«Будучи по природе своей человеком злым и мстительным, неустанно помнил он всякую претерпленную обиду, дожидаясь возможности свершить положенную месть с поистине нечеловеческим терпением. А когда, наконец, дожидался — мстил с такой же нечеловеческой жестокостью: хладнокровно, изощренно и в наивысшей мере беспощадно».

Освальду не доводилось браться за настоящую работу с исхода весны. Последним выполненным заказом бродяжничающего мастера стало уничтожение мгляка на топких болотах близ захудалой деревушки в полусотне верст езды от Горс Велена — да и за того он не получил ни единой ломаной монеты в награду, увезя с собой заместо оной по провидению судьбы лишь обливавшегося горькими слезами паршивого крестьянского сопляка. В последние годы за сезон доводилось выполнять до пяти относительно денежных заказов различной степени сложности — но этот год, поначалу зачинавшийся весьма неплохо, по итогу обернулся для злосчастного ведьмака поистине невиданным провалом, вынудив его, и без того считавшего всякий целковый, переступить за черту беспросветной нищеты. Лишенный возможности зарабатывать привычным образом и вынужденный также заботиться о малахольном раненом воспитаннике, нищенствующий Освальд, что и раньше представал всамделишным замаранным лохмотником в заношенных тряпицах, ныне оказался приневолен отказаться поистине от всего, по большей части отрекшись даже от столования в дорожных трактирах... И только с оформившимся решением оставить изъятого мальчишку у себя к впритрудь сводившему концы с концами мастеру наконец пришло окончательное понимание того, что рано или поздно во избежание голодной смерти ему все же придется вернуться к работе, невзирая на присутствие сопливца. Конечно, скитаясь вместе с изморенным дитенком по непролазным чернолесьям и топям, временами ему и без того приходилось рубить смертоносным клинком встречавшихся на пути небольших эндриаг иль утопцев — но этого хватало лишь на то, чтобы не прерывать употребление колдовских эликсиров, от коих Освальд, как и всякий ведьмак, зависел в равной мере и физически, и психологически. Потребных же заказов по отбытию из разрушенной ведьмачьей крепости он более не находил. Посему, едва только впереди, наконец, замаячила возможность сторговаться об уничтожении зловредной лаумы, упорствующий ведьмачий разум сразу же начал выискивать верный способ добиться сего: входить в предстоящую зиму с тощей кошелкой при наличии на шее завалящего ярма в виде беспомощного воспитанника было чревато голодом для обоих ведьмака и мальчишки... Разумеется, Освальд в первую очередь вознамерился добиться найма от наиболее платежеспособного заказчика на всем постоялом дворе — ополоумевшего от горя баронета Вольдемара — будучи готовым за-ради оного даже употребить елейные увещевания своего злокозненного лживого языка... Когда же прибитый злонравными уговорами баронет наконец и в самом деле посулил затуманившему его разум убийце чудовищ желанную выгоду за убийство своей самоназванной дочери — сразу же, не теряя времени, направился готовиться к предстоящей работе. Уничтожение малолетней лаумы не являлось слишком уж сложной задачей для опытного убийцы чудовищ — и тем не менее алчный мастер все равно затребовал за свойскую услугу неимоверно высокую цену, справедливо рассудив, что в одночасье лишившийся наследницы отец без раздумий согласится заплатить любую сумму... Духовные же терзания самого страждущего дворянина бесчувственному Освальду были глубоко безразличны.

Впрочем, участь малолетней лаумы при любом раскладе была уже предрешена. После того жестокого глумления, которое устроила над ним коварная чертовка Фелиция, оказавшийся наказанным за чрезмерное сластолюбие ведьмак был готов при необходимости зарубить поганое чудовище и безо всякой обещанной платы: продолжительная холодная ночь, вынужденно проведенная им по вине паршивицы в наготе у походного костровища, озлобила и без того ожесточенное ведьмачье нутро — и клацая сведенными зубами да содрогаясь от пронизывающего до костей осеннего хлада, стервец Освальд принял решение во что бы то ни стало усладить себя видом зелейницы, созерцающей отсеченную голову столь драгоценного ее сердцу чудовища... А уж после того, как истинные мотивы вероломной плутовки оказались раскрыты — так и вовсе уверился он в своих дальнейших непреложных действиях окончательно и бесповоротно... Ах, с каким наслаждением всмотрелся бы ведьмак в прекрасное лицо уязвившей его прелестницы в тот жестокий момент — ради такой услады можно было, пожалуй, единожды сработать из без потребной оплаты!.. Однако же, по счастью, подставлять шею в убыток жестокосердному мастеру не пришлось.

Удаляясь от нехитрого бревенчатого стойла, направившийся выполнять свою кровавую работу ведьмак отчетливо расслышал, как оставшийся дожидаться его возвращения воспитанник сдавленно и горестно всхлипнул: сие необъяснимое мальчишкино волнение сперва в немалой степени озадачило нечувствительного убийцу чудовищ, заставив хорошенько задуматься. Освальду никогда еще дотоле не доводилось лицезреть чьи-либо неподдельные и бескорыстные переживания о его безотрадном житье, ведь обыденно даже уповавшие на избавление от смертоносного лиха заказчики тревожились исключительно лишь об исполнении стращавым мастером его части леденящего душу уговора. О его же собственной дальнейшей судьбе — будь то тяжкие полученные во время схватки ранения иль даже бесславная внеурочная гибель — суеверные кметы наичаще всего предпочитали не задумываться вовсе, иной раз и малодушно желая ему сгинуть вслед за убиенным чудищем без возврата... Оное безразличное, а подчас и откровенно враждебное отношение простого люда сделалось очерствевшему мастеру уже настолько привычным, что ничего другого в свойский адрес он уже и не ждал — что в полной мере отражалось и на его собственном эгоцентричном мировоззрении. И действительно, за что вообще можно было скорбеть о подобном отвратительном вымеске? Он-то и сам в глазах окружающих представал немногим лучше изничтожаемого его свойской рукою чудовища: такой же мерзкий, вероломный и пугающий — и даже к помощи его прибегать было дозволительно только лишь в самых безысходных и отчаянных случаях! Выросший в нескончаемом проявлении враждебности Освальд уже и сам не мог помыслить, как к отродью, навроде него самого, можно было относиться с елейными чувствами...

И вновь проклятый себемиров отпрыск своим вахлацким мягкосердечием спутал ему все выстроенное с годами мировоззрение! Явственно ведь узрел ожесточенный ведьмак, что бестолковый мальчишка убоялся за его туманную судьбу! И давеча на обедне, как рассекла ему паскудная лаума когтями чело, тоже искренне и неподдельно устрашился, смотря на окровавленный наставничий лик с чистосердной жалостью и страхом... А тут и вовсе всхлипнул, провожая уходящего истреблять поганое чудовище радетеля с нескрываемой и всепоглощающей болью волнения в глазках... И это все при том, что Освальд загодя договорился о его судьбе с самим поместным владетелем — баронетом Вольдемаром: тяжко сделалось взвалившему на себя непомерную ответственность за чужую беззащитную душоночку мастеру обрекать несчастного дитенка на голодную смерть в случае своей погибели; исполнилось его ледащее сердце горечью, как представил он, что окажется тогда изъятый им бескровный мальчонка один перед лицом необходимости сражаться за выживание в окружении жестоких проходимцев, какие растерзали бы беззащитного сопливца просто за-ради собственной утехи — посему и переступил он через себя, исполнив неозвученный долг до конца да впервые с собственного рождения обратившись к единственному способному помочь человеку со столь несвойственным для себя смиренным прошением. Нет, не пропал бы себемиров пустоголовый отпрыск даже в случае гибели мастера: забрал бы его в холуи заезжий баронет — и сам мальчишка это тоже верно знал... Но отчего-то все одно искренне убоялся за судьбу сурового наставника, выбежав проводить его с чистейшими кристальными слезинками в лазурных глазках... Никогда еще такого не видал отчужденный ведьмак: никогда еще не лицезрел проливаемые по себе слезы, никогда не сталкивался с людским небезразличием и состраданием! Только в тот безотрадный момент отправки выполнять полученный заказ — такой обыденный для поднаторевшего убийцы чудовищ и вместе с тем неимоверно удивительный и неповторимый — столкнулся он впервые с тем, что тоже стал для чьей-то души по-настоящему важен!.. Это было просто непостижимо и невиданно: словно бы нечто живое вновь колыхнулось в очерствелом ведьмачьем нутре в ответ на проявленное мальчишечье участие... Словно был яркий луч изгоняющего мрак света осветил собой безотрадное житье мрачного мастера! Что это значило? Выходило, что мальчишке действительно был важен именно он сам? Или глупый сопливец просто сызнова ничего не понял?.. В другой ситуации бухмарный ведьмак, безусловно, долго раздумывал бы над сими проникновенными вопросами, молчаливо рассматривая вьющиеся золотистые вихри на затылке спящего воспитанника... но сейчас ему предстояло заняться серьезной работой, и как всякий умеющий сосредоточиться на деле профессионал, отправившись на охоту, Освальд просто напрочь выдворил оные мысли из свойского жесткого разума, сосредоточившись исключительно на предстоящей работе.

Направившись прямиком к невысокой постройке ныне пустовавшей харчевни, суровый ведьмак бесцеремонно толкнул задрожавшую дверцу. Навстречу тотчас же потянуло пряными ароматами горячего гуляша да свежесваренного рассольника с гусиными потрохами. Протопленное сухое помещение корчмы, наполненное приятным согревающим теплом от расположенного у внешнего пристенка разожженного очага, представало совершенно опустевшим: утренняя трапеза заезжих постояльцев в означенный час уже успела завершиться — восседать же в праздности за чаркой водки в условиях воцарившейся над подворьем тревожности и беспрестанного страха, подвергая себя опасности столкнуться с рыскавшим по округе чудовищем в состоянии дрянного подпития, как известно, ни единый вахлак не желал... Лишь занятый своими обыденными делами корчмарь Родерик ныне пребывал за свободным залавком в ожидании возможных посетителей, невозмутимо насвистывая незамысловатую мелодию да кропотливо протирая ополоснутые работниками пивные кружки просушенной тряпицей. Помимо самого содержателя, в расположенной за его спиною задымленной кухоньке, судя по суетливым отзвукам спорившейся работы, вовсю хлопотали и загруженные каждодневным трудом батраки — коих, впрочем, не представлялось возможным увидеть. Завидев в дверном проеме единственного явившегося выгостя, с коим невдавне уже случались размолвки, да, по-видимому, помня о своем давешнем обещании отринуть лживое угодничество, шельмец Родерик остался совершенно невозмутимым, бросив на явившегося мрачного мастера мимолетное оценивающие воззрение и после деловито продолжив заниматься прежним бесхитростным делом… Сам же ведьмак, также вызарившись на него ответным испепеляющим взглядом, быстрыми шагами целеустремленно прошествовал вдоль рядов незанятых столов и лавок, покамест не подобрался вплотную к дубовому залавку. Так и рявкнул он тотчас же ожесточенно своим свирепым хриплым голосом:

— Где твоя девка Златка? Хочу ее оттрахать!

Замер застигнутый врасплох корчемник в недоумении, сперва даже ненадолго остановившись да в оцепенении пронзив приблизившегося гневливого посетителя озадаченным взглядом — даже при всех своих отвратительных грубых повадках и отталкивающей внешности Освальд весьма нечасто сталкивался с подобной обескураженной реакцией на сие предельно незамысловатое для постоялого двора заявление, ведь вобыден в тех дрянных заведениях, куда он имел обыкновение захаживать, полураздетых неказистых девок не возбранялось даже нескрываемо хватать охальными руками; язык же — так и вовсе мог озвучивать любую непристойную и гнусную скабрезность, ведь именно для оных низменных целей хозяева дорожных трактиров и содержали в свойских страдницах сих опустившихся потасканных чернавок. Впрочем, сейчас невозмутимо занимавшемуся делами корчемнику действительно было отчего удивиться — что бесцеремонный ведьмак прекрасно осознавал: он и взаправду заявился за девкой слишком внезапно да еще и при достаточно странных обстоятельствах, а наблюдательный и прихотливый стервец Родерик ни в коем случае не являлся пропащим глупцом... Действовать нужно было крайне филигранно и осторожно — впрочем, беззаветное вероломство являлось настоящей стихией злонравного Освальда, и управлялся он им не менее виртуозно, чем смертоносным клинком. Осмотрел его озадаченный содержатель подворья, пробежавшись недоумевающими глазами по стращавой ведьмачьей фигуре в почерневшем от впитавшейся крови облачении, и далее, воротившись к прежнему обыденному занятию, неутешительно резюмировал:

— Эк тебе приспичило, — скликать же девку, паскуда, и не подумал.

— Избавь меня от своего дрянного пусторечия. Зови давай девку! — озлобленно потребовал непримиримый мастер. Безмолвным остался совершенно нетронутый Родерик, ничуть не смутившись пронзающего его обличье лютого ведьмачьего воззрения — словно бы нарочно испытывал он терпение брюзгливого выгостя, с деланым вниманием протирая кажинную пядь закаленной поверхности кружки. Освальд ждал, лишь остервенело кривясь да скрежеща сведенными зубами: чертов шельмец явно ничуть не смущался, по-видимому, раздумывая над тем, что могло заставить мрачного посетителя заявиться к нему с охальным требованием в столь неожиданный и отчасти даже неподходящий момент. Протер он эдак до блеска стекловидную глазурь на свойской безделице, неторопливо поднеся ее к огню да пристально рассмотрев прищуренными очами сверкающее внутреннее покрытие, и напоследок, нарочито прилежно вслушавшись в издаваемый тряпицей скрип, наконец отложил проклятую кружку в сторону, обернувшись к осклабившемуся мастеру. Облокотился хитроумный сквернавец на деревянную столешницу залавка, беззастенчиво подавшись вперед к грозному выгостю, и после непродолжительного задумчивого молчания вконец вопросил:

— Может, для начала расскажешь, что у тебя такое стряслось? — и стало быть, приметив то, как и без того ощерившийся ведьмак в нетерпении корежит перекривленную челюсть, словно бы извиняясь, добавил: — Не пойми меня неправильно, милсдарь — я несомненно приведу тебе Златку... однако ты весьма странновато свалился мне на голову. Вымокший, растрепанный, замерзший, обозленный — хотя, пожалуй, в ином виде после ночевки в холодном лесу ты заявиться и не мог... Давай я растоплю тебе баньку: попаришься как следует, разогреешь продрогшие кости — кровь хорошенько пробежится по телу... А там и девка подойдет: потрет тебе спину, пообнимается с тобою в лохани — порезвишься с ней привольно в купальне... Потом ледяной водицей ополоснешься, чарку обжигающей водки хлобыстнешь — и сам почувствуешь, как от сердца отходит... У меня прекрасная парилка на березовых дровах, из какой даже самые взыскательные постояльцы еще ни разу не уходили равнодушными... — да только прервал его поганую торгашескую брехню суровый ведьмак. Даже по прошествии неполных двух суток сей корыстолюбивый стервец, как казалось, не оставлял попыток стрясти с обосновавшегося в окрестностях постоялого двора убийцы чудовищ столь дорогую для сердца звонкую монету!.. Впрочем, жестоконравный Освальд желал покончить с этим затянувшимся делом и съехать с проклятого подворья как можно скорее, а потому слушать слащавые речи в сей недобрый час тем более не намеревался. Уставился он на том словоохотливому алтыннику в его бесцветные шельмовские очи и запальчиво процедил:

— Заканчивай язык мозолить. Зови мне девку. Сейчас же! — Умолк на том Родерик, вконец разобравший неотвратимость низменных ведьмачьих намерений, и ощеривший зубы Освальд почувствовал, что в оный раз порядком натерпевшийся корчмарь с ним пререкаться уже не станет. Дождался он того, как измотанный происшествиями последних нескольких суток Родерик отвернется от залавка — стало быть, вознамерившись скликать стребованную девку из соседнего подсобного помещения — и далее сам исподволь озвучил многозначительный ухищренный вопрос: — Помнится, ты намедни похвалялся, что за двадцать целковых монет твоя чертовка способна исполнить любое желание?.. — Обернулся к нему обратно заметно насторожившийся Родерик, вновь оперевшись локтями на скрипнувший под его весом прилавок, и с недоверием отсек:

— Ну не так, чтобы любое, милсдарь. Ты же понимаешь, что я это для красного словца давеча говорил: бить девку или издеваться над ней я тебе не позволю — при всем моем неоправданном расположении к постояльцам, после плотских развлечений девки в моей корчме непременно должны оставаться такими же веселыми и румяными хорошавками!.. А то, знаешь ли, заезжают сюда временами в «Доброво» такие сластолюбивые разбойники — любители поизмываться над беззащитными блудницами: последнему, кто начал душить мою девку, я кистенем разбил колено... Посему, ежели любишь надругательства, лучше сразу обратись в иное заведение: ты, конечно, посильнее меня будешь... но переломать тебе кости, коль ты заиграешься, я несомненно сумею. Уж не сомневайся. — Искривился на том Освальд еще отвратительнее, на деле ничуть не подивившись исполненной неверия отповеди корчемника: несмотря на взращенную с годами беспросветную ожесточенность, упомянутые злонамеренные измывательства над девками вовсе не были ему по нраву — однако же устрашающий безобразный лик опустившегося урода неизменно заставлял встречных незнакомцев по наитию полагать, что услаждаться подобный выродок мог исключительно осознанным мучением бесправного... Ожидали от него, как видно, окружающие, что за собственную беспросветную долю он непреложно возьмется безбожным образом мстить, находя единственную плотскую усладу в вымещении своей безудержной злости... Впрочем, мало кто ведал, что творилось у него внутри в действительности: пускай стервозный мастер подчас действительно был крайне безжалостен и даже жесток, на деле в глубинах его черного разума всегда незримо пролегала черта благоразумия, за которую он николиже не переступал. Поразмыслил стервец Родерик далее над собственным упреждением, стало быть, с опозданием сообразив, что ныне своими же усилиями по сути отваживает платежеспособного посетителя, и тотчас же принялся заискивающе исправлять допущенную оплошность, вновь подавшись вперед к несговорчивому мастеру: — Но ты не обессудь, милсдарь ведьмак. Не принимай исключительно на свой счет: я это упреждение всем выношу, а то... знаешь ли, различных лиходеев нынче тоже хватает. Изуверствовать я не позволяю, но в остальном в моем славном заведении желания постояльцев не ограничены больше ничем — а уж приглянувшаяся тебе Златка... о, эта блудливая игрунья взаправду является настоящей мастерицей любви! — и понизив голос да хищно сверкнув очами, самым что ни есть похабным тоном дополнил: — Она тебе запомнилась, милсдарь? Ты не смотри, что в ее прелестной порожней головке отродясь не водилось ни капельки разума — эту бесстыжую искусницу добрые боги наделили совершенно иными талантами: смазливая, молоденькая и гибкая — я сам испробовал ее уже сполна... Не в каждом борделе умеют так услаждать. А темперамент!.. Эта распутница порой даже сама наигранно капризничает и своеволит, дабы быть в назидание выдранной! Ты тоже можешь испробовать, милсдарь. Единственное что — во избежание недоразумений, я все же попрошу тебя озвучить детали твоего желания заранее: у девки тоже могут быть свои незначительные пожелания, да и подготовиться ей нужно загодя... Да и я сам, как ты понимаешь, будучи содержателем данного подворья, должен проследить, чтобы у бестолковой лихоманки не возникло соблазна схитрить и запросить у тебя монету в обход моего кошеля... — и хотя в пустовавшем помещении харчевни, окромя самого корчмаря и подошедшего к залавку мрачного выгостя, ныне не имелось ни единой души, с самым что ни есть похабным выжидающим видом заговорщицки склонился к брюзгливому Освальду, практически перевесившись через затрещавшую столешницу да красноречиво вскинув брови — словно бы тем самым предлагая в деталях озвучить цель бадражного визита...

— А никакой особливой прихоти нет, — буравя его немигающим гипнотизирующим взглядом своих недобрых зениц, медленно протянул ведьмак. — Мои вкусы просты. Я не услаждаю свое вожделение измывательством над девками да и к извращенствам сугубой тяги тоже не питаю... Против естества идти не стану. А вот блудливые игрища по оговоренным ролям люблю!.. — и далее нетерпеливо зарычал: — Посему зови свою чертовку скорее сюда, покамест я не потерял терпение! Нет у меня желания слушать твое дрянное словоблудие, стервец: я пришел утолить алчбу, а не чесать языками!.. Давай ее живее — сегодня твоя скудоумная девка будет делать то, что я прикажу! — Поистине взвился от таких скабрезных речей выгостя сластолюбивый корчмарь Родерик — в том, что сей красноречивый шельмец по своей пропащей природе являлся таким же неисправимым потаскуном и любострастником, как и он сам, проницательный ведьмак убедился еще в первую вечорошнюю встречу: даже просто увиваться вокруг собственной кабацкой девки, беспардонно подкладывая ее за монету под всякого случайного прошлеца, этому сквернавцу было сладостно! Сейчас же корыстолюбивый подлец ко всему прочему намеревался заработать сверхприбыль — и посему с удовольствием принялся обхаживать посетителя лживым языком еще того усерднее:

— О, ты не останешься разочарован! — воскликнул на том заметно оживившийся содержатель, наконец отстранившись от скрипящего залавка. — Златка у меня мастеровитая лицедейка: она тебе, милсдарь, коль ты того захочешь, и властную чародейку изобразит, и своенравную эльфскую разбойницу, и распутную деревенскую прекрасницу, готовую из любопытства задрать подол пред незнакомым заезжим наемником!.. — Освальд только лишь с презрением поморщился: в сие порожнее прославление, всамделишно не стоившее даже ломаного медяка, он николиже не поверил бы, даже ежели б заранее не спробовал нахваливаемую корчмареву девку самолично. В том, что пустоголовой сквернавке доводилось хоть единожды видывать настоящую разбойницу воочию — не говоря уже об упомянутой чародейке — он бесперечь сомневался.

— Хочу оттрахать твою девку в лесу, — зловеще прервал восторженные восхваления разошедшегося корчемника оставшийся неизменно мрачным ведьмак, — хочу завести ее в непролазную чащу. Хочу, чтоб загодя она хорошенько замерзла. Чтоб дрожала всем телом. И смотрела на меня с содроганием... — и под немигающий змеиный взгляд, обращенный к застывшему своднику, медленно и устрашающе уточнил: — От пробравшего чресла озноба. — Сошла на том наигранная ухмылка с корчмарева равнодушного обличья буквально на глазах: сдвинул Родерик в непонимании брови, сперва продолжив молчаливо созерцать расположившегося напротив убийцу чудовищ, и далее в полном недоумении развел руками в стороны.

— ...Странная у тебя какая-то фантазия, милсдарь, — наконец протянул он свои измышления с отчетливо просквозившей в голосе подозрительностью — снова предсказуемо отказавшись от намерения звать чертову девку. Так и засыпал на этом окаянный сквернавец крутонравного выгостя своими нескончаемыми вопросами: — И это все?.. Чтоб «замерзла». «Смотрела на тебя с содроганием». Да еще и «в лесу»... Бессмыслица какая-то. Тебя что, распаляет страх? И что ты задумал? Хочешь, чтоб она изобразила, что сиречь заблудилась?.. А что потом? Ты так страстно жаждешь поваляться в отсыревшей траве?.. Знаешь, стоя за прилавком собственного подворья, я за эти годы слышал от постояльцев всякое и вроде бы ничьим желаниям уже не удивляюсь — но такую бадражную прихоть действительно слышу впервые, — а далее, словно бы опомнившись от наваждения, пустился в ответное наступление: — А потом, стало бы, моя девка после такого времяпрепровождения сляжет от переохлаждения в горячем бреду!

— Может быть, и сляжет, — металлически жестким ледяным тоном медленно отчеканил суровый ведьмак, — а только я тебе, шельме, за это чеканью плачу!.. Нет мне никоего дела до подобной суетной дряни! Ничего с твоей никчемной чертовкой не станется! Она молода и вынослива! — и яко прежде, искривился, остервенело устремив на ошеломленного услышанным корчемника безжалостный хищнический взор.

— Это не ты будешь решать! Гляди какой прыткий сыскался! — перебил его мгновенно отринувший прежнюю приветливость Родерик, насторожившись от высказанного мастером пренебрежения еще заметнее и сильнее. — Считаешь, что за двадцать монет тебе позволено творить все, что вздумается?.. Златка никуда с тобой не пойдет, покамест ты не объяснишь, что задумал. Это что за фантазия, я спрашиваю? Отвести девку в лес, там заставить мерзнуть и страшиться... Являешься сюда средь бела дня, начинаешь требовать бадражные вещи... Да что у тебя вообще на уме?! Ублажить тебя девка запросто может и здесь — незачем для этого таскаться в перелесок! Ты действительно готов заплатить двойную цену просто за возможность позабавиться в лесу?.. Ты, тот прижимистый скупец, который днем ранее старательно выискивал мне в оплату наиболее жалкие и исцарапанные из свойских тертых медяшек?.. Который скорее свою ездовую скотину голодом уморит, нежели чем расстанется с парой лишних монет?.. Просто за возможность сделать в чертовой дождливой глуши то, что под крышей трактира обойдется тебе вполовину дешевле?.. В чем смысл такой упрямой расточительности? Или я чего-то не понимаю? А, милсдарь ведьмак? — Замер он в неподвижности, придирчиво всматриваясь в зауженные вертикальные зеницы грозного мастера, и далее, малость вскинув брови, негромко и подозрительно вопросил: — Может быть, тебе моя Златка сдалась именно вне загороды подворья?.. Смысл в том, чтоб увести ее отсюда, а?..

Сей проницательный стервец, безусловно, представлял из себя значительную проблему для заехавшего на подворье бродячего мастера: именно его ведьмак по опыту считал наибольшей угрозой для себя и своего нерадивого воспитанника, какая по степени опасности и непредсказуемости значительно превосходила даже пережившего трагедию высокородного дворянина и всех его паскудных лизоблюдов. Родерик был несомненно умен, и во всем его невзрачном виде наметанным ведьмачьим взглядом неизменно читалось некое тщательно скрываемое врожденное вероломство: пускай с виду сей хитроумный человек и представал обыкновенным сосредоточенным на стяжательстве дельцом, Освальд чувствовал нутром, что его истинные мотивы простирались дальше и залегали глубже... Не забывал ведьмак и о том, что перед ним был тренированный и обладающий немалым опытом сражений бывший наемник — а если быть точнее, фехтовальщик: сам наблюдательный мастер не имел возможности созерцать проклятого стервеца с мечом в руках, хотя и слышал об этом от напуганного мальчишки — но в кажинном отточенном движении шельмы его опытный глаз отчетливо видел рефлексы, какие могли быть выработаны исключительно лишь с годами практического владения полутораручным клинком... В том, что основным видом оружия, каким владел Родерик, был именно означенный тип меча, ведьмак был полностью уверен: слишком уж хорошо ему были известны характерные мозоли от навершия клинка на левой ладони сквернавца — явственный признак бойца, использующего двуручный хват на укороченной рукояти «бастарда», где шуйца ложилась верхом на гребень черенка... Владению таким оружием необходимо было долго и упорно учиться — и учителем ублюдка являлся ведьмак. Нет, недооценивать сего побродившего по свету шельмеца было невероятно опасно: как правило, наемники не выходили на покой, находя свою бесславную кончину на поле безвестной брани во цвете лет — и тот факт, что оный смерд вообще сумел выжить, свидетельствовал не только о его неоспоримом мастерстве, но и о присущем хладнокровном хитроумии... Он начинал настораживаться. Его, безусловно, можно было и не пытаться ввести в заблуждение простой безыскусной кривдой, заготовленной для межеумных вахлаков, и виртуозно владеющий своим лживым языком Освальд, нащупав в разговоре сию единственную неочевидную уязвимость корчемника, мгновенно нанес ему неблокируемый удар — сообщил о себе неприкрытую правду.

— Да, ты все правильно понял: девка нужна мне именно в перелеске, — бесстрастно изрек он знаменательное признание и далее показательно отступил на шаг, демонстрируя содержателю свое по-прежнему представавшее вельми отсыревшим и липнущим к телу одеяние из почерневшей выделанной кожи, — со мной произошло неимоверное злосчастье. Этой ночью я спознался в лесу с вашей знахаркой — обольщающей шельмовкой Фелицией, что плавала в ночном пруду на манер одичалой лесной прекрасницы. Сия паскудная стерва учинила надо мной глумление: сперва посулила мне близость — а как я воспылал к ней плотским вожделением, обманула меня и насмехательски сбросила в омут! — Буквально изменился на этом в лице мгновенно сделавшийся черным как ночь посмурневший Родерик: приняло его вытянутое обличье вид бесчувственного незыблемого камня, и только выступающие желваки нервно задергались как доказательство подавляемого усилием воли клокочущего в глубинах нутра пламени. Развел ведьмак далее деланно обеими руками в стороны и столь же озлобленно повторил: — Посмеялась надо мною чертовка, что над тем вахлаком! Подло сманила своими сладкими прелестями, услаждаясь производимым впечатлением — а засим подло сбросила в хладные воды!.. Плавала передо мною, нагая, без стеснения, ласкала бесстыдно мой взор возбуждающим видом своего утонченного гибкого стана, демонстрировала любострастно перловые полные груди — а по итогу, насмеявшись, попросту бросила, скрывшись в лесу!.. Вот я и отделаться от этой распаляющей картины пред глазами не могу. Всю ночь отмерзал я внаготку у костра — и ныне моя оскорбленная плоть требует пресыщения!.. — вернулся он обратно к залавку, испепеляя глазами замолчавшего и крепко стиснувшего зубы корчмаря, и безмилостно уточнил: — Я хочу разыграть это действо сызнова. Хочу оттрахать твою девку, представляя Фелицию — твоя трепливая халда, понятное дело, не годится негоднице даже в подметки... но если отвернуть ее обличье, сзади по нужде сойдет и эдак. — Корчемник смотрел на него в полном безмолвии — совершенно диким и непостижимым образом: редко какой мужчина столь равнодушно и беззастенчиво признавался в том, что его отвергли, вдобавок еще и превратив в жалкий объект насмехательства — но Освальду действительно было совершенно безразлично то, что о нем мыслили и говорили окружающие; зная свое дело, он был нацелен исключительно на достижение необходимого результата. Постоял эдак вдокон обескураженный Родерик без движения еще некоторое время — лишь поводил диковатым воззрением, напоследок опустив его себе под ноги — и наконец без лишнего словоблудия совершенно серьезно ответил:

— Я понял. Можешь больше ничего не говорить. Сейчас позову тебе Златку, — и развернувшись да оставив гневливого мастера в одиночестве, молча скрылся в задымленном помещении кухоньки.

Остался вероломный ведьмак в разогретом помещении трактира в полном одиночестве: прислонился он к шероховатому залавку, частично перенеся на него свой немалый вес, и вытянув вперед жилистую шею, прислушался к тому, что творилось за тонким пристенком. Покамест все складывалось весьма приемлемо, но предусмотрительный мастер все одно намеревался подготовиться к любому исходу событий: подслушать разговор удалившегося корчемника с межеумной девкой, узнав, как именно тот сообщит ей о прихоти воротившегося малоприятного выгостя, было явно не лишним. Искомая Златка в означенный момент явно пребывала в стороне от остальных занятых нескончаемым трудом работников предбанника приспешной, потому как сосредоточивший внимание Освальд достаточно отчетливо разобрал их последующий приглушенный разговор со скрывшимся из виду содержателем. Отвел тот, по всей видимости, пустоголовую чернавку в сторону, разместившись вместе с нею подальше от остальных батраков — но притом и совершенно не помыслив, что ведьмачьи чувства по своей невиданной остроте значительно превосходили обыденные людские — да так и изрек, обратившись к смазливой страднице с многозначительной твердостью в голосе:

«Оставь работу, милая. Там пришел ведьмак, которого ты давеча обслуживала — сейчас он снова требует тебя, так что далее ты пойдешь исполнять его прихоть», — выслушала неразумная чернавка корыстолюбивого хозяина и, по-видимому, оставшись отнюдь не прельщенной грядущей необходимостью сызнова терпеть заскорузлые прикосновения отталкивающего страхолюда, со скучающим презрением уточнила:

«Какой ведьмак? Опять этот кривой урод?»

«Да, золотце. Он самый, — напрочь лишенным сочувствия тоном отозвался в ответ на озвученное девкой неудовольствие моментально показавший строгость Родерик. — И не закатывай свои прелестные глазки, ибо сейчас ты предстанешь перед этим уродом улыбающейся, чувственной и охочей до любовной ласки вне зависимости от того, понравился он тебе или нет. И будешь вежливой и обходительной: с меня хватило прошлого раза, когда ты показательно кривилась и стояла как вымороженная вопреки тому, что я тебя учил. Уж сделай над собой усилие, моя милая, и обойдись с моим постояльцем почтительно и гостеприимно, тем более что мы с ним сторговались аж на целые двадцать дукатов, — и спустя непродолжительное время молчания с убеждающей настойчивостью довершил: — И не хмурь чело: ты же знаешь, что от этого на обличье возникают морщины... Да, мне прекрасно известно, что ведьмак тебе противен, моя милая — но и ты прекрасно знаешь, что в подобных случаях надлежит потерпеть. Наши постояльцы приносят мне доход, а из этого дохода я плачу оговоренное жалование и своим батракам, включая тебя. А ведьмак тем более должен остаться ублаготоворенным, потому как подобный прошлец способен принести моему подворью немало неочевидного блага... Посему будь послушной девицей: натяни на свое миловидное личико благосклонную улыбку и ублажи моего выгостя так, чтоб он остался доволен. Даже если он обойдется с тобою неласково», — проговорил это равнодушный к покоробленным чувствам страдницы корчмарь, и глупая девка отозвалась сдавленным презрительным смешком — в каком внимательно вслушивавшийся в каждое слово убийца чудовищ, впрочем, различил и промелькнувшую тень мимолетной досады.

«Они все не шибко ласковы — меня таким не удивишь, — все с той же скучающей пренебрежительностью бросила оставшаяся невпечатленной Златка. — А этот вдобавок урод. С перекошенным хайлом и безобразными шрамами. Когда он только начал совать в меня свои костлявые пальцы, при этом пялясь в глаза — меня уже тогда чуть не вывернуло. Думала, что прямо там преставлюсь — хорошо, хоть отвернул меня от свойской ублюдочной рожи, — и засим капризно заявила: — Не хочу под страхолюда сызнова ложиться! Ты обещал подарить мне гранатовый браслет за то, что подкладываешь под всяких противных нищебродов — и до сих пор не подарил!» — на этом мгновении прислушивавшийся к творившемуся в приспешной ведьмак лишь уничижительно покривился: корчмарева пустоголовая девка на поверку представала еще скудоумнее, чем показалось сызначалу. Ей не хватало ума держать дрянной язык за зубами даже в разговоре с собственным содержателем-сводником... К тому же, сдавалось, что она чистосердечно верила в существование подобия неких любовных отношений меж ним и собою — хотя в действительности тот лишь безоплатно использовал ее по хозяйскому праву. Сам же Родерик в ответ на озвученное девкой дерзновение в оный раз отозвался с еще большей угрожающей строгостью:

«Опять строптивишь, милая? Уже забыла, кем ты была до той поры, покамест я не подобрал тебя с обочины большака? — прошептал он сие с предупредительным придыханием, и наконец припомнившая свое место Златка моментально осеклась. Сам же крутонравный корчемник столь же тихо продолжил: — Если бы не моя доброта и снисходительность к тебе, моя золотая, ты обслуживала бы подобных мрачных и непредсказуемых личностей в безвестном грязном переулке, полностью отдаваясь на их призрачную милость за пару ничтожных дукатов!.. Здесь же я плачу тебе достойное жалование: ты живешь в теплой корчме и вдобавок пользуешься моей защитой и благоволением. Посему лучше хорошенько помысли своей миловидной головкой, прежде чем гневить судьбу: на моем подворье ты обладаешь абсолютно всем, что только можешь пожелать, и даже чуточку большим — и ежели временами я требую от тебя обуздать отвращение и обслужить постылого постояльца, прежде чем перечить и демонстрировать свои негодные капризы, лучше припомни лишний раз все то, чем ты мне обязана!.. — На некоторое время оба неумолимый содержатель подворья и его притихшая страдница одновременно замолчали, но затем припугнувший забывшуюся девку Родерик сызнова смягчился, понизив сделавшийся сдавленным голос и, по-видимому, вновь прильнув к девичьим нежным покровам с давешним многообещающим сластолюбием. — Ну полно тебе хмуриться, милая, — тихонько прошептал он после этого, — после ведьмака я уже точно прикуплю тебе гранатовый браслет. А еще гранатовое ожерелье на белую шейку... Потому как он действительно омерзителен не только тебе — поверь, я тоже не испытываю ни малейшего удовольствия от необходимости терпеть его здесь. Но иногда приходится проделывать над собою усилие. Вот и тебя я сейчас прошу именно об этом: проделать усилие и потерпеть... — далее же его голос сделался совсем уж приглушенным и масленым, слившись воедино с блудливой усмешкой: — А вечером перед сном... когда ты придешь погреться в моей постели... я непременно доделаю то, что не сделает он». — Рассмеялась на том жеманно межеумная девка, по-видимому, простодушно купившись на порожние хозяйские обещания, и засим с наигранным раздумьем отозвалась:

«Ладно. Только ради тебя. Коль ты меня просишь, так и быть, возлягу с ведьмаком еще раз, — а дальше вопросила более встревоженно — уже безо всякого слащавого жеманства: — И чего ему надобно — за двадцать монет-то?.. На извращения с уродом я не согласна!»

«Ничего особливого он запросил. Сказал, что хочет все по естеству. Ты делала то, о чем он просит, уже множество раз, — поспешил воодушевить пустоголовую девицу содержатель подворья, после чего пояснил, не вдаваясь в подробности: — Нужно будет всего лишь изобразить нашу знахарку. Фелицию...» — да только завистливая Златка тотчас же прервала его своим капризным уязвленным возгласом:

«Опять играть эту рыжую! — и с запальчивым вздохом принялась обиженно злословить: — Да что у нее, лоно медом полито? Раз вы за нею все, как кобели по весеннице, волочитесь. Тебе играть постылую дикарку — теперь еще и ведьмаку!.. Что в ней есть такое, чего нет у меня?.. Как бельмо на глазу эта полухвея. Остроухая падаль. Хоть бы ее чудища поскорее сожрали». — И вновь за ее исполненным зависти злословием последовала строгая отповедь стервеца Родерика, прозвучавшая, как и прежде, неумолимо и взыскательно:

«Не хмурь свое смазливое личико, милая. Кажется, я говорил тебе уже не единожды, что мне не нравится, когда ты сердишься: миловидная покладистая улыбка идет твоему прелестному обличью гораздо сильнее морщин на челе, — и как чертовка предсказуемо прикусила негодный язык, не терпящим возражений тоном продолжил: — Ты меня не дослушала: это не единственное, что тебе придется сделать ради услаждения моего постояльца. Он хочет поваляться с тобою в лесу, поэтому сейчас ты отправишься с ним за загороду... — Освальд, разумеется, не мог видеть того, как именно среагировала девка на оглашенное содержателем повеление, однако же в полной мере домыслил происходящее, ибо далее непреклонный Родерик даже вынужденно ослабил хватку, поспешно принявшись успокаивать разволновавшуюся страдницу. — Ну-ну... не беспокойся, милая: разумеется, я не оставлю тебя с этим порывистым прошлецом наедине — когда вы выйдете за загороду, я отправлю за вами двоих батраков с кистенями покрепче, которые проследят за тем, чтобы ведьмак с тобой не заигрался. Его я тоже предупредил о том, что измывательств над своими девками не потерплю. Посему не страшись. Это, конечно, тот еще гневливый висельник — но ты не останешься в его безраздельной власти незащищенной. — И вновь внимательно слушавший проходившую за пристенком беседу мастер стервозно покривился: разумеется, он прекрасно осознавал, что предусмотрительный корчемник непременно решит подстраховаться и пошлет вслед за девкой еще и окаянных супостатов — отвадить двоих сквернавцев осведомленный об их присутствии ведьмак мог достаточно легко, но все одно то было прибавочное отвлекающее обстоятельство, какое могло создать непредвиденные сложности. Сам же корчмарь продолжил напутствовать замолчавшую девку: — ...И уж веди себя прилежно, моя милая. Чтоб я не видел никакого недовольства на лице!.. А теперь пойдем, покамест ведьмак не озлобился от длительного ожидания окончательно: думаю, ты не захочешь настроить его супротив себя, — и направившись к проходу в оставленное без присмотра помещение харчевни, напоследок строго процедил сквозь зубы: — Чтоб улыбнулась, как заступишь за порог. Дальше будешь делать, что прикажут — но при встрече чтоб была обходительной и милой».

Перегнулся Освальд через скрипящий залавок, в нетерпении выхватывая недобрым взглядом воротившегося вместе с девкой корчмаря — из непродолжительного подслушанного разговора он в полной мере выведал все, что интересовало его черный разум, и только лишь сильнее уверился в необходимости заканчивать дела на подворье как можно скорее. Слишком уж сильно стремился паршивый шельмец Родерик удовлетворить кажинную его прихоть, и подобная притворная забота в понимании успевшего пожить ведьмака не могла быть оправдана даже корыстью: в конце концов, он не разбрасывался монетой... Впрочем, сейчас убийце чудовищ была необходима исключительно Златка — и вот сия скудоумная девка наконец воочию предстала перед его беззастенчивым липким воззрением. Вызарился скабрезный ведьмак на поруганное тело чернавки: нынче его сосредоточенный рассудок был всемерно занят иными заботами, но все же в возможности сызнова обнизать распутницу алчущим взором он не видел ничего предосудительного. Паршивица и сейчас была практически неодета — во всяком случае, шнуровка ее укороченного простецкого платья была фривольно ослаблена. Приспущенная крестьянская рубаха с глубоким вырезом нескромно оголяла белесые плечи, а непокрытую простоволосую голову венчал наспех собранный пучок непокорных волос — ни одна приличная кметова дочь никогда не показалась бы на людях в подобном безнравственном виде... Сама же жеманная Златка, повиновавшись требованию хозяина, несмотря на промелькнувшее в очах отвращение, в оный раз ответила мрачному посетителю наигранной слащавой улыбкой — слишком уж хорошо знакомой тому, кто не раз спознавался с гулящими девками... Сие притворство было Освальду безразлично, и в иной ситуации в такие мгновения он мог даже безмилостно прикрикнуть на излишне криводушную блудницу: «Чего ты осклабилась, шельма?! Я не клячу ездовую подбираю!» — однако оную скучающую чертовку было нелишним поучить учтивости, а потому стервозный ведьмак оставил ее и дальше преодолевать отвращение.

Выступил вперед и внезапно сделавшийся необъяснимо напряженным корчемник — от внимания убийцы чудовищ, конечно же, не укрылось то, насколько резко тот переменился в лице, услышав прежнее беззастенчивое откровение постояльца: словно выбило оно у стервеца из-под ног его твердую почву, моментально сыскав отклик в туманном нутре... Прояснила же картину пустоголовая корчмарева девка, что ненароком обмолвилась и о фантазии самого распущенного корчмаря — равным образом познать велеречивую искусницу Фелицию... Смекнул на том наблюдательный мастер, что поди, отказала удивительная зелейница в сладкой близости не ему одному... Сам того не ведая, попал он со своей коварной речью в самую точку. Приобнял содержатель подворья слегка качнувшуюся от его притискивания ужимчивую Златку, бесцеремонно сжав ее оголенное плечо в своей безмилостной ладони, и призывно проговорил:

— Вот моя девка, как ты хотел. Я уже озвучил, что ей надобно будет проделать — можешь быть уверен, милсдарь, моя работница удовлетворит твое желание сполна. Осталось разрешить последнюю незначительную формальность в виде внесения платы: с тебя два десятка дукатов — и можешь идти развлекаться. — Искривился скаредный ведьмак при услышанном напоминании отдать за межеумную страдницу аж двадцать полновесных монет... да только через силу подчинился: остерегся он слишком уж остервенело пререкаться с забывшимся корчмарем, поскольку шельмоватый мерзавец мог опомниться от наваждения в любой момент; к тому же по уговору означенные целковые монеты в скором времени должны были воротиться обратно во владение мастера, ибо при заблаговременном расчете предстоящих издержек он загодя предусмотрел и сии сопутствующие затраты... Извлек хищно рассматривавший жеманную девку ведьмак из внутреннего кармана тяжелый кошель со звонистой монетой и, разложив блестящую чекань на облаченной в почерневшую крагу ладонь, запальчиво отсчитал положенную сумму, засим небрежно швырнув ее в поданую корчмареву длань... Пересчитал жадный до денег Родерик полученную оплату и, наконец маленько улыбнувшись, безотказно подтолкнул свою заискивающую потаскунью навстречу стращавому мастеру: шагнула слащавая девка к выкупившему ее на подержание прошлецу да так и встала на небольшом отдалении, по-видимому, решив без лишней надобности с выродком не обжиматься... Освальд также не стал ее покамест касаться, оставив сие для более потребного и сладкого момента. — Пожалуйста, милсдарь. Девка твоя, — довольно ссыпая монеты в запа́х промасленного фартушка, проговорил довольный корчемник и, отступив обратно за залавок, все же многозначительно предупредил: — Помни, однако, что я говорил: чтоб не вздумал мою Златинку бить!..

На оное прощальное упреждение жестоконравный мастер вновь отозвался лишь гнетущим отстраненным молчанием. Разумеется, он не намеревался бить девку. И измываться над нею себе в услаждение также в равной степени не мыслил... Только проучить, наказав за презренное насмехательство над прежней проявленной добротой.

«Пошли!» — гневливо рявкнул ведьмак, разворачиваясь и первым устремляясь к выходу, и малость обождавшая чертовка малодеятельно двинулась за ним. Несмотря на достаточно поздний утренний час пасмурная погода снаружи не слишком переменилась: обыденная осенняя сырость пронизывала поистине до костей, а неясные очертания невыразительной блеклой белесины лишь насилу пробивались сквозь бесцветную серую марь небосвода. В воздухе витали крохотные крупицы незримой влаги тумана, рассеивая и без того тусклые отблески мерклого света, а на притихшее подворье то и дело в неистовстве налетали порывы неласкового ветра, безжалостно терзавшего пустующую округу — придирчиво оценивший обстановку ведьмак с ублаготворением помыслил, что подобное ненастье вполне подходило для его безмилостных замыслов. Освальд не имел плаща, оставив его утонувшему в печали воспитаннику, и оттого не обладал возможностью до поры сокрыть от вражеского взора блестящие стальные заклепки на своем облачении — однако сии неразличимые крупицы растворенной в воздухе влаги попросту исключали появление направленных бликов света, какие могли выдать положение затаившегося мастера. Усилившиеся ветренные порывы также были ему исключительно на руку: подобные шквалистые дуновения разносили растворенные в лесной глуши ароматы на многие версты — и ориентироваться предусмотрительный ведьмак нынче собирался именно эдак. Обстановка для предстоящей задачи представала прекрасной, и ублаготворенный Освальд довольно погладил свой щетинистый подбородок: оставалось уладить единственную деталь, и можно было приступать к таившейся в его рассудке затее.

Вышагнула из прогретого помещения харчевни вслед за мрачным мастером и безынициативная девка: огляделась она со скучающей тоскою по сторонам и от холода поежила оголенные плечи — пробрал ее, стало быть, кусающий озноб. Покосилась она засим безотрадно и на вставшего поблизости мастера и, опрометчиво посчитав, что он того не видит, брезгливо закатила лишенные разумения очи. Поворотился на том осклабившийся убийца чудовищ и оглядел ее межеумное, но в то же время не лишенное простоватой деревенской миловидности обличье, какое в силу младого возраста, даже несмотря на потасканность распутного тела, покамест все еще не потеряло девической свежести: все ж таки по-своему Златка была и довольно пригожей — вобыден нищенствующему убийце чудовищ приходилось довольствоваться близостью с гораздо более неказистыми и опустившимися девками... Сама корчмарева страдница предстоящим явно не прельшалась: брыдкий Освальд был ей откровенно мерзок, и в силу своего недалекого разума она практически не пыталась оное скрывать... Стоило им только заступить за порог — и прежняя наигранная улыбка мгновенно стерлась с ее вахлацкого лика. Стервец Родерик, безусловно, в немалой степени избаловал сию чертовку своим покровительством, ибо пускай нелюдимому мастеру и было абсолютно безразлично отношение блудниц, иные обитающие в городских трущобах жестокие личности, пользующиеся услугами уличных девок, могли такое дерзновение и не стерпеть... Впрочем, ныне недалекой девке предстояло усвоить суровый урок — и если б она только ведала, какую участь готовил ей ожесточенный ведьмачий разум, то неоспоримо предпочла бы лучше с выродком возлечь...

Обвел стращавый мастер охальным разоблачающим взором ее обтянутый фривольной одеженькой стан — а далее стремительно сделал неожиданный выпад рукою, зажав в мертвецкой хватке девичьи побелевшие от сжатия пальцы. Приблизил их ведьмак под испуганный выдох пустовки к своему наполовину обвисшему лику, и вздрогнувшая от неожиданности Златка округлила обделенные осмысленным блеском глаза — тем не менее по неписанному закону не став даже пытаться освободить зажатую десницу… Рассмотрел Освальд дотошно ее схваченную длань: представали бледные пальцы корчмаревой страдницы маленько загрубевшими да ухватливыми, но уж зажимать их в требовательном захвате было приятно до сладости... «Ладная у тебя долонь, — с придыханием изрек сосредоточенно водящий глазами ведьмак, — проворная, сноровистая и хваткая... — и подняв недобрые очи на лицо застывшей девки, не выпуская ее руку из захвата, напоследок устрашающе протянул: — Будешь мне прилежно прясть. Перстами старательно закручивать волокна», — и потеребив ее сделавшиеся совершенно неподатливыми пальцы в своей ледащей деснице, наконец небрежно разжал железную хватку. Златка в этот раз в непонимании смолчала, лишь межеумно приоткрыв глумливые уста да вопросительно покосившись на стегно нанимателя.

Освальд не имел в виду ничего иносказательного: ему действительно необходимо было усадить корчмареву девку прясть — возможно, торгующая оскверненным телом Златка и не достигала в оном кропотливом женском ремесле настоящих высот, но как простая деревенская девка она не могла не знать, как обращаться с веретеном. Веретено было Освальду остро необходимо — без него можно было вообще никуда не выходить: возиться с полноценной прялкой было долго и сложно, но вот заготовить кудель с крестьянским простенем, какой, безусловно, мог сыскаться в кажинной батрачьей хибаре, не составляло никоего труда. Разумеется, самый великий выбор разномастных прялок и веретен в окаянном «Доброве» нынче имелся в гостевом чертоге, где вместе со свойской дворней обосновался злосчастный баронет Вольдемар — все означенное добро обеспокоенный удобством болезной наследницы господин радетельно привез из собственного имения... Ведьмак, однако же, посчитал благоразумным обойтись без обращения к постылым баронетским сквернавцам: раздавленный горем и навалившимся позором баронет явно не желал предавать свой страшный уговор с суровым мастером широкой огласке, а вид убийцы чудовищ, настойчиво требующего выдать ему принадлежавшее сбежавшей отроковице веретено, мог вызвать среди трепливого сброда излишние разговоры... Заместо этого Освальд решил воспользоваться любым другим простенем — благо, он уже примечал оные в батрачьих хибарах: работы на подворье было немерено, но долгими безлюдными ночами на приграничье батрачившие на содержателя работницы тоже должны были иметь, чем занять привыкшие к труду усталые руки. Именно в одну из подобных невзрачных хибар предусмотрительный ведьмак и направился: двинулся он целеустремленно вперед, спустившись с резного крыльца протопленной харчевни, и слыша, как сзади покорно ступает корчмарева девка, в безмолвии устремился к заранее выбранной хате. Сутками ранее, присматриваясь к возможности добыть оказавшуюся невостребованной дитячью кровь, в оной избенке он уже примечал прявшую ровницу одинокую младую деваху — и поскольку юная отроковица явно не решилась бы перечить устрашающему приблуде, освальдов выбор пал именно на нее. Пересек он быстрой походкой пустующее затуманенное надворье и, приблизившись вплотную к расположенной невдали от тяжелых ворот хибарке, бесцеремонно толкнул притворенную дверь, без стеснения разметав свойским кожаным сапогом старательно насыпанную под порогом охранную стежку из соли... Внутри небогатой избенки явившегося без приглашения мастера встретила означенная хлопотавшая у печи деваха лет четырнадцати от роду, одномоментно побелевшая от жути: вскрикнула она от обуявшего ее необъятного ужаса, выронив удерживаемый обеими руками ухват на земляной пол, и моментально забилась в угол старенькой лавки... Не обратив на нее ни крупицы внимания, ведьмак лишь придирчиво осмотрел светелку на предмет наличия веретена и, разыскав необходимый простень вместе с заготовленной куделью на пристенном сундуке, попросту беззастенчиво присвоил искомое, сунув в дорожную кошелку... «Не страшись, хорошавка. Я маленько потешусь с твоим простенем и верну», — с напускной снисходительностью в скрипучем голосе обратился он к едва не потерявшей рассудок отроковице и после столь же беспрепятственно ушел, воротившись к озадаченной увиденным Златке. Ничего более не стал он объяснять скудоумной пустовке, заместо этого уверенно поведя ее в глубины неуютного леса...

Впрочем, для начала необходимо хотя бы приблизительно разыскать потребное урочище: выбрался мастер вместе с межеумной потаскуньей за добротную ограду постоялого двора и в первую очередь сосредоточился на витающих в заволглой лесистой атмосфере нехарактерных ароматах, постепенно уловив в дуновениях налетающего ветра доносимый из глуши изысканный привкус дорогих духов жены заезжего баронета... Именно на сие утонченное благоухание он нынче и намеревался ориентироваться. Повел ведьмак крючковатым носом по сторонам, внимательно втягивая внутрь себя едва уловимый букет дорогостоящего аромата, и наконец определив, в какую сторону потребно было двигаться, молчаливо изменил направление, целенаправленно двинувшись в заболоченную глушь... Ступила за ним неохотно и озябшая Златка, ощутимо передергиваясь от пронизывающего холода да при всяком проделанном шаге брезгливо выбирая наиболее сухие участки землицы: продираясь сквозь переплетение сухменных ветвей, дабы не порвать ситцевую ткань одеяния, успевшая привыкнуть к трактирному теплу девка нынче была приневолена приподнимать обеими руками укороченный подол своего фривольного платья, что также не добавляло ей радости. Плелась она за сосредоточенным мастером совсем безотрадно, подчас невольно отставая да то и дело изможденно выдыхая: от соприкосновения с витающей в воздухе влагой простые башмаки на ногах кабацкой словутницы беспримерно рассыпались, местами разойдясь по швам, а украшавший их малопристойный каблук вяз в непогодице при каждом неуверенном шаге, причиняя непривыкшей к подобному блужданию по лесу пустовке дополнительные тяготы. Двигаться столь же пластично, как ведьмак, она по объяснимым причинам не умела — и посему попадающиеся на пути раскидистые ветви с остатками вымокших листьев то и дело нещадно хлестали ее по лицу... Освальд чувствовал, что дрянной язык утомившейся чернавки буквально чесался от снедающего желания высказать какое-нибудь роптание иль неудовольствие, и только последние остатки благоразумия останавливали глупую страдницу от пустопорожних жалоб: вне загороды подворья она заметно присмирела, по-видимому, инстинктивно ощутив себя во власти мрачного прошлеца... Ведьмак продвигался по перелеску ускоренным темпом — не оборачиваясь и не дожидаясь отстающей спутницы — и оное, конечно же, также бередило страхи впритрудь поспевающей девки... Впрочем, достаточно скоро негодница все равно вдокон извелась и заскучала, закономерно решив разбавить воцарившуюся гнетущую тишину ненавистным ведьмачьему нутру словоблудием:

— Сколько еще идти? Я уже уморилась!..

Бросила она сие ушедшему вперед мастеру, в очередной раз через приложенное усилие догоняя его на невидимой стежке, однако Освальд остался безразличным к ее раздражающим стенаниям, лишь продолжив с равнодушием вышагивать дальше. Разговаривать с паршивой девкой он не собирался. К тому же теперь, по мере продвижения по лесу, предосторожность требовала от него сохранять еще большую бдительность. Осмотрелся ведьмак в очередной бессчетный раз по сторонам, внимательно всматриваясь в каждую мелькающую тень, и между делом, не отвлекаясь, еле слышно прошипел себе под нос гневливое: «Уморилась чертовка. Я тебя уморю. Так уморю, что сбрендишь. Помнить будешь, курва».

— Что? Я не слышу! Говори громче! — в недоумении выпалила пустоголовая Златка, вновь с огромным трудом догоняя нещадно удаляющегося убийцу чудовищ — и стало быть, прочувствовав, что суровый наниматель не намеревается удостаивать ее разъяснением, с просквозившим в голосе непониманием происходящего вопросила: — …Так и коим образом ты хочешь это сделать? Надо будет разыграть особую прелюдию? Или как в прошлый раз: просто раздеться и лечь пред тобою? — Бесшумно продвигаясь вперед, Освальд молчал, сосредоточенно рассматривая однообразную лесистую глушь. Обождала неразумная девка еще некоторое непродолжительное время — краем глаза наблюдательный мастер приметил, как временами почти что ровняя с ним шаг, она в замешательстве пялилась в его стращавое обличье — и засим, промерзло передернувшись да окинув отсыревшие заросли негодующим взором, нерешительно и шатко предложила: — Может быть, сделаем это стоя? Или хотя бы я сяду верхом? Не хочу валяться в этой сырости, — а далее, обратив внимание на крохотную прогалину, где окромя невысокого бука, ничего не росло, возбужденно проговорила: — Может, прямо тут остановимся? Здесь не так слякотно. И есть на что упереться. — Разумеется, ведьмак не собирался останавливаться: концентрация сладковатых духов, по которой он и ориентировался в пространстве, в означенном месте представала еще недостаточной, а это означало необходимость двигаться дальше... Кроме того, в предстоящем мероприятии Освальд поистине не имел права на ошибку... Поглядела ничего не понимающая Златка на то, как он неумолимо удаляется в глубины влажного бора, словно бы и вовсе не слыша ее нескончаемые обращения, и с неясной тревожностью своенравно протянула: — Может, хоть расскажешь мне, что я вообще должна делать?! А то я, знаешь ли, мысли читать не умею. Как к тебе хотя бы обращаться? — Дрянное пустословие неугомонной девки, конечно же, необходимо было пресечь, однако злонравный мастер не желал ее пугать раньше времени. Не стал он оборачиваться к пустовке и на этот раз, ограничившись лишь брошенным через плечо безмилостным рычанием:

— Никак. Я с тобой не языком трепать собрался! — Хмыкнула в ответ на это скудоумная девка — по-видимому, вновь опрометчиво посчитав, что бадражный выродок сие не услышит и не приметит — и на некоторое время и вправду затихла.

Немногословный ведьмак покамест не успел отдалиться от опостылевшего подворья слишком уж далеко — и прежде чем забираться в непролазную глушь, где при отсутствии осторожности можно было ненароком спознаться с таящимися в зарослях тварями, он решил заранее избавиться от незванных соглядатаев, направленных по его следу обеспокоенным девонькиным благополучием корчмарем Родериком. Стервец действительно ничуть не покривил душой, когда пообещал глупой девке защиту: выслал он за непредсказуемым выгостем двоих своих дородных молодых батраков, и нынче эти двое целеустремленно пробирались вслед за мастером в глушь... До ведьмачьего острого слуха уже давно доносились раздражающие звуки их неумелого продвижения по погрузившемуся в зловещую тишину густолесью, ибо столь неосторожно и беспечно продираться сквозь заросли могли только самые бесталанные и неисправимые вахлаки — и сия угроза намеченному мероприятию тоже служила весомой причиной отвадить их от преследования как можно скорее. Разумеется, ведьмак не собирался причинять им осмысленный вред, проливая их поганую кровь — однако же и церемониться отнюдь не собирался... Упрямая кабацкая девка, впрочем, хранила столь ценимое Освальдом молчание недолготно — присытившись безмолвием, уже совсем скоро она вновь принялась безрассудно роптать, осмелившись открыто выразить свое недовольство происходящим. Нагнала она сурового нанимателя сызнова и, несколько мгновений протащившись непосредственно за ним, строптиво изрекла:

— Так за что ты заплатил двадцать монет?.. За возможность меня повалять?.. Или просто чтоб я побродила с тобою по лесу? — и развязно и презрительно посмеявшись — в чем проницательный мастер, впрочем, отчетливо расслышал и неуклончиво нарастающую нервозность — произнесла свои дальнейшие скудоумные соображения: — Никогда не понимала таких бадражных нанимателей! Когда приходят и платят монету за плотские ласки — это понятно. Это самое простое, что мужик может с бабой проделать. А когда выдумывать всякое начинают, всякую странную придурь — вот тут уже тоска накатывает… — Помолчала она некоторое время, понадеявшись услышать хоть какой-то отстраненный ответ, но так и не дождавшись реакции и оттого окончательно забывшись, снова лишь капризно фыркнула: — Уже оттрахал бы меня скорее, чтобы эта тягомотина закончилась!.. Вот я всяких проходимцев повидала: и с вырожденцами ложилась, и с нищебродами гнусными… и даже с тем другим змееглазым, который приходил к нам год назад и которого вроде бы потом задрало чудище… Но ни один из них настолько странную прихоть не требовал!.. Слишком далеко я с тобой не пойду!.. — Озлобленно слушавший все оное паскудное пустословие ведьмак оставался внешне совершенно нетронутым: мало что раздражало его жестоконравное нутро настолько нестерпимо, как неуемное трепание дрянным языком, однако сейчас его сконцентрированное внимание занимали гораздо более значимые вопросы. Будучи по природе своей всемерно презираемым байстрюком из канавы, проведшим малолетство в беспросветном одиночестве и беспрестанной борьбе за выживание, взрастил он в себе неискоренимую духовную ожесточенность и замкнутость, проявлявшуюся в нетерпимости к общению с другими живыми душами — ничего ведь иного, окромя сей присной жестокости, по сути и не получал с их стороны мрачный Освальджик… Да и не с кем ему было разговаривать: один ведь он бродяжничал по большей части, покамест не взял на воспитание голодающего Мирко... В иной ситуации он безусловно нашел бы, как заставить проклятущую чертовку умолкнуть — но ныне необходимо было устранить последнее препятствие на пути к предстоящему действу...

Как развернулся вдруг молниеносно осклабившийся ведьмак, немало напугав при этом отставшую трепливую страдницу — да так и устремился порывистым шагом назад, стремительно сокращая расстояние до ее мгновенно сжавшейся уязвимой фигуры… Вздрогнула пустоголовая Златка, выученно замерев на месте да, по-видимому, не ведая, чего ожидать — но кривящийся убийца чудовищ лишь безразлично проскользнул мимо нее, не удостоив чернавку даже мимолетным воззрением и заместо этого целенаправленно двинувшись дальше: его истовой целью предстала вовсе не она, а двое ступавших на значительном отдалении корчмаревых батраков. Завидев стремительного приближающегося к ним разъяренного мастера, оба батрака сперва интуитивно остановились и замерли, а затем и вовсе постарались припрятаться в тени переплетенного чапыжника — однако исход их дальнейшей судьбы был уже предрешен: несмотря на неприметную простецкую одежку, зоркие ведьмачьи глаза все одно безошибочно выцепили неумело спрятавшихся преследователей в однообразной картине бескрайней чащобы... Преодолел ведьмак ускоренным шагом отделявшее его от корчмаревых надсмотрщиков расстояние в десяток маховых саженей и, подобравшись ближе, гневливо саданул:

— Вылазьте! Живо! — и как подосланные содержателем батраки, застигнутые врасплох и оттого осознавшие неизбежность грядущих объяснений, наконец в полной мере смирились и выбрались в просвет из-за деревьев, пустился сурово выпытывать: — Кто такие? На кой паскудный ляд меня преследуете?! — Предстали нынче перед взором безмилостного мастера двое ничем ни примечательных раздосадованных деревенских простецов, какие по замыслу корчемника должны были при случае защитить безрассудную девку от его произвола… За широкими крестьянскими кушаками у обоих виднелись увесистые кистени, к деревянной рукояти которых подвижной перевязью крепилось мощное железное навершие. Выглядели, впрочем, сии работяги достаточно ошеломленными случившимся и лаяться с обнаружившим их укрытие убийцей чудовищ слишком уж усердно без серьезной на то причины явно не намеревались. Переглянулись они в неведении между собой, полоснув коротким взгляд и несмело подступившую к ведьмачьей спине деваху, и далее тот из них, что оказался смелее, наконец с напускным спокойствием в голосе вымолвил:

— Ума ни приложу, как ты нас высмотрел… а только не бери шибко в голову: нас хозяин подослал — владетель Родерик, значица... Повелел проследить, чтоб ты со Златкой ненароком не повадился распускать сильно руки. А то ведь так всегда заведено: за нанимателем, ушедшим развлекаться с девкой, положено внимательно присматривать… Вобыден хозяин с первого яруса харчевни самолично краем глаза наблюдает: стены там неплотные, и ежели девка начинает голосить, можно вовремя поспеть ей на подмогу — но когда такой возможности нет, посылает нас из тылу приглядывать… На приграничье всякие злодеи попадаются: иных только побоями к порядку призывать и приходится… — А потом, выдавив из себя подобие щербатой улыбки, неумело попытался умягчить настрой сурового выгостя: — Но ты не подумай ничего превратного, сударь: мы без особливого повода встревать не станем — просто постоим себе бесшумно в стороне, покамест ты миловаться со Златинкой будешь, а потом незаметно уйдем. — Разумеется, нередко прибегавший к услугам уличных девок Освальд был прекрасно осведомлен о подобном непреложном правиле: уединяясь с очередной опустившейся потаскуньей в безвестном темном переулке городских трущоб, он бесперечь примечал неустанно сновавших поблизости внимательных сводников иль прочих навостривших взор лиходеев, какие беззастенчиво присматривали за тем, как он утоляет плотские нужды... Сии бессловесные мрачные личности николиже не вмешивались в услаждение бывшего весьма невзыскательным мастера, и сам он также никогда не тяготился их присутствием — но закрепленные на поясах клинки в добротных ножнах не давали усомниться в серьезности их отношения к свойской низменной работе. Все они защищали представавших беспомощными пред волей нанимателя девок от возможных измывательств или даже душегубства. Вот и бережливый Родерик позаботился о подобном присмотре сполна — и если бы Освальд не прошел некогда в беспросветном отрочестве обострившие его чувства ведьмачьи мутации, он не узнал бы о том решении предусмотрительного стервеца никогда. Причина паскудной развязности скудоумной Златки была предельно ясна: она прекрасно знала, что за нее было кому заступиться, а посему и молола своим замаранным языком любую чушь, приходившую в голову... Этому, впрочем, оставалось длиться недолго. Покривился ведьмак отвратительным образом, и стало быть не увидевший в его жестоком взгляде ни тени согласия батрак также посчитал уместным проявить упреждающую строгость — выступил он вперед, сдвинув брови, и посмотрев ощерившемуся приблуде в лицо, бесстрашно довершил: — И не таращь глаза: одну с тобой Златку никто не отпустит! Ишь чего захотел — скажи спасибо, что хозяин вообще позволил тебе выйти вместе с девкой со двора!.. — Стервозный Освальд не намеревался с ним протяжно возиться. Вытянул он жилистую шею вперед, испепеляюще вглядевшись сучьему сыну в зеницы, и медленно проскрежетал зубами:

— Сдается мне, что ты прескверно утомился. Незачем таскаться за мною. Отдохни и проспись верным образом. Потом пойдешь обратно на подворье. — И после, сконцентрировав волю в единый направленный посыл да вложившись в психический выпад, сложил пред ликом сквернавца свой застилающий разум знак Аксий... Опустил через мгновение объятый сковывающей внутренней пустотою батрак свои сторицей затуманившиеся очи, бездумно кивнул, под воздействием обволакивающих сладкой истомой ведьмачьих гипнотических чар напрочь потеряв волю мыслить самостоятельно — да так и уселся на землю, прислонившись широкой спиною к шероховатому древесному стволу. Ахнула за освальдовой спиной перепугавшаяся девка, второй же подосланный хитрым содержателем подворья надсмотрщик пораженно склонился над лишившимся рассудка сподвижником, безуспешно попытавшись его приподнять.

— ...Ты чего? Вставай! Нам нельзя останавливаться! — возбужденно выпалил он, безрезультатно сотрясая плечо ослабевшего подельника — но сделавшийся безвольным и индифферентным ко всему батрак, дотоле рискнувший бесстрашно обличить убийцу чудовищ, так и остался сидеть неподвижно; оконечности же его отяжелели и обмякли, став поистине неподъемными. Только тут второй корчмарев работник наконец осознал, что виною всему стало наущение Освальда — разогнулся он, ошалело уставившись в ведьмачьи расширенные зеницы, да так и прокричал с осатаневшим надрывом: — Ах ты подлец!.. Стало быть, правду люди про тебя рассказывают — что ты окаянный чернокнижник и честному человеку задурить разум можешь!.. Мог же, как пристойный постоялец, спокойно с девкой на дорогу позабавиться — а ты заместо этого с чертовщиной своей ведьмачьей на нас кидаешься?.. А ну попробуй на мне свое треклятое внушение! Сучий порчельник! У меня есть охранительный амулет из перьев черного петуха! — и вознамерился воспользоваться дрянной неожиданностью, выхватив заткнутое за пояс грузило да сразу же попытавшись замахнуться на стоящего на расстоянии вытянутой руки ведьмака...

Освальд мгновенно поднырнул под его замах, метнувшись вплотную к вопречнику, и обхватив долонью левой руки его взмыленную от длительного хождения шею, стремительно подтянул к себе — через немалое прилагаемое усилие вновь прилежно сконцентрировавшись да тотчас же накрыв чело замешкавшегося сквернавца сложенными в знак Сомн перстами свободной десницы... Захрипел на том батрак, на глазах обмякая в захвате рычащего мастера: закатились, повинуясь железной ведьмачьей воле, его дотоле взбудораженные очи внутрь черепа, обвисли обессилевшие руки, выронив зажимаемый в долони кистень — и усыпленный знаком паршивец повис, словно безжизненный мешок; Освальду осталось только уложить его на землю обапол от обезличенного сподвижника... Где-то позади, за ведьмачьей спиною, испуганно взвизгнула девка. Подавление слабой воли обычных деревенских простецов никогда не являлось сложной задачей для наловчившегося мастера: общий непреложный закон магического воздействия на осмысленный разум устанавливал четкие пределы возможностей всех базирующихся на его основе чар и заклинаний — подавление рассудка заклинаемого было возможно только при условии, ежели собственная сила воли творящего чары превосходила сей рассудок по стойкости... Ведьмачьи незамысловатые чары отнюдь не являлись в означенном правиле исключением — и поскольку малообразованные деревенские вахлаки, к числу коих несомненно принадлежали и работники Родерика, и без того бесперечь опасались злонравного убийцу чудовищ, невольно потворствуя сим отношением его невидимой воле, затуманить их никчемные рассудки своим колдовским вмешательством поднаторевший ведьмак вобыден мог, даже не прилагая для того никоих особливых усилий... Впрочем, сложить два колдовских знака подряд оказалось весьма непросто даже для николиже не пренебрегавшего медитациями и своевременным употреблением эликсиров Освальда — только лишь предельно сконцентрировав цепкий рассудок, он изловчился потребно проделать задуманное. «Дрянь твой амулет. Как и все ваши пустые верования!» — презрительно плюнул ведьмак. Искривился он в неудовольствии, на мгновение ощутив быстротечно нахлынувшую умственную усталость, и далее поворотился к охваченной трепетом девке — Златка застыла в отдалении, испуганно переводя непонимающий взгляд с двоих своих поверженных заступников на ужасающего нанимателя и обратно.

— Я... Я никуда с тобою дальше не пойду... — пролепетала она своими моментально сделавшимися неподатливыми устами, и злонравный ведьмак наконец различил в ее дрогнувшем голосе непритворный взаправдашний страх: теперь скудоумная девка впервые осталась с ним по-настоящему одна, и внезапное осознание этой своей нагрянувшей беззащитности безжалостно накрыло ее с головою... Скосил ведьмак неровную челюсть и, двинувшись по направлению к едва на оступившейся Златке, требовательно и сурово отчеканил:

— Пойдешь!.. Ты не выберешься отселе без моего вспоможения. Мою собственную никчемную жизнь в малолетстве некогда купил ведьмак за пару ломаных монет — я же нынче приплатил за тебя целых двадцать дукатов!.. За такую непомерную плату ты выполнишь любую мою прихоть!.. — умолкла растерявшаяся девка, с немалой долей тревоги уставившись на подобравшегося к ней вплотную стращавого мастера, и сам Освальджик с притворной покладистостью изобразил смягчение своего извечно брюзгливого нрава. — ...Сии дрянные надсмотрщики мне здесь только мешали, — мягко проговорил он с ублаготворенным криводушием, попутно не отказывая себе и в скабрезном созерцании бестолковой пустовки, сбитой с толку внезапно переменившимся голосом нанимателя, — в их непрошеном присутствии читалось оскорбление естества, а я хочу прочувствовать именно то, что именуется интимной близостью. Не нужны сии сквернавцы и тебе. Покамест я рядом, тебе совершенно нечего опасаться. Видишь, какой драгоценностью я обладаю?.. — и развернувшись к ошарашенной потаскунье полубоком, многозначительно продемонстрировал ей свой закрепленный в поясных ножнах посеребренный клинок. Выдержал на том вероломный мастер наполненную глубинным смыслом паузу, позволив бестолковой Златке как следует рассмотреть смертоносное оружие, и напоследок двусмысленно довершил: — При помощи сего убийственного предмета я сумею уберечь тебя от всякого злосчастья... Пойдем же дальше, чернавушка. Усладишь мою истерзанную душу, — и оставив направленных корчмарем поверженных преследователей бездумно лежать на подбитой травою земляной тверди, в дальнейшем нерушимом безмолвии продолжил намеченный путь. А небрежно прислушавшись, различил и то, как вслед за ним неуверенно устремляется и озадаченная Златка, по-видимому, распознавшая, что выбора судьба ей теперь не оставила.

Дальнейшее продвижение по неуютному густолесью проходило уже в полном безмолвии: ошеломленная и напуганная увиденным корчмарева страдница окончательно утихла и присмирела, безмолвно повиновавшись воле мрачного нанимателя. Должно быть, теперь в ее избалованном хозяйским заступничеством сознании металось множество вопросов: и как жалкий лохмотник ведьмак вообще почувствовал неприметную слежку, и как столь непринужденно исхитрился уложить двух крепких работяг, даже не прибегнув к имевшемуся в его распоряжении оружию... и даже зачем заводил ее саму в сию пугающую непролазную глушь, ничего притом не объясняя... Помимо неведения, терзала ее и сделавшаяся поистине невыносимой осенняя сырость: от скользких прикосновений нещадно хлещущих телеса подсохнувших листьев непригодная для длительного хождения по пересеченной местности фривольная кабацкая одежка полностью взомкла и нынче беспримерно липла к замерзнувшим оконечностям; зауженные каблуки непристойных башмаков, безжалостно вязнувших на болотистой стежке, разболтались да так и норовили вдокон оторваться; небрежно же собранные на затылке волосы от витающей в воздухе влажности распушились и повыбивались из наспех собранной прически, безжалостно терзая девку своим беспрестанным попаданием в глаза... Истомилась избалованная Златка и замерзла — тем не менее уже опасаясь всуе озвучивать жалобы. Освальд мог практически физически чувствовать ее незримое волнение и недовольство... впрочем, после того, как паршивица прежде пренебрегла его ободрением, больше снисходить до ее низменных тягот он не собирался — тем более что по мере стремительного нарастания концентрации аромата растворенных в сырости господских духов необходимость сохранять неусыпную бдительность также неумолимо возрастала с каждым проделанным шагом. На деле они вместе с девкой отошли не так уж далеко от подворья — однако здесь уже потребно было замедляться... Осмотрелся внимательный мастер по сторонам, поводил въедчивыми очами по тихонько шелестевшей под порывами ветра подсохшей листве, а далее, малость замедлившись, негромким вкрадчивым голосом обратился к встревоженно вышагивавшей позади потаскунье:

— ...В своих нескончаемых странствиях я временами встречаю в глуши диковатых лесных хорошавок. Обделенных речью чувственных прелестниц чудовищного рода, каким людская общность только претит. Приманчивых, сладострастных и подчас из любопытства вожделеющих познать плотскую ласку... Берегини, самовилы, богинки и дриады — девоньки красы непревзойденной... Сидят они эдак порою на раскидистых притемненных ветвях — с тонкими фигурными плечиками, укрытыми одними лишь распущенными шелковистыми волосьями, да алебастровыми белоснежными лодыжками — манят похотливыми улыбками, дразнят звонкими переливами прельстительного смеха... Плетут эдак чудесную пряжу на самодельном веретене, расчесывают роскошные локоны незамысловатыми костяными гребнями, перебирают изящными стройными перстами... Да пылкими устами увещевания нашептывают... А как к ним подойдешь — стремительно сбегают! Только смех переливчатый слышится... Отвергают они меня жестоко. И не ведутся ни на восхваления, ни на любезности, ни даже на дары. И хоть сии лесные хорошавки по свойской сути есть чужеродные людскому естеству реликты Сопряжения Сфер, все одно — страсть как жажду спознаться с одной из подобных... — и немного помолчав, притязательно изрек: — Именно подобную красавку в ее родном обиталище ты мне сейчас и воплотишь. — Лгал Освальд поистине что дышал, невозмутимо переплетая в свойской речи всамделишную правду и облыжь. Помолчала озадаченная Златка, почти поравнявшись с неустанно следующим вперед выдьмаком, и в недоумении поводив бестолковыми глазами, растерянно протянула:

— Но Родерик ведь говорил, что я должна буду сыграть эту рыжую... — в ответ на что стервозный мастер не посчитал нужным даже придумать правдоподобное разъяснение своей диковинной прихоти, безразлично отмахнувшись:

— А... шельмец меня превратно понял.

Ничего более не стал рассказывать бесчувственный убийца чудовищ своей несмышленой спутнице, и сама сбитая с толку Златка также не рискнула более пытаться втягивать его в бесплодное и раздражающее пустословие. Продвинулся ведьмак бесшумно вперед и, наконец, дотошно и придирчиво осмотрев незамысловатые окрестности, принял решение остановиться — углубляться в неизведанную благоухающую дорогими духами чащобу дальше уже представало опасным... Непривычная для усеянных вспрелой листвою лесистых дорожек повышенная концентрация означенного аромата не предвещала ничего хорошего... Выступил омраченный мастер на выбранную небольшую прогалину и вновь сосредоточенно огляделся, оценивая найденную укрому: оказались они вместе с озадаченной корчмаревой девкой в тихом притемненном подлеске, где под открытым клочком небосвода вокруг поваленного ветроломом трухлявого древа в абсолютной угнетающей тишине вовсю произрастали усыпанные росою буйствующие травы... Сей поваленный древесный ствол мог сослужить присматривающемуся убийце чудовищ непредсказуемую службу, но в остальном взыскательный Освальд остался всемерно доволен урочищем: гораздо сильнее его заинтересовали произраставшие по кромке прогалины утонувшие в полумраке и сырости заросли, сквозь непролазное переплетение которых лишь едва пробивался рассеянный свет. В подобном месте темное ведьмачье облачение практически полностью сливалось с окружающей хмарой — и из этого исходило, что здесь было возможно пригоже запрятаться... Вышагнула на опушку и изрядно притомившаяся Златка: повертела она встревоженно пустой головою, всякий раз вынужденно приподнимая изодравшееся платье, окинула окрестности блуждающим взором, с бранчливым тихим вздохом отряхиваясь от налипшей на промокшие лодыжки листвы, передернулась от пронизывающего осеннего холода и напоследок с выжидающей тревогой уставилась на остановившегося мастера...

«Здесь!» — даже не потрудившись обернуться, сварливо изрек сосредоточенный ведьмак и сам отдалился к покромке опушки, стянув с плеча протершуюся дорожную сумку и опосля аккуратно расположив ее на облепленной изморозью сухменной траве. Присел он далее на корти и принялся скорой рукою извлекать из кошелки заготовленные припасы: извлек веретено с куделью, небрежно швырнув его обапол от себя, и засим с наивысшей осторожностью изъял и скляницу с изумрудным переливистым эликсиром, именовавшимся «Гром». Эликсиром, которым старался без лишней надобности не злоупотреблять… Освальд знал, что наутро после приема сего зелья, когда его благоприятный ожидаемый эффект окончательно сойдет на нет и измученному развившейся интоксикацией организму не останется ничего иного, кроме как отчаянно сражаться с употребленными внутрь мощными токсинами, он будет чувствовать себя невероятно паршиво: даже ускоренный мутациями ведьмачий метаболизм не спасал от ужасающего отравления при употреблении настолько сильных эликсиров — а от означенного зелья в организме вдобавок еще и препоганым образом рвались недостаточно крепкие мышечные ткани, вызывая мучительную ломоту во всем теле, сопровождающуюся наружными и внутренними кровоизлияниями… Если бы было возможно, прекрасно осведомленный о грядущих последствиях мастер ни за что не стал прибегать к столь крайнему средству, и все же сейчас его использование являло собой малоприятную необходимость: Освальду необходимо было значительно усилить собственные мышцы, придав им поистине нечеловеческую силу, дабы в дальнейшем исполнить то, что было задумано, наверняка. Искривился ведьмак в неудовольствии, откупоривая надежно запечатанную скляницу и отработанными плавными движениями размешивая содержащуюся в ней изумрудную жидкость — и опосля, недолго мешкая, единым залпом на глубинном вдохе хлобыстнул искрящееся зелье… Обожгло его глотку на этом, точно ядреной концентрированной кислотой — кашлянул он от сдавившего горло удушья, попутно широко раскрыв глаза да покачнувшись от лихого головокружения... привычным усилием совладал с мгновенно подступившей тошнотой, и ощутив, как по мышцам вместе с насыщенной энзимами кровью разливается граничащее с жжением тепло, наконец в полной мере приноровился к моментальным разительным изменениям в организме. Эликсир подействовал в точности так, как и было задумано. Сплюнул Освальд на том остатки горечи во рту и осторожно спрятал опустошенную скляницу обратно в кошелку, вновь внимательнейшим образом осмотрев каждую пядь мрачных окрестностей... Отвлек его, впрочем, далее развязный смешок паскудной девки — обернулся на этом мастер в сторону сквернавицы, поглядев на ее межеумное обличье, да так и различил, как шелудивая Златка кривится со смеху... Рассмешило, видать, пустоголовую блудницу созерцание того, как ведьмак употребляет колдовской эликсир: подобрал ее скудельный малосведущий разум свое собственное посильное объяснение увиденному, восприняв его в качестве врачевательского вспоможения для предполагаемой близости... Ощерил на этом Освальд от злобы сведенные зубы — безрассудная курва над ним просто насмехалась!.. Малодушно потешалась, не удосужившись даже скрыть свой разнузданный смех!.. Паскудная стерва не имела ни малейшего понимания о том, через какие нечеловеческие мучения ему довелось прежде пройти на пыточном столе у цехового чародея в Каэр Морхене ради одной только возможности безбоязненно пить сии вызывающие привыкание и интоксикацию постылые зелья — и все равно смеялась, по-видимому, вообразив себе нечто совершенно иное... Недостаточную мужескую силу или еще какую-нибудь воображаемую хворь!.. Только лишь приметив обращенный на себя озлобленный взгляд, паршивая мерзавка наконец запоздало опомнилась — вылетело, видать, из ее пустой головы важнейшее понимание того, что вообще-то осталась она нынче с мрачным нанимателем в полнейшем беззащитном одиночестве...

Приподнялся скалящийся Освальд на ноги, подхватив кудель с веретеном да оставив неприметную дорожную кошелку на землице, и вперив хищные очи в чернавку, медленно двинулся к ней... Начавшая сызнова тревожиться Златка на том насилу выдавила призывную улыбку и в непонимании, что делать дальше, просто замерла — не снабдил ведь ее мастер указаниями... Прислушался он сам сосредоточенно к своим навостренным ощущениям, попутно пробуя вилявым языком сладковатый аромат растворенных в воздухе терпких духов — теперь все было готово... Нынче ничего более не мешало претворению задуманного в реальность — однако расчетливому мастеру необходимо было для начала разогреться... Разумеется, как и всякий ведьмак, Освальд в совершенстве владел особливыми техниками дыханиями, какие позволяли в короткий срок ускорить сердцебиение и тем самым разогреть неготовые к бою мышцы даже в состоянии неподвижной засады — но гнусная девка его здорово разозлила. Злопамятный гневливый стервец, он вознамерился пойти иным путем.

Приблизился ожесточенный ведьмак к ожидавшей его настороженной девке — при всем своем видимом отвращении заматорелая Златка закономерно даже не помыслила о том, чтоб отстраниться, напротив, всячески постаравшись уловить любое способное промелькнуть на обличьи откупщика сокровенное пожелание — и далее одним нахрапистым свирепым рывком подтянул за талию к себе, крепко стиснув во властном захвате... Чернавка разнузданно взвизгнула и засим сама с готовностью поддалась вперед, бесстыдным масленым образом прильнув своими бедрами к стегну нанимателя: не встретив никоих возражений, она разгульно обвила руками его бледную шею и, как и подобает поднаторевшей в ласках потаскунье, плотно прижалась к облаченной в почерневшую кожу фигуре трепещущим станом, неспешно потираясь приманчивыми чреслами о пах... Сие было ведомо глупой корчмаревой страднице уже значительно лучше — а потому, оказавшись в знакомой стихии, она наконец-то смекнула, что делать... Необходимо было отдать ей должное: пускай Освальд и был ей ощутимо неприятен, оказавшись с ним наедине, пустовка вовремя опомнилась и наконец принялась отрабатывать монету, как положено. Явственно ощутивший сладкое прикосновение женского тела ведьмак в ответ еще грубее стиснул ее перехват безмилостной шуйцей — десницу же переместил паршивице на подбородок, крепко зажав его цепкими перстами да приневолив скудоумку оным действом против воли смотреть себе строго в кривое лицо.

— Давай маленечко попляшем, — зловеще проскрежетал он зубами, всматриваясь девке в зеницы, и засим, не дожидаясь от нее припозднившейся отповеди, сам напористо шагнул вперед, заставив ахнувшую сквернавицу вынужденно попятиться. Переместил он суровую правую длань с подбородка негодницы ей повыше загривка, крепко сжав перемерзшую девичью шею нерадушными перстами — да так и поволочил встрепенувшуюся Златку взадьпятки за собою, пластично двинувшись вместе с нею по прогалине да беспрестанно сверля ее лик ожесточенным воззрением... Засеменила вынужденная пятиться задом потаскунья заплетающимися ногами — не оставил ведь ей бессердечный ведьмак никоей возможности лицезреть самолично выбираемое направление движения — и только вздыхает с тревожной надсадой, старательно пытаясь изобразить жеманную улыбку. Вцепилась она опасливо в ведьмачью сухощавую выю, стремясь не упасть — и только щемится, страдалица, прижимаясь к стращавому мастеру... Освальд не умел танцевать — ни один, ни тем более в паре — однако на ум ему моментально пришли некогда отработанные до истового автоматизма заученные маневры на тренировочном маятнике... В последний раз он проделывал подобные упражнения, должно быть, три десятилетия назад — однако натренированное тело без усилий вспомнило зазубренные перемещения, проворно подстроившись под жестокую задумку... Раз, два, три! Раз два, три! Короткий и резкий траверс с проходящим уверенным шагом. Заднюю ступницу вперед и налево — вес переносится на ведущую ногу. Ускоренное смещение с линии умозрительного удара — теперь уклонение. Разворот — и сразу молниеносное скользящее движение: теперь уже вправо с одномоментным переносом веса тела на сменившуюся ведущую ногу. Завизжала хохочущая жеманная Златка, слащаво прильнувши к убийце чудовищ и в поисках спасения отчаянно прижавшись виском к его щетинистому подбородку — закружилась у нее, стало быть, от отточенных скоротечных разворотов пустопорожняя дрянная головушка... Едва не повалилась паскудница с ног, буквально тащась по земле, волочимая безмилостным мастером — слетевшие же со ступней изодранные башмаки остались валяться в примятой траве. Как пушинка ему нынче корчмарева девка — пребывая под эффектом значительно увеличивающего силу мышечных волокон зелья, поднимает ее скалящийся убийца чудовищ, точно легчайшего дитенка. И до чего же сладко бежит по жилам разбавленная эликсиром горячая кровь!.. Как же возбуждающе бурлит, обжигая стенки расширенных вен!.. Изменяли ведь ведьмачьи эликсиры во многом и само сознание и мировосприятие употребившего их убийцы чудовищ.

— Помедленнее!.. Я эдак упаду!.. — распутно хохоча, на едином дыхании выпалила закрученная чернавка, и Освальд настойчиво дернул ее шею назад, вновь заставляя смотреть на себя: коли уж сквернавке был так омерзителен его брыдкий лик, за свойскую глумливость она преднамеренно будет глядеть.

— Ты слишком много треплешь языком, — сурово процедил он, пронзая паршивицу недобрым взглядом и вместе с тем одновременно проделывая очередной разворот — а сам и по сторонам поглядывать успевает, внимательно рассматривая всякий мелькающий лист... Отвлекаться ему было нельзя: в любой момент могла ведь показаться из лесной глухомани некая привлеченная хохотом зловредная паскуда, и надо было быть готовым среагировать... И снова — раз, два, три! Стремительный проходящий траверс налево — и сразу же мгновенное смещение в противоположную сторону с пластичным уклонением от умозрительной помехи. Поворот — и тотчас же в обратную сторону. Визжит потерявшая ориентацию в пространстве корчмарева девка, надсадно хохочет, повиснув на мастере — одни лишь межеумные зеницы бессмысленно вращаются в орбитах... Вертит ее Освальд, что тряпичную куклу, грубо зажимая в крутоломном захвате: проделывает вместе с девичьим обмякнувшим станом свои пластичные маневры на затоптанной прогалине и только зло корежит корявые уста, сосредоточенно прислушиваясь к навостренным нечеловеческим чувствам — до наступления урочного часа ему надобно было протянуть совсем немного времени... И только лишь уловив во влажном воздухе увеличение концентрации утонченных духов, помыслил, что наконец пришла пора переходить к следующему этапу свойской страшной задумки. Тем более, что он уже и сам потребно разогрелся.

Остановился Освальд столь же внезапно, как и затянул несчастную Златку в крутоломные маневры: прокрутил он пустовку напоследок вокруг себя и засим резким рывком задержал неподалеку от поваленного прогнившего древа — обессилевшая девка, не справившись с неистовым головокружением, беспомощно повисла на его плече, ухватившись ослабевшими руками за сухощавую шею убийцы чудовищ. Выглядела она теперь довольно истрепанно: ослабленная шнуровка платья вконец разболталась, лишь насилу удерживая одеяние на изморенном стане, доселе собранные в небрежный пучок и нынче распушившиеся под воздействием влажности и резких движений волосы повыбивались из плетения, налипнув на взмыленный лоб, а намалеванные на смазливое личико румяна да подводка из древесного угла беспримерно потекли, оставив за собою видимые темные разводы. Выдохнула притомившаяся девка, развратно просовывая ладони под освальдову рубаху, и будучи покамест неспособной восстановить ориентацию в пространстве да подняв к его лику нефокусирующиеся блестящие глаза, откинувшись, бездумно и слащаво вымолвила:

— Ну и темперамент... А в прошлый раз ты показался мне холодным и деревянным... — после чего вновь наигранно и развязно рассмеялась, натягивая на обличье жеманную улыбку и приманчиво проходясь опытными шаловливыми перстами по грубой поверхности рубцов на ведьмачьей сухощавой груди...

Освальд таким и являлся: холодным и деревянным. А еще бесчувственным, целеустремленным и абсолютно равнодушным к людским увещеваниям — проволочил он едва держащуюся на босых ногах изморенную «пляской» потаскунью к обломанному ветром древесному стволу и требовательным рывком усадил ее на изъеденную короедами шероховатую поверхность. Соскользнула со спасительной опоры утомившаяся Златка и, с готовностью опустившись перед мрачным нанимателем на колени, потянула блудливые руки к его увешанному острым инструментом кожаному поясу — уразумела она, знамо дело, повеление стращавого мастера на свойский привычный уклад... Искривившийся Освальд ее, тем не менее, остановил, сызнова безмилостно усадив на скрипнувшее трухлявое деревце, и засим самостоятельно предстал пред неразумным озадаченным обличьем чернавки: нисколько не подозревала, как видно, опустившаяся девка, какую лихую недолю в кошмарном грядущем уготовил ей безжалостный ведьмачий разум на истовом деле...

— Ты скверно меня слушаешь, чертовка. Нынче ты будешь не суесловить, а проделывать то, что я надысь говорил. Будешь прясть, согласно моему повелению, — сурово процедил с зубовным скрежетом ведьмак и далее извлек на обозрение прищурившей очи сквернавицы припасенное веретено с куделью: размотал он плотно смотанные волокна, надежно закрепив их на трухлявой древесине неподалеку от сызнова озадачившейся странной прихотью девки, и засим бесстрастно вручил ей во владение само нехитрое веретено. Поглядела пустоголовая Златка на полученный острый предмет, на основание которого уже загодя была намотана скрученная мастеровитыми перстами готовая нить — и отразилось на ее обличьи одно лишь неподдельное удивление происходящему. Ведьмак же продолжил нашептывать пугающим тоном: — Ты же знаешь, как прясть, хорошавка?.. Высвобождаешь тоненькую прядку из кудели, аккуратно проворачиваешь перстами нить — и она засим соскальзывает на упертое в опору веретено... — похлопала девка глупыми глазами, приноравливаясь к заготовленной шерсти, и строгий мастер безжалостно предупредил: — И чтоб не вздумала изображать мне дрянную халтуру! Я желаю видеть то, как ты будешь прясть по-настоящему. Будешь воплощать мне девоньку чудовищного рода, что умостилась закручивать нить вдалеке от людского внимания... — Помолчал ведьмак многозначительно, придирчиво осматривая расположившуюся на трухлявом дереве чертовку: вдокон запутавшаяся Златка теперь уже более не решалась ничего вопрошать, лишь озадаченно поглядывая в лицо пугающему нанимателю. Окинул тогда Освальд сосредоточенным взором и безмолвные окрестности — и по счастью, покамест не приметив ничего, что могло бы предвещать лихую угрозу, решительно сместился за девичью спину, нерадушно коснувшись деревянными перстами взмыленной шеи чернавки... Вздрогнула Златка от завалящей неожиданности, оставшись, однако, покорно восседать в былом положении — и безжалостный убийца чудовищ ловко сместил свои ладони на ее заколотые спутанные волосы, одним отточенным движением освободив их от тоненькой шпильки... Опали на том длинные кудри на оголенные девкины плечи, и пригладивший их перстами ведьмак вкрадчиво проговорил: — ...И волосенки надо распустить, — после чего задумчиво добавил: — ...Красивые у тебя волосья, чернавушка. Густые и сильные — тем более для деревенской чертовки. Всегда любил длинные волосы... — Рассмеялась на том отчасти подивившаяся девка и опосля с просквозившим в голосе презрением развязно поинтересовалась:

— Так а чего ж не отрастишь? Того гляди — тоже гривой обзаведешься заместо нынешних криво обрезанных паклей, — на что сызнова проредивший ее волнистые пряди перстами ведьмак скрипучим тоном отозвался:

— Нельзя мне, шельмовка. Мое ремесло — есть суть беспрестанные кровавые сражения. И ежели отращу я волосья длиннее вершка, однажды некая паскудная тварь мне их в бою сорвет вместе со скальпом. — Осеклась на том паскудная девка, стало быть, испытав некую оторопь от жестокой действительности неблагодарного ведьмачьего ремесла... Медлить было больше нельзя: с каждым мгновением сырой осенний воздух все разительнее наполнялся приторным ароматом сладковатых духов. Осмотрел сосредоточенный Освальд окружавшие небольшую прогалину однообразные притемненные заросли в заключительный раз, и напоследок наклонился к виску озадаченной Златки, негромко проскрежетав зубами едва различимое напутствие: — Ты уразумела, молодушка? Теперь ты бессловесная лесная прекрасница, что тихонечко прядет в уединении… Ты не ждешь моего появления, но когда я появлюсь, отнесешься с робким любопытством. — Обернулась к нему неспособная смекнуть замысленное Златка и с непроходящим непониманием в развязном голосе озвучила:

— То бишь ты сейчас уйдешь?.. Так что я должна делать?.. Просто прясть?.. А ты что будешь проделывать?.. Из темноты меня низать глазами?.. Так мы начнем вообще сегодня обжиматься или как?.. — На что уже вдокон пресытившийся ее непонятливостью и непрекращающимся пустословием ведьмак — с десяток раз ведь уже успел он повелеть скудоумной пустовке молчать! — ответил тем, что безмилостно зажал ее плечи суровыми дланями.

— Плохо уразумела, — ответил он на собственный же прежний вопрос, многозначительно всмотревшись напрягшейся чертовке в бестолковые глаза, и в довершение добавил: — Вот же неразумная пигалица. Молчи. С этого момента я не желаю слышать ни звука. Будешь сидеть и в безмолвии прясть. А я и взаправду сперва издалека на тебя налюбуюсь… настроюсь на надобный лад… и ворочусь. — И оставив не перестававшую дивиться странной прихоти девку одиноко восседать в недоумении на поваленном перегнившем деревце, сам стремительно нырнул в темноту, одномоментно и бесшумно скрывшись в бесприютном трещиннике.

Теперь настало время наибольшей концентрации и выдержки. То, ради чего все и затевалось, должно было скоро свершиться. Основная работа начиналась сейчас.

Разумеется, Освальд не намеревался раскрывать свои истинные намерения — ведь в действительности нынче он выходил на чудовище, и не ведавшая об уготовленной ей участи развязная девка должна была послужить в этом деле наживкой... Разыскивать в глуши сбежавшую лауму было бесполезно — даже обостренные мутациями ведьмачьи чувства представали бессильными против умения означенной твари скрываться в ее исконной среде обитания, ибо почуяв вышедшего супротив нее мастера, мелкое чудовище попросту в мгновение ока растворилось бы в неведомом укрытии — посему привыкший действовать наверняка ведьмак вознамерился сам заманить очертеневшую паскуду под свойский клинок, воспользовавшись ее врожденной и непреодолимой тягой к прялкам. Не могла ведь сия малоразумная тварь удержаться от соблазна включиться в прядение! И завидев на опушке прядущую девку, несомненно позабыла бы о всякой осторожности... С этим ужаснейшим замыслом жестоконравный Освальд и потащил не подозревавшую о его намерениях девку в чащобу, ибо использование в работе доверчивых простецов в качестве беспомощной наживки являлось его излюбленной и сполна испробованной методой... Имелась в черном разумении мастера и иная — гораздо более личностная — причина поступить с пустоголовой Златкой настолько жестоко, и имя сей причине было злопамятность... Крайне редко проявлял ведь очерствелый мастер сердечную доброту — а уж ежели ответом на сие проявленное великодушие становилось завалящее насмехательство, не прощал такое поношение никогда... Возможно, в другой ситуации поднаторелый ведьмачий рассудок и подыскал бы не столь бесчеловечный способ приманить проклятое чудовище, но после того, как паршивая девка отнеслась к его благосердечию с глумливым смехом, Освальд был неумолим. Будучи по природе своей человеком злым и мстительным, неустанно помнил он всякую претерпленную обиду, дожидаясь возможности свершить положенную месть с поистине нечеловеческим терпением. А когда, наконец, дожидался — мстил с такой же нечеловеческой жестокостью: хладнокровно, изощренно и в наивысшей мере беспощадно.

Растворившись в полумраке, сосредоточившийся до предела ведьмак бесшумно притаился в отброшенной трещинником тени, опустившись до земляной тверди и незаметно прильнув к искривившемуся древесному стволу: возбужденно бурлившая в жилах отравленная эликсиром кровь лишь острее подстегивала его предвкушение, помогая концентрировать обостренное мировосприятие... Стелившийся у корней туман превосходно скрывал неброское облачение мастера — замерев, он полностью слился с притемненной округой и прежде всего сконцентрировал рассудок на витающем в отсыревшем воздухе поветрии сладких духов. Веяло сим чудным ароматом именно от одеяния малолетней лаумы — собственно, ориентируясь на него, Освальд и разыскал текущее местоположение приговоренной к уничтожению твари: прекрасно понимая, что в скором грядущем у него может возникнуть необходимость разыскать сбежавшее чудовище, предусмотрительный ведьмак загодя позаботился о подобной возможности самолично, преднамеренно швырнув в спасающуюся бегством тварь флакон с прекрасными духами госпожи... Теперь — судя по неумолимо нараставшей концентрации пропитавшего ее тряпицы аромата — мелкая паскуда стремительно приближалась к месту устроенной засады: ее, несомненно, привлек разнузданный смех затянутой мастером в изнурительную «пляску» потаскуньи — и по непреложному ведьмачьему расчету, завидев расположившуюся на прогалине девицу с веретеном, далее она должна была непременно попасться в вероломно расставленные силки... Освальд все предусмотрел и рассчитал — дальше дело было исключительно за техникой... Извлекать из ножен смазанный смертоносным маслом клинок предусмотрительный ведьмак покамест не торопился: ориентируясь по запаху, он мог предугадать лишь направление, с которого должна была появиться злонравная лаума — и рассчитывая непременно узреть ее первым, ни в коем случае не желал загодя выдать свое местоположение случайным отблеском посеребренной стали. Теперь необходимо было только ждать. Ждать и готовиться к кровавому действу.

Пустоголовая Златка, между делом, в очередной раз изморенно выдохнула и, раздраженно поправив разметавшиеся пушистые кудри, все ж таки обреченно взялась за полученное веретено, бессмысленно повертев его в озябшей руке: шаловливые персты распутницы, успевшие поднатореть в гораздо более низменном ремесле, уже вестимо, позабыли, как надобно было работать на прялке, и теперь опустившаяся девка лишь впритрудь припоминала, в чем состояло прядение... Уперла она веретено в свое колено, кое-как приноровилась к вытянутой из кудели пряди и наконец принялась ее неумело закручивать — то и дело приподнимая глаза да, по-видимому, ожидая увидеть ушедшего нанимателя. Лицезреть его она, конечно же, уже не могла. Равно как и притаившуюся среди ветвей угрозу...

Вгляделся замерший и ныне сосредоточенно крививший неподатливые уста ведьмак в переплетение увенчанных шуршащими листьями веток, внимательно проходясь цепким воззрением по каждой пяди погруженного в дрему чапыжника... смотрит — вот она!.. Лаума!.. Вот эта поганая тварь, долгие годы выдававшая себя за родовитую баронетову наследницу и после произошедшего инцидента поспешно сбежавшая в глухую чащобу — застыла средь ветвей в десятке саженей от вышедшего за ее паскудной душонкой Освальда и в исступлении наблюдает за не подозревающей об опасности рассеянной девкой!.. Словно нежный распустившийся цветочек алеет в бухмарном чапыжнике ее батистовая яркая рубашечка — а пестрый полосатый вильняк замаран темными пятнами крови... Хоть по счастью, не человечья то была кровь: видать, задрало оголодавшее чудище невдали от подворья какого-нибудь беззащитного зверя, располосовав ему тушку смертоносными когтями-стилетами... Пребывала нынче мелкая паскуда в своей необращенной и обманчиво безвредной форме крохотной белобрысой малышки — повидавший всякое ведьмак ненавидел подобных скрывающихся под безобидной личиной чудовищ наипаче всего: ведь не существовало в оном мире ничего более коварного и отвратного, нежели чем подобное низменное притворство, благодаря которому кровожадные твари получали возможность скрываться под видом того, кого в здравом разуме надлежало исключительно беречь и опекать — под видом беззащитного и слабого младенчика!.. Младенчика, которого сия дрянная погань на самом деле убивала... Только самое паскудное чудовище было способно на подобный подлог — и являвшаяся подобным чудищем лаума всецело заслуживала встречу с ведьмачьим страшным клинком. Рассмотрел паскуду неподвижный притаившийся мастер, покамест просто закономерно выжидая ее приближения к девке — мелкая тварь не могла его увидеть или даже почувствовать, ибо затаился он с подветренной стороны и слился с темной местностью практически полностью — сама же забывшаяся от вида желанного веретена лаума, не осознавая нависшую над собою угрозу погибели, бездумно направилась навстречу изображавшей прядение Златке... Обождал сосредоточенный Освальд, когда паршивая тварь продвинется к краю прогалины, и далее медленно и бесшумно двинулся в сторону, аккуратно перемежаясь увлекшейся лауме за спину... С пятки — на носок. Шаг за шагом. Мягко и пластично перенося свой немаленький вес, словно он и вовсе отсутстовал. Ни единый опавший лист не скрипнул под кожаным ведьмачьим сапогом, ни единая ветвь не колыхнулась от мягких прикосновений его черного одеяния — скользит убийца чудовищ, что тень... Только бурлящая кровь мчится в жилах, как ртуть!.. Разум полнится жестоким предвкушением!.. Нельзя, чтобы паскудина его увидела или услышала: после того, что случилось в «Доброве», рассудок маленькой убивицы мгновенно узнает былого вопречника... Их все еще разделяло немалое расстояние — но хитрый мастер покамест и не собирался обнажать свой клинок.

Златка, тем часом, будучи оставленной нанимателем, постепенно начала сызнова скучать и роптать: заерзала она на месте, все чаще показательно вздыхая, а далее, утомившись проделывать то, в чем не видела смысла, начала то и дело посматривать по сторонам... Несколько раз она поворачивала голову прямо в сторону замиравшего на месте Освальда, но видеть его не могла, ибо держался он всемерно темноты. Исступленно наблюдавшая за ней своими остекленевшими глазенками лаума также покамест не спешила высовываться, держась у покромки злосчастной прогалины... Наконец, терпение скудоумной корчмаревой девки окончательно иссякло, и опустив зажимавшие веретено ладони, она нетерпеливо и взыскательно фыркнула:

— Ну полно! Сколько это будет продолжаться?.. Может быть, ты вернешься, и уже потом начнем все эти игрища разыгрывать?.. — обернулась она, одновременно с тем приподнявшись с шероховатого древесного ствола — да только так и осеклась в тревожном непонимании, ибо неожиданно обнаружила себя посреди густолесья в абсолютном нерушимом одиночестве... Вздрогнула на том явственно начавшая тревожиться Златка, завертела пустой головою, обеспокоенно выискивая мечущимся взглядом в безмолвной глуши покинувшего ее мрачного мастера… а только не может увидеть, устрашаясь с каждым вдохом все больше... — Ты... Ты где? — еще сильнее заметавшись, обратилась она к пропавшему нанимателю предательски дрогнувшим голосом. — Ты что... вознамерился меня здесь оставить?! Вернись!.. Ты не можешь меня здесь оставить!.. — Ответом запоздало опомнившейся сквернавице стала одна лишь звенящая тишина. Задрожала она от пронзившего ее члены испуга, в нарастающем помешательстве засмотревшись на единственную оставленную удалившимся Освальдом вещь, его неприметную дорожную кошелку — и тут уже и дотоле наблюдавшая из чапыжника лаума, набравшись смелости, тихонечко выбралась на злополучную прогалину... Ведьмак оставался совершенно неподвижным — лишь внимательно следил за творившимся действом, непреднамеренно растягивая кривые уста. Скрипнула тут веточка под крохотным башмачком чудовища, и встревоженная Златка тотчас же обернулась в ее сторону, с растущим ужасом непонимания уставившись на невесть отколе взявшуюся молчаливую боярышню. Безмятежная лаума, казалось, даже не заметила скудоумную корчмареву страдницу, лишь продолжив отстраненно созерцать веретено в ее дрожащей ладони... Осмотрела маленькую замеревшую погань ничего не понимающая Златка и далее, испуганно попятившись, с нарастающей жутью в надсаженном голосе протянула: — Госпожа боярышня?.. Вы здесь? Не понимаю...

Извлек на этом сосредоточенный Освальд из свойских ножен устрашающий серебряный клинок — медленно и совершенно бесшумно — и зажав идеально легший в ладони черен обеими руками, плавно опустил смертоносное лезвие до земли, не сводя с застывшего чудовища глаз. Точно хищник, примеряющийся перед прыжком на добычу. Теперь все они трое — ведьмак, лаума и напуганная девка — встали на единой линии, однако страшный мастер не спешил сокращать расстояние... Сделало мелкое чудище робкий шаг в направлении охваченной оторопью Златки — и дерганая девка моментально отпрянула, предупредительно выставив руки с веретеном перед собою.

— Нет-нет. Не подходите ко мне! — испуганно выпалила она. — Я грязная, поруганная, совсем павшая. А вы сами... чудовище!.. Я слышала, что про вас говорили в корчме!.. Вы — чудовище! — Проснулось, стало быть, наконец-то ее доселе пребывавшее всецело затуманенным чутье, очнулось от затмевавшего его наваждения — однако было уже... поздно.

...Как сиганула вдруг на нее кровожадная тварь — вырвала из слабосильных рук проклятое веретено и, проворно запрыгнув вместе с ним на плечи неистово завизжавшей девки, моментально принялась наматывать ловкими перстами ее запутавшиеся волосья на отобранный простень!.. Заголосила верезжащая Златка нечеловеческим голосом, схватилась в приступе неисповедимого ужаса за свойскую голову, отчаянно пытаясь сорвать с себя вознамерившееся загубить ее поганое чудовище: визжит, кричит, надрывается, катается по земле да исступленно дергает натянутые волосы руками — а только не может отбросить паскуду!.. Не может! Куда уж там! Ведь столько невинных девичьих жизней загубили подобным образом проклятые лаумы — сопряв им распущенные волосы в пряжу да в неистовстве содрав засим с головушки кожу!.. А в нескольких саженях — ведьмак... Клинковую рукоять в руках зажимает, смотрит бесстрастно на мытарства девки — и только лишь недвижимо выжидает, оставаясь безразличным к отчаянным крикам.

Ожесточенность поселилась в сердце Освальда одновременно с зарождением в его разуме самосознания. Будучи приневоленым выживать в бесчеловечных условиях городских обрезков, он очень быстро усвоил жестокий урок, заключавшийся в том, что мягкосердечие каралось. Ожесточенность и развившаяся из нее стервозность помогали выживать — однако заглянуть в по-настоящему черные глубины свойской души ему довелось уже значительно позже, по прибытию в суровый Каэр Морхен. Тренировки в ведьмачьем наделе были тяжкими и изнурительными, поистине на грани возможностей притерпевшего мутации организма, а неусыпно следившие за учениками учителя — строгими и напрочь лишенными сострадания, но даже так в опостылевшей крепости юный Освальджик впервые с самого своего ненавистного рождения оказался в обстановке абсолютной безопасности... Нерастраченная злость в его израненном нутре, помноженная на не вполне гладко протекавшие мутации, равно как и на метания столкнувшейся с переходным возрастом психики — та самая злость, что некогда позволила брошенному всеми беспризорнику выжить — теперь начала выплескиваться на ненавидимое окружение... Вместе с осознанием своего незавидного положения в мироустройстве к глубоко несчастному отроку пришла и беспримерная озлобленность на все живое: несмотря на понимание того, что попадание в Каэр Морхен спасло его от неминуемой смерти в канаве, обиженный на судьбу Освальджик начал искренне ненавидеть все свое окружение — истерзавших его чародеев, заставлявших злосчастного отрока из раза в раз проходить через неописуемые муки; извечно суровых и глухих к чувствам воспитанников учителей, относившихся к своенравному подопечному с непреложной крутоломной строгостью; и наконец, остальных ведьмачьих бурсаков — таких же проходящих обучение и мутации отроков, каких от самого Освальда в большинстве случаев не отличало ничего... Возненавидел он своих предначертанных врагов, гнусный чудовищный род; возненавидел исполненных суеверий кметов и презирающих все непохожее горожан; возненавидел всесильных разбалованных господ, распоряжавшихся невиданной властью по одному лишь праву происхождения — ни от кого ведь из них малолетний Освальд никогда не получал ни единой крохотки добра!.. Да и чем сии потенциальные заказчики на деле отличались от терзавших их поганых чудовищ?.. И ежели против мира мрачный отрок был совершенно бессилен — на прочих учениках, пребывавших с ним в равном положении, остервеневший Освальд очень быстро приучился с усладой вымещать свою грызущую злость...

Ближе к выпуску уже сполна приученных сражаться ведьмачьих бурсаков нередко ставили в спарринг друг против друга: прекрасно знавшие способности своих воспитанников крепостные наставники никогда не ставили перед собою цель намеренно искалечить подопечных, а посему и противников в сих тренировочных схватках подбирали непременно равных по уровню... Освальду случалось как побеждать, так и терпеть поражения. Добивать поверженного противника ударами по неприкрытым оконечностям категорически воспрещалось: к тому моменту готовившиеся стать подмастерьями ведьмачьи ученики уже тренировались на незаточенных репликах настоящих стальных мечей — и завершающие удары надлежало обязательно останавливать у тела проигравшего... Нарушение оного правила каралось в наивысшей мере строго — но даже зная об этом, ожесточенный Освальд не отказывал себе в усладе напоследок добить поверженного вопречника в случае победы в поединке... Он уже тогда прекрасно ведал, что в будущем все они станут друг другу соперниками, и сближаться с ненавистными паршивцами не мыслил. Ни словесные острастки, ни внеурочные отработки, ни даже суровая телесная кара не отваживали малолетнего стервеца от сего осмысленного причинения боли противнику — иной раз строптивый Освальд добивал лежащего вопречника, даже дерзновенно глядя в строгие учительские глаза!.. И неизвестно, насколько глубоко проникла бы сия тлетворная злость в его неокрепшую душу, останься все так же, как было — ежели б по наступлению урочного часа крепостные наставники не распорядились отдать снедаемого внутренней злобой ученика в подмастерья к сущему душегубу.

Наставником Освальда явился до крайности жестокий человек: сей ведьмак, будучи изгнанным за свойские злодейства из надела да умаявшись справляться с многочисленными трудностями выживания в одиночку, в конечном итоге заявился обратно, упросив принять его сызнова под крыло... Результатом заключенного уговора стала двухгодичная служба Освальда в подмастерьях у сего лиходейного мастера. К тому моменту шестнадцатилетний стервец уже изрядно засиделся в постылом наделе — никто из приезжавших на зимовку мастеров не желал принимать на службу непредсказуемого замкнутого юношу, и только оный душегуб, оказавшись в безвыходном положении, по нужде согласился завершить его обучение в обмен на дозволение воротиться в крепость... Ведьмаком означенный шкуродер был отменным — и многим практическим хитростям и премудростям ремесла молодой Освальджик научился именно у него. Наставник обходился со взятым на службу подмастерьем весьма справедливо и, помня о заключенном уговоре, исправно делился накопленным опытом... Однако очень скоро его истинная дрянная сущность в полной мере раскрылась пред глазами несведущего, ибо уже в неделе езды от оставшегося позади Каэр Морхена он впервые без стеснения совершил бессмысленное и неоправданное изуверство... Повстречали эдак молодой Освальджик вместе со свойским наставником на отдаленной проходящей через лес дороге сбившегося с пути утомленного путника, какой, будучи лишенным оружия, нынче отчаянно спасался от преследования учуявшего его след сколопендроморфа... Страдалец был ослаблен и до полусмерти напуган, и встреча с двумя ведьмаками, должно быть, показалась ему всамделишным вспоможением добрых богов — и действительно, ловкий мастер с подмастерьем без труда порубили некрупное чудовище своими мечами... Однако едва только угроза была устранена, жестокий освальдов наставник тотчас же немилосердно потребовал от встреченного страстотерпца оплаты... Несчастный бежал от разбойничьего налета и не имел при себе почти ничего: вытряхнул он на жесткую ведьмачью ладонь последние жалкие медяки, отчаянно уповая на снисхождение — но дрянной лиходей закономерно не удовлетворился подобной скудной наградой. «Этого мало. Без оплаты ведьмаки не работают, а мы с моим подмастерьем только что спасли твою шкуру от чудища, — сурово изрек душегуб, обратившись к бедолажному страдальцу, и далее непримиримо заявил: — Ежели у тебя ничего больше нет, я заберу твои портки и рубаху». Обреченный путник принялся сперва молить о милосердии, повторяя, что замерзнет без одежды на дороге — и тогда упивающийся превосходством и причиняемым страданием лиходей попросту избил несчастного до сломанных костей, заставив по итогу расстаться с последним имуществом... Эдак и бросил он на том избитого до полусмерти оголенного страдальца замерзать на середине дороги, оставив на поживу зверям и чудовищам...

Сам отстраненно наблюдавший за страшным действом юный Освальд оставался всечасно в стороне: подлинного сострадания к страдальцу он николиже не испытал — однако вид жестокого наставника, поистине потерявшего человеческое обличье и уподобившегося чудовищу, вызвал у него стойкое впечатавшееся в разум отвращение. Казалось бы, за годы безотрадного малолетства ему доводилось созерцать подобные бессмысленные изуверства бессчетное множество раз — но осознание того, что днесь уже он сам пребывал на одной стороне с лиходееем, впервые явило ему истинную омерзительность того, насколько низко мог пасть человек... Ведь в проделанном действе не было даже корыстного смысла — только изуверская жажда напиться страданием. Совершенное жестоким душегубом абсурдное злодеяние ничуть не возвысило его — напротив, оно обнажило его внутреннюю неудовлетворенность и потаенное желание добиться величия путем принижения обездоленных, и на этом неглупый Освальджик явственно ощутил, что не желает для себя такого итога... Такого нравственного падения, признания собственного бессилия перед судьбою и в конце концов — личностной смерти. Тогда-то он впервые и задумался о том, какими разрушительными чувствами жил долгое время. И осознав, насколько близко подобрался к краю пропасти, зарекся когда-либо услаждаться чужими терзаниями... Да и желание такое в себе напрочь задавил. Озлобленность в его душе сменилась ледяным безразличием. Уже потом, повзрослев и самолично став мастером, в часы пространных размышлений над свойской тернистой судьбою обретший жизненный опыт Освальд не раз задавался вопросом: а было ли сие решение прежних цеховых наставников — приневолить его ходить в подмастерьях у такого пропащего душегуба — случайностью?.. Ведь оным неочевидным решением они уберегли его от истового распада личности. Клин вышибли клином. Столкнув с беспредельным злонравием, заставили воочию взглянуть на возможный печальный итог собственной жизни... Разумеется, никто не мог предвидеть заранее, что годами таскавшийся в дальних землях изгнанный ведьмак однажды заявится в крепость обратно — но ведь заплутавшего во тьме собственной души юного Освальда могли ему и не отдавать... Мудрость подсказала цеховым учителям, что только так его и можно было спасти.

Прошедший через тернии ведьмак непреложно постановил, что никогда не станет услаждаться чужими напрасными терзаниями. Однако он оставил за собою право на жестокую самозащиту. Оставил право на жестокую месть. И оставил право на жестокое наказание. Наказание, которому нынче подверг посмеявшуюся над его проявленным благосердечием ехидную Златку.

...Пора.

Пора было рубить дрянную тварь. Кровожадная лаума как раз всецело увлеклась, наматывая девкины волосы на отобранное веретено — да и сама распутная негодница получила за свершенные грехи уже сполна... Дальнейшее промедление с атакой могло стоить ведьмаку ее жизни.

Перехватил мастер клинок поудобнее, не сводя его острия с увлеченной творимым душегубством лаумы — и под дикие крики изнывающей Златки ускоренным неслышимым шагом двинулся в сторону забывшейся твари... Обыденно, заходя чудовищу за спину, он неизменно пронзал его выставленным клинком насквозь, исполняя глубокий и мощный укол, после которого исход сражения почти наверняка был предрешен: оставалось только выдернуть меч — и тварь сама неизменно издыхала от открывшегося быстротечного кровотечения... Нынче же Освальд был отрезан от возможности исполнить данный прием: проклятое чудовище распологалось прямо на плечах несчастной корчмаревой страдницы, и пронзив его мечом, ведьмак рисковал ненароком покалечить и девку... Необходимо было рубить. Рубить наискось в нисходящем направлении, дабы раскроить дрянную тварь наполы — именно с этой целью расчетливый мастер и принял загодя настолько мощный эликсир как «Гром»: ему необходимо было лишить чудовище возможности сопротивляться с единого удара, и желательно — с этого удара его зарубить...

Выступил сосредоточенный ведьмак из трещинника, попутно бесшумно смещаясь мечущейся твари за спину, и за несколько мгновений до намеченного удара, не прерывая движения, искусно переместил сверкнувший клинок глубоко за собственный корпус, в замахе свесив его с правого плеча... Глубоко замахнулся, прицелился, сокращая последнее незначительное расстояние до увлеченной паскуды — и вложившись в нечеловеческой силы удар, с остервенелым рычанием обрушил убийственное лезвие меча прямо на основание шеи взревевшего чудища!.. Точно в масло вошел острейший ведьмачий клинок в плоть проклятой лаумы, лихо разрубая и персть, и крошащиеся кости!.. Впрочем, разрубить проклятую тварь напополам с единого удара, как он то планировал, ожесточенный ведьмак не сумел: увязло лезвие в чудовищной плоти у нижнего ребра — и взъяренный мастер с неистовым рыком резко рванул вострый меч на себя... Заверезжала истекающая кровью лаума пронзительно, заизвивалась, забившись в предсмертных конвульсиях и выпустив из ослабевшего захвата судорожно отползающую воющую девку — и распаленный ведьмак сызнова с рычанием обрушил на ее хребет тяжеленный клинок, слыша, как под сталью дробятся хрустящие кости!.. Брызнула горячая кровь, полетела в воздух вырванная из толщи чудовищной персти солома — от истошного визга лаумы разум заполнился надсаженным гулом!.. И вновь — выдернул скалящийся мастер смертоносное лезвие из толщи плоти захлебывающейся визгом паскуды и опять зверски рубит!.. Вздымает меч над головой — и с замаху вознает!.. И снова!.. И снова!.. Летит во все стороны горячая кровь!.. И солома! И крик! И смешавшиеся с запахом крови духи! И экстаз!

Несравненный! Ярчайший! Экстаз!..

Порубил жуткий Освальд лауму на части.

...Наконец, опустил он руки с окровавленным клинком к побагровевшей земле — налипла на измазанное кровью и маслом сверкающее лезвие порезанная на ошметки солома из плоти убитого чудища... Раскинулось теперь у ведьмачьих сапог изрубленное стерво мелкой твари. Вся прогалина нынче багровела от пролитой крови, и вся ее притоптанная липкая поверхность была покрыта обломками раскрошенной соломы. Поблескивало от мерзостной липкой крови и взмокшее одеяние страшного мастера — иные же подтеки медленно стекали с его ужасного лика... Оскалился ведьмак непроизвольно, с хрустом покривив кособокую челюсть, и придирчиво рассмотрел лежавшее в ногах убиенное чудовище — а далее перевел пронзающий взгляд и на застывшую от замогильной жути злосчастную Златку... Обезумевшая от испытанного ужаса побледневшая девка в оцепенении сидела на окровавленной землице и с дикой дрожью одуревши смотрела на порубленную мелкую лауму: ее саму точно так же с ног до головы покрывала пролитая багровая кровь, а в утратившем осмысленность взоре расширенных глаз читался поистине неописуемый болезненный кошмар... Со всклоченных же волос, запутанных до состояния войлока, безжизненно свисало деревянное веретено. Задержала она исполненное неисповедимой жути воззрение на ужасающих останках издохшей лаумы — и засим с вымученным стенанием заторможенно перевела оный взор и на обличье вставшего перед нею с мечом устрашающего мастера: пересеклись их встречные взгляды на короткое мгновение... и на этом исступленная девка, буквально в мгновение ока сорвавшись с досельного места, с одуревшим истошным визжанием бросилась прочь... Зарычал охваченный порывом ведьмак, моментально бросаясь за нею — ни в коем случае не мог ведь он позволить себе упустить взятую на подержание несчастную чернавку — и за несколько саженей предсказуемо настиг ее среди выспренных стволов. Повалил он верезжащую сквернавицу на землю, на ходу отбрасывая в сторону способный покалечить ее меч, и придавив ее хрупкий стан своим весом, уселся верхом... Охваченная непереносимым ужасом Златка не намеревалася сдаваться: она и отчаянно вырывалась, и обезумевши визжала, и отбивалась оконечностями, и в исступлении вертела головою, невзирая на горькие тяготы... Сражалась она в своем болезненном понимании за собственную жизнь.

— Да уймись!.. Уймись же, чертовка!.. Вот же несносная девка!.. — прохрипел разъяренный ведьмак, опасаясь слишком уж сильно давить на несчастную, дабы под воздействием укрепляющего мышечные волокна эликсира ненароком не нанести ей непреднамеренное увечье... Перехватил он, наконец, девичье горло безжалостной шуйцей, прижал к отсыревшей землице — и всмотревшись сквернавке в обезумевшие глаза, с одновременной концентрацией нацеленной воли сложил перед нею застилающий рассудок знак Аксий. Сложить три знака за достаточно непродолжительный период времени без предварительного употребления усиливающего способность к мысленной концентрации зелья Петри было уже очень непросто — и Освальд даже не был сполна уверен в том, что у него вообще получится в полной мере затуманить охваченный паникой разум визжащей пигалицы... И все же неимоверное приложение усилия сделало дело: сникла в захвате подавленная чарами Златка, а взгляд ее мечущихся одуревших зениц сделался безвольным и отрешенным. Ослабели ее мгновенно схваченные ведьмачьими железными перстами руки, и ожесточенный мастер с удовлетворением прижал ее локти к земле. Обмякла переставшая сопротивляться девка, бездумно глядя сквозь обличье одолевшего ее убийцы чудовищ, и искривившийся ведьмак на мгновение замер, ублаготворенно созерцая несчастную. — Что, чернавушка? Испугалась?.. — надсаженным хриплым тоном протянул он после этого вполголоса. Златка закономерно молчала, опустошенно пялясь в невидимую точку позади его затылка. — Устрашилась вида ведьмачьей работы?.. — повторил внимательно рассматривавший ее Освальд и, не дождавшись ответа, вконец злонравно произнес: — А помнишь, что ты ответила мне, когда я произнес слова ободрения втагода на лестнице?.. Ты посмеялась над моим утешением. Пренебрежительно добавила, что не устрашишься урода... Я ведь подумал о твоих чувствах. Подумал о том, что ты можешь ожидать от выродка навроде меня жестокости и тяги к извращенствам... Ты же на сие мое благосердечие ответила паскудным глумлением. — А засим нещадно процедил сквозь сведенные зубы: — Теперь тебе страшно, чертовка?! — и склонившись над безучастной сквернавицей, сурово довершил: — Никогда не пренебрегай проявленной в отношении тебя добротой. Никогда, паршивка. Ты николиже не знаешь, как повернется судьба.

Пришибленная чарами Златка выслушала его совершенно отстраненно: Освальд знал, что она при всяком раскладе смутно запомнит услышанное и даже сможет ощутить его с новой вспыхнувшей силой, когда действие колдовского знака окончится — и все же сейчас с ней можно было не пытаться полноценно разговаривать. Осмотрел ее ублаготворенный исходом задуманного ведьмак: а ведь при всей своей крестьянской простоте и приобретенной потасканности негодница все же действительно была весьма привлекательна... Ее алевшие пылкие уста на миловидном обличье нынче находились столь притягательно близко... Манящий стан, какой едва прикрывался залитым кровью изодранным платьем, будоражаще трепетал от былого испуга, распаляя в истомном сознании навязчивое желание вновь стиснуть его в требовательном захвате как можно сильнее... А ведь Освальд так и не совершил с приманчивой потаскуньей то, за что уплатил предприимчивому содержателю двора!.. Несмотря на скабрезность положения, сосредоточившись на работе, все это время даже не мыслил о низменных желаниях!.. Разумеется, испившая лиха девка днесь пребывала совершенно безучастной и никак не реагировала на присутствие мрачного нанимателя — и к возможной близости, скорее всего, также отнеслась бы абсолютно отстраненно... но разогнавший отравленную эликсиром кровь по жилам ведьмак ныне находился в настолько взведенном состоянии, что сие не казалось ему слишком уж значимым. О, после эйфории от скоротечного убийства чудовища его опьяненный убийственными дозами гормонов организм настолько распалился, что для того, чтобы достичь еще и плотского услаждения с девкой, ему теперь требовались буквально считанные толчки меж ее жаркими чреслами... Да ведь он уже и так практически находился между ними, восседая на сквернавице верхом!.. Обилие умопомрачительных запахов поистине туманило разум.

Отпустил на этом суровый ведьмак девкины мерзлые локти и, отстранившись от нее, хладнодушно произнес:

— Довольно с тебя на сегодня. Свою оплату ты отработала, — и потянувшись за одним из закрепленных на поясе ножей, засим приподнял бездумной Златке отяжелевшую голову, парой верных рывков обрезав намертво спутавшие волосья с застрявшим веретеном. Пользоваться выкупленным правом на плотскую близость убийца чудовищ не стал: после спадания чар пережившая кошмар чертовка и без того могла тронуться скудным умом — а уж воспоминания о соитии среди соломенных потрохов убиенного чудища так и вовсе добили бы ее несчастный рассудок... Губить пустовку бесповоротно Освальд не желал — сурового урока было достаточно сполна. Поднялся он после этого на ноги и поднял вслед за собой и безучастную Златку. — Возвращайся на подворье, чернавка. Ступай в том направлении, куда я тебя развернул: так, чтобы пред твоими межеумными очами беспрестанно виднелся разросшийся мох, — последовало на том его скрипучее повеление, — передай управителю баронета, что я выполнил работу по уговору. И коль скоро его милость Вольдемар возжелает самолично убедиться в твоем утверждении, поясни, как можно меня отыскать: пусть выйдет через главные ворота, пройдет вдоль загороды до самой покромки и далее двинется строго на север. Я буду ждать на этом самом месте. — Натерпевшаяся лиха пустоголовая девка выслушала произнесенную мастером речь с совершенно отсутствующим видом, и обхвативший ее оголенные плечи Освальд требовательно изрек: — А ну повтори, что я нынче сказал! В каком направлении надобно двигаться?

— «Через главные ворота вдоль загороды и далее строго на север», — бездумным голосом пролепетала она заученное наставление, и ублаготворенный мастер вручил ей в ладони запутавшийся клок волос с безнадежно застрявшим в нем веретеном, нерадушным движением подтолкнув ее в мокрую от налипшей крови хребтину.

— Ступай, — прохрипел он сурово, — и помни полученный горький урок.

Проследил он на том, как лишенная воли Златка безучастно удаляется в указанном направлении в безмолвную лесистую глушь, и как опустошенная сквернавица полностью скрылась за сухменными листьями, наконец подобрал свое брошенное оружие и медленно двинулся взадьпят — к залитой кровью прогалине, где остались лежать останки зарубленного насмерть чудовища. Лаума принадлежала к редчайшему виду вымирающих реликтов Сопряжения Сфер, и несмотря на то, что плоть ее представляла собой ни что иное как оживленную колдовским дыханием обыденную солому, из нее все одно при должном умении можно было извлечь множество бесценных ингредиентов для ведьмачьих эликсиров... Именно сим бережливый ведьмак и намеревался нынче заняться: он остался на прогалине в полном умиротворяющем одиночестве, и поелику до возможного прихода уничтоженного разыгравшейся трагедией баронета еще оставалось достаточно времени, теперь ему ничего не мешало всецело посвятить себя кропотливой и неспешной разделке убитого чудища.