после того, как хитрая чертовка его уже определенно заметила, было бесполезно и даже глупо, и тихо выбранившийся Освальд выступил в просвет, раздвинув обеими руками густые заросли ивняка да шагнув в направлении посмеявшейся над ним знахарки… Загадочная Фелиция продолжила умиротворенно рассекать водную гладь, медленно отдаляясь от идущего к ней выродка да словно бы нарочно демонстрируя ему белоснежную точеную спину — будто ничего возмутительного и не происходило… Только лишь улыбалась игриво, порой в пол-оборота поворачивая голову. Подступив к покромке озера, омраченный ведьмак молчаливо уставился на столь прельщающий нежный силуэт прекрасной молодухи: теперь она находилась столь близко, столь притягательно близко… Казалось, он мог достать ее, просто вытянув руку. И только зачарованный медальон отрезвляюще подрагивал на шее, не позволяя своему увлекшемуся владельцу бездумно нырнуть в сей омут сладострастного забвения — сию странность можно было бы списать на нахождение в насыщенном магией месте, однако Освальд определенно различил, как при приближении к купавшейся хорошавке упреждающая дрожь сделалась ощутимо сильнее и настойчивее... Так и смекнул ведьмак сквозь пелену туманного вожделения, что на деле прошедшей ночью в хижинке зелейницы его медальон среагировал вовсе не на чародейские амулеты в ее владении, а исключительно на нее саму... Обернулась к нему отплывшая от берега прекрасница, одарив чарующим взглядом ореховых глаз, и с пленительной улыбкой невозмутимо изрекла:

— Я думала, ты выйдешь сам, — и подступивший ближе мастер отозвался:

— А не хотел тебя пугать, — на что загадочная Фелиция, вновь неторопливо двинувшись прочь от остановившегося напротив нее убийцы чудовищ, заманчиво усмехнулась и подметила:

— Зря. Страх делает ощущения более острыми.

Вблизи она смотрелась еще притягательнее: теперь ведьмак мог видеть и неясный силуэт ее белоснежных налитых грудей, какие оставались сокрыты водой — и оная туманность, заставлявшая распаленный разум отчаянно домысливать недостающие детали, разжигала его плотское желание еще сильнее... И все же ее поступку не было объяснения, что прекрасно отрезвило убийцу чудовищ. Диковинная отшельница совершенно не испугалась его пристального охального взгляда, совершенно не смутилась и не возмутилась, хотя вобыден плескавшиеся в речушках девицы, едва завидев наблюдающего за ними выродка, с дикими визгами бросались врассыпную, по наитию опасаясь надругательства над нетронутой честью — при всей его скабрезности Освальд никогда не брал женщину силой, ежели видел, что она всамделишно противится его вожделению, однако же пугливые деревенские красавки попросту не ведали об этом... Фелиция же даже подозвала его ближе, ничуть не убоявшись возможных дрянных намерений!.. И вот теперь игриво улыбалась, загадочно дразня его своими чудными глазами... Зачем ей это было нужно? При первой встрече она вела себя совершенно иначе, оставаясь сдержанной да нарочито холодной, всячески давая понять, что мыслям о плотском влечении не было места в ее разумении... Неужто теперь она возжелала разнообразить свое аскетическое существование удовлетворением более приземленных нужд? Неужто ее повлекло к безобразному выродку?.. Нет, это не могло быть правдой. Плутовка просто играла с ним, распаляя в его очерствелом нутре зов низменной плоти и явно преследуя некую собственную сокрытую цель, какая покамест оставалась неясной — но Освальд давно уже вышел из возраста, в котором при виде соблазнительного женского стана напрочь терял разум и осторожность, а потому в сию скользкую игру можно было запросто сыграть и вдвоем... Глянула на него вновь таинственная зелейница, проплывая среди сверкающих своей белизной раскрывшихся кувшинок да начиная постепенно приближаться к берегу в стороне от замершего наблюдателя, и обыденно вопросила бархатным голосом:

— Как твои успехи с поисками необходимого мне ингредиента? — И дотоле остававшийся недвижимым ведьмак наконец столь же медленно двинулся вдоль озерной покромки ей наперерез, не сводя алчущий взор с ее влажной изящной шеи — словно хищник, готовящийся сделать резкий выпад. Освальд сразу принял для себя решение, что несомненно попробует вытянуть прельщающую плутовку на берег, коль только представится такая возможность — по разным причинам: будь то намерение во что бы то ни стало разобраться в сущностной природе раздразнившей его хорошавки иль сладострастное желание стиснуть ее притягательный стан в неумолимых тисках — дерзкая молодуха должна была понимать, на что идет, когда подбивала его выйти из укрытия...

— А не особо, — прорезав хриплым голосом ночную тишину, ответил затаившийся мастер, неотрывно наблюдая за тем, как совершенно умиротворенная отшельница неспешно приближается к берегу, — единственным ребятенком во всей округе, который подошел бы для твоих низменных нужд, является ненаглядная девонька баронета, а к ней безродного страхолюда навроде меня не подпустят... То ли дело именитаую знахарку, ради вспоможения которой привыкший к роскоши дворянин и согласился привезти свою болезную дочь в столь неспокойный приграничный край. — В своей непродолжительной беседе с зелейницей предусмотрительный ведьмак сперва ни словом не обмолвился о том, что истинная причина визита знатного дворянина в сию укромную глушь была ему прекрасно известна — однако же теперь настало время огласить это пред скрытной хорошавкой: пронаблюдать за ее реакцией было не лишним. Фелиция, тем не менее, осталась непоколебимой в своем спокойствии, вновь ничуть не смутившись да в тихой задумчивости сокращая расстояние до берега — без стеснения приближаясь к скользящему по ее обнаженным плечам своим беззастенчивым воззрением Освальду.

— ...Если бы я могла сделать это сама, мне не пришлось бы обращаться за помощью к тебе, мой дорогой Освальджик, — с тихой грустью прощебетала она — и в последний момент, когда до обрывистой покромки берега оставалось буквально протянуть вперед руку, грациозно и пластично упорхнула прочь, оставив плотоядно скалящегося ведьмака с бессильным влечением пялиться на ее мимолетно мелькнувшую над водою точеную спину. Провел искрививший обличье мастер уже и по плавным изгибам скоротечно обнажившегося перед ним вожделенного стана, но остался безмолвным, лишь продолжив медленно перемежаться вдоль берега, дабы держаться поближе к плутовке. — Дочь его милости Вольдемара — очень замкнутое и своенравное дитя, — невозмутимо пояснила прекрасно распоряжавшаяся своей манящей красотой Фелиция далее, — вопреки тому, что ты, должно быть, думаешь... несмотря на то, что его милость баронет действительно привез свою любимую наследницу ко мне за врачеванием, при наших прошлых встречах боярышня Аделина не позволила мне даже приблизиться к ней, и я всего лишь изготовила для нее микстуру, погружающую в целительный сон, дабы немного успокоить взбудораженный разум да получить возможность поговорить с несчастной в сонной дреме... А сегодня я так и вовсе прождала страждущее дитя бесплодно: должно быть, прислужница не сумела убедить маленькую боярышню выпить мое снадобье, и она вновь отказалась видеться со мной в ясном разуме... Посему... прости меня за дерзкую просьбу. Но я правда совершенно бессильна.

На этом внимательно следивший за каждым словом и движением молодухи Освальд задумался: а ведь при их первой встрече хитрая Фелиция намеренно описала ему подходящего для своих таинственных нужд малолетнего дитенка именно так, чтобы под сие описание попала исключительно девонька баронета... Могла ли она знать, что под личиной миловидной баронетской наследницы скрывается вовсе не обычный хворый ребятенок, а опасное чудовище? С одной стороны, распознать затаившуюся лауму издалека представлялось практически непосильной задачей даже для поднаторевшего в таких делах ведьмака, и несведущая в вопросах выявления чудовищ знахарка, какая к тому же была лишена возможности спознаться с паскудиной вблизи, действительно могла не обличить сокрытую угрозу... Но с другой стороны, факт того, что сия вилявая плутовка намеренно направила явившегося к ней за помощью странника именно к оказавшейся лаумой баронетской отроковице, напротив, красноречиво свидетельствовал о том, что в ее замыслы входило свести его с бестией... Да и желание заполучить в свое владение прогорклую кровь редкой чудовищной твари, какую возможно было использовать для приготовления множества сложных эликсиров, представлялось уже значительно более осмысленным, нежели чем поиски кровушки ничем не примечательного человечьего дитенка! Сознательно или нет, но окаянная зелейница направила убийцу чудовищ в опаснейшую ловушку: чем могла обернуться близкая схватка с перепуганной лаумой, застигни она его врасплох, отделавшийся царапиной мастер дословно прочувствовал на собственной шкуре. Вовсе не такой уж и безобидной да миролюбивой представала лесная отшельница, очевидно, ведя некую неизвестную двусмысленную игру — и трепещущий серебряный медальон на жилистой шее у мастера также не позволял ни на мгновение забыть о том, что находилась нынче перед ним вовсе не обыкновенная бесхитростная красавица… Даже то, что она сумела столь легко и непринужденно разглядеть в абсолютной темноте его близкое присутствие, не давало усомниться в том, что по своей остроте чувства загадочной знахарки значительно превосходили обыкновенные человечьи иль эльфские… Уселся задумчивый ведьмак вблизи от покромки искрящегося пруда, приоткрыв скабрезные уста да беззастенчиво изучая непослушные локоны проплывающей невдали от него хорошавки, и далее с тоской в скрипучем голосе протянул:

— Не смогу я раздобыть для тебя искомую дитячью кровь, милонька. Придется мне, как видно, искать другой способ исцелить мальчишкину спину. — И на миг обернувшая к нему свой чувственный лик Фелиция, словно бы нарочно заплыв в серебристое сияние лунной дорожки, где ее притягательный обнаженный силуэт оказался на время сокрыт от распаленного ведьмачьего взора, негромким утешительным тоном прошептала:

— Не придется. Я не оставлю маленького Мирко без своего вспоможения, даже если у меня не будет всего необходимого, — и устремившись вдоль умело скрывающего ее прельщающую наготу сияния дальше, медленно направилась к пожиравшему ее собственническими очами мастеру. Освальд давно уже приметил то, насколько умело она держалась в серебрящейся водице, мастерски используя ее прозрачную чистейшую гладь для того, чтобы скрывать или, напротив, подчеркивать наиболее соблазнительные прелести своего прекрасного стана: избравшая уединение отшельница — сия спервоначалу показавшаяся ему отстраненной, неотесанной и холодной лесная затворница — внезапно явилась опытной обольстительницей, прекрасно умеющей играть на своей возбуждающей плотское влечение красоте. Следя за ее неспешным приближением, распаленный видом ведьмак начинал понимать, что отказывать себе в порочных фантазиях, несмотря ни на что, было преждевременно, ведь даже факт того, что молодуха явно подозвала его к себе с неясными шельмовскими намерениями, не означал, что увлеченный страстью выродок также не мог в свою очередь охально пользоваться предоставленной невиданной милостью... О, он даже безнаказанно мог позволить себе большее, ведь загадочная плутовка явно была готова к такому развитию событий!.. Улыбнулась на том своей загадочной согревающей улыбкой прекрасная Фелиция и тихим ласкающим голосом проговорила: — Ты действительно так переживаешь за судьбу ученика... Признаюсь, поначалу, столкнувшись с твоей вспыльчивостью и порывистостью, я представила тебя себе совершенно иначе: ты показался мне бездушным, черствым и даже жестоким... Но сейчас я вижу, что ты просто долгое время жил без смысла существования, лишь недавно постепенно начав постигать, что означает проявление заботы. — Выслушав ее умиротворяющие речи, не любивший обнажать душу перед посторонними ведьмак только лишь мерзостно передернулся, попутно мельком глянув и на едва различимый среди ветвей крохотный отблеск ночного костерка, возле которого остался спать себемиров сынок: судя по всему, утомленный многотрудным днем мальчишка все еще беспробудно спал, а стало быть, включившийся в двусмысленную игру убийца чудовищ мог на некоторое время полностью сосредоточить свое внимание на манящей плутовке. Поворотив неприятный лик обратно в ее сторону, суровый мастер остался совершенно безмолвным, и безошибочно распознавшая его неудовольствие знахарка словно бы невзначай двинулась дальше, плавно покинув скрывавшую ее белоснежный силуэт сияющую лунную дорожку. Подплыла она эдак вплотную к берегу, остановившись совсем невдали от расположившегося на отсыревшем крутом утесе Освальда, и тихо произнесла: — Расскажи мне о себе, Освальджик. Иногда врачевание душевных ран и происходит через их проговаривание.

И вновь она дразнила его. Подплыв столь притягательно близко, с некой невиданной целью повела их странную совместную ночь в совершенно иное русло — словно бы давая понять, что сие непродолжительное поверхностное знакомство при должном усердии со стороны распаленного мастера может перерасти и в нечто значительно более тесное… Немногословный Освальд снова алчно осмотрел ее пленительное обличье: теперь прозрачные воды чистейшего водоема позволяли ему лицезреть не только изящные плечи да гладенькую шею неземной хорошавки, но и ее обнаженные белоснежные груди, усеянные множеством игривых суетливых веснушек — небольшие, но столь восхитительно налитые и упругие; именно такие, что прекрасно уместились бы в его прижимистые ладони... Лакомо твердели на них возбужденные румяные соски — и задержавший свой запальчивый взгляд на оном сладостном виде ведьмак с иссушающим вожделением словил себя на размышлении о том, чем сие могло быть вызвано: пронизывающим холодом студеной водицы иль все же с упоительным возжеланием самой прельщающей словутницы... Прекрасные миндалевидные очи знахарки выжидающе и беззастенчиво смотрели на него — словно бы и не был стращавый освальдов лик столь безобразным и отталкивающим — и на мгновение поддавшийся любострастию мастер вновь вернулся в своих мыслях к ее озвученной просьбе. Заставить его открыть перед собою мрачную душу окаянная плутовка не смогла бы даже при помощи своих обольщающих пленительных чар, а потому вновь скользнувший по ее прелестям скабрезным взором Освальд в ответ лишь по обыкновению скривился.

— Не захочешь ты то знать, моя ясочка, — упершись рукою в отсыревшую землю, коротко отрезал он после этого, — ибо эдак мы с тобою порушим сию очаровательную ночь. — И вновь пустившаяся вплавь Фелиция заметила:

— Ты мог бы поделиться чем-то отличным от болезненного, — и далее заманчиво добавила ласкающим шепотом: — Тем более что я действительно... хотела бы узнать тебя получше. — Это было уже прямое предложение с ее стороны, цель которого покамест была неясна, и взыскательно проследивший за ней ведьмак после непродолжительных раздумий сызнова неспешно поднялся на ноги, неохотно ответив:

— Добро. Я отвечу на одно твое вопрошение о себе, — но далее неумолимо добавил: — Но только при условии. Что засим ты также беспрекословно ответишь на мое. — Усмехнулась на этом заинтригованная Фелиция, неспешно заплывая под свисающие над хрустальной водицей висны склонившейся ивы да с бережливой точностью выбирая себя путь средь чудесных кувшинок, но потом, стало быть, обдумав озвученное мрачным собеседником предложение, все же мимолетно погладила его чарующим взглядом.

— Ну что ж. Будь по-твоему. — Переместился оставшийся бессловесным ведьмак вслед за ней поближе к шероховатому древесному стволу, неотрывно следуя за таинственной прекрасницей, словно неотступная тень — и еще немного поразмыслившая над сказанным хорошавка, наконец озвучила свои размышления: — Если ты не желаешь рассказывать мне о себе, я не стану выспрашивать и бессмысленно бередить твои раны без надежды исцелить их: в конце концов, в тех местах, где я обучалась целительству, меня научили относиться с уважением ко всему, что сокровенно для живой души. Расскажи мне лучше... о Мирко. О том мальчике, которого ты водишь за собой. — Подобный вопрос явился для приготовившегося к совершенно иным расспросам скрытного убийцы чудовищ весьма ошеломляющей неожиданностью — однако же он смог вовремя скрыть свое быстротечное замешательство за очередной брыдкой гримасой презрения. Определить, для чего диковинной отшельнице понадобилось соглашаться на столь значительную и непредсказуемую цену как его ответный вопрос ради оного праздного разговора о невзрачномом мальчишке, не слишком уж сведущий в понимании превратностей людской души ведьмак не сумел. И все же по уговору, дабы получить возможность стребовать с плутовки интересовавшее его откровение, он должен был сперва дать ответ сам.

— На что он тебе? — стервозному мастеру даже не понадобилось изображать пренебрежение, вызванное бадражным вопросом.

— Он славный ребенок. Искренний, чуткий и столь любознательный, — заметив его беззвучное приближение со стороны одного из ближних обрывистых утесов да вновь грациозно упархивая под расходящиеся волны в пруду нежным голосом пояснила свой вопрос оставшаяся совершенно умиротворенной знахарка. — И мне было бы интересно узнать, как вы оказались вдвоем и что он значит для тебя. — И вновь сварливый Освальд прервал ее речи запальчивым шипением:

— А что? Положила глаз на моего сопляка?.. — впрочем, пронаблюдав за тем, как чарующий белоснежный силуэт прекрасной обворожительницы постепенно отдаляется от него, оставляя после себя лишь манящее видение стройного стана, малость смягчился. Вновь бесшумно двинувшись за завладевшей его скабрезными чувствами зелейницей по берегу в противоположную сторону, он насилу заставил себя изречь: — Это мой ученик. Я забрал сего мальчишку из отчего дома и через него оставлю свою борозду в этом мире. — Обернулась тут ласкающая очи своей неземной красотой окудница, одарив поделившегося с ней сдержанным ответом мастера лелеющим взглядом ореховых глаз, и снова медленно пустившись к нему, с нескрываемым интересом уточнила:

— Что ты имеешь в виду, говоря «забрал»? — И осклабившийся Освальд, бесшумно проскользив к частично раскрошившейся под его поступью покромке лесного озерца, медленно опустился на поросшую выспренной осокой землицу, подавшись вперед к приближающейся к нему зелейнице: исходя из того, как сия дерзновенная прельстительница играла с ним доселе, он уже безошибочно знал, что вдоволь надразнившись своими прелестями, она вскорости сызнова упорхнет в искрящееся лунное сияние, оставив его наедине с зажегшимся в нутре сладострастием — а посему возжелал насладиться открывшимся сладостным видом подольше, покамест игривая молодуха вновь не оборвала томную усладу.

— Разве тебя никогда не стращали лишенными чувств ведьмаками, похищающими безвинных ребятишек, моя ты славная голубонька?.. — вперив в утонченный лик плутовки распаленный разоблачающий взгляд да алчно втягивая приоткрытыми устами витающий в воздухе аромат ее умащенных маслами волос, с придыханием отозвался мастер. — Для нас не существует иного способа оставить материальное наследие после кончины, ибо ни одна познавшая любовь ведьмака молодка не понесет в своем череве плод сего соития: у нас не может быть своих детей, а посему — в точности, как молвят суеверные деревенские мужики — мы уводим во владение чужих... — и выдержав многозначительную паузу да насладившись тем, как по прекрасному лику зелейницы проскользнула тень смятения, все же скрипуче продолжил свое пояснение: — Однако у меня получилось иначе: мне не пришлось отягощать свою ношу осмысленно причиненным страданием, ибо сего сопливца мне по ясной воле вручил во владение его собственный кровный отец. Деревеньку, из которой я его увел, истощило лихолетье: уморила бесхлебица да до смерти заел туманник — эдакая хитрая паскудина с болот, что создает иллюзии... Я забрал этого мальчишку себе и ныне ращу его своим грядущим последователем и преемником: все те знания и навыки, что я вобью ему в порожнюю башку, он передаст засим уже своим наследникам — и в оном будет заключаться мой вековечный росчерк на полотне судьбы. — И снова на чудесных устах хорошавки ласкающим касанием расцвела нежная лилейная улыбка: успокоили ее, вестимо, утешающие речи сурового убийцы чудовищ, и на мгновение смутившийся взор ее лучезарных зениц сызнова залучился прежним согревающим светом. Заплыла она под сень склонившейся над озерцом ивы и с тихим снисхождением прошептала:

— Твое дело — лишь сберечь, взрастить и воспитать сего ребенка, позволив ему делать свой выбор, ибо ты не сможешь прожить за него жизнь... равно как и железно приневолить его распорядиться полученными уроками по твоему указанию. Когда-нибудь он выберет свой собственный путь, и ты должен будешь его только направить... — на что созерцавший ее исполненные плавной женственности движения ведьмак ультимативно отрезал:

— Его путь в конечном итоге не будет разниться с моим, ибо всем нам на определенных этапах духовного развития свойственны одни и те же стремления. Точно так же, как я, достигнув разумом зрелости, он однажды придет к пониманию своего глубинного желания оставить после себя наследие в этом изменчивом мире. Сие же его наследие посмертно станет и моим — и для этого я и стану его тренировать. Дабы он продолжил то, что нынче делаю я: провел по этому пути того, кто последует за ним. — Промолчала на сей раз чудесная знахарка, по-видимому, не решившись вступать в бесплодный спор с собеседником... Освальд также не возжелал развить затронутую тему, ибо все, что касалось воспитания и взращивания мальчишки, считал исключительно собственным делом. Покривился он в предвкушении, разворачивая лик за умиротворенно проплывавшей в стороне Фелицией, что теперь упоительно скрывалась от него в тихонько шелестевшей листвою ивовой завеси, и после, нетерпеливо осклабившись, изрек не терпящим возражений тоном: — Я ответил на твой вопрос. Теперь моя очередь спрашивать! — и как укрывшаяся листовой занавесью хорошавка на мгновение отозвалась призывным ласкающим взглядом, вновь подался вперед, спервоначалу попытавшись дать ответ на интересовавший его вопрос самостоятельно: оценил пластичность и дивную грацию зелейницы, равно как и ее обостренные яркие чувства… но так и не преуспев в разрешении завладевшей его разумом загадки, чеканя слово, многозначительно вопросил: — Кто ты такая? — Замерла ненадолго Фелиция, спустя мгновение поднырнув да с привычной чарующей грацией полностью скрывшись из виду заставшего ее врасплох убийцы чудовищ, и как ее чудесный писаный лик вновь показался из воды уже в ином месте — среди сверкающих белизною кувшинок — сызнова поднявшийся на ноги ведьмак протянул сквозь сведенные зубы: — Твоя неземная красота, утонченная пленяющая грация, недостижимые по своей остроте телесные чувства, что едва ли не превосходят мои… ты не человек. — Усмехнулась на том игривая прекрасница, вновь пластично упорхнув прочь от направившегося в ее сторону мастера, и оставшийся не у дел ведьмак, решивший уже во что бы то ни стало проследовать за дразнящей его чертовкой, устремился за нею, перемежаясь по притоптанному утесу: с сей стороны пологого берега у хрустального озерца не имелось, и всем, что оставалось увлекшемуся опасной забавой ведьмаку, было осторожное перемещение вдоль отвесной покромки утеса.

— В женщине должна оставаться некая загадка, тебе так не кажется, милый Освальджик?.. — чарующе прорезая тишину упоительной ночи своим нежным голосом да в открытую заигрывая, вопросила удалившаяся на глубину зелейница. Ведьмак тем не менее без труда парировал сие ее словесное подстрекательство, ответив на него столь же дерзновенной двусмысленностью:

— Не страшись… Чутье подсказывает мне, что после твоего откровения мой интерес к тебе лишь воспылает с новой силой.

Рассмеялась обворожительная шалунья своим завлекающим игривым смехом и ненадолго коснулась ведьмачьего кривого лика услаждающим взором миндалевидных очей, словно бы желая затянуть его в их бездонный пленительный омут... Освальд ждал. Он и сам с готовностью нырнул бы в их пронзительную глубину, позволив плотской усладе ненадолго разогнать сумрак его тягостного существования — не слишком ведь много земных наслаждений было доступно его прогорклому ожесточенному нутру — но сперва бдительный разум желал услышать ответ. Тональность, звучание голоса заманчивой прелестницы — все, что предоставило бы ему возможность разобраться в природе диковинной Фелиции. Была ведь она женщиной, с какими своенравная судьба николиже не сводила его дотоле. В ней было прекрасно все — и она словно бы представала полной противоположностью очерствевшего от бесконечной череды испытаний нелюдимого убийцы чудовищ: ежели он являлся отталкивающим уродом — она была желаннейшей красавицей; где он был груб и черств, она была нежна и сострадательна; и ежели он в свои года лишь начинал постигать дотоле неизведанную палитру душевных чувств и побуждений — она жила раскрытым сердцем, посвятив свою жизнь исцелению страждущих. Ох, как много отдал бы Освальд за возможность познать сию прекраснейшую женщину — создание из иного, недоступного ему мира!.. Проплыла удивительная зелейница под нависающими ивовыми прутьями, касающимися своими пожелтевшими листьями зеркальной озерной глади, и далее с едва различимой грустью в нежном голосе негромко проговорила:

— Ты прав. Я не человек, — и опустив глаза, повела свою безотрадную речь: — Моя матушка была эльфкой из небольшой общины в предгориях Амелл — гордой, неприступной и очень красивой... У нее были ослепительно огненные вьющиеся волосы, в какие она неизменно вплетала подчеркивавшие их волнистые линии индиговые перья зимородков... а еще изумрудные искристые глаза, миндалевидные и чуть раскосые, точно у пугливой серны, чью форму она умело подводила изготовленной из разведенной в древесной смоле черной сажи — матушка умела расставлять акценты, направлявшие внимание собеседника на наиболее прекрасные детали ее облика... Прошло уже немыслимо много лет с тех пор, как я навсегда покинула родные стены, но в моей памяти и поныне явственно жив ее любящий образ: я помню мягкие, убаюкивающие прикосновения ее теплых ласковых рук, какими она любовно гладила меня при отходе ко сну; нежный певчий голос, которым она пела мне древние колыбельные на Старшей речи — трепетно хранимое эльфами нематериальное наследие давно минувших дней утраченной славы... А еще — непроходящую печаль в глазах, с какими она смотрела на меня, тогда еще совсем неразумную малышку, свою единственную дочь... Я росла веселой и смешливой девчушкой, которая в малые годы еще не понимала всей тягости своего несовлекаемого бремени — и матушка делала все, дабы сие беззаботное время продлилось для меня гораздо дольше. Но годы неумолимо брали свое, и я все чаще начинала задаваться вопросом, почему остальные эльфы нашей скромной общины уничижительно избегали меня, будто бы чураясь моего присутствия: я никогда не ведала тяжких оскорблений или насилия с их стороны, но все в их отношении — холодном, отстраненном и высокомерном — твердило, что они тяготились нахождением рядом со мной. И когда на седьмом году жизни меня единственную из всей общины не позвали на ежегодное чествование Королевы полей Данамеби, сердобольная матушка явила мне, заплаканной и изничтоженной, в чем состояла причина сего отношения. «Mo geas, — молвила она, — esseath erga aep mo minne ten dh'oine. Мое согрешение, ибо ты плод моей любви с человеком». — Умолкла на этих словах ставшая заметно печальнее обычного Фелиция, и ведьмак невольно скользнул взором по ее аккуратным, чуть заостренным ушам, какие приметил еще в первую встречу. — Моим отцом был человек, — негромко повторила заплывшая под сень плакучей ивы знахарка. — Матушке было позволено остаться в общине, но из-за этой запретной любви она навсегда покрыла себя покровом несмываемого позора... Мне же с рождения была уготовлена судьба изгнанницы: когда я вступила в семнадцатую весну, матушка вручила мне кошель монет, дорожный плащ да котомку — и с ее прощальным благословением я покинула родные края, отправившись на холодный и бесприютный север, чтобы уже никогда не вернуться... Так началась моя жизнь в виде anad'enel, презираемого и отовсюду гонимого полуэльфа. Для эльфов я так и не стала своей, а люди... куда бы я ни пошла, люди неизменно относились ко мне с подозрением. Несколько лет я провела, странствуя от храма к храму: только в обители богов я и могла существовать, не опасаясь кривотолков иль косых осуждающих взоров. Там я и обучилась целительству.

— Отчего ж тогда ушла? — впервые за все время знахаркиного повествования задал вопрос неотступно следовавший за ней ведьмак, и мягко улыбнувшаяся ему из-за завеси Фелиция ответила:

— Я была юна, Освальджик: моя душа стремилась к большему, нежели чем безропотное и аскетичное служение божеству. Как любая дева, я хотела быть любимой и любить, а при храме... ты и сам понимаешь. — Рассекла она своими плавными движениями искрящийся волнами славный пруд, то и дело ласково касаясь ведьмачьего лика чарующим чувственным взглядом — словно бы высматривая в нем некие сокровенные для своего разумения черты — и вновь оказавшись в волшебных искрах лунного сияния, тихо продолжила прерванную историю: — Некоторое время я скиталась по северным землям... Жизнь в городе казалась мне немыслимой, и я пыталась осесть в неприметных деревушках — но меня не принимали, неизменно провожая ядовитыми пересудами: женщины гутарили, что я приворожу и околдую их мужей, мужчины сетовали, что я не отвечаю им взаимностью... «Остроухая дрянь. Наведет на наши дворы эльфских разбойников!» — вечерами шептали мне вслед те, кто на заутрени приходил за исцелением от хвори. Спустя несколько десятилетий бесплодных скитаний в поисках места, какое я смогла бы наречь своим домом, мой разум озарился пониманием того, что мне не уготовлена счастливая жизнь среди людей. Равно как и среди нелюдей. Ни для одних, ни для других я так и не стала своей — посему... моя дорога привела меня сюда. В аскетическое уединение, от которого я столь решительно бежала в пылкой юности.

И снова очарованный обольстительной красотою зелейницы ведьмак беззастенчиво прошелся взглядом по ее наполовину скрытому прозрачном водицей манящему стану: медленно и внимательно изучил белоснежную тонкую талию хорошавки, и ненадолго задержав охальный взор на плавных изгибах ее округлых бедер, сладострастно представил себе скрывавшиеся меж ними лакомые затворы… Фелиция воистину была обворожительной: наделенная в равной степени чарующим благолепием и неистощим умом, уже одним только своим близким присутствием она вызывала у мрачного мастера исступленную усладу. Он и всласть любовался ее пленительными женскими прелестями, и с упоением вслушивался в искусные речи — не исковерканное словоблудие пустоголовой крестьянской дурехи, а речи образованной и умудренной тяготами женщины. Сколько же лет ей минуло на деле?.. Несмотря на цветущую молодость лика и стана, сия чудесная полуэльфка могла быть на десятилетия старше самого моложавого мастера, чье приобретенное долголетие являлось всего лишь результатом пережитых в малолетстве мутаций... Освальд столь редко встречал подобных прекрасных кудесниц!.. Столь недосягаемо редко!..

— Я не могу уразуметь одного, — неслышимо прохаживаясь вдоль покромки берега, проскрежетал он сведенными зубами и после ненадолго остановился, в знак своего уважения впервые за все время заговорив с удивительной зелейницей без обиняков, — ты же столь пленительная молодка... Многие мужчины посчитали бы за счастье прислуживать тебе за возможность обладать твоим станом. Женщина твоего ума и красоты могла бы пребывать на вершине сего бренного мира — но ты заместо оного прозябаешь на замшелой окраине. — И на сие его наблюдение притихшая было Фелиция сызнова ответила грустной улыбкой.

— Ты правда считаешь красоту благословением, мой милый Освальджик?.. — тихо, словно бы своими досельными словами ведьмак ненароком затронул некую чувствительную струну ее настрадавшейся души, отозвалась диковинная Фелиция и после воцарившегося над умиротворенным прудом непродолжительного молчания сама же ответила на собственный печальный вопрос: — Красота может быть ужасным проклятьем. Ибо помимо тех, кто посчитает за счастье служить ей, в нашем мире найдется значительно больше других: тех, что возжелают ее растоптать.

Смерил на этом безмолвный ведьмак своей беззвучной натренированной поступью уже задоволь истоптанную покромку берега, с кривым оскалом осмотрев частично скрывшуюся от его воззрения с плакучих виснах зелейницу, и наконец остановившись напротив, бесстрастно изрек:

— ...Печальная у тебя судьбина, милонька, — и как заманчиво улыбнувшаяся прелестница, сызнова дразнясь, показала свой лик, неожиданно сурово саданул: — А только хитришь ты нынче беспросветно. Ибо то, что ты полуэльфка, я вижу и сам — а вот природу твою уразуметь не могу... Отзываешься ты одним лишь вертким лукавством, на деле ничуть не отвечая на мой прежний вопрос. — Выплыла тут Фелиция безо всякого стеснения из невесомого укрытия, малость приблизившись к застывшему на утесе убийце чудовищ, и с многозначительной улыбкой лукаво промолвила:

— Как и ты сам, разве нет?.. Ты ведь тоже не ответил на мой вопрос о маленьком Мирко честно... ибо если бы он был для тебя всего лишь обычным учеником иль живым инструментом воплощения твоих замыслов в реальность, ты ни за что не стал бы так упорно сражаться за его благополучие. — Безмолвным остался на оный раз ведьмак, позволяя прельщающей словутнице сократить разделявшее их расстояние, и одарившая его протяженным взором Фелиция приглушенно заключила глубокомысленным шепотом: — ...У нас с тобой немало общего, Освальджик. — Да тотчас же нырнула в непроглядные глубины озерца, стремительно скрывшись от пристального ведьмачьего взора да вновь игриво раздразнив скабрезного мастера своими скоротечно промелькнувшими на хрустальной поверхности пруда белоснежными бедрами... В этот раз она пропала в глубинах достаточно надолго, и внимательно всматривавшийся в бездонный омут Освальд уже начал было подозревать, что лукавая прелестница скрылась от него окончательно — но засим ее чудесный благолепный лик сызнова показался над водной гладью чуть в стороне. Выдохнула малость утомленная длительным пребыванием под водою Фелиция, протерла изящной десницей миловидное лицо и, с прежней милующей улыбкой взглянув на убийцу чудовищ, продемонстрировала ему некий сорванный с озерного дна скользкий лист: — ...Вот. Это для твоей свежей раны на челе. Лист живоцвета. Разотри его в ступице и нанеси на кровоточащую поверхность ранения — содержащийся в этом растении сок поможет заживить рассеченную плоть, — и медленно приблизилась к самому берегу, протянув зависшему над ней ведьмаку означенную глубоководную траву...

Бросил на этом Освальд короткий взгляд на зажимаемый женскими тонкими перстами лист и, немного обождав, безмолвно двинулся по направлению к знахарке... Подступил он к ней практически вплотную — с такого расстояния нежный стан поджидавшей его прельстительницы открывался сладострастному ведьмачьему взору практически полностью, насильно притягивая к себе распаленное внимание — и после непродолжительной заминки потянулся вниз... Но когда до руки хорошавки оставалось преодолеть всего несколько крошечных вершков, внезапно с молниеносной скоростью сделал выпад!.. Отдернулась ахнувшая Фелиция с невиданной прытью, ничем не уступающей ведьмачьей, в последний миг выскользнув из казавшегося неминуемым захвата — но улучивший мгновение мастер все же сумел украсть прикосновение к ее изящной прелестной ключице... Отплыла от позволившего себе дерзкую настойчивость ведьмака впечатленная молодуха и, замерев на безопасном отдалении, со вспыхнувшим в очах огоньком взбудораженно прошептала:

— О... Какое у тебя необыкновенное прикосновение... Приятное... Словно едва различимая колкая дрожь!.. — и на ее сделавшемся совсем уж бесстыдным чарующем лике лукаво взыграла призывная улыбка. Двинулась она медленно вбок, уже более ни на мгновение не сводя беззастенчивый заинтересованный взор с перекосившегося от поражения ведьмачьего брыдкого обличья, и столь же негромко продолжила: — Знаешь, я слышала об этом ранее... от ворожеек, которые себе ни в чем не отказывали... что если у тебя есть незначительная склонность к магии, прикосновение ведьмака именно так ощущается... О вас вообще многое рассказывают... Кое-что мне даже было бы интересно проверить самой, — и вновь дразняще подплыв к разволновавшейся покромке берега, завлекательно добавила: — Я как-то знавала одного ведьмака... Но мы не были с ним близки. — И как Освальд с оскалом рванул в ее направлении, уже ничуть не скрывая непотребных намерений, снова со смехом упорхнула на глубину.

— ...Довольно этого, шельмовка! — вновь уловив один лишь приманчивый шлейф ее бархатной кожи, прорычал распаленный ведьмак. — Я уже пресытился медовыми речами! Иди же сюда!.. Ты играешь со мной уже достаточно долго... Манишь своей масленой чувственностью, дразнишь сладостными изгибами, а потом ускользаешь из рук — и я начинаю терять терпение!.. — на что игривая плутовка, словно бы нарочно разжигая в его нутре порочное пламя вожделения, снова ответила искушающей томной улыбкой.

— Но ты же тоже охотник... Ты должен быть терпеливым... Кому как не тебе знать, что проявленное терпение вознаграждается несравнимо больше... — словно бы показательно прячась, заманчивым тоном отозвалась она, и явственно ощущающий нарастающую готовность своей плоти к предстоящей близости ведьмак сызнова облизал пересыхающие кривые уста. Казалось, все его восприятие действительности в тот тягучий момент сузилось до желания овладеть сластолюбивой плутовкой: чувствуя приятную и возбуждающую ломоту в пояснице да покалывающее томление от хлынувшей вниз разгоряченной крови, он более не мог и не желал контролировать учащенное сердцебиение и дыхание. Это сладкое возрастающее напряжение в алчущем стегне становилось все более истомным и приятным: хотелось поскорее прикоснуться к вожделенному телу славутницы, настойчиво стиснуть его в железном захвате, ощущая трепетную нежность ее бархатной кожи... Хотелось вдыхать ее запах, смотреть в бездонные ореховые глаза, улавливая в них первобытное смешение страха и непреодолимого плотского влечения... Хотелось, наконец, ее взять. Порывистыми, резкими, неумолимыми движениями — ведь именно этого она желала, когда дразнилась столь бесстыдно! Совлек Освальд нетерпеливо со свойских бедер пояс с инструментом, в пылу желания рассудив, что сия убийственная сталь лишь ощутимо ранит нежную зелейницу, помешав его замыслам, и далее запальчиво взялся рукою за верхний срез портков, малость оттопырив их, дабы хоть отчасти освободить из стеснения вставшую плоть...

— А ты, видать, любишь узду... Раз распаляешь именно такое вожделение, — проскрежетал он на том сведенными от сладострастного пыла зубами и далее требовательно изрек: — Вылазь. Яви уже мне наконец свой строптивый стан!.. И я обуздаю тебя в той мере, на какую ты нынче напрашиваешься!.. — Изобразила на том задумчивость игривая Фелиция да заманчиво протянула:

— Пожалуй, я и в самом деле уже вдосталь наплескалась… — и не сводя шальное воззрение с хватающего зыбкий воздух ртом убийцы чудовищ, с соблазнительной улыбкой медленно поплыла к берегу… Двинулся ведьмак ей наперерез, приготовившись с первой же предоставившейся возможностью схватить ее гибкий стан, но шаловливая молодуха только лишь в бессчетный раз грациозно упорхнула под приглушенный тихий смех. Выдохнул распаленный мастер, хищно бросившись за играющей с ним хорошавкой уже в противоположную сторону, но окаянная прекрасница вновь увильнула, поднимая на хрустальной поверхности пруда расходящиеся волны… Замерла она наконец невдали и с пленительной улыбкой томно промолвила: — Если хочешь получить награду, тебе придется меня для начала поймать, — на что Освальд отозвался очередным скабрезным оскалом, плотоядно уставившись в ее чарующие миндалевидные очи.

— Еще не наигралась, плутовка?.. — медленно протянул он в ответ на оное приманчивое предложение. — Ну будь тогда по-твоему, — и настраиваясь на нужный лад, многозначительно предупредил: — Но коли я тебя поймаю…

— Не поймаешь!.. — игриво рассмеялась Фелиция и спустя несколько показавшийся ведьмаку вечностью мгновений, набрав полную грудь воздуха, грациозно скрылась от охального взора в беспроглядной пучине стоячих вод…

Раззадорившийся происходящим мастер включился в предложенную забаву одномоментно: навострив до предела внимание да максимально расширив чувствительные к мельчайшему свету зрачки, он стал подобен сжатой пружине, с любое мгновение ока готовой сделать молниеносный рывок — въедчиво всматриваясь в зеркальную поверхность чудесного пруда да пытаясь уловить в его бездонной черноте любое мимолетное движение… Расположившись на самом высоком утесе, с какого окаянная прелестница точно не смогла бы быстро взобраться на берег, он пытался определить загодя, в каком именно месте она вскоре вынырнет: судя по увиденному, Фелиция умела задерживать дыхание при нырянии очень надолго — а посему ее появления можно было ожидать в самых разных местах… Как бы то ни было, даже при всей своей поразительной ловкости и грации она николиже не сумела бы убежать от распаленного ведьмака… Только ежели не попыталась бы убежать всерьез — но тогда уже и он не пустился бы ее преследовать. Но она не станет этого делать. Не станет убегать по-настоящему. Иначе зачем было устраивать подобную забаву?.. Зачем было дразнить его желание?.. Вынырнула тут прекрасная зелейница прямо перед замершим в ожидании убийцей чудовищ — в единственном месте, где застигнутый врасплох ведьмак никак не ожидал ее увидеть: напротив того самого отвесного утеса, на котором он и избрал караульное место — и с чувственной ласкающей улыбкой, совершенно не таясь и не стремясь убежать, вполголоса прошептала:

— …Если только я сама этого не захочу. — И протянула застывшему на месте мастеру свою белоснежную женственную ладонь. Смотря в глаза столь чарующим бездонным взором, что очерствевшее ведьмачье сердце воистину забилось на мгновение не в такт…

Она была здесь, перед ним… Сама подплыла к берегу, протянув ему свою хрупкую, словно бы невесомую длань, дабы значительно превосходивший ее по силе ведьмак помог ей взобраться на берег, заключив в свои разгоряченные объятья… Она, сия умопомрачительная прекраснейшая женщина!.. С ним!.. Воистину такая бесценная награда достается человеку единожды в жизни…

Потянул оставшийся совершенно безмолвным Освальд к ее поданой нежной ладони собственную сухощавую десницу и, сомкнув свои пальцы на мягкой прохладной ладони зелейницы, ощутил одно из самых чувственных прикосновений своей жизни… а потом стремительно полетел головой вниз, прямо в ледяные воды омута, как хитроумная чертовка одним прытким рывком рванула его руку на себя!.. Столкновение с водой было ужасающим, практически физически болезненным: обжигающее ледяное оцепенение в единый миг сковало все возможные движения мастера, и засим его тотчас же поглотила беспроглядная жгучая тьма. В какой-то момент омерзительный поток воды хлынул ему прямо в горло, но вовремя сориентировавшийся ведьмак через усилие сделал спасительный выдох, буквально спасая себя от грядущей опасности утопления. Под тяжестью плотного одеяния и нацепленного на пояс меча он сразу же быстротечно пошел на дно, и только лишь различив высоко над собою едва заметный отблеск лунного света, наконец сделал выпад ногами, оттолкнувшись от зыбкой землицы и взмыв на том на поверхность… Первый вдох оказался почти столь же мучительным, как и само неожиданное погружение в воду, и наконец избавившийся от водного плена ведьмак с остервенелым рычанием стремительно утер лицо ладонью, только сейчас начиная понимать, что произошло... Рванув к высокому утесу да сперва зацепившись за торчавшие из земляной тверди древесные корни — находиться в озере в размокшей одежде, да еще и с тяжелым полутораручным мечом на поясе представлялось невероятно сложным даже для уверенно державшегося на воде убийцы чудовищ — в пылу накатившей ярости он наконец различил вдалеке силуэт стремительно выбирающейся на берег хорошавки Фелиции, какая с радостным смехом торжества тотчас же неуловимо скрылась в глубине ночного леса!.. Проклятая плутовка просто обманула его!.. Заставила поверить в то, что их соитие возможно, и далее — на деле николиже не намереваясь отдаваться стращавому мерзкому выродку — обманом скинула в воду, умчавшись в равной степени и от него самого, и от мелькнувших в его разуме недобрых подозрений!.. Все ж таки проиграл Освальд в сей распутной игре!.. Обыграла его хитрая мерзавка, обыграла чертова лукавица!.. «Ах ты… стерва!.. Чертова охлынница!.. Окаянная паскудная шельмовка!..» — давясь от собственной ярости, остервенело прошипел ей вслед погрязший в бессильной злобе ведьмак и далее обреченно пустился вплавь в сторону пологого берега.

Выбравшись на отсыревшую землицу невдали от склонившейся ивы, разъяренный обманутый мастер принялся с гневливым рычанием отряхиваться от стекавшей с его прилипшего к телу одеяния озерной водицы. Теперь его всего с ног до головы облепила толстым слоем ряска, некая поднятая с глубины тошнотворная болотная тина да немыслимое море толстобрюхих пиявок… Промокшие насквозь сальные волосы липли к лицу, закрывая собой обзор… В сапогах безнадежно хлюпала вода, а протертые кожаные портки, сделавшиеся жесткими и негнущимися, намертво приставали к коченеющей от холода коже… Он еще и промочил оружие вместе с ножнами, отчего просушивать теперь необходимо было как сам посеребренный клинок, так и его радетельно смазанный изнутри маслом защитный футляр!.. Продрогшее до костей тело пробирал жесточайший озноб, а в пояснице, равно как и в лишившихся предвкушаемой услады шулятах, саднила неприятная ноющая боль… Вдобавок еще и этот поганый поднятый зелейницей да оставашийся плавать на поверхности целебный лист — сей окаянный, наигнуснейший склизкий лист! — неотрывно лип к освальдовой одежке, плотно обмотавшись вокруг его бедер!.. Содрал его с себя остервенелый мастер с площадной бранью, от злости растерзав в мельчайшие рваные клочья, и выдохнув да малость переведя сбившееся дыхание, наконец посмотрел в глубину беспросветного леса, в котором и скрылась перехитрившая его Фелиция: конечно же, от прелестной плутовки теперь не осталось даже следа…

Постоял эдак ведьмак еще некоторое время, брюзгливо кривясь да молча обмысливая свое поражение, и после, подобрав оставшийся лежать невдали пояс с инструментом да сняв промокшую обувь, уныло потащился обратно к оставленному на урочище костерку… При приближении к нехитрой походной стоянке, он также запоздало вспомнил и об оставленном без присмотра мальчишке, мгновенно ощутив от этого кольнувшее в сердце волнение да заметно ускорив торопливый шаг — но выбравшись на прилесок, с практически болезненным облегчением застал воспитанника все так же умиротворенно свернувшимся невдалеке от согревающего костра... Он еще и про дитенка позабыл, бездумно увлекшись проклятой чертовкой!.. Не помня себя от злости, весь перекошенный от яризны мастер сперва нацелился было на отданный замерзающему себемирову сынку собственный холщовый плащ, каким мальчишка укрывался на манер покрывала — но затем все же сжалился над несчастной дитячьей душонкой и оставил спящего Мирко укрытым… Подобрался он эдак к костру — воистину чернее самой недоброй Саовинской ночи — и немного постояв, принялся безысходно совлекать с себя промокшее до нитки одеяние, вынужденно раздевшись до полной наготы… Вымокшую одежку, конечно же, необходимо было постараться хоть отчасти просушить — а это значило, что впереди разъяренного убийцу чудовищ поджидала холодная ночь у костра.