«Обезглавь же эту погань, что вероломно подменила твою кровную дочь — клинком в твоих руках стану я».

Ощутив нутром, как от промозглой землицы тянет пронизывающим осенним холодом, дотоле крепко спавший Мирко безотчетно сжался и с сонливым кряхтением прижал худые ручонки к замерзшей груди. Потянулся он далее в сладостной дреме, все еще не размыкая слипшиеся ото сна глазенки да как следует вытягивая спинку — да так и дернулся тотчас же от пронзившей его боли: позабыл заспавшийся дитенок, знамо дело, о протянувшемся вдоль хребтины недолеченном ранении!.. Сон мгновенно сняло как рукой, и грустно вздохнувший Мирошек на этом разодрал свои веки: обнаружил он себя, как и в каждое досельное утро за прошедшие несколько месяцев, в непролазной лесистой глуши — в окружении расстелившегося над земляной твердью тумана да склонившихся под тяжестью утренней влаги выспренных колосьев осоки и рогоза... Сырость ощущалась повсюду: и в холодном воздухе, и в пропитавшейся тленом одежке, и даже в укрывавшем продрогшего салажонка изодранном холщовом плаще — от вчерашнего пригожего и солнечного денька ныне не осталось и следа, и над головой теперь понуро нависали плотные тучи пасмурной осени. Хотелось потеплее укутаться и снова нырнуть в умиротворяющий сон, дабы пронизывающая лесная гнилость не морозила и без того остывшие конечности — но из-за близости к водоему влажность представала настолько неистовой, что сирый мальчишка окончательно проснулся. Выспался он, тем не менее, прекрасно: необыкновенное насыщенной магией место и в самом деле подарило ему протяженную ночь крепкого исцеляющего сна, отчего теперь все еще не вполне оправившийся от пережитого малокровия ребятенок чувствовал себя отдохнувшим и исполненным сил. Уселся он аккуратно ровнее, попутно подтягивая левой ручонкой сползающий с плечиков плащ, да осмотрелся по сторонам. Теперь в едва пробивавшемся сквозь плотную пелену осенней мари свете сие место, в котором отоспавшийся Мирко провел протяженную ночь, смотрелось уже совершенно иначе: сникшие под тяжестью влаги побеги кустарников вместе с опустившимися травяными колосьями казались словно бы понурыми и уставшими, а крупные грибные бличины, что проглядывали из-под покрова опавших листьев, представали лоснящимися от налипших на них частичек земли — теперь заволглый увядающий лес, дотоле казавшийся любопытному мальчику едва ли не наполненным ночным волшебством, выглядел неуютным, холодным и мрачным. «Это все потому, что мы остановились в Круге Стихии воды! — осматривая замшелые камни да вспоминая вечорошний рассказ угрюмого наставника, подумал раздосадованный мальчишка и засим озаренно домыслил: — Вот если бы мы заночевали в Круге Стихии огня, там было бы тепло и сухо!..» — и далее сам испытал щемливую гордость от собственной недетской проницательности, представив то, насколько умудренно и взросло, должно быть, звучало со стороны сие его внезапное прозорливое предположение. Хотелось скорее подобраться поближе к огню, и заулыбавшийся ребятенок обернулся уже и в другую сторону, где краем глаза различил яркое пламя походного кострища... Однако же, повернувшись, застыл от изумления.

Вплотную разместившись у потрескивавшего огонька, в стороне от мальчишки восседал и бухмарный ведьмак — и в оной картине не было бы ровным счетом ничего примечательного, ежели б не сидел он при этом совершенно нагим... Склонившись над размещенным над огнем котелком, он то и дело судорожно вздрагивал да раскачивался из стороны в сторону, по-видимому, тщетно пытаясь хоть маленько согреться. Вокруг же, перекинутая через импровизированные вехи из сломанных веток, была развешана и его потемневшая от влаги истертая одежка — предусмотрительный Освальд разместил свои вещи с подветренной стороны, и нынче дым и жар от костра веяли прямо на них. Льняная замаранная рубаха — пожелтевшая от въевшегося пота да вся сплошь покрытая несмываемыми черными пятнами пролившейся крови — вместе со стеганой кожаной курткой мастера, отсыхая, висела невдали от костра, рядом же, накинутые сверху на лежачие валуны Круга Стихии, покоились и его заношенные темные портки. Поверх оных же раздевшимся убийцей чудовищ была умело насыпана мелкая прожаренная на огне озерная галька, какая помогала просушить отсыревшую сыромятную кожу скорее. Поблизости располагались и размокшие добротные сапоги, подле которых Освальд аккуратно разложил свой стальной инструмент: особенное внимание изумленного ребятенка привлек извлеченный из ножен посеребренный клинок, какой был радетельно выложен своим угрюмым владельцем на подстилку из сухменной травы. Сам же ведьмак, сидя к воспитаннику спиной, ныне в безмолвии разогревал в котелке новую меру собранных камешков... Поднялся неуверенный себемиров сынок на слабосильные ножки, невольно кутаясь в спасительный плащ, и сызнова оглядел развешенную подле костра взмокшую одежку наставника: мальчишкина собственная рубашонка вместе с портками также ощущалась весьма отсыревшими — но одеяние мастера представало не в пример более мокрым... Где ведьмак исхитрился так намокнуть за ночь, простоватый дитенок не ведал. Обошел он осторожно безмолвного наставника по кругу, интуитивно опасаясь чересчур приближаться к нему, и остановившись на отдалении в маховую сажень, со смесью щемливой брезгливости и непонимания вызарился на его обнаженную фигуру.

И без того вобыден бледные кожные покровы убийцы чудовищ ныне смотрелись воистину мертвенно белыми: от пронизывающего холода Освальд выглядел едва ли не синим — без единой кровинки в худом и изнуренном лице — отчего его запавшие от недосыпа злые глаза представали еще более болезненными и жуткими... На выступающей скуле подвижной стороны разбитого параличом ведьмачьего лика озлобленно подрагивал желвак, а его скрюченные костлявые пальцы то и дело судорожно сжимались до неприятного хруста: от пронизывающего ночного холода злосчастный ведьмак невыносимо замерз... Поглядел недоумевающий Мирко с невольным страхом и на его совершенно бескровное разоблаченное тело — жилистое, поджарое и сухопарое: несмотря на то, что Освальд вел себя в присутствии воспитанника совершенно беззастенчиво и порой даже разнузданно, простоватый дитенок никогда толком не видел его без одежды... Всего единожды показал ему сварливый ведьмак свои безобразные шрамы, оголившись пред мальчишечьим взором по пояс — но и те позволил лицезреть лишь непродолжительные пару мгновений, засим брюзгливо погнав от себя охваченного ужасом мальчика прочь. И вот теперь объятый трепетом Мирко увидел их вновь: сии уродливые зарубцевавшиеся следы прошедших кровопролитных сражений... И до чего же много было их на теле у мастера!.. И на плече, и на ребрах, и на груди, прерывавших собою рост покрывающих тело неопрятных волос — как мелких, именовавшихся обиходно «царапинами», так и уродующих глубоких, перетянутых грубыми бугристыми тяжами... А уж на животе!.. Как можно было выжить после получения настолько страшного ранения, исполосовавшего безобразным месивом всю брюшину, несчастный мальчонка так и вовсе не ведал — одно он мог сказать теперь с уверенностью: что привычного людского брюха у израненного в боях Освальда по сути и не было, ибо представало его подбрюшье одним сплошным искривленно сросшимся бурым рубцом... И до чего же страшно смотрелись сии уродливые шрамы, зловеще контрастируя с бледностью кожи!.. Какую же невыносимую боль, должно быть, чувствовал ведьмак, получая каждое из этих кошмарных ранений: ежели раньше несмышленый мальчонка по своей дитячьей наивности простодушно почитал полученные шрамы благословением, какое только добавляло мужественности и привлекательности — теперь, получив угрожающее жизни ранение сам, он в полной мере осознал, каким нечеловеческим страданием отливалась всякая полученная рана... И ведь о себемировом сыночке нашлось, кому позаботиться — а истекающий кровью убийца чудовищ должен был сперва превозмочь истязующую муку и закончить сражение... Округлил глазенки ужаснувшийся салажонок, ошалело рассматривая застарелые раны на теле наставника, и даже дышать от брезгливого трепета не смеет, чувствуя, как ведьмак его встречно буравит озлобленным взглядом... Ох, какой же он все-таки страшный! Маленький Мирко уже малость обвыкся с брыдким перекошенным лицом мастера, постепенно перестав обращать на сие видимое увечье свое простодушное внимание — а он, выходит весь такой жуткий!.. Страшно теперь будет ребятенку с ним ездить верхом от осознания, что прижиматься придется к сим сокрытым от глаза мерзостным шрамам!..

— ...Только попробуй раскрыть мне свой замаранный рот. Так тебя взгрею, паскудника, что запомнишь на долгие годы! — неожиданно прервал исполненные трепета мальчишечьи измышления свирепо зарычавший ведьмак, и перепугавшийся дитенок невольно отпрянул. На самом деле, разобрал он сказанное мастером с превеликим трудом, ибо и без того обыденно прескверно шепелявивший Освальд ныне окоченел от вынужденной наготы настолько, что вся его бессвязная речь явилась лишь озлобленным клацанием сведенных от холода зубов... Вздрогнул явственно почуявший серьезность услышанного предупреждения мальчик, с готовностью сжимая челюсти, дабы ни единое предательское слово случайно не сорвалось с его болтливого язычка, и далее непроизвольно скосил глазки наставнику и на область пониже изувеченного брюха... — Чего уставился?! — гневливо выпалил ведьмак, заставляя сирого мальчишку вздрогнуть. — У тебя такой же через дюжину лет вырастет, паршивый ты сопляк! А ну пошел отсюда! — А вот этому маленький Мирко уже нисколечко не удивился, ибо в родной деревеньке ему давно уже было позволено мыться не в бадье с разогретой водицей, а в настоящей растопленной баньке вместе со старшими! Там-то в первое парение смятенный салажонок, к своему немалому удивлению, впервые и узрел, что нагота у его тятьки Себемира заметно отличалась от его собственной — дитячьей и незрелой... И как указал несмышленый оголец отцу на причинное место, поинтересовавшись, отчего его сором выглядит совсем не так, как мальчишкин, добродушный староста лишь рассмеялся, потрепав любопытного сыночка за патлатые волосья на макушке, да и успокоил теми же словами, что и нынче сварливый ведьмак: что когда-нибудь и у выросшего Мирко все станет таким же большим и косматым...

Злить замерзшего и невыспавшегося убийцу чудовищ представало крайне опасным: он был страшно зол, и пусть вобыден срываться на воспитаннике без причины было не в его правилах, мальчонка чувствовал нутром, что нынче любое неосторожно произнесенное слово иль совершенное действо могло разъярить его еще того пуще... А все же... что же с ним случилось таинственной ночью? Так и призадумался попятившийся салажонок, перебирая в своей головушке туманные предположения: быть может, под покровом темноты ведьмак ненароком наступил в болотную трясину?.. Или ночью попросту прошел длительный дождь, от которого неприхотливый мастер по некой причине не посчитал нужным укрыться?.. Можно было, конечно, вопросить об этом его самого, но суровая озлобленная брань, с которой разъяренный Освальд встретил тихонько подошедшего воспитанника, вселила в дитячье сердечко явственный страх перед возможным разговором... Отступил заместо этого неуверенный Мирко, послушно отдаляясь на прежнее место да опасливо разглядывая развешанную на ветках заволглую одежку наставника, а после и возрадовался малодушно, что хоть, по счастью, сам он возымел возможность надежно согреться, закутавшись в истертый плащ владетеля... А между тем и жаль ему сделалось мастера, как смекнул он запоздало, что оказался тот, по видимости, эдак приневолен коротать без одежки долготную ночь... Покосился задумавшийся Мирко на испещренную шрамами бледную ведьмачью спину, представляя себе то, как злополучный ведьмак до самой заутрени стоически мерз на промозглой земле, и дальше справедливо сообразил, что спасаясь от холода, бесчувственный Освальд вообще-то мог и беззастенчиво отобрать у него свой спасительный плащ... Жестоконравному ведьмаку совершенно ничего не мешало поступить подобным образом, тем более что мальчишкина небеленная рубашечка и в половину не смотрелась столь намокшей, как его; да и в целом сие рубище всецело и бесповоротно принадлежало одному лишь бранчливому мастеру — и все же он этого не сделал, по-видимому, сжалившись над тщедушным дитенком и заместо этого промерзнув окончательно сам… Так и словил себя совестливый Мирко на том, что пускай он и не ведал истинную подоплеку того, что произошло сей странной ночью, по правому делу справедливее было нынче отдать истершееся рубище из мешковины обратно продрогшему мастеру, дабы тот маленько согрелся хотя бы сейчас... Да заодно прикрыл бесстыдную наготу — хотя последнее, судя по всему, его ничуть не смущало.

Стащил себемиров сыночек с озябших угловатых плечиков укрывавшее его рубище и несмело засеменил к расположившемуся у костра ведьмаку: боязно стало ребятенку приближаться к обозленному наставнику — в особенности, после того, как тот начал очередное хмурое утро с нещадной незаслуженной брани да стращания в адрес мальчишки... А только, несмотря на свой вспыльчивый нрав, Освальд всегда по совести делился с несчастным воспитанником всем необходимым, и нынче Мирко чувствовал чистосердечное желание воротить оный долг. Никого ведь другого не осталось в его надломившейся жизни — только этот очерствелый и ожесточенный бирюк... Подступил дитенок неуверенно к угрюмому владетелю, рассчитывая тихонечко накинуть ему на промерзшую спину заветное рубище — да только так и ахнул от неожиданности, как строгий ведьмак молниеносно обернулся к нему!.. Застыли они эдак оба, бессловесно разглядывая напряженные лица друг друга — запальчивый мастер полоснул мгновенно оробевшего воспитанника до того безмилостным и лютым взором, что перетрухнувшее дитячье сердечко поистине сжалось от подобного недоброго притязания — но засим благодушный ребятенок все же пересилил себя и сделал то, за чем и подобрался к наставнику: волнительно расправил в маленьких ладошках полотнище плаща и неуверенно надел его на ведьмачьи костистые плечи... Исказил сперва было ведьмак свой неприветливый лик, нерадушно и отчасти даже непонимающе посмотрев на проявившего заботу себемирова отпрыска — настороженному ребятенку даже показалось, что в его взгляде на мгновение промелькнула всамделишная искра удивления — но когда салажонок неуверенно отступил, лишь молчаливо поправил полученное рубище да, так и не проронив ни единого слова, угрюмо отвернулся... Не ведал он никоих слов благодарности. А может, попросту не считал нужным благодарить воспитанника за то, что тот отдал ему его же собственную вещь... Впрочем, после проявленного мальчонкой бескорыстного участия изначально пребывавший взбелененным ведьмак все же помалу смягчился и даже сам проявил встречную нерадушную заботу — разогрел он для тоскливого ребятенка неизвестный прогорклый отвар в черепке и вручил его в дитячьи мерзлые ладошки с незлобивым наказом: «Пей давай скорее и пошли!» — все ж таки согрело мальчишкино небезразличие ледащее ведьмачье сердце, побудив его сделаться немного добрее!

Покамест озябший Мирошек потихоньку сербал полученный согревающий отвар, продрогший до костей ведьмак, просушив свою заволглую одежку в той мере, насколько сие вообще представлялось возможным, наконец пустился одеваться: несмотря на проделанную огромную работу, отсыревшая сыромять заделалась тугой и неподатливой, впритрудь натягиваясь на замерзшие ноги мастера... Натянуть на себя влажную одежку явно стоило беспрестанно бранившемуся Освальду немалых усилий — наблюдавший за его стараниями себемиров сынок предусмотрительно молчал, прекрасно понимая, что иначе схлопочет... Кое-как расправившись с износившимся одеянием, осерженный ведьмак выбросил и загодя засыпанную внутрь промокших сапог раскаленную гальку, принявшись придирчиво осматривать размоченные швы да временами прерываясь на очередную меру гнусной брани — слушавший его Мирко покамест не решался повторять настолько низменное сквернословие вслух, но произносить грязную хулу про себя ему было и страшно, и интересно одновременно... Наконец облачившийся обратно в свои сырые покровы ведьмак закончил возиться с промокшей одежкой и принялся собирать и свое снаряжение — отчаянно старавшийся быть прилежным салажонок лишь неким чудом умудрился избежать его готового разгореться от всякой искорки клокочущего гнева, ибо раздраженный происходящим мастер бросал на него свое придирчивое воззрение не раз и не два, словно бы выискивая повод для возможной суровой острастки... Так и водил он по воспитаннику взыскательным взором, так и ломал свой непримиримый разум в явных раздумьях, за что же можно было заругать ребятенка — и отчетливо то видевший мальчишка нарочито держался в стороне, стараясь быть послушным и смиренным. И молчал он по наитию кротко, и спокойненько сидел на выбранном месте, дабы благоразумно не раздражать убийцу чудовищ своим бесцельным блужданием по округе, и даже полученный горький отвар выпил быстро и безо всяческих стенаний — все, лишь бы осерженный наставник не задал ему суровую трепку!.. Тот его и не трогал — лишь пронзал исполненным недоверия взглядом. Собрался эдак полностью ведьмак и, прибрав остатки нехитрой вечорошней стоянки, наконец скомандовал дитенку следовать за ним... но как маленько успокоившийся Мирко вконец опрометчиво посчитал, что угроза попасть под наставничий гнев миновала, уже на краю покидаемого урочища внезапно снова обернулся в его сторону и сварливо вопросил:

— Чего это у тебя... портки такие короткие?

Все ж таки нашел он, за что отчитать несчастного ребятенка! Не зря так придирчиво осматривал его тщедушную фигурку — словно бездушный стервятник, что терпеливо подбирает возможность отхватить клочок погибающей плоти!.. Опустил обомлевший Мирошек растерянные глазки, осмотрел свои изодранные порточки, что так предательски его подставили: смотрит — и действительно, штанины едва ли доходят до оголенных тощих щиколок... Сирый мальчонка даже не заметил бы сию неприметную странность, ежели б строгий владетель не вопросил его о том! Задумался несчастный Мирко лихорадочно, испуганно рассматривая свои коротенькие рваные штанины: и как ему теперь было оправдаться перед мастером? Не ведал он нисколько, отчего так вообще получилось.

— Не знаю... — смущенно разглядывая свои босые ступницы с грязными пальцами, ответил несмышленый салажонок и далее, несмело подняв глазки на суровый лик наставника, простодушно предположил: — Может быть... потому что я маленько вырос?

Воистину ошалел ведьмак от такого бесхитростного мальчишечьего ответа: узрел на том растерянный себемиров сыночек, как вобыден непоколебимый в своей ожесточенной твердости мастер от сего исполненного чистосердечной наивности ответа даже непроизвольно вытянул обличье, от неожиданности взявшись костлявыми перстами за щетинистый подбородок... Не ожидал он, вестимо, услышать от смущенного мальчишки такое объяснение подмеченному... Постоял на том озадаченный убийца чудовищ, безмолвно созерцая босоногого воспитанника, какому уже и портки неожиданно заделались малы, и не сыскав подходящую реплику, лишь угрюмо отвернулся и направился прочь — прямо в глубины ставшего сырым и неприветливым густолесья... Так и смекнул спешно засеменивший за ним ребятенок, что по доброму провидению богов случайно озвучил крутонравному наставнику всамделишную истину: ведь даже в его родной захудалой деревеньке радетельные старшие неоднократно подмечали, что за всякий минувший сезон мелкий дитенок неизменно подрастал на вершок! Будучи самым младшим из всех себемировых отпрысков, маленький Мирошек был извечно приневолен донашивать оставшиеся тряпицы за братьями — но даже так он замечал, что с каждым пройденным сезоном сия бедняцкая крестьянская одежонка всякий раз неизменно становилась ему мала... Вот и сейчас за долгое лето и половину осени, проведенные под черствой опекой убийцы чудовищ, несмотря на все жизненные невзгоды и жестокие испытания, он сызнова подрос — и оная щемящая мысль отчего-то также наполнила дитячье добродушное сердечко неизмеримой гордостью за собственное невольное достижение.

— ...Как проедем через город, куплю тебе потребную одежку, — неожиданно прервал мальчишечьи измышления прозвучавший впереди надсаженный освальдов голос, и удивленный Мирко спервоначалу даже не поверил в услышанное, засмотревшись мастеру в спину. — Шерстяные порточки, куртку на цигейке из стеганой сыромяти да сапоги — эдакие плотные, с войлочной прокладкой вдоль голенища... А коли будешь прилежным, еще и рукавицы в придачу... Иначе околеешь зимой. — Перехватило у неискушенного мальчишки дыхание от подобной озвученной наставником щедрости: еще совсем недавно даже и представить он такое не мог, чтобы пропащий сквалыжник Освальд, обыденно готовый остервенело сцепиться со случайным встречным бродягой за каждый найденный на большаке медяк, сам по доброй воле возжелал прикупить некую вещь своему несчастному воспитаннику! И не абы какие потрепанные тряпицы у старьевщика, а добротную прекрасную одежку, какая защитила бы неокрепшего дитенка от грядущих трескучих морозов! Никогда ведь еще дотоле не приходилось маленькому Мирко коротать неприветливую зиму вне родительской хибары... А уж собственной одежды — да еще и не простой домотканой, а прикупленной у городских мастеровых — так и вовсе не мог он удостоиться по определению... Совсем раздетым остался мальчонка после тягостных скитаний вместе с непривыкшим заботиться о беззаступном вскормленнике убийцей чудовищ — но вот как озаботился его судьбой суровый мастер! Сам без уговоров пришел к мысли, что ослабленного ребятенка к зиме было потребно приодеть, и даже монету на оном пообещал не экономить: ведь теперь беззащитная дитячья душоночка принадлежала ему и только он был в ответе за ее сохранность и благополучие! Так и залучился себемиров сынок от невиданного восторга и благодарности по отношению к наставнику, после коротенькой заминки радостно выпалив:

— Настоящую обувку и одежку? Из сыромятины?.. Прямо как у тебя?.. — и дальше восхищенно протянул: — Ого!.. Я буду самым прилежным на свете, обещаю тебе!.. Я во всем тебя буду слушаться!.. Все, что ты скажешь, буду с первого же слова выполнять!.. — Однако тотчас же осекся, посему как несговорчивый ведьмак мгновенно перебил его восторженную благодарность своим извечным нескрываемым презрением:

— Ай, ай... Шельма ты паршивая. Ты посмотри на него! Так и пошел в одночасье языком своим масленым ластиться! Врешь, что лыко дерешь!.. Ты смотри, облыжник, как бы лихая спотычина тебя нынче не одолела!.. Чело расшибешь, забрехавшись!.. Не научился ты еще, сопливец, складно лгать: ломаного медяка брехня твоя пропащая не стоит. Ни единому лживому слову не поверю, хоть ты тут на шею мне залезь лобызаться! — Пустившийся стервозничать мастер вышагивал впереди, даже и не думая оборачиваться к притихшему себемирову отпрыску — но даже эдак мгновенно смутившийся Мирко запросто представил себе его перекривившееся от колкого презрения обличье... Запнулся на этом мальчишка, предусмотрительно замолчав да лишь покорно выслушивая произносимые убийцей чудовищ язвительные нравоучения: подсказало ему вовремя разумение, что правильнее было нынче прикусить болтливый язычок, дабы не распалять недовольство строгого наставника еще разительнее... Но даже замолчав, продолжил ребятенок между делом лучезарно улыбаться: вот как сердечно озаботился ведьмак его благополучием! Как о собственном кровном дитенке забеспокоился! Мог осиротевший салажонок не переживать за свою судьбу в его присутствии, ибо сей мрачный и гневливый человек, несмотря на несносный нрав, все же окружал его всей мыслимой заботой, на какую был способен.

Эдак возрадовавшийся обещанию наставника мальчишка, унося с собой в ручонках котелок, ежась и подергиваясь от пробирающей до костей сырости, и потащился вслед за мастером в глубины холодной чащобы, оставив позади то удивительное место, в котором им довелось провести сию ночь. Теперь перемежаться по утопавшему в утренней сырости густолесью представало достаточно сложным для слабосильного тощего Мирко: босые подмерзшие ножки буквально вязли в заволглой увязливой землице, подчас погружаясь в болотистую зыбь по саму оголенную мальчишечью щиколотку — двигаться же так пластично и уверенно, как ведьмак, неким непостижимым образом выбирая сухие участки, себемиров сынок был, как известно, не научен... Склонившиеся под тяжестью нависших на них крупных капель влаги сухменные ветви кустарников нещадно царапали предупредительно вытянутые дитячьи ручонки; острые каменья, скрытые от взора толстым слоем налипшей грязи да то и дело попадавшиеся на крохотной петляющей стежке, столь же сурово терзали незащищенные ступницы... Вдобавок тусклый, едва пробивавшийся сквозь пелену осенней хмары да толщу переплетенных поветьев отблеск холодного света лишь едва освещал неприветливые дремучие заросли, отчего малоопытные дитячьи глазки воистину терялись в пугающем нагромождении зловещих теней... Если бы не мелькавшая впереди фигура сурового убийцы чудовищ, какую встревоженный Мирошек неизменно старался ни на мгновение не выпускать из виду, должно быть, совсем уже забоялся бы он, многострадальный, находиться в подобной опасной глуши... Но по счастью, теперь сирый мальчонка был здесь уже не в одиночестве, а посему, помня о данном наставнику обещании быть послушным и прилежным да теша уветливое сердечко предстоящим получением столь прекрасного подарка как пошитая по собственной мерке одежонка, отчаянно старавшийся не роптать салажонок изо всех сил торопился не отстать от владетеля, впритрудь поспевая за его выверенным шагом. И так хотелось продрогшему и взволнованному ребятенку скорее попасть обратно на территорию уютного подворья, вконец-таки согревшись у мерно потрескивавшего очага да оскоромившись сытными яствами, что был готов он за-ради этого даже смиренно выносить передвижение по бесприютному лесу...

Вспоминал торопившийся себемиров сыночек и давешний любопытнейший урок словесности, которым сварливый ведьмак неожиданно наградил его прошлым вечером: столь увлеченным маленький Мирко не бывал уже очень давно — с таким же дивным неподдельным упоением слушал он, бывалоча, стариковские россказни в родной деревеньке!.. Аж сердечко у него замирало в такие чудные часы, аж дыханьице в грудинке перехватывало — настолько интересно было салажонку постигать нечто доселе неизведанное и неслышимое!.. Запоминал он в такие мгновения каждое незнакомое изъяснение, каждое услышанное слово иль диковинный оборот речи, и так хотелось внимать всему новому и непознанному!.. Но даже самые разумные и говорливые деревенские старики, что знали бесчисленное множество былинок и присказок, не могли сравниться по широте своего кругозора с мальчишкиным мрачным наставником, ибо обладал суровый ведьмак настолько диковинными для нищенствующего бродяги познаниями, что всякий раз, как снисходил он наконец до трепещущего воспитанника, слушал его Мирко с благоговейным восхищенным обожанием. К превеликому сожалению себемирова сыночка, строгий Освальд совершенно не умел объяснять: изъяснялся он неким невероятно мудреным и недоступным ребятенку языком, представлявшим собой бадражную смесь ученых речей и площадного низменного говора, отчего у слушавшего его разъяснения Мирко все прескверно перемешивалось в светлой головушке — но до чего же любопытно было слушать сии произносимые убийцей чудовищ диковинные наименования!.. Мальчишка-то и слов таких чаще всего не ведал, часто безотчетно повторяя их вслед за мастером про себя. Разбирался ведьмак и основах чар, и в хитроумном изготовлении колдовских снадобий, да и просто оглядь имел поистине невообразимую — никогда еще себемиров сынок не встречал никого, столь разумного! Восхищался он крутонравным наставником, несмотря на свойский страх, неподдельно, воистину приходя в упоение от его образованности и умения владеть мечом... Если бы только бесчувственный Освальд уделял жаждавшему знаний и общения воспитаннику чуть больше внимания — да добрый ребятенок в нем души не чаял бы!.. Все свое искреннее сердечное обожание подарил бы в таком случае бесхитростный мальчишка взявшему его под крыло ожесточенному мастеру, восхищаясь им так, как только может восхищаться ребятенок любимым учителем... да только словно бы неприступной каменной стеной ограждался тот порой от тянувшегося к нему ребятенка, оставаясь извечно нелюдимым да замкнутым.

От щемящих сердечко измышлений едва поспевавшего за наставником мальчишку отвлекла внезапно вынырнувшая из переплетенных ветвей уже хорошо знакомая его разумению бревенчатая хижинка знахарки Фелиции — подивился тому встрепенувшийся себемиров сынок, ибо почему-то помыслил он загодя, что повел его ведьмак обратно на постоялый двор... Однако же и непредвиденная встреча с миловидной радетельной зелейницей также ничуть не расстроила его, ибо произвела сия прекрасная отшельница на добродушную мальчишечью душонку при первой встрече самое что ни есть благое впечатление! Заозирался он в нетерпении по сторонам, высматривая в любовно высаженном вокруг хижинки посмурневшем чапыжнике единственное возможное яркое пятнышко — напоминавшие собою буйствующее пламя рыжие волосы чудесной зелейницы — но так и не узрел ее снаружи... Безмолвный мастер, впрочем, с мрачной целеустремленностью вышагивал вперед, словно бы точно ведая, что искомая знахарка должна была пребывать где-то поблизости, и мальчонка на том успокоился, радостно ускорив шаг. Обогнал он маленько наставника, попутно заглянув ему в непримиримое обличье, да так и смутился в одночасье: и без того брыдкий Освальд едко кривился от злобы, даже обнажив свои щербатые зубы... Вспыльчивый ведьмак, конечно же, являлся законченным злыдарем, равного которому простодушный Мирошек поистине не видывал за всю свою недолгую жизнь — но все же вовсе не с такими чувствами приходил он к прекрасной отшельнице в их первую вынужденную встречу! Отчего-то явно взбеленился он на жившую в отдалении Фелицию; да и визит ей вознамерился нанести совершенно без предупреждения — и что явилось тому причиной, несведущему мальчишке оставалось лишь гадать, ибо нелюдимый мастер николиже не делился с ним своими мыслями даже в том случае, ежели себемиров сыночек спрашивал... Притих на том устрашившийся мальчонка, вновь заступая наставнику за широкую спину да складывая поклажу на землицу, но тут уже и сама славная зелейница наконец невозмутимо показалась для виду, спокойно выступив навстречу подошедшим из-за стены свойской бревенчатой хибары... Как и прежде, разодетая в плотные звериные шкуры, отрешенная и недоступная, остановилась она у грубо отесанной лавки, замерев на месте с небольшим плетенным лукошком в белоснежных руках, и холодным нетронутым взглядом полоснула обличье явившегося к ней убийцы чудовищ... На смущенное же дитячье личико посмотрела уже гораздо более миролюбиво и отчасти даже по-матерински ласково, одарив оробело выглянувшего из-за ведьмачьей спины салажонка легкой согревающей улыбкой. Прервал осклабившийся Освальд свое движение, также остановившись в нескольких шагах от бесприветной искусницы, и злонравно уставился в ее раскосые миндалевидные глаза — и только после этого остававшаяся совершенно бесстрастной Фелиция наконец хладнодушно прервала гнетущее молчание, поведя свою странную речь так, словно бы начало сего разговора уже успело состояться загодя:

— Обожди здесь. Я принесу все, что требуется, — и развернувшись в сторону свойской хижинки, вознамерилась скрыться за ее порожком... однако же сразу вынужденно остановилась, как обозленный ведьмак решительно метнулся ей наперерез. Встал он, разъяренный, прямо перед нисколько не дрогнувшей молодухой, и сжав кулаки да кривясь от негодования, ожесточенно процедил сквозь сведенные зубы:

— Что, чертовка? Потешила заполночь свою шальную душеньку? Поизмывалась надо мною всласть?.. — Вздрогнул на том мальчишка, ибо показалось ему в сей страшный момент, что взбешенный случившимся мастер далее попросту ударит уязвившую его неизвестным поруганием зелейницу по ее светлому лику... И снова ожесточенный ведьмак, с которым салажонок уже, казалось бы, начал сближаться душою, на мгновение показался ему непредсказуемым, пугающим и совершенно чужеродным... Бесстрашная Фелиция, тем не менее, встретила суровые наветы брюзжащего злобой убийцы чудовищ с присущей ей невозмутимостью и твердостью духа, ничуть не убоявшись да так и оставшись неукротимо стоять перед передернутым от ярости выгостем. Осмотрел гневливый Освальд дерзновенную молодуху, насилу сдержав свою безмерную злость, и после выплюнул дальнейшее безмилостное притязание: — Чего ж тогда не осталась поглядеть, как я отмерзал остаток ночи внаготку? Али убоялась, что я после такого глумления вяще стребую с тебя, дрянной мерзавки, согреть меня своим блудливым станом?.. Или того наипаче выпытывать начну, кем же ты все-таки являешься, шельма?! Может быть, мне приступить к этому прямо сейчас?.. Развязать тебе угодливый язык? Или для начала дать острастку распущенным чреслам? — Глядя на то, как ведьмак сварливо осыпает остававшуюся невозмутимой зелейницу своими гневными упреками, буквально задрожавший от страха Мирошек смутно сообразил, что по-видимому, сие странное ночное происшествие, оставившее убийцу чудовищ мерзнуть без одежки, неким непостижимым образом произошло при участии немногословной Фелиции... Все, видать, проспал утомившийся ребятенок — бранчливый ведьмак же за это время успел разлаяться со знахаркой насмерть. Выждала терпеливая зелейница положенное время, позволив злонамеренному мастеру выплеснуть сжигавшую его нутро непримиримую ярость, и засим, даже не двинувшись с места, бесстрастно ответила:

— Твое злословие не делает тебе чести, ведьмак Освальд. Я напомню тебе то, что ты забываешь: именно ты явился ко мне за вспоможением, а не иначе — потому, вопреки твоим домыслам и низменному желанию, я не обязана тебе совершенно ничем. Я не сулила тебе ничего. Все, что ты напридумывал себе прошлой ночью, существует исключительно в твоем сознании: я не обязана обнажаться перед тобою — во всех существующих смыслах этого слова — и тебе придется с этим смириться... Единственное, что я тебе обещала — помочь израненному Мирко. И данное обещание я сдержу, ибо оставлять настрадавшегося ребенка без исцеления, пускай ты и не выполнил свою часть нашего уговора, мне видится неправильным. А теперь, — непоколебимая знахарка бесстрастно вышагнула вперед, недрогнувшей рукою отодвинув перегородившего ей проход гневливого убийцу чудовищ в сторону, — если позволишь, я желаю закончить это дело и распрощаться с тобой как можно скорее. — И не проронив более ни единого слова, с абсолютно холодным и нетронутым видом скрылась за порожком затемненной бревенчатой хижинки, оставив обозленного мастера бессильно скрежетать зубами снаружи... Проследил искривившийся Освальд за ее стремительным исчезновением в темноте скромного убежища и, обратившись во тьму, прорычал с охальным придыханием:

— Паршивая ты лживица. Куда подевалось твое давешнее сладостное щебетание?! Это тоже часть паскудного глумления?.. Теперь ты вознамерилась быть холодной и бесчувственной, словно бы не твои медовые уста источали заполночь велеречивые увещевания?.. Ох, играешь ты с огнем, сквернавка. Обожжешь эдак однажды белы рученьки. И милый стан обожжешь скверным образом — будешь заливаться горькими слезами, а только обратить произошедшее назад уже не сможешь. — Воротилась из мрака затемненной хижины безмолвная Фелиция, сменив лукошко со свежесобранными травами на небольшую костяную мазницу с неизвестным душистым бальзамом, и остановившись подле шипящего от неутоленной злости мастера, одарила его до того многозначительным и уничижающим взором, что дотоле беспрерывно грозившийся страшными карами ведьмак даже ненадолго умолк, озлобленно вызарившись в ореховые очи прекрасной зелейницы.

— Я все тебе ответила, ведьмак. Нет нужды отравлять меня ядом своего разочарования, — металлически жестко отрезала молодуха и далее устремила сызнова ставшее по-матерински ласковым воззрение уже и на испуганно наблюдавшего за странным разговором себемирова сыночка. — Я изготовила обещанную целебную мазь для рассасывания подлежащих тяжей в толще плоти твоего раненого ученика, — пояснила она. — Не беспокойся о возможном вреде сего средства для неокрепшего организма — оно абсолютно безопасно и не причинит нежелательные побочные эффекты: экстракты травы тимьяна и мартинии душистой я растворила в кабаньем жиру, затем подмешала к ним растолченный порошок коры ивы, шишек хмеля да листьев можжевельника и наконец приправила получившийся линимент несколькими каплями зачарованной на живой воде кедровой живицы. Все, как мы и обсуждали при нашей первой встрече. Сейчас, в первый раз я сама нанесу мазь поверх каждой из перемычек ткани, тянущихся от шрама мальчика, показав тебе, в каких именно местах и какими движениями это правильно делать — в дальнейшем же смазывать маленькому Мирко спинку будешь уже ты сам. Делать это нужно будет каждодневно до следующего полнолуния, и самое позднее до Саовины все его подкожные тяжи рассосутся и исчезнут без следа, — прежним утешающим голосом пояснила знахарка свои намерения, и когда безмилостный Освальд недоверчиво уставился на зажатую в ее руках мазницу, самолично откупорила ее и поднесла к острому носу настороженного мастера. Пронаблюдал испытавший закономерный страх ребятенок за тем, как кривящийся ведьмак с написанным на лице подозрением вдыхает аромат душистой знахаркиной мази, а после и смекнул с тревогой, что далее, стало быть, и произойдет то, ради чего они с наставником преодолели столь немыслимо протяженное расстояние... Задрожали мальчишечьи тонкие поджилки, попятился он ненароком, несчастный, убоявшись, что сейчас над его израненной тощей хребтиной сызнова начнут проводить некие болезненные манипуляции — ведьмак же в свою очередь лишь брюзгливо обратился к замолчавшей зелейнице, исподлобья вызарившись на ее бесстрастный веснушчатый лик:

— Что, вот так вот просто? А как же последний ингредиент? Кровь малолетнего дитенка, которую я не смог раздобыть? — На что оставшаяся в наивысшей степени безмятежной Фелиция отозвалась внимательным многозначительным взглядом, какой сопроводила поистине насмешливым по содержанию ответом:

— Я не говорила, что эта кровь необходима мне для исцеления твоего ученика. — И отвернувшийся с досады ведьмак остервенело сплюнул себе под ноги, выпалив озлобленное:

— Курва. — Прекрасная Фелиция оставила сие его бранное поругание без ответа, заместо этого с участливым поклоном двинувшись в сторону сжавшегося в тени ребятенка. Обомлевший салажонок уже успел было приготовиться к неизбежному, справедливо посчитав, что теперича выполнившая свою работу знахарка возьмется уже и за него — чудесная Фелиция представала в наивысшей мере милой и даже завораживающей для маленького простодушного Мирошка, и все же страх перед возможной болью в ходе ее лекарских манипуляций с его едва зажившим ранением стократно пересиливал сию наивную мальчишечью симпатию — однако повисшее на миг звенящее молчание неожиданно сызнова оказалось прервано гневливым убийцей чудовищ: — Не так быстро, сквернавка. Сперва озвучь мне цену своего вспоможения. Ты не притронешься к мальчишке до той поры, покамест я не узнаю, во что мне это обойдется. — Остановилась на этом потупившая взор зелейница и, будто бы отчасти смутившись резким требованием бранчливого выгостя, снова обернулась к нему, тихо прощебетав своим вновь ставшим вкрадчивым и даже оправдывающимся голосом:

— Ты уже задавал сей вопрос, а я уже отвечала на него ранее. Мне не нужно от тебя никакой материальной оплаты. Неужели ты всерьез полагаешь, что я, целительница, приносившая обет добродетели матери Мелитэле, стану оказывать помощь страждущим, преследуя корыстные цели? — и безотрадно улыбнувшись, тихо пояснила: — В храмах с болящих путников взимают символическую плату из необходимости обеспечивать минимальные нужды служителей. Но я осознанно ушла в уединение, отрекшись от мирского общества, и сыздавна приучила себя выживать без помощи извне: мне не требуется от исцеленных ничего взамен, пускай тебе и сложно поверить в подобное... Собрать же произрастающие в округе травы да провести ритуал в местном Круге Стихии мне не настолько сложно, чтобы бессовестно требовать взамен обязательного подношения. Все, чего я попрошу у тебя в обмен на эту врачевательскую помощь, ведьмак Освальд... это твоя благодарность. Запомни о моем деянии и сохрани это воспоминание в своем сердце. Если в моменты ожесточения ты вспомнишь о том, как я некогда исцелила твоего ученика... я буду считать, что внесла свой вклад в спасение сразу нескольких судеб. — Повернул обеспокоенный мальчишка свою голову уже и в сторону мрачного наставника, с тревогой ожидая его дальнейший вердикт: с одной стороны, намучившемуся сторицей себемирову сыночку хотелось вконец-таки выздороветь и после всех пережитых истерзаний обрести долгожданную полноценную жизнь — однако с другой стороны, он уже маленько обвыкся с вынужденной немощью, устав от бесконечных лекарских манипуляций, и нынче гораздо сильнее страшился возможных терзаний... Впрочем, слишком уж большой значимости своим чаяниям смирившийся мальчишка уже не придавал, ибо знал, что его судьбу опять определят старшие. Конечно же, несговорчивый ведьмак, даже несмотря на всю свою неистребимую скаредность, наотрез отказался соглашаться на странное условие знахарки, буквально оборвав ее радетельные речи:

— Даже не рассчитывай на это! Я уже и в половину не столь наивен, дабы верить в подобное блаженное бескорыстие!.. Сперва, заместо монеты, ты попыталась стребовать с меня сомнительную услугу — теперь же, когда я в том не преуспел, вдруг возжелала обслужить меня уже задарма?.. Любая работа имеет свою стоимость, плутовка. Назови мне цену твоей помощи: я не желаю становиться навеки обязанным! — Покачала головой кручинная Фелиция, грустно опуская глаза, и после непродолжительного молчания тихонько вопросила:

— Ты настолько закостенел в своей ожесточенности, что уже напрочь отрицаешь любое проявление бескорыстности? — да так и не дождавшись со стороны Освальда никоего ответа, с обреченностью в чуть дрогнувшем голосе проговорила: — Хорошо. Дабы успокоить твое безжалостное нутро, я возьму с тебя в качестве оплаты за врачевательство один целковый дукат. — И снова запальчивый мастер гневливо покривил свое обличье, нисколько не ублаготворившись услышанным предложением.

— Вздор. Этого мало, шельмовка, — буравя знахарку негодующим взглядом, проскрежетал он брюзгливо зубами, — столько разве что уличные потаскухи берут за торопкую ласку. Ты ценишь себя, как публичная девка?.. Я отлично понимаю, сколько в действительности стоит оказанная тобою услуга! Не пытайся надеть мне на шею ярмо паскудного долга!.. — Наблюдавшему за бадражным торгом себемирову сыночку было странно слышать подобное из уст прижимистого наставника, но некое сокрытое в глубине незатейливого разума понимание подсказывало ему, что нынче предусмотрительный мастер просто перестраховывается, опасаясь соглашаться на таящую в себе угрозы неизвестность.

— Я не возьму с тебя больше, ведьмак Освальд, — неожиданно жестко оборвала нить разговора вдруг ставшая в наивысшей мере решительной зелейница и этим разом пресекла все пререкания со стороны сутяжливого убийцы чудовищ. — Ежели ты не желаешь принимать помощь из моих рук на таких условиях, я могу вручить тебе зачарованную живую водицу, какую ты точно не сможешь создать своими усилиями, и отпустить на все четыре стороны: рецепт изготовления мази я озвучила — твоих базовых знаний травничества должно хватить для того, чтобы ты засим сумел изготовить из нужных ингредиентов сие целебное средство для раненого ученика уже самостоятельно. — Помолчал на этом ведьмак, по-видимому, всерьез раздумывая над озвученным предложением диковинной отшельницы, но когда салажонок уже практически уверился в том, что именно так он и поступит, разрешив оным действом сразу две насущные возникшие проблемы, все же с недобрым оскалом потянул сухощавую десницу за спрятанным в подкладке куртки кошелем с целковой монетой. Вынув из него костлявыми перстами один блеснувший в тусклом отблеске света дукат, занес он его на том перед ясным ликом посмурневшей знахарки и многозначительным тоном произнес:

— Я отдам тебе сию монету, ежели ты изречешь, что я не должен тебе более ничего, — и с этими словами, обождав еще несколько скоротечных мгновений, медленно вложил означенную чекань в белоснежную ладонь безотрадной зелейницы... Даже делаясь опустошенной и смурной, чудесная Фелиция все равно оставалась прекраснейшей милой красавицей с чутким и добродетельным ликом, и добродушный ребятенок, наблюдавший за ее необъяснимыми душевными терзаниями, что должно быть, были вызваны отказом принимать безвозмездную помощь, внутренне сжалился над опечаленной душой чудесной знахарки. Сия прекрасная сердцем и ликом искусница явно не заслуживала всех тех гнусных порицаний, что по некой неведомой причине обрушил на ее голову жестоконравный убийца чудовищ — да только что с этим мог поделать бесправный мальчишка?.. Постояла некоторое время потупившая взор Фелиция без единого слова и далее, словно бы через усилие, сжала ладонь и совершенно бесцветно повторила вслед за мастером:

— Ты не должен мне более ничего. — И ублаготоворенный ведьмак наконец малость смягчился.

— Делай, что хотела, — процедил он сварливо сквозь зубы и далее рявкнул уже и на засмотревшегося на зелейницу воспитанника: — Чего встал как вкопанный?! А ну живо совлек с себя рубаху и лег вдоль лавки, негодник!.. — Так и затрепетало переполошившееся мальчишечье сердечко от захлестнувшего его испуга: несчастный дитенок еще не успел ничего натворить, а суровый владетель уже пустился его беспощадно распекать! Даже не смог он, застращанный, в полной мере определиться, чего следовало испугаться сильнее: то ли предстоящих знахаркиных манипуляций с его многострадальной спинкой, то ли извечного наставничьего гнева — принялся он заместо оных раздумий неуклюже совлекать через склоненную головушку свою изодранную грязную рубашечку, от предательского волнения, конечно же, прескверно в ней запутавшись...

— Обязательно сейчас бранить его? Он ничего не совершил, — укоризненно полоснув презрительно кривящегося убийцу чудовищ осуждающим взглядом, заметила мягкосердечная зелейница, оставшись дожидаться трясущегося от страха Мирко у пристенной лавки, и ведьмак тотчас же рявкнул уже и на нее:

— Не влазь в мои отношения с моим сопляком, чертовка. Это мой мальчишка, и только я буду решать, как его воспитывать! — и поглядев на то, как застращанный ребятенок на подгибающихся ножках наконец подплелся к означенной лавочке, оробело опускаясь перед нею на коленки да укладывая на ее шероховатую поверхность свою худощавую грудку, буквально зарычал от лютой ярости: — Вдо́ль, паршивец ты скудоумный!.. Вдоль, а не поперек, я сказал!.. — и нависнув над мгновенно поспешившим исправиться салажонком грозной тенью, озлобленно прошипел: — Тебя что... никогда розгой не драли, вахлак?.. Раз ты не ведаешь, как надобно на лавочку ложиться.

— Нет... — не помня себе от ужаса да покорно располагаясь на скамье согласно повелению, прошептал ни живой ни мертвый Мирошек, и жестоковыйный мастер тотчас же не преминул отозваться:

— Очень скверно. Надо будет как-нибудь исправить сие дрянное упущение!

Съежился несчастный затравленный мальчишка, вжимаясь в неотесанную древесину оголенной грудью, да так и представил себе с ужасом подобную кошмарную картину... Показалось ему, стало быть, что далее сие перемешанное со страхом отчаяние сделается уже поистине невыносимым, пролившись наружу вместе с предательским всхлипом. Все померкло в тот момент в его глазах: и вечорошний урок словесности, и даже посуленная добротная одежонка... Лишенный привычной родительской ласки Мирошек за последнее время сильно привязался к заменившему ему отчима суровому наставнику — однако же в моменты, когда тот намеренно разжигал в мальчишечьем сердечке мучительный страх, обездоленный дитенок чувствовал по отношению к нему еще и непонимание... Своими речами и действиями злонравный Освальд нещадно терзал неокрепшие дитячьи чувства, как будто бы намеренно не давая забыть, что его надлежало всемерно бояться... В мгновения подобной жестокой острастки он всегда неизменно превращался для загнанного в угол воспитанника из вызывающего уважение и восхищение заступника и учителя обратно в страшного и непостижимого нелюдя, который некогда увел его недрогнувшей рукой из далекой родительской хаты. Вспоминался втагода ребятенку против воли и наиболее возмутительный и жестокий случай из их совместного безотрадного житья с гневливым мастером: безжалостное лютое избиение, какое учинил над ним рассвирепевший убийца чудовищ за непреднамеренную провинность в чародеевой башне... Конечно, последующей проявленной заботой мрачный Освальд уже давно загладил в понимании незлобивого мальчонки сей отвратительный эпизод своего непростительного драконовского гнева: простил ему добрый Мирошек ту единичную проявленную жестокость за оказанное у болезненного одра попечение — отнесся ведь проникшийся случившейся бедой ведьмак к его страданию в наивысшей мере милосердно и добросердечно, сделавшись для страждущего воспитанника одновременно и сиделкой, и лекарем, и просто единственным оставшимся в мире неустанным радетелем... Потянулся к нему сердцем благодарный за избавление от смерти и мучений ребятенок... И все одно так и не смог он окончательно забыть те страшные незаслуженные побои: запрятал мальчишечий разум сей разовый эпизод пережитой жестокости в сокрытые глубины свойской памяти, отчаянно желая запамятовать его навсегда — мучительно ведь было вспоминать салажонку, как обошелся с ним тогда за невинное прегрешение взбеленившийся мастер — а только сам Освальд своим сволочным гнусным нравом словно бы намеренно временами колыхал сию зыбкую целину... Вступилась тут за перепуганного дитенка, на счастье, добродетельная Фелиция — встала она бесстрашно перед стервозным ведьмаком, заслонив от него собою страшащегося дышать себемирова отпрыска, да так и проговорила не терпящим возражений осуждающим тоном:

— Зачем ты терзаешь его?.. Как тот кровожадный стервятник. Вцепился острым клювом в плоть — и рвешь ее, рвешь, словно бы тебе это по нраву... Зачем тогда привел его ко мне? Оставил бы уже искалеченным навеки. — Молчать остался склочный ведьмак, непримиримо рассматривая вставшую на мальчишкину защиту зелейницу, и одарившая его напоследок испепеляющим взором Фелиция, наконец, поворотилась уже и к самому притихшему салажонку, опустившись подле него на корти да тихонько протянув вновь ставшим утешающим голосом: — Не бойся, маленький. Ты можешь мне довериться: я всего лишь смажу тебе спинку вдоль шрама целительной мазью... В некоторых местах это может ошутиться чуточку неприятно... но только самую малую чуточку, и я обязательно предупрежу тебя об этом заранее, — и ласково дотронулась своей нежной ладонью до вцепившейся в край злополучной скамьи мальчишечьей подмерзшей ручонки... Обрабатывая воспитаннику рану, бесчувственный ведьмак николиже не предупреждал его о предстоящей возможной боли, хладнодушно совершая то, что должно, отчего несчастный мальчонка пребывал в извечном состоянии выжидательного страха во время манипуляций с болящей хребтиной — и посему искренние и доверительные слова Фелиции ощутились им нынче как поистине невиданная честность... Честность и отчасти даже проявление уважения! Закрыл измотанный переживаниями дитенок на мгновение глазки: оказалось ведь чудесное прикосновение зелейницы необыкновенно мягким и заботливым: теплой и по-матерински чуткой явилась ее нежная ладонь — совсем иной, чем сухая ледащая длань мальчишкиного черствого мастера! Успокоился на том натерпевшийся мытарств Мирко, ведь такие умиротворяющие и нежные действа попросту не могли являться злокозненным обманом... Глянул он сызнова на миловидное обличье спасшей его из ночного леса зелейницы и, засмущавшись, под робкую улыбку отвел глаза в сторонку, вконец доверившись заботливым рукам — и на этом добродушная знахарка переместилась к его израненной хребтинке. Прошлась Фелиция сперва любовно своими теплыми перстами вдоль дитячьего саднящего ранения — определяя расположение окаянных подкожных перемычек и на деле ни разу не причинив насторожившемуся салажонку ни капельки боли — и после зачерпнула крохотку ароматной мази из свойской костяной мазницы: осторожно дотронувшись мягкой ладонью до одного из напряженных участков меж дитячьих худосочных лопаток, так и принялась она на том втирать целебное средство в мальчишечью чувствительную кожу, совершая осторожные круговые движения... И от сих ее участливых прикосновений приготовившийся к мытарским ощущениям Мирко почувствовал лишь приятное покалывающее тепло... Даже прикрыл он от сего нежданного удовольствия свои томные веки! «Видишь? Это совершенно не больно, мой милый», — услышал на том расслабившийся ребятенок невысоко над собою уветливый голос знахарки и сам улыбнулся сильнее, забывая ажно и о кусающем пяточки холоде! Вот какой доброй и милосердной оказалась прекрасная Фелиция!.. Осиротевший салажонок уже и успел позабыть, как ощущается умильная ласка! — Вот. Смотри внимательно, — не отрывая милостивой ладони от израненной дитячьей спины, негромко обратилась к стоявшему в стороне убийце чудовищ зелейница, — дай мне свою десницу... Дотронься до поверхности спины вот здесь — только ласково и не надавливая через меру, иначе причинишь мальчику боль. — Вздрогнул мальчишка от неожиданности, когда внезапно ощутил обжигающе холодное и бесцеремонное прикосновение нерадушных наставничьих пальцев, да так и заслушался сызнова, услышав тихую речь милой знахарки: — Чувствуешь тугую перемычку в толще плоти?.. Ты должен запомнить, как она ощущается, потому как именно в кожу над подобными тяжами и надлежит втирать лечебную мазь. Делать это нужно медленными круговыми движениями, сохраняя равномерный несильный нажим... Мягко, Освальджик. Не дави так сурово. Прояви немного сострадания к своему намучившемуся ученику: не каждый солдат способен оправиться от подобного жестокого ранения, а это всего лишь ребенок... — К счастью для пребывавшего в напряжении Мирко, Освальд учился весьма быстро, прилежно повторяя за знахаркой демонстрируемые движения: разумеется, он и в помине не собирался проявлять к воспитаннику упомянутую обучавшей его искусницей мягкость — но глубину и правильность нажима усвоил практически сразу.

Замирал прислушивавшийся к своим ощущениям разложенный на лавочке салажонок, но обещанных неприятных терзаний так и не чувствовал — до того уветливо и внимательно обходилась с ним прекрасная Фелиция! Словно бы оставшаяся в недосягаемой дали заботливая матушка... Не заметил он вовсе, как пролетело то недолгое время, когда обходительные персты зелейницы осторожно втирали ему в израненную спину исцеляющее снадобье: согрелся ребятенок, разомлел и расслабился, а когда настало время слазить с лавочки — соскочил с нее проворнее, чем бывало в прежние времена до ранения! Даже и понять он теперь не мог, отчего так устрашился спервоначалу — а только как будто бы и в самом деле, сделались его доселе скованные движения чуточку свободнее и проще... Вручила добросердечная знахарка безмолвному убийце чудовищ свою костяную мазницу с лекарством и с напутственной речью уселась на шероховатую скамью:

— Это все, — негромко проговорила она, многозначительно всматриваясь в обращенный к ней ведьмачий лик, — ежели ты будешь соблюдать все предписания, к окончанию осени маленький Мирко полностью поправится и вы сможете приступить к тренировкам. Теперь, если у тебя не осталось вопросов... можешь отправляться в дальнейший путь. — Посмотрел одевшийся мальчишка на неподвижного мастера, намереваясь в этот раз уже непременно не прогневить его всуе своим промедлением, однако с удивлением отметил, что внимательно рассматривавший знахарку ведьмак никак не среагировал на ее обращение... Словно бы считая сей короткий разговор с лесной отшельницей неоконченным... Так и ощутил себемиров сынок по наитию некую возрастающую в глубине своей душоночки тревогу: почувствовал, стало быть, нечто недоброе, ведь за все их совместно проведенное с убийцей чудовищ нескончаемое путешествие, уже успел в некоторой мере изучить недобрые наставничьи повадки. Что-то явно было не так — но ведьмак, конечно же, николиже не посвящал мальчонку в свои намерения. Обождала некоторое время Фелиция и далее уже настойчивее повторила: — Тебе вправду лучше сейчас удалиться, ведьмак Освальд. В скором времени ко мне должны пожаловать челядинцы их милости Вольдемара вместе с его нездоровой наследницей — и я искренне не хотела бы, чтобы между вами вспыхнуло недопонимание в присутствии болящего дитя.

— Никто не придет. Ни сейчас, ни потом, — неожиданно проскрежетал зубами осклабившийся мастер, будто бы намеренно растягивая мгновение и улавливая каждое движение замершей в непонимании знахарки. После сего же его краткого ответа на опушке воцарилась зловещая тишина.

Осмотрелся по сторонам внезапно вновь ощутивший кусающие дуновения ветра мальчишка да так и припомнил увиденное прошлым днем, далее прокрутив в своей ветреной головушке и последующий недолгий разговор с наставником, что состоялся аккурат после того, как застигнутый врасплох Освальд воротился от сбежавшей баронетской дочери с рассеченным челом. А ведь странная наследница заезжего баронета совершенно неожиданно для всех оказалась чудовищем!.. Даже отправившийся осматривать девчушку ведьмак не сумел изначально предвидеть такое. И ведь страшащийся за дочь дворянин привез ее в сие приграничное захолустье за-ради встречи с прославленной зелейницей, доверившись ходящей в народе молве да отчаянно уповая на чудодейственную помощь… Фелиция даже принимала баронетову наследницу у себя ранее! Так и ахнул бесхитростный мальчишка от озарения, невольно уставившись на напрягшуюся молодуху да безотчетно прикрыв свой роток озябшей ладошкой: выходит, чудесная знахарка не смогла распознать перед собой затаившееся чудище, как и все, ошибочно приняв его за болящую девоньку!.. Или смогла, но намеренно оставила увиденное в тайне, подвергнув все окрестность ужасной угрозе… От оного жуткого предположения у сирого Мирошка дрожащая душенька ушла в босые пяточки. Смерила немногословная Фелиция глазами перекошенный ведьмачий лик — присмотревшийся к ней Мирко смог различить, как ее умиротворенное прекрасное лицо буквально на глазах переменилось, сделавшись сперва непонимающим, а затем и откровенно испуганным — и далее, не найдя потребных слов, в смятении выдохнула. Они с ведьмаком, безусловно, поняли друг друга с полуслова — и теперь охваченная тревогой Фелиция, какая еще мгновение назад желала бесстрашно выпроводить склочного выгостя прочь, внезапно посмотрела на него уже и с нескрываемым страхом.

— Так значит, твоя рана… Что?.. Что ты наделал? — только лишь и смогла она озвучить вполголоса, малость отодвигаясь на другой конец лавки да продолжая высматривать в глазах ощерившегося мастера ответы на одной лишь ей известные вопросы, и искривившийся еще того пуще ведьмак сделал шаг по направлению к ней, с придыханием зашипев свои, по-видимому, давно заготовленные притязания:

— А ты ведь знала, что это чудовище!.. С самого начала знала, стерва шелудивая — и все сие время молчала, подло обманывая всех, кто к тебе обращался!.. Ты намеренно направила меня к этой мелкой паскуде, посему как тебе нужна была ее кровь — кровь не человечьего дитенка, а именно поганой лаумы! — и дальше, дернувшись в направлении сошедшей с лица знахарки, разъяренно прорычал: — Ты подвергла мою жизнь опасности, мерзавка! — Перепугавшаяся злобного крика Фелиция окончательно растеряла свою прежнюю гордость и бесстрашие, с тихим стоном соскочив с лавки и попятившись от наседающего на нее Освальда, но изловчившийся ведьмак настиг ее в мгновение ока, безжалостно схватив обеими руками за запястья да одним грубым движением впечатав в ближайшую стену… Отступил на том обмеревший от ужаса Мирко, не ведая, на чьей стороне оставаться сердечком, но до него теперь уже никому более не было дела. Побелевшая от испуга знахарка замерла, широко раскрыв свои раскосые ореховые глаза, и зажавший ее мастер, ожесточенно оскалившись, выпалил дальнейшее обвинение: — Эта тварь могла меня просто задрать!.. Она могла задрать все окаянное подворье!.. Начиная от самого баронета и заканчивая корчмарем вместе с батраками!.. Из-за тебя я подошел к паскуде безоружным, подставившись под ее когти — а теперь эта дрянная погань носится по всей округе, перепуганная и разъяренная, и оттого еще в стократ более опасная!.. Все из-за того, что ты молчала… — и приблизив к поджавшей алые губы зелейнице свой брыдкий лик, не сводя с нее свирепого взгляда, сурово потребовал: — А ну отвечай мне, чертовка. Из-за чего ты скрыла правду? И зачем тебе понадобилась кровь лаумы? Лучше бы тебе разъяснить свои окаянства вразумительно — иначе мне придется разговорить тебя другой методой. — Вздрогнула на том прижатая к стене Фелиция, наконец помалу возвращая утраченное достоинство да безуспешно пробуя высвободить из бессердечного захвата свои стиснутые запястья, но так и не добившись ничего, лишь обеспокоенно протянула:

— Это не то, о чем ты думаешь! Да, я знала, что это маленькая лаума и действительно никому не говорила об этом. Но я никого не хотела подвергать опасности! У меня и в мыслях не было никому навредить... — и ведьмак наконец нехотя выпустил ее руки, позволив смятенной зелейнице выпорхнуть из крепкой хватки. Бросила на него Фелиция осерженный взгляд, недовольно отстраняясь в сторону, но приметив то, как нетерпеливо осматривает ее отступивший убийца чудовищ, все же сдалась и с просквозившим в голосе оправданием произнесла: — Я просто хотела помочь. — На что презрительно скривившийся ведьмак лишь озлобленно выплюнул:

— Помочь этой паскуде?

— Помочь несчастному семейству баронета Вольдемара, — вновь ставшим предельно холодным тоном поправила его гневливое замечание знахарка. Вернулась она на свое прежнее место, пронзая неотрывно следящего за ней Освальда иссушающим взором, и далее, по всей видимости, окончательно смирившись с необходимостью дать объяснения, безотрадно призналась: — Как я должна была поступить?.. Эти страждущие люди пришли ко мне с последней надеждой: когда я увидела, как они пекутся о создании, которое принимали за собственную дочь... когда услышала их мольбы и воочию узрела крохотную лауму в платье родовитой боярышни — то же малое дитя, только принадлежащее к чудовищному роду — мое сердце сжалось от сострадания к этим несчастным душам!.. Я обязана была помочь им хоть чем-то!.. Мне действительно нужна была кровь именно этого создания. Этой конкретной лаумы. С помощью ее собственной крови я хотела провести над ней особый ритуал, который сделал бы маленькую лауму смиренной, кроткой и безвредной — и тем самым способной прожить остаток отмеренных дней под видом баронетской дочери... Теперь это уже невозможно. Ты напугал и растревожил ее. А еще лишил своими жестокими необдуманными действиями страждущих отца и мать единственной остававшейся возможности взрастить себе наследницу. — Буквально передернулся от сего диковинного откровения внимавший каждому услышанному слову ведьмак — подался он вперед остервенело и с нескрываемым возмущением прошипел:

— Что? Я не ослышался?.. Так ты, сквернавка, собиралась сделать так, чтоб эта тварь и далее вольготно нежилась под личиной обыкновенной девоньки?! — Опустила свои смятенные глаза встревоженная Фелиция, бессловесно подтверждая ведьмачьи наветы, и явно уловивший в ее жестах опустошение Освальд вспылил от подтверждения своих предположений еще более яростно. Стиснул он кулаки до хруста и, вытянув шею, так и пустился обличать сникшую знахарку: — Стерва ты пустоголовая. Это чудовище, коль ты не ведаешь!.. Чудовище, рожденное из оживленного колдовским дыханием выколотка соломы! Злокозненное, кровожадное и охочее до новорожденных подлетков — подобному вредоносному сволочью нет места среди людской общности, и посему супротив оного представителями моего цеха вздымается серебряный клинок! Это не стрыга, чьи гнусное обличье есть суть последствие проклятья — лаума рождена чудовищем и чудовищем неизменно и дохнет!.. Ее нельзя расколдовать! Эту погань надлежит только истреблять вне зависимости от возраста, ибо даже мелкий подменыш вполне способен разодрать людское горло — оная же тварь, которую под видом свойской дочери взрастил при себе ополоумевший от несбыточных ожиданий баронет, благодаря твоей самонадеянности уже успела оборвать здесь две окаянные жизни!.. А ты, значит, желала ее усмирить? — Округлила пораженная услышанным Фелиция испуганные зеницы да буквально перестала дышать, лишь взволнованно уставившись на обрушившего на нее порицания мастера: ужаснуло ее, видать, кошмарное известие о двух причиненных чудовищем смертях, ибо — насколько мог судить простодушный Мирошек — любое испытываемое живым созданием страдание причиняло ей невыносимые терзания... Даже жаль сделалось знахарку наблюдавшему за сей картиной салажонку — ведьмак же, напротив, едва почуявши слабость, впился клыками в нежную душу зелейницы еще беспощадней: — Горестно тебе, сквернавица? Не ожидала ты такого?! Думала, ежели вырядить чудище в платьице, оно оттого безобидным и тихоньким сделается?.. И за что же ты собиралась так покарать многострадального баронета? Обречь его на существование бок о бок с коварной паскудой, которую некогда подложила родительница в колыбель его новорожденной кровной дочери. С чудовищем, которое по случаю просто рассекло бы ему горло. Али ты не ведаешь, что такое лаума?.. Не слышала истории, как лаумы, увлекшись прядением, молоденьким девонькам косы на вострое веретено вместе со скальпом их наматывали? Или как молодухам кишочки на ткацкой доске заплетали? Как долгожданных дочерей из колыбели под покровом ночи умыкали? Вместо того, чтобы поднять тревогу и заявить, что надобно такой паскуде голову срубить, покамест она не окрепла, ты вознамерилась ее оставить в дворянском семействе?! — Посмотрел едва успевающий следить за стремительным развитием событий обомлевший себемиров сынок на притихшую отшельницу, какая под хлесткими ведьмачьими речами сделалась смурной и подавленной, да так и различил, как несчастная Фелиция буквально сникла у него на глазах... Покачала она головой, будучи не в силах подобрать верный ответ на прозвучавшие безжалостные обвинения, но затем, обведя понурую округу бесцветным взором, собралась с силами и тихо заявила:

— Если бы у меня получилось провести задуманное, она никому и никогда не причинила бы больше вреда, став не опаснее обыкновенной замкнутой в своих переживаниях девы. — Качнула на том удрученная зелейница поникшей головою вновь и внезапно обратилась к ожесточенному мальчишкиному наставнику уже со встречным притязанием: — Но теперь этому, конечно же, не бывать: благодаря твоему вмешательству подлог раскрылся, а маленькое чудовище оказалось изгнано прочь... Ты доволен собою, ведьмак? Ты поступил так, как велят непреложные правила твоей бессердечной профессии, не правда ли? Уберег не подозревавших о затаившейся опасности людей от близкого присутствия чудовища?.. — и дальше неожиданно пустилась уже и во встречное наступление, бесстрашно озвучив совершенно неожиданную отповедь: — А ты подумал о том, что станет с этими людьми в дальнейшем?.. Подумал о том, чего лишил их, раскрыв им глаза на эту кошмарную правду?.. Ты действительно считаешь, что помог им своими опрометчивыми необдуманными действиями?.. Да ты просто лишил несчастного баронета Вольдемара вместе с его женой смысла существования! Своим непрошеным оглашением правды отнял у них единственную дочь — ведь именно это создание, маленькую лауму, они и растили несколько лет, бесхитростно считая своей возлюбленной наследницей!.. — и буквально прокричала следующее: — Ты отнял у них ребенка, ведьмак! Единственную ненаглядную дочь!.. Неродную, болезненную, замкнутую, совершенно необучаемую и даже смертельно опасную — но при этом беззаветно любимую и единственную на всем бескрайнем свете!.. Что они обрели, по неволе столкнувшись с ужасающей истиной?.. Известие о том, что их родная дочь погибла?.. Что махонькая девочка, которую они любовно растили с колыбели, на самом деле является чудищем?.. Понимание того, что род фон Вежбицей оборвался?.. Ты слепец, ведьмак Освальд! Бесчувственный, жестокий, эгоистичный и недальновидный слепец! Ты думаешь, что оказал этим людям услугу — но на деле ты их просто погубил!.. Проведя над маленькой лаумой ритуал, я сделала бы ее миролюбивой и кроткой, и она спокойно прожила бы свои отмеренные годы под видом немой баронетской наследницы — со временем превратившись в прекрасную деву и на радость старящемуся отцу однажды выйдя замуж за другого прельстившегося благородной кровью дворянина... Но ты перечеркнул своей жестокой дланью все. Лишил смысла жизни и господина Вольдемара, и его исполненную горечи жену. Я, безусловно, непростительно ошиблась, когда привлекла тебя к этому делу... Но моя вина здесь действительно вызвана одной лишь только опрометчивостью: мне не стоило рассчитывать на то, что ты выполнишь просьбу, не учуяв подвох... Твоя же — обусловлена не заблуждением, но осознанным выбором. Ты все изничтожил, ведьмак Освальд. Осталось только окропить свой меч кровью, заработав за убийство несколько монет.

Замолчала она, высказав наболевшее, и просто отвернулась от убийцы чудовищ, оставшись стоять вполоборота к мальчишке. Рассмотрел остолбеневший Мирко край ее чудесных ланит, и показалось ему, стало быть, что их доселе мягкие скулы как будто бы даже заострились от перенесенных переживаний. И вновь сердобольному мальчику сделалось грустно от невольно увиденной перепалки: не мог он даже и помыслить, что совсем невдали от него, как оказалось, разыгралась настолько лихая трагедия... И в самом деле — горько, должно быть, сделалось обеспокоенному состоянием дочери баронету после леденящего кровь известия о том, что он растил своей наследницей чудовище!.. Малолетнему крестьянскому отпрыску было невероятно сложно представить себе всю широту испытанных знатным дворянином чувств — но он в точности знал, что его собственный сердобольный тятька, окажись вдруг Мирошек ненароком чудовищем, непременно пожелал бы об этом не знать... Суровый ведьмак, тем не менее, от сих нападок знахарки только лишь предсказуемо взбеленился сильнее.

— ...Что ты несешь, дрянная мерзавка?! — ничуть не смутившись, пустился он разъяренно лаяться. — Повторяю сызнова, это чудовище! Чудовище, которое оборвало две жизни и едва не рассекло наполы мне чело!.. Мне нет никоего дела до душевных терзаний окаянного баронета — это поганая тварь, что бесчестно подменила собой загубленного людского ребятенка, и загнав свой клинок в ее соломенные потроха, я испытаю столько же жалости, сколько испытывает рубщик, забивающий скот!

— Значит, дальше ты действительно просто убьешь маленькую лауму?.. — понизив свой дрогнувший голос и пропустив мимо внимания все брошенные разошедшимся стервецом оскорбления, вопросила опустошенная знахарка, но вопреки мальчишкиным ожиданиям, Освальд неожиданно изрек:

— Нет. К моему великому сожалению. Я бы за милую душу отсек этой низменной твари башку... да только проникшийся отцовскими чувствами баронет не согласился заплатить мне за убийство чудовища, какое взращивал как свойскую дочь — а я не такой простодушный вахлак, чтобы работать задаром, как ты. — Сварливый ведьмак, как казалось, мог браниться и злословить совершенно без устали — да только надломившаяся после его бессердечного удара зелейница, как привиделось встревоженно наблюдавшему за сварой ребятенку, полностью исчерпала свои внутренние силы для дальнейшего морального противостояния убийце чудовищ. Отступила она дальше к порожку своей скромной непритязательной хибары и, бросив на безжалостного вопречника последний непримиримый взгляд, с требовательной и столь не шедшей к ее миловидному лику жесткостью проговорила:

— Уходи. Уходи и никогда больше не возвращайся.

Полоснул ее мастер прощальным убийственным воззрением, да так более и не проронив ни единого слова, развернулся и резко двинулся прочь. Завертел своей смущенной головушкой обеспокоенный Мирко, заметавшись на месте и не ведая, что делать дальше: ведьмак направился в глубины заволглой глуши очень быстро, рискуя буквально за считанные мгновения бесследно скрыться от дитячьего взора, и страшащийся остаться в лесу в одиночестве мальчик, конечно же, убоялся потерять его из виду и отстать... Однако же, взглянув на застывшую подле своего безыскусного жилища Фелицию, оставшуюся смотреть в спину отдаляющемуся выгостю с некой постижимой тоской, почувствовал он также и искреннее добросердечное желание отблагодарить не отказавшую ему в исцелении знахарку хотя бы уветливым словом... Озлобленный пережитой людской жестокостью ведьмак неизменно общался с ремесленниками и мастеровыми, в услугах которых нуждался, подобным ругательным образом, нередко оказываясь попросту высланным из лавки — как по сути и случилось в оный раз... Но когда он принимался разъяренно лаяться с подвыпившим грубым сапожником, что оказывался неспособен потребным образом подбить подошву обувки гвоздями, иль с неотесанным бранчливым шинкарем из захудалой корчмы, какой, ссылаясь на репутацию заведения, буквально с порога начинал выпроваживать «сучьего выродка» вон, сие казалось мальчишке понятным и во многом даже оправданным — чем же чудесная милосердная Фелиция заслужила подобное обращение, он понять уже не мог. Конечно, ведьмак нынче пребывал неимоверно разгневанным еще и по причине того, что оказался вынужден промерзнуть всю ночь напролет без одежды — и несведущий салажонок уже смутно догадывался, что в сей случившейся напасти неким непостижимым образом была повинна именно прекрасная знахарка — но та гнусная брань, с какой ведьмак обрушился на нее этим утром, все равно виделась дитенку несправедливой и незаслуженной... Второе озвученное мастером обвинение являлось еще более серьезным: осерженный Освальд обвинил милую зелейницу ни много ни мало в том, что она злонамеренно подвергла его жизнь опасности, что конечно же, являлось неопровержимой истиной... Перепугавшийся за благополучие наставника ребятенок уже даже был готов признать его неоспоримую правоту хотя бы в оном обвинении — а только ведь и сам ведьмак вовсе не чурался подобных подлых поступков ради достижения намеченных целей! Даже доверившегося ему мальчишкиного тятьку выставил он жестоковыйно приманкой на кровожадное чудище!.. Нет, не Освальджику было попрекать этим знахарку! Задумался Мирошек на том отчаянно: все ж таки благодушные отец и матушка в родной деревеньке всегда учили его быть благодарным и ценить всяческое оказанное вспоможение, а потому, вспомнив лишний раз все то добро, какое сделала ему прекрасная зелейница, добродушный салажонок решил все ж не томить свою душеньку тягостным грузом. Бросил он последний встревоженный взгляд в спину удаляющемуся наставнику и дальше все же бросился со всех ножек на крохотное мгновение к оставшейся стоять у двери своей хижинки знахарке. Поглядела на него несколько удивленная такой смелостью Фелиция, и переминающийся с ножки на ножку мальчишка, весь трясущийся от волнения и внезапно накатившего смущения, взволнованно проговорил:

— Спасибо тебе, тетушка Фелиция! За то, что вылечила меня… и тогда еще спасла из лесу… — Так и расцвела на чудесном обличье словутницы прекраснейшая ласковая улыбка. Присела она перед мальчонкой на корти, поровняв свое миловидное обличье с его оробевшим раскрасневшимся личиком, и с нежностью накрыв его угловатые плечики обеими ладонями, так же тихо произнесла:

— Не за что, мой милый. Пусть твоя судьба сложится счастливо и ярко. Ты славный мальчик — сохрани в себе эту искорку мягкосердечия как можно дольше: это редкое качество, Мирко, и если ты сумеешь сохранить его в своей душе, оно до скончания дней будет твоей путеводной звездой, — и одарила смятенного ребятенка настолько добрым и согревающим взглядом, что истосковавшийся по материнской любви салажонок невольно с щемлением в грудке вспомнил оставшуюся в прошлых денечках заботливую матушку... Точно так же ведь смотрела истощенная тягостной крестьянской жизнью кметка на своего последнего остававшегося в живых младшенького ребятенка — возлюбленного сыночка и дражайшую кровинушку. Все это теперь осталось позади, в прежней беспечальной и беззаботной жизни, где маленький Мирошек жил под родительским кровом вместе с братьями да сторицей пожившим дедом: и материны нежные касания, и лобзание на ночь, и захватывающие дух былинки и сказания, что повествовались самым ласковым и дорогим мальчишечьему сердцу голосом на всем белом свете... Осиротел салажонок в единственный миг. Лишился привычной и безусловной любви в одночасье. Но может быть, так и было правильно? Ведь недаром всех подросших мальчишек по возможности старались отдавать мастерам в ученичество. А только отчего же тогда так сильно тосковала его сирая душонка?.. Отчего так тянуло к прежней родительской ласке?.. Вздохнул опечаленный Мирко, ненадолго опустив свои глазки, и далее протянул с щемящей тоской:

— Вот бы Освальджик был такой же добрый, как ты. — Выдохнула вслед за ним и Фелиция, внимательно заглянув себемирову сыночку в поникшее обличье да будто бы обратившись напрямую к его зарождающейся дитячьей сознательности, и с серьезной задумчивостью проговорила:

— Никто не совершает по доброй воле то, что считает неправильным, мой милый. И твой наставник тоже считает, что поступает тебе исключительно во благо. Даже в мгновения брани и строгости. Он любит тебя, Мирко: все его поступки говорят об этом. Просто ему сложно проявлять доброту... Вот представь. Тебе трудно выполнять определенные движения руками, потому как на твоей спинке осталась недолеченная рана — а у него вся душа в таких шрамах... В загрубевших, неправильно сросшихся рубцах. Чтобы проявить чувства, ему необходимо неимоверно напрячься. Преодолеть внутреннее сопротивление. Это сложно, мой маленький. Иногда всей жизни может не хватить для того, чтобы исцелить подобные невидимые шрамы. Но подобно тому, как вода по капле точит камень, так же и проявление заботы незримо исцеляет человеческую душу — чем дольше ты будешь находиться рядом с Освальджиком, придавая своим присутствием смысл его существованию, тем скорее заживут и раны на его сердце. — И нежно улыбнувшись, тихим заговорщицким шепотом подытожила: — Ты его исцеление, Мирко. Вы оба — предназначение друг для друга. Ибо тебе судьбою предназначено исцелить страждущую душу твоего наставника, а ему — предназначено провести тебя в лучшую жизнь. — Ажно заслушался мальчишка проникновенными речами зелейницы, невольно признавая то, насколько ловко она сумела разглядеть сокровенные струны ведьмачьей души. Пожалуй, сия удивительная молодуха принадлежала к числу наиболее ученых людей, каких себемиров сынок лицезрел за свою недолгую жизнь: она была почти такой же разумной, как сам мальчишкин владетель!.. Нет, во многом она была даже более разумной, ибо так читать людские души суровый ведьмак был николиже не научен! Помялся смятенный Мирошек, рассматривая поразительную зелейницу, и далее не справившись с восхищением, благоговейно протянул:

— Ты такая умная, тетушка Фелиция!.. — и в очередной раз отметив для себя ласкающую взор красоту чудесной отшельницы да неожиданно решившись на немыслимое, смущенно добавил: — А еще... очень красивая... — и на том поспешно отвел глазки в сторону, посему как ощутил, что вмиг залился пунцом до ушей.

Аж огнем запылали дитячьи ланиты от накатившего смущения, и застыдившийся Мирошек сразу же порядком пожалел, что вообще необдуманно ляпнул подобное — прекрасная же молодуха, звонко рассмеявшись от услышанного, лишь пуще приобняла его за трясущиеся плечи… А потом, вдруг неожиданно подавшись вперед, нежно коснулась мальчишечьей пылающей щечки своими мягкими губами!.. Перехватило у себемирова сынка от такого дыхание: словно бы опалил его чарующий поцелуй изумительной знахарки, отразившись на вспыхнувшей коже неуловимым прикосновением лепестков благоухающей розы, а очарованное сердечко в груди так и затрепетало, одномоментно сбившись с ритма... Замер мальчишка, не веря в то, что с ним нынче случилось: поцеловала его напоследок прекрасная Фелиция! Наяву поцеловала — и уже не как матушка, лобызающая на ночь засыпающего дитенка, а именно как чувственная дева, что украдкой награждает приглянувшегося ей парнишку уветливым касанием губ!.. Всех богов был готов возблагодарить за подобное невиданное ощущение бесхитростный Мирко — да только от волнения позабыл, как дышать. Лишь только вспыхнул еще того ярче, теряясь в собственных доселе неиспытанных чувствах да от смущения не ведая, куда запрятать глазки. Поглядел он осторожно на чудесную зелейницу перед собою, мельком встретившись взглядом с ее лучившимися солнечным светом зеницами да так же стыдливо взглянув и на алые губы, какие только что коснулись его пылающей кругленькой щечки — да так и понял, что это случилось... Влюбился он, впечатленный, в чудесную знахарку!.. Влюбился чистейшей дитячьей влюбленностью!.. Той, от которой хочется взяться за руки и любить до седины на висках! А потом еще и обязательно пожениться! Ведь как возможно было не влюбиться в такую чудную прекрасницу? Дивную и ликом, и умом, и ласковым характером!.. Почувствовал на этом смутившийся Мирко, что надобно нынче было скрыться с глаз избранницы как можно скорее: обернулся он поспешно к лесу, намереваясь со всех ножек пуститься вслед за ушедшим мастером, да только не увидел его фигуры среди ветвей... Так и кольнула забывшееся дитячье сердечко безжалостная игла жалящего испуга — развернулся он стремительно к застывшей перед ним Фелиции, с ужасом и бессловесной мольбой о помощи всмотревшись ей в обличье, и чудесная зелейница добродушно рассмеялась. «Вон он. Беги в ту сторонку, — обратилась она к перепуганному мальчонке и указала рукою в направлении неприветливой непроглядной глуши. И как Мирошек метнулся в указанном направлении, радетельно напомнила: — Котелок не забудь!.. Будет браниться».

Побежал не помнящий себя от страха салажонок догонять безжалостно ушедшего вперед наставника, в отчаянии налетая на хлещущие личико ветви и едва ли впопыхах не падая, и только лишь спустя несколько десятков пересеченных саженей наконец различил его мрачную фигуру на притемненной узкой тропинке... Хоть, по счастью, сумел Мирошек вовремя догнать сурового владетеля, посему как иначе попало бы ему от убийцы чудовищ воистину неимоверно. Двинулся пораженный всем случившимся мальчишка за вышагивавшим впереди наставником, а мыслями, меж тем, так и остался вблизи от затерянной крохотной хижинки, продолжая взволнованно вспоминать последние совместные мгновения, проведенные со славной Фелицией: до чего же все-таки уветливой и необыкновенной явилась эта странная отшельница! Уединившаяся вдали от людской общности, она сумела сохранить в себе все самое наилучшее, что только может быть в человеке. И так ласково и заботливо обошлась с израненным салажонком! А уж каким лилейным оказался ее нежный прощальный поцелуй!.. От воспоминаний об этом упоительном лобзании хотелось самозабвенно подпрыгивать от яркого искристого восторга — а только ватные ноженьки так и заплетались, теряя всяческую твердость!.. Как же было жаль, что все закончилось так быстро и внезапно. Буквально разбилось дитячье сердечко на осколки, как осознал сирый Мирошек запоздало, что только что простились они с исцелившей его знахаркой навсегда... Ведь дальше крутонравный ведьмак наверняка должен был просто увезти его в неведомые дали, как и всегда. Даже верить в подобный жестокий поворот судьбы не хотелось... Так и принялся на этом себемиров сынок представлять, как однажды непременно вернется к любимой зелейнице — уже для того, чтобы взять ее в возлюбленные жены! Когда сам окончательно вырастет. И до того сладчайше защемило от оных мечтаний на наивной дитячьей душеньке, что почувствовал на том замечтавшийся Мирко непреодолимую надобность поделиться оными переполняющими сердце сокровенными чувствами с кем-нибудь знающим... Посмотрел восторженный мальчонка на этом в спину бесшумно продиравшемуся сквозь бесприютную глушь наставнику — угрюмый Освальд в понимании себемирова отпрыска представал поистине всеведущим, и оттого и в любовных вопросах также наверняка должен был уверенно разбираться — и засим с завороженным придыханием неосмотрительно прошептал:

— Освальджик!.. А ты когда-нибудь... влюблялся?..

— Что?!

Обернулся ошарашенный и вместе с тем разгневанный мальчишечьим вопрошением мастер к вставшему позади него себемирову сыночку — ажно отсыревшая подбитая трава скрипнула у него под сапогами, впервые за все время нарушив непреложную бесшумность ведьмачьей поступи! Искривился стращавый ведьмак, жестоко прищурив испещренные мелкими морщинами веки, да под лютующий зубовный скрежет вперил в застывшего воспитанника испепеляющее воззрение — но вдокон потерявший бдительность ребятенок, увлекшийся свойскими сердечными переживаниями, только лишь с беспечной настойчивостью повторил:

— Ну ответь! Это важно. — Передернулся ведьмак от услышанного, ни на мгновение не сводя озлобленный взор с дитячьего личика: воистине мелкая дрожь пробежала по его выступающей бледнокровной скуле, отчего — дабы унять оную — он даже кривовато приоткрыл перекошенный рот... Однако требовательно искавший ответа мальчишка даже и не подумал отступить от задуманного, продолжив выжидательно рассматривать его обвисшую половину лица — словно бы в упор не замечая нарастающей опасности своего положения. Смерил его мастер ожесточенными желтыми очами, пройдясь колким воззрением от патлатой белобрысой макушки до оголенных испачканных пальцев на подмерзших дитячьих ступницах... и засим, пересилив себя, безмилостно процедил сквозь сведенные зубы:

— Нет! — и помалу сориентировавшись да гневливо вытянув шею к застывшему воспитаннику, зарычал дальнейшее: — Это что за вахлацкий вопрос?!

— Мне кажется, что я влюбился, — деловито произнес ставший предельно серьезным ребятенок. Ведь как еще возможно было говорить о столь возвышенной материи как любовные чувства? — Но это еще не точно. То бишь я покамест не уверен до конца. Вот мне и подумалось: может, ты в таком разбираешься... — но засим, застеснявшись своего признания, все же опустил смущенные глазки, принявшись колупать замерзшей ножкой промозглую землицу...

Ведьмак не спешил отвечать — только лишь буравил мальчишечье челышко разгневанным взглядом, искривляясь с каждым промелькнувшим мгновением все отвратнее и злее, и внезапно очнувшийся от наваждения Мирко вдруг с опозданием смекнул, что на самом деле ему совершенно не стоило вопрошать сварливого наставника о подобных сокровенных душевных вещах... Холодным и ожесточенным человеком являлся бесчувственный Освальд и подобные сердечные устремления в воспитаннике николиже не поддерживал!.. Задрожали на том у мальчишки коленки от страха — ох, как досадно и скверно он, глупенький, нынче ошибся!.. Не стоило ему такое говорить суровому наставнику!.. Ох, не стоило!.. Особенно, с учетом обозлившей его хладной ночи! Сейчас ведьмак ему устроит! Такую лютую острастку устроит, что бедный дитенок больше никогда не решится без дозволения раскрыть свой роток!.. Замер несчастный мальчишка, от нахлынувшего испуга даже зажмурившись да втянув тонкую шейку в костлявые плечики — сейчас точно влепит ему мастер затрещину!.. Да скорее бы уже влепил, ибо ожидание предстоящей кары всегда ощущалось несравнимо ужаснее... А только ждет мальчонка — и все впустую. Лишь слышит, как над головою раздается сдавленный хрип: приду́шенный, сухой и сиплый... Раскрыл себемиров сынок в непонимании глазки, посмотрев на вставшего перед ним наставника — а только поверить в увиденное не может: пялится на него брыдкий Освальд, выдвинув челюсть вперед да натянув на безобразное обличье совсем уж отталкивающую перекривленную гримасу, да так и сотрясается в единичном гортанном хрипении, сипло втягивая внутрь себя влажный воздух!.. Словно бы удушье его одолело — аж жилы на сухощавой вые проступили от напряжения: того гляди сейчас повалится замертво, бездыханный!.. А только в извечно ожесточенных зеницах проглядывает и крохотная искорка жизни. Щурится убийца чудовищ, кривя нетронутую хворью половину свойского лика да беззастенчиво рассматривая смятенного мальчика — а только уже не гневливый то прищур, а незлобивый и отчасти даже снисходительный. Смотрит на него ошалевший Мирошек и точно поверить не может... Смеется!.. Смеется на его глазах ведьмак!.. Неприятно, отталкивающе — но смеется. Ни разу за все время их совместного существования не видел такого дитенок, чтоб его суровый и беспрестанно серьезный наставник издавал хотя бы краткую усмешку: даже отдаленное подобие улыбки лицезрел салажонок на ведьмачьем обличье буквально единожды, как проникся к нему мастер елейными чувствами... И тут такая невидаль. Напоминал, знамо дело, сей неприятный хрип привычный смех лишь очень отдаленно — и по большей части вызывал у мальчонки одну только леденящую конечности оторопь — но все одно, всамделишно смеялся мрачный мастер! Впервые на памяти сирого Мирко. Свыкшийся с его гневливым нравом салажонок уже, вестимо, полагал, что он и вовсе не был способен испытывать подобное идущее от сердца желание... А только, видать, причин для смеха у вынужденного влачить жалкое существование убийцы чудовищ ранее попросту не имелось... Погладил Освальд сухменными перстами свой колючий подбородок и наконец хрипловато изрек:

— Вот вахлак. Бестолочь пустоголовая, — да опустив руки вниз, под пристальный взор, обращенный к пораженному воспитаннику, многозначительно добавил, сызнова сделавшись омраченным и строгим: — Что, прельстился чертовкой?.. Оставь сию дрянную придурь восторженным менестрелям — для нашего сословия существует иная услада… — и передернувшись, после непродолжительного натянутого молчания процедил: — Станешь старше, сведу тебя в бордель, сопляк. Там узнаешь, как справляться с оной напастью. — Промолвил он сию малопонятную речь да так и двинулся дальше, более не удостоив открывшегося ему по наивности ребятенка ни единым словом. Что такое «бордель» и почему его необходимо было посетить, сирый Мирко не знал, но потревожить владетеля иными пустопорожними расспросами уже не рискнул — лишь бессловесно побежал за ним в неизведанном направлении дальше, попутно прокручивая в головушке щемящие воспоминания о неприятном суховатом смехе строгого Освальда… В другой ситуации мягкосердечный дитенок, возможно, и обиделся бы на осмеяние своего откровенного признания — но здесь, удивительным образом избежав в некий момент показавшейся неминуемой острастки да пережив нечто новое в своих непростых взаимоотношениях с наставником, он лишь внутренне возрадовался душою: все ж таки права оказалась Фелиция!.. Испытывал, видать, и Освальд в глубине своей черствой души некие тщательно скрываемые чувства!

Весь остаток пути через сделавшийся промозглым и неприветливым лес себемиров сыночек проследовал за наставником в полнейшей тишине: вспыхнувшие было в его малоопытной душонке любовные терзания по прошествии времени малость потеряли былую яркость, и теперь взволнованный мальчишка больше сосредоточился на одолевавшем его волнении. Ведьмак николиже не посвящал простодушного огольца в свои намерения, и потому теперь умолкший Мирко снова пребывал в полном неведении касательно туманного грядущего... Что немногословный убийца чудовищ решит делать дальше, он, конечно же, не ведал, однако в том, что их дорога нынче сызнова лежала на многострадальное подворье, сомневаться не приходилось... Бревенчатые срубы стихшего постоялого двора показались среди скрипучих древесных ветвей достаточно скоро, однако же от прежнего оживленного и суетливого «Доброва», каким его изначально увидел мальчишка, более не осталось ни малейшего следа: теперь столкнувшееся с ужаснейшим лихом надворье сделалось молчаливым, присмиревшим и даже боязливым, растеряв свои досельные яркие краски — совсем под стать установившемуся мрачному ненастью. Не доносился более до мальчишечьего навостренного слуха ни возбужденный гвалт увлеченных трудом батраков, ни голосистое пение занятых стиркой дородных прачек, ни даже разнузданный смех приехавших сопровождать своего владетеля баронетских злополучных челядников… Не слыхать было нонче и столь привычных для многолюдного надворья звуков спорившейся работы — только лишь взволнованное конское ржание да редкий лай охрипшего сторожевого пса нарушали воцарившееся в округе зловещее затравленное безмолвие… В моменты же, когда ненадолго затихало и оное, в окрестностях притихшего двора можно было различить лишь свистящее завывание ветра, прерываемое тихим звоном колыхаемых его порывами звонких охранных оберегов, что были повсеместно развешаны на козырьках резных чертогов. У запертых ворот по-прежнему несли дозор двое настороженных и совершенно безмолвных страдальцев из числа баронетовой дворни — однако на этот раз ни один из них уже не решился никоим образом воспрепятствовать прибытию убийцы чудовищ: сдвинулись они оба в сторону, сопроводив явившегося ко двору ведьмака напряженными взглядами, но так и не проронили ни единого слова, даже когда протянутая десница подступившего к воротам молчаливого мастера небрежно толкнула массивный дубовый ставень от себя… На прошмыгнувшего вслед за наставником мальчишку стерегшие проход служивые люди так и вовсе не обратили никоего внимания, поспешив поскорее затворить за спинами выгостей тяжелые ворота.

Оказавшись на территории омраченного надворья, отчаянно торопящийся успеть за владетелем Мирко испуганно завертел головой из стороны в сторону, с нарастающей тревогой отмечая то, насколько разительно изменилась прежняя залитая светом обстановка посеревшего двора: не видать было более ни украшенных расписными ставнями открытых оконцев светелок, ни манивших своим непреложным гостеприимством широко отворенных дверей кажинной хибары — все было нынче наглухо заперто на всевозможные спасительные затворы! Каждый резная оконница, каждый створ ворот и дверей! Перед порогом же всякой батрачьей хаты, белея своими разворошенными на ветру крохотными крупицами, то тут, то там виднелись старательно насыпанные застращанными жильцами охранительные полосы отваживавшей нечисть соли — известного мужичьего оберега... И не встретить было в округе практически ни единой живой души: все испуганные давешним происшествием обитатели «Доброва» попрятались за оградительные стены обветшалых хибарок! Устрашились, знамо дело, соседства со скрывавшимся под дитячьим ликом чудовищем, какое по незнанию прежде опрометчиво принимали за болезную баронетскую наследницу! Овладел теперича их малодушными сердцами истый страх перед рыскавшей по чащобе маленькой бестией — замерла жизнь на злосчастном погрузившемся в мертвецкое оцепенение подворье!.. Прибился проникшийся царящим в округе страхом ребятенок поближе к решительно ступавшему мастеру, боязливо цепляясь свободной от ноши ручонкой за край его протершегося холщового плаща — а сам испуганно глянул в сторону единственных видневшихся под открытым небом живых людей на всем безмолвном просторе, какие приглушенно перешептывались между собой у сарая конюшни: выжидательно проследив настороженными глазами за явившимися на двор презренными выгостями, один из них — привлекший к себе внимание воспаленными ссадинами на лице да тщательно перевязанной правой рукой — немного поколебавшись, наконец двинулся бухмарному убийце чудовищ наперерез... Вздрогнул испугавшийся Мирко, невольно смещаясь в сторонку, но Освальд остался абсолютно равнодушным, продолжив движение к высившемуся невдали гостевому чертогу даже тогда, когда торопливый челядник буквально окликнул его вполголоса.

— Сударь ведьмак! Можно тебя... на пару слов? — подступив чуть ближе, неожиданно уважительно обратился он к бесстрастному мастеру... Равнодушный к людским увещеваниям ведьмак предсказуемо не возжелал почтить его даже мимолетным разворотом своего мрачного лика, не став останавливаться даже на мгновение — однако выверенное движение все же малость замедлил, что воспринялось взволнованно прижимавшим к груди израненную длань челядинцем как знак дозволения продолжить начатую речь. — Слушай... Я хотел бы поблагодарить тебя за вчерашнее спасение от этой чертовой твари... Если бы ты не подоспел тогда со своими чарами... как пить дать завернули бы меня уже в покойничий саван! — мешкаясь от волнения, пониженным голосом изрек он далее свои неожиданные слова, и приглядевшийся к его обличью Мирко, к своему немалому удивлению, не без труда узнал в нем того самого человека, кто днем ранее одним из последних бросился ловить убегающую от вспугнувшего ее убийцы чудовищ боярышню... Обливающийся кровью ведьмак тогда в последний момент успел на глазах у воспитанника отбросить от сего преданного хозяевам безрассудного холопа выпустившее когти чудовище, вскинув руку в колдовской знак — однако же волной от сотворенных чар вдобавок прескверно проелозил несчастного ликом прямо по шероховатой землице, при этом надолго наградив уродливой ссадиной... Теперь же сей человек, к вящему мальчишечьему изумлению, вернулся к спасшему его от верной погибели мастеру с невиданными речами — с искренней благодарностью!.. Не приходилось еще салажонку слышать от сих нетерпимых скандальщиков ни единого доброго слова в адрес убийцы чудовищ — но вот, кажись, первый и единственный из них всамделишно подошел к ведьмаку с желанием высказать не поругание, а признательность. — Другие пусть болтают что угодно, а я вот теперь не забуду, что ты меня спас! И не только меня, а всех нас, посему как ежели б ты не вмешался... — проговорив сию фразу, подошедший заметно понизил голос, — мы бы и дальше жили в неведении рядом с этим чудовищем! И одним только богам известно, какой резней это однажды бы закончилось! — Несмотря на произнесенную челядником благодарность, ведьмак так и не посчитал нужным обернуться к нему, равнодушно продолжив уверенный шаг: себемиров сыночек смекнул, что попросту не верил он в подобное лизоблюдство со стороны тех, кто беспрестанно поносил его, и угодничать с вчерашними вопречниками не намеревался. Тот же, немного помедлив, настиг удаляющегося мастера вновь и тихим приглушенным шепотом напоследок добавил: — Ты это... уж как-нибудь по-тихому прикончи поганую сволочь для нас. Так, чтобы их милость баронет не узнали... А то ведь они, должно быть, горюют по сбежавшей боярышне... Мы со споручниками тихо скинемся тебе на награду. И не страшись, не обманем: другие могут про тебя всякое баить, сударь ведьмак — а только как представили они, что это чудище может сызнова сюда заявиться, так и у них поджилки затряслись! Да и за павших отомстить твари надобно!.. Так что ты уж избавь нас от нее — мы в долгу не останемся.

— Сколько? — впервые обернувшись к заискивавшему просителю, брюзгливо бросил Освальд, после чего склонивший голову челядник поспешил приглушенно отозваться:

— Мы тридцать дукатов собрали, — и как сварливый мастер пренебрежительно искривился, многообещающе дополнил: — Но ежели этого мало, накинем сверху еще медяков...

— За тридцать монет разбирайтесь с паскудой сами — я задарма подставлять свою шею не намерен! — безмилостно плюнул исполнившийся презрением ведьмак. — Меньше ста сорока целковых за такую работу я не возьму. — Так и воздел единственную здоровую руку к пасмурным небесам уязвившийся челядник, как услышал безжалостный ведьмачий приговор.

— Ты накой на всю округу голосишь? Мы ж потом бед не оберемся, ежели об этом услышат!.. — прошептал он с придыханием, опасливо поглядывая в сторону возвышавшегося над всеми прочими постройками подворья чертога. — И мы ж не господа поместные — где прикажешь взять такую сумму? — однако ведьмак уже развернулся взадьпят, безразлично бросив свою последнюю жестоковыйную реплику:

— То не моя забота, сквернавец. Хоть на паперть вставай, — и пошел к резному крыльцу, более не оборачиваясь да так и оставив обескураженного просителя ни с чем.

Поспешил замешкавшийся себемиров сыночек скорее догонять ушедшего наставника: Освальд явно целенаправленно искал встречи с обосновавшимся в сих злополучных местах баронетом — хотя сам Мирошек и понял из непродолжительной перепалки со знахаркой, что обсуждать ведьмаку с лишившимся дочери господином после всего случившегося теперь уже было нечего. По крайней мере, именно так невдавне выразился сам мальчишкин владетель. Неужто опять слукавил?.. Каких-либо наказов семенящему за ним огольцу грозный мастер предварительно не оставил, посему притихший, словно амбарная мышь, салажонок лишь робко проследовал к богато разукрашенному чертогу за ним. Приблизившегося к крыльцу ведьмака встретил вышедший ему навстречу баронетский управщик, какой прошлым утром на глазах у мальчишки исполнил повеление своего хозяина, отправившись казнить двух заделавшихся душегубами дворовых — теперь этот строгий и хмурый человек в подпоясанном широким жупаном потертом кафтане представал еще более обеспокоенным и мрачным, чем намедни, также поддавшись воцарившейся на подворье тревожной атмосфере... Встретил он явившегося Освальда сдержанным наклоном головы и далее бесцветным тоном проговорил: «Их милость Вольдемар повелели сопроводить твою персону до них, сударь ведьмак». Однако повел отчего-то не внутрь чертога, а всего лишь за ближайшую внешнюю стену... Ведьмак безмолвно двинулся за ним. Засеменил своими ножками и маленький Мирко. Не укрылось от дитячьего наивного внимания то, насколько разительно изменилось обращение сих заезжих скандальщиков к дотоле столь презираемому ими безродному убийце чудовищ: теперь, когда в округе рыскала бестия — бестия, какую они сами по незнанию привезли с собой в крытой повозке — сии малодушные трусы явно уповали на ведьмачью защиту, чувствуя себя в присутствии мрачного мастера намного спокойнее и по нужде даже отчасти примиряясь со свойским недоверием по отношению уже к нему самому...

Баронет Вольдемар обнаружился в одиночестве за выспренным гостевым чертогом: предстал он перед приведенным к нему ведьмаком вместе с его оробевшим воспитанником в небольшой крытой беседке невдали от сникшей искривленной яблони. Постаревший, исстрадавшийся и надорванный — сидел он один в болезненном молчании, уставив бессмысленный остекленевший взор в пустоту перед собою, и будто бы совершенно не замечал показавшихся перед его глазами посетителей. Мгновенно перетрухнувший мальчишка застращанно потупил глазки — все ж таки, почитай, доводилось ему дотоле представать пред господским ликом всего лишь единожды — однако, несмотря на это, все ж успел мельком рассмотреть посмурневшее лицо изничтоженного перипетиями судьбы дворянина. Значилась теперь на оном лике печать неизгладимого нечеловеческого горя: будто бы глубже сделались морщины на обличье немолодого баронета, превратившись за единственную ночь в глубокие нескладные борозды... Словно бы каменным предстал теперь его исступленный безжизненный облик, и исчезла из него разом кажинная питавшая силу кровинка... И только воспалившиеся глаза — покрасневшие, отекшие и влажные, взгляд которых теперь, казалось, бездумно всматривался в саму всепоглощающую пустоту — выдавали ту степень страдания, какую довелось пережить многострадальному баронету. Иссушило его пережитое горе, вытянуло из него по крупице всю жизнь — и даже разумению малолетнего несмышленого мальчишки было понятно, что оправиться после подобной трагедии могли лишь наиболее сильные души. Остановился на почтительном расстоянии приведший убийцу чудовищ управщик, участливо склонив свою голову, и осторожно сообщил: «Вы желали видеть мастера Освальда, ваша милость Вольдемар». Бессловесным остался растоптанный страданием баронет, спервоначалу даже не подняв на явившегося распорядителя глаз — и только как ведьмак сделал шаг в его сторону, поблекшим голосом проговорил, обратившись к управителю: «Оставь меня наедине с ним, Симон». Замешкался на этом испуганный мальчишка, не вполне сориентировавшись, что надобно было делать ему: с одной стороны, он считался чем-то навроде живой поклажи наставника, и отношение к нему у большинства собеседников мастера тоже было соответствующим; однако с другой, господин выразился достаточно ясно, пожелав провести беседу с одним лишь убийцей чудовищ... Пресек мальчишечьи метания сам хладнодушный ведьмак: схватил он дитенка, не оборачиваясь, за ворот рубашечки да так и подтянул к себе, и Мирко с облегчением сам вцепился ему в рукав истершейся куртки. Удалился поклонившийся владетелю управщик, и сосредоточенный мастер, отодрав от себя ребятенка, сам медленно приблизился к застывшему в исступлении баронету. Лишь когда он подобрался вплотную, изморенный страданием дворянин с невыразимой горечью поднял на него невидящий взгляд. Теперь, несмотря на дорогое, расшитое сверкающими нитями одеяние, он смотрелся не более чем измученным, погрузившимся в страдание простым человеком — угасшим и словно бы потерявшим волю к жизни...

— Здравствуй, господин. Я воротился, как и обещал, — первым завел непростой разговор ведьмак, в упор рассматривая изничтоженного потерей дочери дворянина, и умолкнув, застыл в ожидании дальнейших реплик давешнего нанимателя. Поглядел баронет Вольдемар своими замутненными зеницами на бесстрастный лик подступившего к нему мастера — хоть по счастью, не обратив никоего внимания на оставшегося мяться в сторонке Мирошка — и после надтреснутым и тихим голосом изрек:

— Моей жене очень плохо. Прошлым вечером она пыталась отравить себя — прислужница нашла ее в последние мгновения...

— Сожалею, — ледяным тоном произнес оставшийся совершенно равнодушным Освальд, — но я ведьмак, а не лекарь. Помочь твоей супружнице я не смогу. — Оглядел его опустошенно несчастный дворянин, какой рядом с непоколебимым убийцей чудовищ показался себемирову сыночку совсем раздавленным и потерявшим рассудок, и оставив услышанные бездушные речи без внимания, пространно продолжил:

— Я не знаю, благодарить мне тебя или проклинать... Своим появлением в моей жизни ты разрушил абсолютно все, что имело значение. — Вздрогнул на этом слабосильный мальчишка, попутно припоминая недавно услышанное порицание мудрой зелейницы, какая также обвинила бесчувственного к людскому страданию мастера в том, что он своими жестокосердными действиями ни много ни мало уничтожил всякую надежду доверившегося ему многострадального дворянина — теперь уже и сам баронет Вольдемар практически один в один повторил ее суровый приговор… Вспомнилось обмеревшему Мирко сызнова и то, как сей раздавленный страдалец всего днем ранее безжалостно свершил своей недрогнувшей рукой суровое правосудие, без колебаний отправив двоих холопов на перекладину — в том, что такая же участь в любой момент могла постигнуть и отыскавшего чудовище Освальда, впади он в немилость, несведущий мальчишка не сомневался. Успокаивало разыгравшееся дитячье воображение лишь то, что горестный баронет нынче пребывал перед мальчишкиным настороженным наставником в полном одиночестве — и поскольку думать о настоящем нападении на родовитого дворянина простому крестьянскому отпрыску было воистину жутко до оторопи, уповал он втайне лишь на то, что с одним человеком ведьмак должен был суметь совладать в случае необходимости и без вынутого из ножен оружия... Впрочем, спокойствие самого убийцы чудовищ вновь осталось совершенно незыблемым — встал он перед изничтоженным баронетом с ледяным безразличием и негромко проговорил:

— Мне не по силам изменить то, что уже свершилось, господин мой — и ни одной живущей душе не по силам. Но я могу помочь свершить справедливость, — и незаметно подобравшись к терзавшемуся случившимся баронету еще ближе, приглушенно заключил: — Лаума умыкнула и умертвила твою кровную дочь — а я взамен могу уничтожить то ее завалящее отродье, какое заменило выкранную девоньку собою. Это и есть справедливость в ее первородном понимании: за убийство людской отроковицы бесчестная тварь поплатится душонкой собственного низменного исчадия — загубленную наследницу тебе сие уже не вернет, но ты по крайней мере будешь знать, что не оставил пролитую кровь своей родословной неотомщенной. Заплати мне — и я убью это чудовище для тебя. — Всмотрелся встревоженный салажонок в то, как ведьмак без тени сомнений оглашает свое жестокое предложение, да так и задумался в непонимании: неужто мрачный мастер ныне действительно предлагал многострадальному отцу убить сбежавшую боярышню?.. Конечно, после всего увиденного и услышанного в дитячьем разумении уже окончательно оформилось понимание того, что создание, какое все изначально опрометчиво принимали за баронетскую наследницу — странную, замкнутую и подверженную некой неведомой хвори — на деле оказалось чудовищем, а ремесло его наставника как раз и состояло в изведении оных... Но ведь Освальд заявил зелейнице, что баронет отказался от сего кошмарного предложения... Обманул опять. Покривил бесчувственной душой, зачем-то посчитав необходимым ввести сердобольную Фелицию в заблуждение. Поднялся на этом господин Вольдемар со свойского места — медленно и согбенно, словно бы немощный, раздавленный тяготами страстотерпец — и заставив убийцу чудовищ отступить, прошел вперед, остановившись почти у самой загороды да отвернувшись от обоих ведьмака и ставшего невольным слушателем непростого разговора мальчонки. Освальд не проронил больше ни слова, благоразумно предоставив лишившемуся смысла жизни дворянину самому решить, как среагировать на ужасающее предложение.

— Ты хочешь, чтобы я заплатил тебе за убийство той, кого растил как собственную дочь? — стоя подле искривленной яблони с последними неубранными плодами, после достаточно продолжительного молчания наконец изрек малость дрогнувшим голосом баронет, и ведьмак с новой силой продолжил на него наседать, словно бы обволакивая господский страждущий разум своими вкрадчивыми речами:

— За убийство чудовища, которое стало причиной гибели твоей кровной дочери, — и медленно двинувшись вслед за ушедшим на отдаление баронетом, многозначительно продолжил: — Я всего лишь безродный выродок, выросший в сточной канаве, и права указывать тебе лишен по определению. Но все же помысли над моими словами, ибо я тоже пожил и малость отведал невзгод... Что лучше, господин? Единаче встретиться с чудовищной болью, испив ее без остатка и прочувствовав испепеляющее жжение кажинной струной своей страдающей души — дабы затем, умерев и воспрянув, перевернуть сию страницу и продолжить жить, храня случившееся в сердце исключительно как опыт и воспоминание?.. Или же существовать в протяженном нескончаемом мучении до последнего вздоха, блуждая во тьме самообмана да беспрестанно терзаясь недосказанностью всякий прожитый день?.. Ежели оставить лауму безнаказанно бродить по свету, ты спознаешься с ней еще не единожды: сия поганая тварь, вскормленная и согретая твоей любовной дланью, будет возвращаться к тебе снова и снова. Даже ежели ты уедешь на край света, переплыв за-ради уединения великое море, и оным действом оградишься от физического присутствия преследующей тебя твари, она все одно будет неумолимо настигать тебя в твоем разуме, нескончаемо напоминая о случившемся... Так имей же смелость отсечь сию незримую нить, связующую тебя с пережитым горем. Ты носишь наградную саблю — отколе следует, что ты служивый офицер... Обезглавь же эту погань, что вероломно подменила твою кровную дочь — клинком в твоих руках стану я.

— ...Она выглядит, как людское дитя, — медленно протянул после сего дерзновенного обращения мастера оставшийся стоять недвижимо господин Вольдемар, и ведьмак, презрительно скривившись, с брюзгливым отвращением парировал:

— Не более того. Ежели вспороть ей брюхо, наружу с потрохами полезет солома, — и ожесточенно добавил: — Не жалей эту тварь, господин, ибо она не пожалела тебя, занимая колыбель твоей дочери! Это просто оживленный колдовским дыханием сноп из соломы. — Помолчал он недолго, пронзая своим пугающим взглядом прикрытый меховой шапкой затылок истерзанного трагедией баронета, и после этого довершил: — Сама по себе принадлежность к чудовищному роду не является причиной для смертоубийства — но страсть чудовища к кровопролитию знаменует ту черту, при пересечении которой его надлежит истреблять. Лаума является именно такой зловредной тварью. — Долгое время безмолвный дворянин стоял к подошедшему убийце чудовищ спиной, по-видимому, пытаясь примириться в своей измученной душе с грядущей необходимостью принять наиболее тяжелое и жестокое решение во всей своей жизни — и только когда обеспокоенный салажонок осторожно отступил к ближайшему пристенку, сдвигаясь на всякий случай подальше, наконец с пугающей решительностью обернулся, исступленно посмотрев в глаза выжидавшему Освальду.

— Я хочу закончить это как можно скорее и уехать из этого про́клятого места, — коротко изрек он свое повеление, и ведьмак с готовностью столь же сдержанно озвучил:

— Сто сорок дукатов — и я это сделаю.

— С тобою расплатится Симон. Мой управитель, — жестко отрезал сделавшийся невиданно строгим баронет Вольдемар и сразу же сурово добавил: — Как я узнаю, что ты выполнил уговор? — на что ведьмак невозмутимо промолвил подскрипнувшим голосом:

— Я принесу тебе голову убитой мною твари.

— Исключено, — не терпящим возражений тоном отозвался еще сильнее посмурневший дворянин, с чем прекрасно чувствовавший границы дозволенного мастер уже ни рискнул никоим образом пререкаться. — Не должно, чтоб моя жена лицезрела подобное зрелище. Равно как и мои люди: довольно с меня уже пережитого несмываемого позора... Вид ведьмака с головой малолетней боярышни на крюке будет слишком уж гнусным развлечением даже для постоялого двора. Я сам приду проверить результат твоей работы: по окончании схватки я отправлюсь посмотреть на умерщвленное чудовище вместе с тобою в сопровождении нескольких наиболее надежных людей из числа моей дворни. Если все будет исполнено, мой управитель расплатится с тобой по уговору, — и ублаготворенный обговоренными условиями ведьмак в знак согласия склонил свою вахотную голову.

— Как пожелаешь, — последовал его краткий ответ, и вновь сделавшийся раздавленным и изничтоженным баронет Вольдемар направился обратно в беседку, опустошенно махнув оставшемуся стоять мастеру побледневшей трясущейся рукой.

— Можешь идти, — изрек он свое окончательно повеление и, прошествовав мимо попятившегося себемирова сыночка, медленно и вымученно опустился на прежнее место, умолкнув и снова замкнувшись в своем необъятном страдании. Поглядел встревоженный мальчишка на оставшегося стоять на прежнем месте наставника, ожидая, что сейчас они наконец-таки оставят погрузившегося в полубезумное страдание дворянина и уйдут на спасительное отдаление, но Освальд по некой неясной причине даже не сдвинулся с места, продолжив в полном гнетущем безмолвии рассматривать высокородного нанимателя... Словно бы осталась между ними двумя некая малопонятная для мальчишечьего разумения недомолвка... Многострадальный баронет в полном опустошении опустил стеклянные глаза себе под ноги, уже не придавая близкому присутствию нанятого убийцы чудовищ никоего значения и, по-видимому, просто стремясь остаться в одиночестве, но ведьмак и не думал его покидать: постоял он некоторое время без движения и далее снова бесшумно подступил к окончившему разговор дворянину, напрямую поступившись его досельным повелением... Поднял на него взгляд обескровленный трагедией Вольдемар да с устрашающей строгостью в голосе повторил: — Я повелел тебя идти, — и исподлобья всмотрелся в направленные на себя ведьмачьи желтые зеницы, отчего у обмеревшего Мирошка сызнова буквально душа ушла в пяточки...

— Я уйду, господин, — кратко подтвердил его наказ также оставшийся пугающе твердым ведьмак, — но прежде чем это произойдет, позволю себе последнюю благонамеренную дерзость... — Окончательно замерло на том от испуга дитячье простодушное сердечко, как сирый дитенок представил себе возможные последствия такого вопиющего неповиновения железной господской воле, но незыблемо вставший перед исступленным баронетом Освальд с решительностью протянул: — ...Я знаю, что для представителя дворянского рода прошения паршивого выродка, навроде меня, звучат зазлобно и оскорбительно — но все же я хочу просить тебя о неоплатном одолжении. — Умолк он ненадолго, внимательно всматриваясь в господские очи и словно бы считывая с них возможную отповедь на дерзновенное обращение, и как баронет Вольдемар ответил дозволяющим продолжить просьбу молчанием, через силу негромко добавил: — Ежели так станется, что я не вернусь... забери себе в холопы моего мальчишку. Это наиболее бесталанный, ленивый и рассеянный сопляк, какого я только видывал в свойских скитаниях — но за корку хлеба и плошку дешевой похлебки он сможет выполнять в твоем хозяйстве любые посильные работы. — Так и встрепенулся от сих невиданных слов наставника ошарашенный Мирко, еще того пуще заволновавшись от непонимания: и отчего это ведьмак вдруг решил предложить его сирую душеньку сему дворянину?.. Охранял ведь он дотоле салажонка от любых посягательств поистине с собственнической ревностью, при первой же необходимости повторяя сквозь ощеренные зубы, что являлся себемиров сынок его исключительной и безраздельной собственностью. А тут вдруг сам покорно упросил впервые встреченного господина забрать себе мальчишку в услужение… Освальд — упросил!.. Сей вспыльчивый, гневливый и в наивысшей мере стервозный человек, всамделишный нелюдимый бирюк, какой на дух не переносил елейные любезности — вдруг остановился и озвучил смиренную просьбу!.. С чего же это вдруг? Да еще буквально пару дней назад ребятенок не мог себе такое даже представить!.. Округлил он взволнованные глазки, переводя изумленный взор попеременно с обличья наставника на ставший необычайно серьезным лик выслушавшего прошение баронета — но сам Вольдемар, внимательно всмотревшись в глаза вставшего перед ним мастера, неожиданно понял его диковинную речь безо всякого дополнительного пояснения.

— Хорошо, — недолго помолчав, едва различимо промолвил он ожидавшему отповеди Освальду, — если ты не вернешься, я его заберу, — на что тот не ответил уже ни единого слова, лишь безмолвно развернувшись да прошествовав прочь.

Поглядел сбитый с толку мальчишка на опустившего свой взор обратно к нерадушной земле дворянина, тщетно попытавшись понять, почему он так легко и без раздумий согласился на неожиданную просьбу мастера — но дальше, запоздало приметив то, что ведьмак сызнова удаляется, со всей прыти пустился вдогонку. Освальд цельно направился к конюшне, где вот уже вторые сутки покоились его дорожные пожитки — и ломающий головушку в непонимании мальчонка также взволнованно устремился за ним, попутно продолжая теряться в догадках, что же сподвигло бранчливого мастера снизойти до усмиренного и кроткого прошения. Конечно же, Освальджик разговаривал с благородным дворянином совершенно не так, как вобыден привык расплевываться с равными ему по сословию прошлецами: даже несмотря на то, что сей баронет не являлся законным хозяином ни самому свободнорожденному убийце чудовищ, ни его малолетнему вскормленнику, за чрезмерную дерзость в отношении дворянина никчемный простолюдин мог запросто поплатиться лихой головою, что и объясняло столь нехарактерную сдержанность. И все же в оный раз ведьмак обратился к господину Вольдемару несколько иначе, что не укрылось даже от малоопытного дитячьего внимания... Зачем же он это сделал? И отчего вдруг предположил, что может не вернуться?.. Было, впрочем, в ведьмачьих намерениях и нечто иное, что всецело взбудоражило и заинтересовало наблюдавшего за разговором Мирко — а именно преднамерение идти смертным боем на затравившее округу чудовище... Себемиров простодушный сыночек многое отдал бы за возможность взглянуть краем глазочка на то, как ведьмак сражается с бестией — но упрашивать его дозволения поглазеть на сражение после предыдущего сурового отказа сирый мальчик уже не решался: в том, что мастер ему точно откажет, сомневаться нисколько не приходилось, терпеть же очередное воздаяние вкусивший лиха ребятенок не желал. Проследовал он за наставником в распахнутую постройку конюшни, и как ведьмак в гнетущем безмолвии глубокомысленно устроился перед свойским выложенным на полу имуществом, тихонечко расположился рядом.

Принялся Освальд на том сосредоточенно перебирать свои пожитки, выкладывая из седельной сумки то, что могло ему в дальнейшем пригодиться: извлек сложенные в кожаный чехол разделочные инструменты, расположив их невдали от себя, засим, задумчиво перебрав в котомке бережно сложенные пузырьки с различными эликсирами, выложил на свет две скляницы с искрящимися зельями невероятных насыщенных цветов — изумрудно-зеленого да сочного померанцевого — какие вобыден на глазах у воспитанника не пил… Так и замер пораженный салажонок, на время даже позабыв о прошлом волнении да увлеченно засмотревшись на действия наставника: несмотря на то, что простоватому дитенку доводилось созерцать всевозможные картины изготовления и последующего употребления мастером его удивительных колдовских эликсиров уже великое множество раз, наблюдать за сим процессом не становилось менее увлекательно… В первое время мальчишка вопреки наставничьим стращаниям даже искренне задавался вопросом о том, какими же оные зелья могли являться на вкус — но после того, как ведьмак однажды изловил огромного пасюка да, подозвав воспитанника ближе, показательно влил у него на глазах в разжатую крысиную пасть несколько капель одного из своих эликсиров, желание пробовать ведьмачьи снадобья пропало у объятого ужасом Мирко навсегда… «Понял, что будет, ежели нарушишь мой запрет пить эликсиры?» — грозно вопросил у него тогда Освальд, и усвоивший урок мальчишка на том зарекся даже прикасаться к ним. Разве что только последнее изготовленное мастером зелье — то, что по его собственным разъяснениям должно было мягко погружать в приятную явственную дрему и вдобавок не являлось ядовитым — попробовал бы салажонок с превеликим интересом… Да только пожалел для него эликсир прижимистый Освальд. Сам же он употреблял свои зелья, как казалось ребятенку, безо всякого вреда для здоровья, каждый раз лишь премерзко кривясь, словно бы от самой отвратительной горечи… Наблюдать за той картиной было достаточно страшно, но вместе с тем и невероятно занятно, и потому себемиров сынок неизменно глазел — благо, хоть сие не запрещалось… Извлек ведьмак далее из дорожной котомки и другой плотно закупоренный пузырек — с тягучим маслом блеклого желтого цвета; смочил он обильно его содержимым заготовленную холщовую тряпицу и, извлекши из ножен блеснувший в отблеске лучины посеребренный клинок, принялся радетельно натирать его лезвие сим диковинным маслом. Наполнилось на том помещение стойла приятным травянистым ароматом, вытеснившим характерные запахи конского навоза да засушенного сена... Вытаращил Мирко любопытные глазки, безмолвно ерзая на месте да благоговейно наблюдая за тем, как ведьмак выполняет свои малопонятные действа — а только моментально встрепенулся, как тот, не отвлекаясь от своего занятия, вдруг неумолимо обратился к самому салажонку:

— Ежели я не ворочусь, пойдешь в услужение к баронету.

Словно бы колкий разряд пробежался вдоль дитячьей перемученной хребтинки: как бывает при прикосновении к холодному металлу после беззаботного шарканья по шерстяному ковру. Дернулся мальчонка от неожиданности, вновь начиная чувствовать неконтролируемую нарастающую тревогу, и с непониманием посмотрел в ведьмачьи строгие зеницы — тот лишь продолжил как ни в чем не бывало сосредоточенно водить холщовым вретищем по острой покромке блестящего лезвия, даже не считая нужным повернуться к искавшему его взгляд воспитаннику. Занятый своим делом, он был совершенно спокоен и на мальчишечью взволнованность не обращал ни крупицы внимания... Подвинулся ощущающий приближение чего-то непередаваемо ужасного Мирко к нему чуточку ближе и, будучи неспособным самому разобраться в происходящем, но чувствуя повисшую в воздухе недосказанность, тихо и неуверенно прошептал:

— А почему... ты можешь не воротиться?.. — Смазал пугающе невозмутимый Освальд лезвие меча своим диковинным душистым маслом и, отложив в сторону тряпицу, поднес клинок к лицу вровень с подрагивающим огоньком лучины, внимательно проверив равномерность нанесения лоснящегося слоя. Мирко взволнованно ждал, страшась лишний раз даже сделать вдох: за время совместных странствий с убийцей чудовищ он уже в полной мере свыкся с тем, что ответа от своенравного наставника в большинстве случаев приходилось дожидаться достаточно долго...

— А ты как думаешь, сопливец? — наконец безжалостно зыркнув в его сторону да брыдко выдвинув вперед кособокую челюсть, отозвался спустя немалое количество времени мастер, и сжавшийся ребятенок, чье сердечко уже поистине норовило выскочить из худощавой грудки, испуганно отвел глазенки. Сделалось ему на том практически физически плохо, когда в его бесхитростном простодушном понимании начало помалу оформляться запоздалое очертание грядущей кошмарной вероятности. Ведьмак явно готовился к предстоящей схватке с чудовищем — с той оказавшейся бестией малехонькой боярышней, какая за короткие сутки успела загубить двоих баронетских прислужников и даже ранить в голову его самого — а сие означало, что впереди его поджидала опасность сызнова быть раненым. Недаром ведь мальчишка сам поутру имел возможность лицезреть его кошмарные застарелые шрамы! Сызнова быть раненым — или вообще... быть убитым... — Я собираюсь избавить подворье от лаумы, а для ведьмака всякий принятый заказ всегда может явиться последним. Достаточно одной ошибки, — словно бы глубже вбивая иглу нахлынувшего испуга и отчаяния в мальчишечье сердечко, сухо процедил сквозь зубы вновь поворотившийся к пожиткам Освальд. — ...А ежели я издохну, ты, пащенок, к зиме околеешь с бескормицы. Посему в таком разе пойдешь в холуи к баронету: хоть от голода там не помрешь, — и бесстрастно уложив клинок в ножны, а ненужные пожитки — обратно в седельную сумку, принялся молчаливо укладывать заготовленные скляницы с зельями и чехол с инструментами в снабженную длинной кожаной лямкой дорожную кошелку поменьше.

Все померкло в затуманившемся разуме мальчишки: и утренние мечтания о собственной теплой одежке, и наивная дитячья влюбленность в миловидную зелейницу, и даже вспыхнувший было интерес к диковинным приготовлениям наставника. Нет, он по-прежнему был готов до седины на висках любить прекрасную Фелицию и по-прежнему уповал на то, что однажды заимеет собственную надежную одежонку взамен истрепавшейся, да и опасное подворье ему уже хотелось покинуть как можно скорее — но теперь все это оказалось словно бы смещенный в сторону. Будто ледяной водой окатило несчастного Мирко! То есть как это, если Освальджик издохнет?.. И слово-то такое страшное и пренебрежительное, словно бы речь о тщедушной скотине... Он же столько всего невероятного знает и так великолепно орудует мечом — да как такое может быть?.. Нет, себемиров сыночек прекрасно отдавал себе отчет в том, что его грозный наставник на деле тоже вовсе не был непобедимым и бессмертным: вот как его единаче без труда растерзал некромант... А уж от Дикой Охоты ведьмак так и подавно бросился спасаться бегством без оглядки. Но то был чародей, могущественный маг, и от такого, пожалуй, не стыдно было и потерпеть поражение, а уж супротив призрачного Дикого Гона — так и вовсе, должно быть, не существовало никоего мирского средства... А лаума, как ее нарек сам мрачный мастер — это же всего лишь обыкновенное чудовище, вдобавок достаточно маленькое. Разве может опытный ведьмак уступить такому махонькому чудищу?! Даже и помыслить салажонку было страшно, что могли они сейчас с наставником видеться в последний раз. Неужели над ними сейчас опять нависла жуткая угроза расставания? Неужели это действительно вовсе не призрачная возможность? Что же станет с беззащитным Мирошком, если его единственного хладнодушного заступника не станет? Нет! Не может быть! Ведь денечек так славно начинался: сирый мальчишка только-только уверился в том, что испытания закончились, хвороба оказалась побеждена, а впереди их вместе с мастером поджидала длинная зима всевозможных тренировок и увлекательных занятий. И тут такой ужасный поворот... Не может этого быть. Ведьмак, наверное, то просто так сказал, перестраховавшись на всякий редкостный случай. Поднял испуганный Мирко округлившиеся глазенки на безучастно готовившегося к предстоящей работе наставника и, отчаянно отказываясь верить в возможность упомянутого им ужасного исхода событий, с заминками тихо пролепетал:

— Но ты же на самом деле... не погибнешь, правда?.. Это же, наверное... самая крошечная вероятность? Да, Освальджик? — Помолчал ведьмак спервоначалу, лишь сосредоточенно промокая вымоченной в масле тряпицей также имевшиеся в его владении посеребренные боевые ножи... Проверил он эдак неторопливо застежки да крепления ремней на свойском облачении, застегнул на петельки все внутренние и внешние карманы укрепленной стальными заклепками кожаной куртки, надел защитные перчатки и только после этого, вновь даже не взглянув на встревоженного воспитанника, безмилостно бросил:

— Я не намерен утешать тебя порожними обещаниями. Это обыденность. Все ведьмаки рано или поздно гибнут в бою.

Вздрогнул несчастный мальчишка от такого страшного откровения: и до чего же обиходно и непринужденно суровый мастер говорил о столь ужасных вещах, словно бы сия возможность умереть его ничуть не страшила! Защемило на том у Мирошка на сердце. Как же жаль будет Освальда, если тот действительно умрет! Дитенку-то и раньше было его жаль: даже думать о возможном расставании было горестно — а уж сейчас после всего, что они вдвоем пережили!.. После того, как ведьмак его буквально выходил и вылечил, вытащив своей заботой из-за непреодолимой завесы!.. Нет, до слез будет горько мальчонке! Даже несмотря на скверный и поистине невыносимый нрав мастера, даже несмотря на чрезмерную строгость, а порой и деревянную бесчувственность — все одно оплакивать его будет себемиров сынок, если он расстанется с жизнью! Ведь их непростые отношения уже начали помалу теплеть и проникаться взаимным доверием: ежели ранее нелюдимый ведьмак при каждом обращении воспитанника только озлобленно таращил стращавые очи да премерзко кривился, теперь он начал потихоньку разговаривать с мальчонкой. Показывать ему по случаю диковинные вещи и даже помаленьку обучать. Да даже посмеялся он сегодня при мальчоночке своим хриплым неприятным голосом — это когда ж такое прежде было видано?.. Видать, действительно, и сам сделался рядом с мальчишкой счастливее. И колотить он ребятенка навроде бы уже перестал, ограничив свой испепеляющий гнев одними только лютыми угрозами да стращанием... Разумеется, мальчонка его по-прежнему немало страшился — но был то уже страх перед суровым воспитанием, а не всамделишным жестоким измывательством. Доказал ему ведьмак свои благие намерения. И даже сейчас позаботился о спасении воспитанника, дабы бедный мальчик не умер зимой в одиночестве и нищете... Начали они с Мирошком потихоньку притираться нутром, смирившись с вынужденным присутствием друг друга — и вот сейчас, после всего?.. Опустил салажонок растерянный взгляд себе под ноги, чувствуя, как предательски трясется подбородочек: только бы не расплакаться прямо сейчас!.. Он же уже взрослый мальчишка, которому минуло семь с половиной годочков — стыдно плакать в подобном возрасте, да еще и на глазах у наставника! ...А как они вчера вдвоем прекрасно изучали словесность! Вот она — приоткрылась дверь в диковинный мир знаний для крестьянского мальчонки! А ведьмак, как оказалось, мог не только браниться, но и по случаю хвалить воспитанника за усердие... А как он надысь интересно рассказывал об испещренном символами Круге Стихии! А какую чудную грибную дорожку нашел… Нет, нельзя плакать, нельзя!.. Ведь это же еще не точно. Нельзя никого хоронить раньше времени. Освальджик наверняка и сам сделает все, что выйти из схватки живым. На нем ведь теперь лежит ответственность уже не только за себя, но и за маленького Мирко!

— Останешься дожидаться моего возвращения здесь, — ровным тоном повелел поникшему мальчонке ведьмак и, перекинув лямку дорожной кошелки через плечо, двинулся в сторону выхода из конюшни.

— Освальджик! — внезапно осознав, что должен напоследок непременно высказать свои мысли наставнику, крикнул обеспокоенный Мирко, и тот неожиданно действительно остановился, с суровым видом ненадолго обернувшись. Посмотрел на него горемычный дитенок и тихим дрогнувшим голосочком пролепетал: — Вернись, пожалуйста, живым... Я не хочу, чтобы ты умер...

Застыл ведьмак в неподвижности, с неким совершенно непостижимым видом рассматривая вывернувшего перед ним душоночку мальчишкой — и только в сделавшемся отчасти растерянным взгляде читается недоумение и грусть. Сколько раз он уже так уходил выполнять свою кровопролитную работу? И ведь никто и никогда его не провожал... Никому за все свои прожитые года так и не был Освальд по-настоящему нужен — только многострадальному Мирко, ставшим по воле провидения его вынужденным воспитанником и пасынком. Постоял мастер эдак без движения, а дальше молчаливо снял с плеч свой истершийся плащ и, вернувшись к Мирошку, столь же безмолвно вручил сие заношенное рубище в его малахольные мальчишечьи ручки. На том и ушел, так и не сыскав, что ответить.

Выскочил за ним мальчишка наружу, остановившись у ворот в конюшню — направился на том ведьмак в стоявшую неподалеку постройку харчевни да так и скрылся с виду за ее добротной дверью. Один остался сжимавший наставничий плащ салажонок на улице — тут на него горечь отчаяния и накатила: уселся он обреченно на землю у стеночки, комкая в трясущихся ручонках да горемычно прижимая к худощавой грудинке оставленное мастером рубище, и отчаянно уткнулся личиком в его пропитавшуюся дорожным смрадом отсыревшую ткань... Глазки бесповоротно наполнились слезами. Так и всхлипнул несчастный ребятенок от накативших горьких чувств — а только что он мог поделать? Нынче все зависело только от того, как сработает сам ушедший убивать чудовище ведьмак.