«Ведьмак мог отчетливо видеть, как испуганно блуждали ее красивые миндалевидные глаза; как растерянно дрожали карминные мягкие губы, как судорожно сминали отороченный лисьим мехом куколь побледневшие от вящего ужаса пальцы: охваченная смутой Фелиция уже догадывалась о том, что ее поджидало...»

Под сенью выспренных крон вековечного леса время тянулось протяженно и малозаметно: тусклый свет от застывшей в небосводе бесцветной белесины едва проникал сквозь скрипучие ветви, рассеиваясь и лишь насилу достигая промозглой земли. Выползший из неизведанных глубин беспросветный туман несовлекаемым тревожным покровом стелился вдоль побагровевшей от кровопролития прогалины. Смешавшись с чистейшей утренней росою, зловещими багряными гроздьями повсюду свисали разлетевшиеся темные капли загустевшей чудовищной крови. Под ногами же, проглядывая сквозь облепленную грязью и влагой лесную осоку, повсеместно виднелись ошметки рассыпавшейся кровавой соломы — здесь нашла свою гибель лаума, злонравное чудовище, скрывавшееся под личиной миловидной баронетской наследницы... Бесконечная безбрежная смерть накрыла уснувшую округу своим тяжелым алым саваном.

Безмолвный ведьмак восседал невдали от порубленных останков, вытянув ноги да откинувшись спиною к замшелому поваленному стволу: умиротворенно отдыхая в столь ценимой тишине, ныне он просто в безмятежности щелкал заранее прикупленные тыквенные семечки, излюбленное нехитрое лакомство, какое вдобавок также сторицей утоляло и терзающий голод — притомившийся мастер давно уже закончил работу по разделке убиенного чудища и теперь заслуженно почивал, дожидаясь прихода заказчика. Обыденно понурый и бесприветный нрав сурового убийцы чудовищ днесь пребывал смягчившимся и отчасти даже довольным: разобравшись со столь необыкновенной и редкостной тварью, он разжился незаменимыми колдовскими ингредиентами поистине на весь грядущий отзимок — нежная солома из глубинных потрохов лаумы обладала настолько мощным подстегивающим рассудок эффектом, что даже крохотной щепотки оной должно было хватить для приготовления полновесной бутыли дистиллята, единой меры какого ведьмаку без стеснения доставало для беспрепятственного наложения знаков в течении присной недели! Убив одну единственную лауму, он разом решил вопрос обеспечения себя компонентами для эликсиров на всю грядущую зиму — сложил предусмотрительный мастер сию завернутую в тряпицу солому в свою протершуюся кошелку; а иную часть и по карманам рассовал, дальновидно защитившись оным действом от полной потери драгоценного ингредиента в случае пропажи бережно хранимого имущества. Покоился нынче невдали от ублаготворенного убийцы чудовищ и заготовленный трофей проделанной страшной работы: нанизанные на стальной крюк да увенчанные острейшими стилетами кисти ручонок мелкой твари — находясь на грани погибели, верезажащая и извивающаяся лаума успела напоследок выпустить свои внушительные когти... Традиционно представителями ведьмачьего цеха в качестве свидетельства уничтожения бестии изымался совершенно отличный трофей: отрубленная голова проклятой твари, какая служила одновременно и устрашением вздорщиков, и демонстрацией боевых способностей раздобывшего ее мастера... Однако в случае с заказом на лауму Освальду пришлось довольствоваться ладонями с означенными жуткими когтями — голова убитого подменыша представала настолько неотличимой от человечьей, что прицепи ее ведьмак к седловине, при встрече с первым же разъездом ему пришлось бы долго и упорно объясняться... Да и при разговоре с возможным заказчиком подобный кошмарный трофей мог сослужить исключительно скверную службу. Ладони же чудовища ни при каком раскладе невозможно было спутать с человечьими — ибо не родилось еще настолько отвратительное дитя, ладошки коего венчались бы когтями длиною во всамделишную пядь!

Поднес безмятежно блуждающий взором по округе Освальд к обвислым устам очередное прихваченное семечко и, небрежно ухватив его зубами, ловко расщелкнул хрустнувшее ребро обжаренной жесткой скорлупы — и эдак добравшись до сладкой сердцевины, проворно и сноровисто сплюнул расколотую шелуху в противоположную от останков убитой лаумы сторону: по вине давешнего приобретенного на Испытании увечья изъясняться продолжительно и не шепелявя брыдкому мастеру было довольно непросто — однако лузгать обожаемые семечки он приноровился расторопно и умело. Сие бесхитростное яство помогало отвлекаться от обусловленной длительными скитаниями и повременным нищенством про́голоди — а ныне еще и заглушало зарождающуюся ломоту в отравленных принятым прогорклым эликсиром мышцах, позволяя бестревожно почивать после работы. Зачерпнул умиротворенный ведьмак из раскрытого кармана новую долю шероховатых белесых семян и, поднеся к устам выбранную солоноватую скорлупку, сам устремил сделавшийся сосредоточенным взгляд на произраставшую поблизости искривленную дуплистую липу: острый ведьмачий слух давно уже слышал доносившийся со стороны ее одутловатого ствола тишайший равномерный гул... Сей насилу различимый тихий шум и раньше привлекал тончайшее чутье сосредоточенного на страшной работе убийцы чудовищ — однако только теперь, разобравшись с насущными тяготами, он мог наконец без опаски осмотреть и оную невидальщину. Поводил Освальд приметливыми глазами по поверхности привлекшей его внимание состарившейся стволины и, не отрываясь от давешнего незамысловатого занятия, молчаливо поднялся, неторопливо подступив к голтине ближе: остановился перед искривленным древом, шею задрал, смотрит вверх, попутно продолжая лущить нехитрую снедь... и точно — виднеется на высоте в две с лишним сажени в сопревшей древесине неприметное дупло, из коего доносится тишайшее жужжание!.. Покривил на том польщенный мастер в задумчивости челюсть, ссыпал зажатые в деснице семечки обратно во внешний карман и, нерачительно сплюнув под ноги остатки расщелкнутой шелухи, со знанием дела принялся срывать свисающий отовсюду сухменный пух лесных лишайников, одновременно с тем присматриваясь и к возможности забраться повыше к дуплу... Посчастливилось ведь ему совершенно случайно разыскать великолепную находку: гнездо ушедших на зимовку диких пчел! Привыкший справляться с тяготами нескончаемых странствий исключительно своими силами и оттого поднаторевший в выживании ведьмак николиже не упускал возможность разжиться найденным душистым медом — однако в данный миг он прежде всего помыслил об оставшемся дожидаться его возвращения бездольном воспитаннике Мирко. Осиротевший салажонок весьма неожиданно для холодного ведьмачьего сердца оказался настолько опечален возможной гибелью строгого наставника, что подивившийся сей непривычной заботе Освальджик почувствовал прежде бывшее довольно редкостным желание отчасти порадовать сирого мальчика. Добытый из древесного дупла цветочный меч подходил для подобного благодушного замысла как нельзя лучше.

Заготовил эдак ведьмак плотную охапку пушистых лишайников, засим содрал с трухлявого древа крупную щепу коры, просунув ее до мгновения надобности за собственный пояс — и приноровившись, полез на заветное дерево: ухватился обеими руками за сподручную нижнюю ветвь и, подтянувшись, принялся взбираться выше. Сноровисто хватаясь за всякий выступающий сучок да предварительно прилежно пробуя кажинную ветку на хрупкость, вскарабкался он эдак искусно на потребную высоту и, твердо зафиксировав ступни в устойчивом положении, наконец добрался до неприметного дупляного устьица. Доносившееся из-под поверхности коры равномерное жужжание не давало усомниться в правильности сделанного предположения: в глубинной расщелине действительно обосновался пчелиный рой. Несколько открытых боковых расщелин представали слишком узкими для того, чтобы в них возможно было свободно просунуть ладонь, посему Освальд обратился сразу к превращенному в пчелиный леток главному устью, какое нынче была плотно запечатано промасленным прополисом: покоившиеся в древесной глубине дикие пчелы уже надежно подготовились к зимовке и заделали центральное отверстие. Извлек на этом мастер из закрепленных на поясе ножен изогнутый нож и пустился прилежно вырезать в восковой заглушине подходящий проем, в какой пролезли бы засим его ловкие персты: вырезал эдак прореху, сдвинув поврежденные края прополиса набок, да всмотрелся в открытую благоухающую полость... Предстали пред ведьмачьим воззрением продолговатые крупные гребни с запечатанными медовыми сотами — сами же подготовившиеся к зимовке и оттого сбившиеся в плотный гудящий клуб пчелы вяло ползали вокруг выбранного участка сот, практически не реагируя на потревожившего их укрытие незваного выгостя... Да и не могли их слабые жала пробить плотную дубленую кожу ведьмачьих краг. Осклабился довольный Освальд, с упоением вдыхая полной грудью чудесные ароматы прополиса да перги, и не теряя времени, дабы пчелиное гнездо не остыло, проворно просунул в прореху долонь, что зажимала рукоять рабочего ножа: приноровился, аккуратно управляясь некрупным клинком, да так и принялся вырезать из сота верхний запечатанный участок с благоухающим медом... Прекрасно осознающий ценность всяческой жизни, он никогда не разорял дары природы без остатка — и тому же учил и сопливого Мирко. «Ежели заимствуешь из бортеня соты, дозволено резать только верхнюю часть, при этом не срезая всю вощину без остатка, — поучал он наблюдавшего издалека себемирова отпрыска, — пчелам также до́лжно оставлять потребную меру запаса: коль отнимешь ты все задоволь, околеют они по зиме от бескормицы». Мальчишка обыкновенно слушал с заинтересованным дитячьим прилежанием, опасаясь приближаться к занятому добычей меда наставнику: ведь даже несмотря на то, что рассудительный мастер загодя и окуривал разъяренных диких пчел подожженной дымящей еловиной, все одно — жалили они его, не ведая жалости... Впрочем, на оный раз Освальду пришлось значительно проще: пчелы были вялыми и практически не покидали клуб, лишь изредка медлительно переползая на облаченные в черную крагу ведьмачьи цепкие персты... Срезал эдак сосредоточенный ведьмак желанную часть гребня с медовыми сотами, и расположив его верхом на заготовленной коре, сам принялся сноровисто заделывать порушенный леток припасенным пушистым лишайником, дабы оставшееся без защиты от стужи семейство не замерзло и не пало от сырости... Заделал прореху, смахнул с себя последних ползающих по ладони созданий — и засим сноровисто спустился на землю, придерживая собранный мед на коре.

Собранное лакомство было душистым, тягучим и сладостным — отломил Освальджик от раздобытого сота половинную долю и, прислонившись спиной к шероховатому стволу, принялся с усладой неторопливо грызть ее зубами... Опечаленному Мирко несомненно должно было понравиться подобное яство: привыкший к строгости и аскетизму ведьмак крайне редко баловал непутевого мальчишку настолько упоительной сластью — маленький вахлак и без того был безалаберным, безвольным и изнеженным, и мастер искренне верил, что лишняя блажь шла паршивцу исключительно во вред!.. Впрочем, сейчас он именно что чувствовал оформленное душевное побуждение спроста порадовать тщедушного воспитанника, ибо произнесенное мальчонкой чистосердечное пожелание — пожелание единственному оставшемуся радетелю воротиться живым — прочно засело в омраченном горестями ведьмачьем черством рассудке... Наслаждаясь скоротечными мгновениями покоя, ублаготворенный Освальд с неким согревающим спокойствием на сердце пространно представлял себе, как вскорости вручит разволновавшемуся от ожидания ребятенку раздобытое сладкое лакомство — и наградой за сию проявленную заботу станет светозарная мальчишечья улыбка, столь лучистая и яркая, как согревающее крохотное солнышко!.. И заблестят лазурные дитячьи глазенки сызнова уже не от слез, а от радости; и будет вместе с ним впроредь неприглядно улыбаться и сам ожесточенный ведьмак — ведь до чего же тернистую и долгую дорогу беспросветной недоли преодолел он за свои сорок с лишним лет, дабы получить возможность заглянуть в сии чудесные небесные глазоньки!.. Проскользил на том Освальд взглядом по затихшим окрестностям: а ведь он уже привык ежечасно краем глаза высматривать в округе воспитанника... И это при том, что подобная обстановка нерушимого покойного одиночества всегда сопровождала его с момента первого самостоятельного отъезда из Каэр Морхена. Неужели он так быстро отвык от прежних повадок?..

Неужто теперь и у него — у такого пропащего безродного бродяги — появился кто-то свой?.. У него, с рождения приговоренного к пожизненному неизменному одиночеству!.. С самого раннего малолетства Освальд выстроил вокруг себя закрытый от посторонних собственный замкнутый мир и действительно ни в ком никогда не нуждался. И все же... С появлением в его жизни воспитанника он как будто бы и вправду сделался чуточку счастливее. И даже начал временами улыбаться. До чего же причудлива была неисповедимая судьба! Прикрыл разомлевший мастер ненадолго свои зоркие глаза да так и предался пространным размышлениям: а ведь грядущей зимою ему впервые за множество лет придется зимовать не в одиночестве, а в присутствии другой живой душонки... И ежели в прошлые далекие разы невольными спутниками нелюдимого Освальда становились ненавистные его нутру иные ведьмаки — жестокий наставник в годы хождения в подмастерьях и прочие представители ведьмачьего цеха в единичные года зимовки в Каэр Морхене — теперь же делить с ним кров должен был слабосильный дитенок! Собственный воспитанник, бесконечная неизмеримая ответственность... Вырванная из костлявых объятий смерти изморенная душоночка!.. И ведь ежели верить знахарке, до полного исцеления шрама мальчишки оставалось проделать еще совсем немногое... Неужто все это было не зря и теперь себемиров сынок и в самом деле скоротечно поправится?.. Неужто проклятые сковывающие движения подкожные тяжи в толще его недолеченной хребтинки наконец рассосутся?.. Ежели так, значит, вскорости будет возможно наконец приступить и к изнурительным физическим тренировкам — тому, ради чего нещадный Освальд и изъял сопляка из отеческой хаты... Так и помыслил на том умиротворенный ведьмак, что уже совсем скоро они с мальчишкой смогут начать полноценно заниматься: привыкшему скитаться по миру убийце чудовищ как раз было известно одно добротное укрытие в окрестностях Венгерберга — заброшенная и наполовину порушенная застава, где можно было с легкостью переждать лютую стужу и хлад... Там они с дитенком и осядут на зимовку: при свете дня суровый мастер будет беспощадно гонять сопляка, развивая в нем выносливость, физическую силу и столь необходимую для дальнейших тренировок телесную гибкость — а вечерами можно будет изучать с ним и науку словесности... Прикупить бы только в лавке обучающий букварь... И только где разжиться такой полновесной монетой, на какую было бы возможно приобрести настоящую книжицу, нищий убийца чудовищ не ведал...

Однако понежиться слишком уж долго рассолодевшему после работы мастеру не удалось, ибо уже совсем скоро до беспрестанно навостренного ведьмачьего слуха из глубин густолесья донеслись хаотичные звуки людского приближения... Разобраться, сколько человек продиралось через сухменные заросли, не представало возможным — но порывистость шума не давала усомниться в том, что пребывали они все в наивысшей мере взбудораженными и даже охваченными страхом. Сплюнул на этом остатки безвкусного пчелиного воска мгновенно отринувший раздумья ведьмак да отложил кору с оставленными для воспитанника сотами в сторону. В сих глухих местах крайне нечасто встречались случайные путники, а посему не приходилось сомневаться, что ныне к убийце чудовищ приближались именно заказчик вместе с сопровождением... Бросил на этом Освальд напоследок сосредоточенный взгляд и на стерво зарубленной его серебряным клинком лаумы: сам ведьмак имел возможность созерцать подобную жестокую картину бессчетное множество раз, но для неподготовленного человека останки убиенного чудовища, должно быть, смотрелись поистине ужасающе... К тому же, запах пролившейся крови мог привести к месту разыгравшегося кошмарного действа всевозможных обитающих в лесной глуши хищников, что также являлось причиной для страха... Обыденно заказчики были избавлены от необходимости лицезреть последствия кровопролитного боя между ведьмаком и чудовищем, наичаще всего довольствуясь исключительно лишь головой поганой твари, раздобытой в качестве доказательства выполнения работы. Баронет Вольдемар, тем не менее, сам возжелал поглядеть на хладный остов подменившего собой его наследницу чудовища, а потому вины сурового мастера в его возможном скором потрясении николиже не было.

Припрятал ведьмак малозаметно свои дорожные вещи и далее сам целенаправленно двинулся навстречу приближавшимся путникам. Уже очень скоро ему представилась возможность узреть давнишних знакомцев, отчаянно продиравшихся сквозь скребущие лицо ветви низинного чапыжника: в первую очередь зоркий ведьмачий взор углядел яркое переливчатое пятно — одетого в расшитую жемчугами меховую делию поверх парчового доломана самого́ напряженного баронета Вольдемара... Непригодное для передвижения по пересеченному лесу лоснящееся одеяние дворянина на фоне блеклой осенней местности слишком уж явственно бросалось в обращенные в его сторону глаза. Искрилась и украшенная драгоценными каменьями наградная сабля, притороченная к алому поясу устремленного вперед господина — даже стелившийся вдоль земли клубившийся туман не скрывал сей разительный благородный блеск. Лицо же уничтоженного случившимся страдальца ныне представало еще более бледным и надсаженным, нежели чем ранее: просматривалась теперь на нем всамделишная черная печать неизгладимого всевластного горя — глаза же так и вовсе словно бы приобрели нездоровый пугающий блеск... Продирались обапол от омраченного страданием баронета и его столь же напряженные сопровождающие: прозванный Симоном немногословный управщик, вооружившийся по случаю выхода в глушь вложенным в ножны солдатским клинком, и еще двое баронетовых сподручных холуев, выбиравших всей дружине дорогу и продвигавшихся по петляющей стежке первопроходцами... В стороне же — неожиданно вышагивал еще и корчемник Родерик, плотно стиснувший зубы от отпечатавшейся на лице неистовой праведной злобы... Покорежил на том Освальд в неудовольствии челюсть: не приходилось сомневаться — теперь стервец затребует с него за совершенное с девкой сполна. Разумеется, склочного убийцу чудовищ нисколько не страшила и не смущала возможность разругаться с приютившим его корчмарем: по вине вздорного нрава он приноровился к ругани вдосыть и при необходимости мог лаяться воистину без устали — однако неизвестность того, насколько далеко неглупый Родерик решит зайти на оном поле брани, все же давала повод насторожиться и готовиться к худшему. К тому же заматорелый Освальд провел уже достаточно времени в кровопролитных бесчестных боях для того, что приучить себя ни под каким предлогом не воспринимать возможного противника легкомысленно. Рассмотрел эдак ведьмак приближающихся путников и наконец двинулся к ним навстречу, желая показаться им на глаза ранее, чем они увидят залитую кровью прогалину. Только когда он, не прячась, преодолел половину намеченного пути, взволнованные перепутчики его вконец-таки приметили. «Там ведьмак, ваша милость! Я его вижу! Он весь в крови!» — взбудораженно прокричал один из прокладывавших путь холопов, и вся дружина баронета разом ускоренно устремилась к выступившему в просвет на стежке мастеру… Лишь подступив к нему вплотную, встревоженные путники равным образом позамирали, устремив свои исполненные оторопи зеницы на его пропитавшееся брызгами чудовищной крови устрашающее одеяние — Освальд был привычен к подобным трепещущим взглядам и оттого воспринимал их просто как не заслуживающую внимания обыденность. Обождал он терпеливо, когда сам лишившийся былой стати родовитый заказчик шаткой поступью приблизится на расстояние в сажень, и далее хладнодушно и разнузданно изрек:

— Ступай за мной, господин. Я убил паскуду — она лежит невдалеке.

Окаменевший от пережитых душевных страданий баронет оставил сию изреченную грубость без ответа, лишь потерявши голову двинувшись в указанном направлении... Едва только усеянная окровавленной соломой опушка промелькнула сквозь редеющие ветви перелеска, следовавшая за бесстрастным мастером взволнованная баронетская дружина разительно замедлила шаг. Подступил к покромке урочища сделавшийся похожим на лишенное чувств каменное изваяние баронет Вольдемар — и едва только бросив напряженный взгляд на багровеющую прогалину да, по-видимому, узрев на ней окровавленные лоскуты одеяния той, кого по незнанию принимал за собственную болезную девоньку, тотчас же отвернул обличье в сторону, от бессилия плотно зажмурившись... Заместо него, приметив замешательство владетеля, на залитое кровью урочище твердо выступил его верный управитель Симон — неусыпно наблюдавший за всем происходящим ведьмак догадывался, что сей пожилой немногословный солдат, служивший при благородном дворянине его главным управщиком, прекрасно чувствовал настрой своего господина... Прошелся он по прогалине, по необходимости безучастно переступая через разрубленное стерво и попадавшиеся под ногами крупные пучки кровавой соломы, и наконец добравшись до лежавшей ничком головы убиенного чудища, недрогнувшей рукой поворотил ее ликом кверху, с уверенностью в голосе подтвердив:

— Это она, ваша милость Вольдемар.

Высыпала на прогалину взбудораженная дружина убитого горем дворянина, оставив его одного с ведьмаком: с праведным страхом рассматривая хрустящую под башмаками окровавленную солому, вслед за строгим управителем на опушку опасливо шагнули взятые в сопровождение дворовые челядинцы — пораженные открывшейся их взору кошмарной картиной, в перерывах между созерцанием чудовища они могли лишь с плохо скрываемым отвращением бессловесно переглядываться меж собою... Водя бесцветными глазами по багровеющим пятнам впитавшейся в землю крови, с омраченным обличьем на урочище выступил и молчаливый корчмарь Родерик — прошелся он неторопливо по прогалине, хладнокровно поворачивая шею из стороны в сторону, и только лишь игравшие на скулах желваки изменнически выдали вспыхнувшее в его шельмовском нутре старательно подавляемое волнение... Ни единое слово не сорвалось с уст присутствовавших, даже когда они неминуемо подобрались к отрубленной главе изничтоженной твари… Все они, сии несведущие простецы, были охвачены столь привычным для простого человека трепетом от столкновения с порождением Сопряжения Сфер — убитым, но оттого не прекратившим холодить своим видом нутро... Не доводилось ведь им прежде воочию сталкиваться со столь омерзительным по свойской природе оживленным изваянием из обыденной сушеной соломы — обманчиво покрытым плотью и по воле дикой колдовской силы принявшим облик безобидной малой девоньки!.. Страшно, должно быть, им было глядеть на подобное лихо!.. Освальд, впрочем, никого за сей страх не винил: ему довелось прожить уже достаточно лет, чтоб обрести понимание того, что совершенно не испытывал страха исключительно лишь обреченный на погибель глупец… Чудовища пугали неспособных противостоять им необученных простаков — но эдак было даже лучше, ибо сей оправданный трепет заставлял их благоразумно прибегать к вспоможению обученных волшбе и владению мечом профессиональных истребителей монстров иль, на худой конец, наемников, тем самым сохраняя свои бренные жизни... Люди намеренно возводили ограждавшую их от чудовищ стену, дозволяя себе проявлять смешанное с отвращением любопытство исключительно лишь после гибели твари. И только сам баронет Вольдемар, отвернувшись, с каменным обличьем стоял в отдалении, будучи не в силах заставить себя лицезреть последствия разыгравшегося на прогалине кровавого действа — Освальду было сложно представить то, что могло твориться в его истерзанном грянувшей трагедией нутре, но он отлично видел, что страдалец терзался поистине непосильно для простого несчастного смертного...

«Всамделишно — солома. А я уж думал… ведьмак сие лихо про оживленный снопик соломы намеренно выдумал, чтоб себя оградить да баронета застращать, когда боярышня сбежала, — донесся до убийцы чудовищ взволнованный шепот одного из вышагнувших на перелесок челядников. — Подумать только — а мы-то по незнанию столько времени с этой зловредной проказой под единым кровом безрассудно почивали!.. А Зосия, кормилица?.. А госпожа-то!.. Их милость вообще — эту скверну, поди... в колыбель с материнским напевом укладывали!.. Свезло же, что не разодрала их проклятая бестия еще втагода!..» — да только благоразумно осекся, как крутонравный управитель моментально пресек сии пустопорожние мужицкие домыслы:

«А ну осади. Не твоего ума то дело. Будешь поносить доброе имя госпожи, проучу тебя, собаку, батогом!»

И даже сейчас раздавленный горем дворянин ни проронил ни единого слова, оставшись совершенно безучастным к плетению словес своей болтливой челяди и лишь, не шелохнувшись, продолжив созерцать поблекшую осеннюю местность... Постаревший, посмурневший и изничтоженный духом, из прежнего статного и величественного представителя мелкопоместного дворянства сей некогда служивый сотник теперь словно бы превратился в свою собственную мертвую тень, в которой от былого родовитого дворянина не осталось ничего, окромя сверкающего облачения. Духовное состояние заказчика было безразлично очерствевшему убийце чудовищ — однако он всерьез забеспокоился о получении оплаты за проделанную работу... Обступил он застывшего с закрытыми глазами баронета и, неслышимо приблизившись к его сгорбившейся от навалившихся терзаний спине, пониженным голосом изрек:

— Я отомстил за твою украденную лаумой кровную девоньку, господин, — и когда Вольдемар отрешенно разомкнул отяжелевшие веки, заглянул ему в стеклянные глаза, многозначительно продолжил: — Не вороти свой лик от неизбежного: сие уже случилось — тебе остается лишь смириться с провидением судьбы. Взгляни же на стерво зарубленного моим клинком чудовища. Пересиль сию пагубную оторопь, что удерживает тебя в плену непрожитого горя! В годы службы во славу короны тебе наверняка доводилось лицезреть людские потроха навыворот не раз — здесь же я предлагаю тебе лицезреть недостойного сожаления подменыша, принадлежащего к поганому чудовищному роду!.. Запечатлей сию картину в своем сердце и утешься осознанием того, что твоя безвинно почившая дочь отомщена. Нынче ты одарил ее тем единственным проявлением отеческой любви, какое было в твоих силах. — Помолчал сделавшийся пугающе отрешенным баронет Вольдемар, безразлично устремив воззрение на бесчувственный лик убийцы чудовищ, и только лишь по прошествии нескольких затянувшихся мгновений медленно и тихо промолвил:

— Моя дочь умерла. Ты вообще понимаешь это?.. Все мои дети мертвы. Ты способен осознать, что я чувствую, Освальд?.. — и на миг неожиданно вдумчиво всмотревшись в ведьмачьи строгие зеницы, с просквозившей в голосе нечеловеческой болью обреченно добавил: — Мне доводилось слышать, что ведьмаки по ряду причин магического характера не способны испытывать сильные чувства. Но ты самостоятельно растишь воспитанника — растишь не как ремесленник, но как отчим... Может быть, ты способен. Ответь. Ты неустанно повторяешь, что я должен смотреть своему страданию в лицо. Но какой цели ты добиваешься, побуждая меня совершать подобные шаги? Какие чувства, по твоим ожиданиям, я должен испытывать, созерцая сие убитое тобою чудовище? — Это был вопрос беспробудного отчаяния, и услышав его, ведьмак моментально помыслил, что оставшийся наедине со свойским горем баронет — сей, безусловно, благообразный и добродетельный носитель дворянского герба — не сыскав вспоможения в привычной среде, от безысходности потянулся за помощью единственно к нему, к своей полной противоположности, по-видимому, по некому внутреннему наитию не побрезговав и разглядев в грязном лохмотнике Освальде неглупого и по-своему умудренного суровым житьем человека... Сие было, по меньшей мере, странно. Обыденно заказчики рассматривали нанимаемого ведьмака исключительно в качестве средства избавления от бестии — но Вольдемар неожиданно двинулся значительно дальше, возжелав увидеть в мрачном мастере еще и духовного советчика... Помолчал поглощенный случившимся горем дворянин и засим, все ж таки развернувшись в сторону залитой кровью прогалины, с отобразившейся на лике черной скорбью обратил замутненный взор на убитую тварь. — Ответь. Что я должен испытывать? Гнев? Ярость? Облегчение от осознания того, что подлог чудовища раскрылся и моя настоящая покойная дочь отомщена? — и вновь посмотрев на сосредоточенного мастера, негромко протянул: — Я старый человек. Я схоронил своих старших детей. Ради упокоения души моей последней дочери и сохранности множества жизней это чудовище должно было умереть... Но я растил его, ты понимаешь? Ее. Я растил ее, Освальд. Эту... лауму, как ты ее нарек. Этот маленький снопик соломы. Я запечатлел в своей памяти ее первые самостоятельно проделанные шаги. И теперь, несмотря на опустившееся на мои плечи горе чудовищной тяжести, я не могу просто вычеркнуть сие из своего разумения. — И неприглядно искривившийся ведьмак в ответ на оное лишь медленно кивнул и непримиримо ответил:

— Верно. Не можешь. Однако на месте сих воспоминаний могли быть другие. Ты мог бы запечатлеть в свойской памяти первые шаги своей истинной девоньки — но вместо этого хранишь помин о связке зачарованной соломы. — Проскрежетал он зубами сию лишенную сопереживания речь, и надломленный потерей заказчик от горечи прикрыл остекленевшие глаза. Изничтоженный и обессилевший, он пребывал уже буквально на грани, но безжалостный убийца чудовищ терзал его отнюдь не бесцельно: несмотря на понимание того, что всякий проживаемый замысловатый опыт был неповторим, после проявленного доверия Освальд посчитал нелишним сопроводить обратившегося к нему с диковинной просьбой дворянина к духовному исцелению наиболее кратким путем — сопроводить так, как было ведомо ему. — Не надобно мыслить, что я изувер, какой пресыщается чинимым страданием — я желаю помочь тебе, господин мой, дабы засим не оказаться приневоленным изгонять уже твой заплутавший меж мирами неупокоенный дух, — проговорил он пониженным, но вместе с тем и твердым голосом свое дальнейшее пояснение. — Ты спрашиваешь, какие чувства я стремлюсь вызвать в тебе таким умышленным терзанием души? Это не гнев, а исключительно боль, — и когда насилу державшийся прямо дворянин сызнова обратил к нему бездумные очи, неумолимо продолжил рычать сквозь сведенные зубы: — Пронеси терзание через себя, господин! Прочувствуй его каждой надрывающейся струной своего болящего нутра! Позволь страданию наполнить тебя, словно стеклянный сосуд — позволь ему выплеснуться через край, заполнив свойским мраком все твое лишившееся красок существование!.. Не надобно сторониться терзаний: теперь сие есть просто неиспитая горечь. Только так ты сумеешь освободиться от ее растлевающего нутро влияния — сперва позволив этой боли опустошить себя дочиста... Твою почившую кровную девоньку уже не воротить, а посему теперь тебе надлежит сосредоточиться на спасении исключительно лишь свойской души. Покамест ты живешь, необходимо одолеть эту страшную боль — в противном же случае, надломившись и сдавшись, даже в посмертии ты навсегда останешься прикованным сим непрожитым горем к бренному миру... Живи, что бы ни случилось. Даже ежели сейчас тебе видится, что прожитая жизнь в одночасье потеряла прежний смысл. Прислушайся к речам такого низменного выродка как я. Прислушайся подобно тому, как венценосный монарх по неволе прислушивается к облаченному в смехотворную хулу порицанию своего жалкого придворного шута. Ибо здесь, средь всех собравшихся, единственно лишь я достаточно низок для того, чтоб безбоязненно огласить тебе истину.

Постоял замолчавший страдалец Вольдемар, спервоначалу никак не среагировав на обращенные к нему лишенные сочувствия слова убийцы чудовищ — привыкшему к одиночеству Освальду было затруднительно распознать, какие размышления в действительности роились в его разуме — но затем, обратив тяжелый взгляд на рассыпавшихся по багровеющему кровью урочищу прислужников, лишь сдержанно и сухо заявил:

— Здесь больше делать нечего. — С облегчением оставив холодящее нутро зрелище позади, собравшиеся челядники тотчас же подтянулись к сникшему владетелю — стало быть, возрадовавшись возможности скорее покинуть гнетущее место. Сам же сделавшийся мрачнее ночи баронет обратил свой каменный лик уже и к замаравшему ладони в чудовищной крови управителю, что также подступил малость ближе вслед за покрывшейся испариной челядью. — Я хочу съехать с подворья как можно скорее. Это место и без того забрало уже слишком много душ, — и понимающий управщик Симон склонил главу в почтительном поклоне.

— Изволите остановиться в Берестовке, ваша милость? Это деревенька в десяти верстах от «Доброва»: мы проезжали через нее, свернув с королевского тракта на Гулету. Примечательных заведений не имеет, но зато располагает трактиром — малость меньшим, чем оный, — участливо уточнил он, но вновь погрузившийся в мрачные думы баронет лишь отрешенно отмахнулся:

— Где угодно, лишь бы подальше отсюда. Когда воротимся сейчас на подворье, произведешь окончательный расчет с содержателем: я желаю съехать с этого двора завтра утром с первыми же лучами рассвета, — в ответ на озвученное баронетово повеление внимательный слуга только лишь вновь с пониманием склонил седую голову. Стиснувшему зубы мастеру в действительности было безразлично, что лишившийся смысла существования дворянин собирался предпринимать в дальнейшем — с учетом того, что его кошель с момента принятия заказа еще покамест не наполнился ни единым дукатом, он и без того уже безоплатно проделал для пропащего страдальца невообразимо много — а посему, услышав о намерении баронета съехать, скаредный и алчный до звонистой монеты, он закономерно забеспокоился и о собственном вознаграждении за проделанную кровавую работу.

— Когда я́ получу свою оплату? — бесцеремонно вмешавшись в беседу своим суровым хриплым голосом, поинтересовался непримиримый ведьмак у заказчика, и вперивший подавленный взор в уходящее в бескрайние дали густолесье Вольдемар равнодушно промолвил:

— С тобою также рассчитается Симон, мой управитель. — Больше Освальда не интересовало ровным счетом ничего, а потому он хладнодушно двинулся в сторону оставленных под сенью древесной кроны пожитков с намерением начать собираться в дорогу — однако тут уже и сам упомянутый управщик обратился к нему со встречным многозначительным предложением:

— Что насчет твоей персоны, сударь ведьмак? Изволишь ехать с нами до большака через Берестовку? И нам спокойнее, и тебе будет с кем перекинуться парой словес по дороге, — на что отдалившийся к колосившейся крупными окровавленными обжинками осоке мастер, не оборачиваясь, лишь брюзгливо бросил через плечо:

— Велеречивая ты шельма. Сперва рассчитайся за уже исполненный заказ, прежде чем сызнова предлагать мне наняться! — да только привыкший иметь дело с самыми различными людьми крутонравный солдат предсказуемо не стал мириться с брошенной бродягой колкой дерзостью.

— Следи за своими речами! Ты не с мужиками на большаке лаешься! Их милость достаточно ясно выразились, что расплатятся с тобою по возвращении на подворье! — безбоязненно прикрикнул он на зарвавшегося убийцу чудовищ. — Ежели будешь задаваться и забывать, что нынче находишься в обществе благочестивого дворянина, я найду, как разобраться и с тобою! Ты всего лишь обыкновенный безродный наемник, которого по нужде временно подпустили малость ближе!

На сей раз совладавший с собою мастер оставил его ожесточенную реплику без привычной бранчливой отповеди: пережимать, пользуясь погружением благородного заказчика в разразившееся горе, было все же чрезвычайно опасно — несмотря на свой воздержанный духовный нрав, обезумевший от пережитого баронет явно пребывал не в себе, а посему и на запустившего череду кошмарных бед паршивого мутанта также мог осерчать в любое мгновение ока... Да и в целом, проведя на Пути два с лишним десятка прожитых лет, Освальд всецело привык к подобной разительной перемене отношения: теперь чудовище было убито, и заказчики больше не видели прежней необходимость лебезить перед ним, презираемым выродком... Склонился над своей нехитрой дорожной кошелкой задавивший в себе вспыхнувшую было яризну ведьмак да так и принялся с зубовным скрежетом собираться в обратный путь к очертеневшему подворью — попутно прокручивая в своем стервозном разумении сменяющие друг друга черные проклятья... Пока что действительно было благоразумнее смолчать и подождать — но вот коли уж пропащий сквернавец всамделишно начнет придерживать оплату по возвращению на подворье... Тут уже мрачный убийца чудовищ оставлял за собою право на любую тиранию в отношении недобросовестного заказчика, по случаю тягая за редкие белесые патлы даже и норовивших воспользоваться необъявленным великодушием шельмоватых стариков... Накалившуюся было обстановку, тем не менее, разрядил подступивший к умолкшему баронету Вольдемару корчемник Родерик — сложил он обходительно перед собою побледневшие руки и с нескрываемым сожалением в голосе проговорил:

— Соболезную вашей утрате. Очень печально, что нам с вашей милостью приходится расставаться именно при таких трагичных обстоятельствах, — выслушавший его кондоленцию опустошенный дворянин остался совершенно безмолвным, и терпеливый корчмарь, выдержав исполненную почтения паузу, пониженным тоном озвучил свои дальнейшие соображения — прорезавшие зловещую тишину погруженного в туман осеннего леса, словно острейший секущий клинок... — Я вправду искренне надеялся, что наша прославленная отшельница-знахарка сумеет помочь вашей страждущей дочери и... мне очень жаль, что действительность оказалась настолько ужасной.

Ответом на его оглашенное признание, вскрывшее чудовищную деталь переплета, стало поистине звенящее безграничное безмолвие... Перекинул мгновенно навостривший внимание мастер лямку своей протершейся дорожной кошелки через плечо и, как и всякий склочник, услаждающийся наблюдаемыми невзгодами и распрями обидчиков, беспримерно заинтересовавшись тем, что последует дальше, с деланным безразличием продолжил сгребать припасенные остатки разорванной ткани из вильняка убитой лаумы — на деле же исключительно прислушавшись к тому, что вскорости должно было произойти за его спиной... Конечно же, от едва успевающего свыкаться со сменяющими друг друга перипетиями безжалостной судьбы дворянина напрочь ускользнуло то, что изначально он вообще-то привез обернувшееся хворой боярышней чудовище к местной искусной зелейнице, какая посулила его замкнутой наследнице если не исцеление, то по крайней мере — умягчение нелюдимого нрава!.. Именитая плутовка осматривала болезную отроковицу не раз и не два — и даже столкнувшись с ее чудовищной сущностью лицом к лицу, все одно продолжала обнадеживать не ведавшего покоя отца!.. Разумеется, никто из собравшихся, за исключением самого скрытного Освальда, не догадывался об истинной подоплеке происходящего, по незнанию продолжая простодушно верить в то, что прославленная лесная знахарка непременно исцелит единственную дочь пожилого дворянина — и только лишь загнавший лукавицу к стене ожесточенный ведьмак после ее собственного вынужденного признания открыл для своего разумения нелицеприятную правду, заключавшуюся в том, что движимая спорными благими намерениями Фелиция на деле лишь бесчестно лгала и всему окружению явившегося за ее вспоможением родовитого просителя, и даже ему самому... Теперь же невольными стараниями Родерика ускользавшая от внимания неприятная истина предстала перед очнувшимся баронетом во всем своем ослепляющем сиянии... Как измотанный душевными страданиями баронет отнесется к фальши плутоватой знахарки, предугадать было сложно — однако в том, что теперь он непременно обратит на то свой взор, сомневаться не приходилось... Что же до самого злопамятного мастера — то он с нетерпением жаждал насладиться картиной того, как отчаянная заигравшаяся плутовка, по вине которой ему пришлось ночевать в мерзлоте нагишом, внезапно узрит потроха покрываемой ею лаумы!.. Собрал эдак запасливый убийца чудовищ заготовленные тряпицы, какие никогда не бывали излишними в странствиях, сложил их в дорожную котомку и наконец обернулся в сторону урочища — замершая баронетская дружина стояла в оцепенении, безмолвно рассматривая разметавшееся на опушке стерво мертвой бестии; сам же Вольдемар, словно бы прозрев, ошалело буравил очами замолчавшего корчемника. Обвел он вытянутое корчмарево лицо обезумевшим смятенным взглядом — и далее, отряхнув отрезные рукава, сызнова развернулся к управщику.

— Эта знахарка... Фелиция или как она себя именует. Ты сопровождал кормилицу вместе с моими челядинцами всякий раз, когда они приводили к ней в жилище Аделину... — осекшись и запоздало осознав, что вновь ошибочно нарек чудовище именем украденной из колыбели дочери, несчастный дворянин сделал глубокий вдох. — Я хочу знать, что она говорила. Эта проходимица. Как получилось так, что при столь близком нахождении рядом с чудовищем, она ничего не заподозрила и продолжила утешать меня пустыми увещеваниями? Она знала, что это подменыш?.. Или прославленная отшельница близ постоялого двора «Доброво» — на самом деле всего лишь лгунья и шарлатанка, которая занимается исключительно тем, что обманывает несчастных, наживаясь на неизлечимых страданиях?.. — Казалось, вся копившаяся в нутре потерявшего смысл существования баронета неутоленная боль наконец оформилась в единое направленное побуждение — в осмысленное желание во что бы то ни стало найти виновного в случившемся провидении судьбы и выплеснуть на него свое невыносимое страдание: потерпевшая неудачу зелейница Фелиция, имевшая неосторожность посулить отчаявшемуся дворянину исцеление для его единственной возлюбленной наследницы, рисковала принять на себя всю испепеляющую мощь непрожитого отцовского горя... Истовый поиск виновных, сие представало невероятно опасным — Освальд за свойскую бессчастную жизнь уже не единожды имел возможность наблюдать, как осерженная толпа во главе с облеченным властью предводителем буквально без разбору с остервенением карала выбранного виновника случившихся бед... За неожиданно вскрывшийся обман вовремя не помыслившая о последствиях знахарка Фелиция теперь могла поплатиться своей головою.

— Знахарка ничего не говорила о чудовище, ваша милость, — поспешил ответить на поставленное вопрошение посмурневший пуще прежнего управитель, — однако же вашей милости следует знать, что она также ничего не говорила и о полном исцелении сего создания, которое мы считали вашей дочерью. В ее намерениях было провести некий знахарский ритуал, который кабыть должен был благотворно сказаться на духовном самочувствии боярышни — но всякий раз по нашему прибытию затворница находила непреодолимые препятствия, какие мешали ей начистую приступить к исполнению сего задуманного ритуала. В последний раз по вашему распоряжению я даже пригрозил ей арапником, ежели она и дальше будет медлить… засим же ваша милость пожелали нанять ведьмака, и все закончилось известным горьким образом, — произнеся сию покорную отповедь, потревоженный готовящимся разразиться своей разрушительной мощью господским гневом управитель коротко мотнул головой уже и в сторону расположившегося на отдалении мастера. — Однако же, ежели позволите мне высказать собственное смиренное мнение… — прежде чем впавший в неистовство баронет успел опомниться, продолжил желавший остаться беспристрастным прислужник и, не услышав со стороны своего господина никоих возражений, справедливо высказал наблюдение: — По правде говоря, я не склонен считать сию заполошную бабенку шарлатанкой, ваша милость. Как по мне, она умалишенная дикарка — но корыстолюбия за ней покамест не водилось: когда при первой встрече по вашему повелению я предложил ей аванс, окаянная полуэльфка не взяла ни единой монеты, сказав, что примет вознаграждение только после совершения своего ритуала.

— Ритуал… О каком ритуале идет речь? Она объяснила, в чем состояла его суть? Во имя богов, почему я узнаю об этом только сейчас?! Почему ни один из вас, псов проклятых, не сказал мне об этом раньше?!  — ухватившись за обжигающее подозрение, обеспокоенно вскричал баронет Вольдемар, грозно сверкнув сделавшимися угрожающе возбужденными очами: внимательно следивший за разворачивающейся распрей ведьмак давно уже приметил то, как от распаляющего гнева на его изможденном терзаниями покрасневшем лице вновь опасно повздувались багровеющие жилы… Сей немолодой дворянин, безусловно, производил впечатление весьма справедливого, благочестивого и даже набожного человека — однако же нескольких проведенных рядом с ним дней оказалось достаточно для того, чтобы разглядеть в глубинах его нутра и гораздо менее приятную оборотную сторону благообразной личности: присущую многим родовитым дворянам порывистость и излишнюю пылкость в суждениях... За допущенные прегрешения баронет карал своих страдников безо всякой пощады. Поклонился заметно обеспокоившийся управщик и, не поднимая глаз, поспешно попытался оправдаться:

— Ваша милость никогда не спрашивали... Господин Вольдемар, я служу вам уже четвертый десяток и потому под страхом смерти николиже не стал бы утаивать от вашего разумения ни единой детали! — Нервно прошедшийся вдоль перелеска баронет покамест не стал прерывать его оправдательные заверения. — В том же, что касается ритуала, знахарка оставалась всечасно немногословной, единожды уточнив лишь то, что для его проведения ей были необходимы некие особливые ингредиенты... — Тяжело вздохнувший дворянин молчаливо остановился в отдалении, отвернувшись от смятенной дружины да, по-видимому, полностью углубившись в терзавшие его жестокие подозрения — исполнившиеся страха за свойское никчемное житье челядники покорно ждали, напряженно посматривая на его непривычно ссутулившуюся броскую фигуру... На вспоможение им, впрочем, неожиданно пришел ставший причиной посеянной смуты корчемник Родерик — подступил он с давешним бесстрашием к вспылившему благородному постояльцу и, постаравшись сгладить всколыхнутое неосторожной речью волнение, осмотрительно подметил:

— ...Простите мое непрошенное вмешательство, ваша милость, но коль вы позволите озвучить дерзость... я хотел бы обратить ваше внимание и на другую немаловажную деталь обстоятельств: не подумайте, что я выгораживаю приносящую мне косвенный заработок отшельницу — но попрошу заметить, что даже привычный к всевозможному проявлению лиха ведьмак с первого взгляда не сумел распознать в вашей наследнице затаившуюся бестию! — и с промелькнувшей во взоре злобой зыркнул на отстраненно наблюдавшего за разворачивавшимся действом убийцу чудовищ. — …Подвергать же сомнениям профессиональную квалификацию сударя Освальда я пока что не вижу никаких оснований, — после чего, вновь обернувшись к потерявшему покой дворянину, продолжил: — Быть может, не углядев в приведенной к ней девочке чудовищную сущность, знахарка просто беззлобно ошиблась?.. — на что уязвленный обманом баронет Вольдемар отрезал ожесточившимся тоном:

— Ошиблась она или нет, эта проходимица объяснит мне сама, — и развернувшись к обомлевшим челядникам, непреклонно потребовал: — Приведите эту женщину сюда! Я хочу выслушать то, как она растолкует свои мотивы!

Мрачная обстановка неприветливого осеннего леса накалялась стремительный образом: из подавленного и лишившегося смысла существования страдальца обезумевший от горя баронет в единый миг превратился в беспощадного исступленного карателя — того самого сурового господина, который сутками ранее на глазах у приехавшего издалека ведьмака недрогнувшим гласом отправил двоих своих заделавшихся душегубами холопов болтаться в петле на перекладине… Сей поддающийся внушению слепец на деле оказался невероятно опасен: погрузившись в собственные нескончаемые горести, оный пожилой дворянин возвращался разумом в мирскую юдоль крайне редко — чем бессовестно пользовалось все его многочисленное распоясавшееся от безнаказанности окружение — однако в мгновения гнева, движимый желанием свершить справедливость, он обрывал людские жизни, воистину не ведая жалости. Вобыден безбоязненно совершая у него за спиной паскудные вещи, теперь проклятая дворня дрожала от страха, малодушно опасаясь отрывать от земли свои очи... Нынче в их шакальих глазенках читалось лишь отчаянное упование на то, что сия неистовая баронетская ярость обрушится на голову одной лишь обесчестившей себя зелейницы Фелиции… Несмотря на негожую ориентацию в пугающей враждебной глухомани, получившие приказ владетеля челядники смиренно повиновались господской воле и поспешили как можно скорее удалиться за знахаркой в лесные дебри — на помощь им сызнова пришел обеспокоенный зачиненной распрей корчмарь, указав смятенным постояльцам, в каком направлении располагалась хижина оной: придирчиво наблюдавший за ним ведьмак в очередной раз убедился в незаурядности умений шельмоватого стервеца, к которым в означенный раз добавился еще и навык ловкого следопыта… Эдак крохотная залитая кровью опушка и опустела на целую треть: остались на ней опосля лишь сам немногословный убийца чудовищ да явившийся справиться об убитой лауме баронет Вольдемар вместе с вполовину поредевшей дружиной — исполненные подозрения, все они тотчас же разбрелись как можно дальше друг от друга. Отвернулся от прогалины исступленный свойским горем дворянин, поплелся за ним услужливо и напряженный управитель...

Освальд был волен уйти: его больше ничего не обязывало находиться на злосчастной прогалине — однако же поселившееся в глубинах черного нутра стервозное желание поквитаться с поизмывавшейся над ним плутовкой заставило исполнившего свою часть уговора убийцу чудовищ остаться. Злопамятный и мстительный, теперь он с упоением жаждал увидеть, как обрекшая его на изнурительную мерзлоту Фелиция узрит убиенную тварь — будучи ко всему прочему обязанной держать ответ перед ожесточившимся от горя дворянином!.. Это была хорошая расплата для коварной мерзавки — более чем заслуженная и яркая. Вернулся ведьмак в хладнодушном безмолвии обратно к припасенным для воспитанника сотам и, прислонившись спиной к досельному липовому стволу, вновь ублаготворенно сунул руку в карман, зачерпнув очередную горсть излюбленных тыквенных семечек... Поднес он эдак невозмутимо ко рту зажатую меж перстов солоноватую скорлупку — совершенно не постеснявшись брошенных в свойскую сторону недовольствующих взглядов — и принялся сызнова с наслаждением разгрызать свое простецкое лакомство, то и дело беззастенчиво рассматривая собравшихся да небрежно сплевывая шелуху себе под ноги... И все же несмотря на предвкушение предстоящего отмщения, прочувствовать умиротворенность в полной мере склочный Освальд не мог: было ведь во всем окаянном переплете нечто такое, что исподволь угнетало его... Поганое гнетущее понимание того, что чертовка Фелиция все же изготовила для себемирова сынка лечебную мазь, стребовав за это ничтожно малую символическую оплату... Хитрая мерзавка и здесь обыграла вопречника! Заставив пойти на подобное заведомо бесчестное соглашение, тем самым оставила его в неоплатном долгу пред собою! И пускай ведьмак и взял с нее клятву, что окромя полученного дуката за свое вспоможение она не запросит более ничего иного, действительность состояла в том, что эдак он все равно оставался ей должен... Познавший немало тягот Освальд не слишком уж верил в неотвратимость судьбы, искренне считая, что совершенными действиями человек во многом сам определял свое грядущее — однако же он подмечал определенные жизненные закономерности, на коих зижделось в том числе и принятое в Северных Королевствах право Неожиданности, и оттого прекрасно понимал, что ежели сейчас не отдаст знахарке долг по совести, однажды лихой фатум стрясет с него гораздо бо́льшую цену... И опять паршивая шельмовка заманила его в хитроумно расставленные сети!.. Опять он попался! Опять! И вот житье неосторожно разгневавшей родовитого просителя Фелиции повисло на волоске над пропастью — и теперь все стремительно двигалось к тому, что вскорости мрачный мастер должен был оказаться приневолен оберегать ее безрассудную рыжую головушку от вспыхнувшей баронетской ярости, отдавая тем самым неоплаченный долг...

От оной кратковременной отчужденности призадумавшегося мастера отвлек возникший перед ним взбешенный корчемник Родерик.

— Ты что с девкой сделал, поганец?.. — прошипел он разъяренно, попытавшись ухватить ведьмака за грудки. — Сучий разбойник, предупреждал же по-хорошему…

Вцепился он правой рукою в освальдову жилистую выю, грубо стиснув на ней необычайно крепкий для простого содержателя трактира захват — и мгновенно среагировавший мастер моментально выбил его десницу направленным ударом ладони по внутреннему сгибу локтя, засим сразу же с силой оттолкнув от себя стервеца толчком в грудь... Отпрянул не рассчитавший усилие Родерик, на мгновение лишившись равновесия, и ведьмак тотчас же угрожающе выставил руки вперед, приготовившись в случае необходимости сбить паскуду с ног ударной волной знака Аард... Так и зарычал он после этого остервенело:

— Поди от меня прочь, трепливая ты ублюдина! Только тронь меня снова — сломаю тебе руку, курва!.. — Должно быть, именно сие обилие пролившейся ядовитой крови чудовища действовало на собравшихся на подворье людей так исступляюще и озлобляюще — и неизвестно, чем закончилась бы сия новая едва было не вспыхнувшая с болезненной яростью потасовка, если бы ее мгновенно не оборвал оскорбленный проявленным неуважением баронет. Обернулся он, привлеченный шумом и услышанной руганью, к едва не сцепившимся в его присутствии простецам и грозно прикрикнул громогласным голосом на них обоих:

— А ну прекратите этот гнусный балаган!.. Уже и до оскорблений опустились? Выкрикивать свою грязную брань и устраивать распри будете наедине друг с другом — я же созерцать эту площадную низость не намерен!.. — Задержали на том взъярившиеся ведьмак и содержатель подворья друг на друге испепеляющие лютые взгляды, до хруста стиснув сжатые кулаки... и после этого оба повздоривших противника, наконец, неудовлетворенно расползлись в разные стороны — все ж таки безрассудно спорить с благородным дворянином ни один из них по понятным причинам не решился. Опустил обозленный вусмерть ведьмак глаза к холодной землице: вся истоптанная отсыревшая непогодь под его сапогами ныне была усеяна рассыпавшимися тыквенными семечками — обронил их вынужденный обороняться мастер в пылу стремительно вспыхнувшей ссоры... Ощерился разгневанный стервятник Освальд пуще прежнего, вновь полоснув своего давешнего неприятеля исполненным ненависти гневливым воззрением — и засим поспешно опустился на корти, принявшись под сдавленную отборную брань злобно собирать остатки своего упущенного лакомства в разжатую долонь...

— Шелудивая курва, — зашипел он осатанело. — Все из-за тебя, охальной сволочи, рассыпал!.. На карачках ползать вынужден!.. Паскудный ты ерпы́ль — лучше б об руку со своей размалеванной визгопряхой за трактирным прилавком выплясывал, чем меня марать дрянной орясиной!.. Холера такая. Только тронь меня еще раз, обрыдлая шельма — кадык тебе, вымеску, вырву!.. Так намою скобленую выю, что ты, стерво поганое, с печи еще не скоро встанешь!.. Будешь там с ендо́й своей блудливой, Златкой, бок о бок валяться!.. Паршивая тварь!.. — вполголоса расплевался разошедшийся ведьмак, то и дело метая в застывшего невдали корчмаря злобный взор. Слушавший его Родерик — по-видимому, уже сполна привычный к всевозможной кабацкой ругани — лишь осмотрительно покосился на сызнова отвернувшегося дворянина и затем ответил сварливому мастеру многозначительным пониженным тоном:

— Свезло тебе, что здесь их милость баронет — осмотреть чудовище желают. Иначе я тебя, стервеца, малость поучил бы манерам. — Только лишь плюнул Освальд с показательным презрением в ответ, продолжив старательно вынимать из пропитавшейся липкой кровью травы одиночные белеющие скорлупки рассыпавшихся драгоценных семечек... Теперь они вдобавок еще и прескверно замарались в ядовитой крови убитого чудища, сделавшись прогорклыми да скользкими на устах: несколько капель попавшей на язык токсичной горечи не могли навредить прошедшему ведьмачьи мутации мастеру — однако же он и без того был приневолен употреблять немало отвратительных на вкус колдовских эликсиров и плеваться теперь еще и на излюбленном лакомстве николиже не желал! Сам же наседающий на него корчемник сурово повторил досельный вопрос: — Я спрашиваю тебя еще раз: ты что сотворил с моей девкой, разбойник?! — Бирюковатый ведьмак оставил его не терпящее отлагательств обращение без внимания, заместо этого только лишь продолжив озлобленно корежить перекошенное обличье: проявленное шельмецом резкое неприятие его поступка, совершенного в отношении кабацкой словутницы, ничуть не удивило подготовившегося к подобному Освальда — зная, что сквернавец все одно ничего не сможет ему противопоставить, стервозный мастер решил не тратить время на порожние оправдания. Сам же корчемник, не дождавшись от вероломного выгостя никоего иного ответа, окромя досельной грязной брани, далее озвучил и свое собственное близкое к истине предположение: — Что, убил чудовище при ней? В этом состояла твоя фантазия, милсдарь?.. В том, чтобы убить на глазах у несчастной девки эту тварь?.. Так тебя распаляет такое вот извращенство? Или ты просто решил заработать монету, рискнув подставить чужую шею заместо своей? Ты ведь это сделал, верно?! Подманил к моей девке чудовище, чтобы самому не подставляться под когти?! — от сих его нескончаемых расспросов ведьмак раздраженно засережетал зубами — ненавистный шельмец был как всамделишное бельмо на глазу, и выслушивать еще и его никчемные обвинения сделавшему свое дело Освальду совершенно не хотелось. Метнул он в постылую сволочь свой лютующий взгляд и беспощадно отрезал:

— Я твою девку купил! И оттого и делать с ней могу все, что мне заблагорассудится! Можешь удостовериться сам: я ее не колотил и не насильничал над нею. Остальное — ее свойская вина. Да и не твоего паскудного ума это дело... Прикусил бы ты себе, стервятина, поганый язык. Ежели б не я — задрала бы вас всех единаче лаума за милую душу! — Буквально взвился от услышанной дерзости Родерик, насилу совладав с желанием сызнова наброситься на несговорчивого постояльца.

— Шибко умничаешь, да? — процедил он сквозь зубы, с неприязнью уставившись в ведьмачьи злые зеницы. — Говорю тебе, милсдарь. Тебе неимоверно повезло, что мы находимся здесь в обществе высокочувствительного дворянина... — и отринув былое радушие, осерженно добавил: — Иначе я бы тебе, нечестивцу, за такие дела твое кривое обличье подправил!.. — Да только вытянул склочный ведьмак в его сторону шею, не постеснявшись уже и присутствия баронета, да так и выпалил с охальным придыханием:

— Чтоб тебе твои порожние угрозы поперек твоего горла встали!.. Нашел, кого стращать, паскуда. Тронешь меня вновь — и я твои дрянные космы догола повыдергиваю!.. Как плюшка елдака, гирявым будешь!.. — Выдохнул с трудом заставивший себя проглотить такое похабное оскорбление трактирщик и засим, бесстрашно шагнув навстречу закончившему собирать рассыпавшиеся семечки и спешно поднявшемуся на ноги постояльцу, сурово вернулся к прерванным обвинениям:

— Златка вернулась на подворье в полном исступлении и беспамятстве: вся испачканная кровью, с обрезанными волосами, растрепанная и мокрая. С этим чертовым веретеном, невесть откуда взявшимся!.. Когда ее привели ко мне, она сперва не могла осмысленно связать даже два слова — только смотрела сквозь меня и повторяла, куда нам следует идти, будучи не в состоянии объяснить, что, дьявол бы тебя побрал, ты с ней сотворил!.. Когда же мы опоили ее чаркой сивухи, она вконец-таки очнулась — и на этом, милсдарь ведьмак, у нее случился приступ истовой истерии: она верезжала, завывала в голос и металась из одного угла в другой, точно всполошенная амбарная мышь!.. Трое здоровых детин, моих батраков, не могли удержать одну единственную девку!.. С четверть часа она эдак металась, покамест не слегла совсем без чувств!.. — Буквально побагровело корчмарево невыразительное лицо от старательно сдерживаемого гнева — руки поистине затряслись от жестокого желания вцепиться вероломному убийце чудовищ обратно в кадыкастую шею! Освальд молчал, не желая даже выслушивать сии предсказуемые обвинения. Затих изведшийся Родерик, буквально задохнувшись от снедавшей его яризны — после его оборвавшегося монолога на несколько коротких мгновений в округе повисла зловещая натянутая тишина — но далее, собравшись с мыслями, все же непреклонно подытожил: — Из-за твоей проклятой выходки, сучий ты сын, я лишился работницы!.. Увеселяя моих постояльцев, Златка приносила моему подворью стабильный доход — из-за тебя же она потеряла рассудок!.. Пользы от нее теперь — как от нищенки у изваяния Креве: разве что из жалости монету подадут! Никто не захочет ласкаться с девицей, которая исступленно пялится в голую стену, временами безумно раскачиваясь из стороны в сторону! — и немного помолчав, в сердцах признался: — Знаешь, милсдарь... Сперва я заступался за тебя, потому как считал, что ты подвергаешься незаслуженным гонениям. Но теперь я постепенно начинаю понимать, почему тебя всеместно сторонятся... Плати неустойку, подонок!.. Раз испортил мне своим вероломством самую ладную девку!..

Разгневанные корчмаревы поношения не нашли ни капли отражения в насквозь пропитавшемся сажей ведьмачьем нутре: очерствевший за годы одиночества и нескончаемых невзгод Освальджик действительно считал свой суровый поступок абсолютно оправданным, и вину за него признавал исключительно лишь за самой посмеявшейся над его первоначальной добротой распутницей. После прожитых лет он давно уже не ждал никакой благодарности или признания за избавление от бестии — а потому и о благополучии равнодушного к нему самому окружения тоже ничуть не беспокоился, всего лишь бесчувственно зарабатывая монету себе на пропитание. Нет, не Родерику было попрекать его бесчувственностью! Проклятый корчемник и сам переживал о своей натерпевшейся лиха наперснице только лишь как о потерянном доходном имуществе!..

Прищурился на том бранчливый ведьмак, внимательно всмотревшись в показавшиеся вдалеке, в лесной глуши мелькающие тени возвращающихся холуев вновь ушедшего в себя баронета — и хладнодушно двинувшись им навстречу мимо приставшего как банный лист стервеца, напоследок безразлично отмахнулся:

— Ничего я тебе платить не намерен! Ты свою долю уже получил!

— Куда пошел?! Я с тобой еще не договорил! — впервые за все время вновь повысив голос, рявкнул взбешенный содержатель, устремившись вслед за оставившим его мастером — но далее уже и его значительно уступавшие по зоркости ведьмачьим глаза рассмотрели в однообразном переплетении зарослей приближавшихся прислужников баронета... тем более, что вели они с собою нынче и облаченную в прежние грубо сшитые звериные шкуры смятенную отшельницу Фелицию…

Прекрасная даже в своем ощущавшемся за версту страхе, зелейница вышагивала на полусогнутых ногах, разительно замедляясь с каждым проделанным в направлении усеянной кровавой соломой опушки неуверенным шагом — она несомненно уже рассмотрела то, к чему ее неумолимо вели малодушные баронетские дворовые, которым нынче было важно лишь выслужиться перед господином. Ведьмак мог отчетливо видеть, как испуганно блуждали ее красивые миндалевидные глаза; как растерянно дрожали карминные мягкие губы, как судорожно сминали отороченный лисьим мехом куколь побледневшие от вящего ужаса пальцы: охваченная смутой Фелиция уже догадывалась о том, что ее поджидало... «Они идут, ваша милость», — известил владетеля приметивший процессию управщик, и вся остававшаяся на перелеске разобщенная братия выступила вперед, с молчаливым выжиданием уставившись на злополучную знахарку: заложил руки за спину сделавшийся абсолютно непреклонным баронет Вольдемар, остановился в стороне лихорадочно щелкающий выступающими костяшками на перстах содержатель подворья, замер в отброшенной ветвями тени хладнодушный ведьмак… Всеобщее внимание теперь оказалось приковано к приволоченной лекарке. Подступила отказывающаяся верить своим глазам Фелиция ближе к прогалине, окинула мечущимся взором разлившиеся скользким багрянцем пятна чудовищной крови и, малость пошатнувшись, перевела воззрение на зарубленного ведьмачьим мечом соломенного подменыша — зажала на том ее покрывшаяся нездравым мрамором ладонь затрясшиеся уста, и несчастная, болезненно всхлипнув, невольно оступилась, едва не упав… В следующее же мгновение раскинувшееся на многие бескрайние версты приграничное густолесье огласилось ее надрывным, похожим на истошный вопль стенанием. Опустилась несчастная молодуха на трясущихся ногах едва ли не до самой земли — глаз отвести от ужасающей трупнины никак не может. Воет в голос одуревши, исступленно вшепившись себе в волнистую рыжую власяницу; плачет, надрывая звонкий голос — катятся по ее прекрасному благолепному лику чистейшие крупные слезы да так и падают на скорняжное одеяние, застывая на нем хрустальными сияющими крапинками... Душа на части рвется от непереносимой боли за убитое нещадным мастером чудовище. Даже и сказать страдалице никто ничего не смеет, в нерешительном молчании наблюдая за ее душевными терзаниями: даже повелевший устроить сию злополучную встречу дворянин в смятении молчит, напряженно созерцая объятую жутью зелейницу... Смотрит на нее и неотрывно внимающий происходящему Освальд: поделом, конечно, лукавице за ее проявленное в его отношении полуночное глумление — однако же и надравыется она, безусловно, гораздо сильнее, чем следовало бы печалиться по поганой тварине чудовищного гнусного рода. Словно по собственной доченьке горемычно убивается... А ведьмачий медальон так и дрожит, буквально подскакивая на серебряной цепочке от воздействия пронизывающих воздух невидимых чар...

— Что вы... Что вы наделали?! Mo beag'ann feainnewed... Que suecc’s anseo?.. Fath i’est cwell’anna?!Мое маленькое прекрасное дитя! Что здесь произошло? Почему она убита?! — кричала надрывающаяся Фелиция, беспомощно содрогаясь в звучной истерике. Водила она эдак покрасневшими от слез зеницами по усеянным соломой останкам зарубленного чудища, горько завывала от жестокой нескончаемой муки да в исступлении заламывала себе свои изящные бледные руки — а далее, едва справляясь с нарастающим безумием, обращалась напрямую уже и к наблюдавшему за нею бесстрастному мастеру: — Esseath en weder'candel, vatt'gern!.. Do laest haadh caomh a'haebbe shed a'sunstedde! M'essea tearth’anna te’his cwelle’i — shed eras tuve seo!.. Yrre’anna milva!..Ты чудовище, ведьмак! В твоем сердце столько ненависти и коварства! Я боялась, что ты ее убьешь — и ты это сделал! Жестокий коршун! — затем же кричала уже и всем остальным: — D'yaeblen! Estis d'yaeblen!Дьяволы! Вы дьяволы! Вы все чудовища!.. Жестокие, бездушные, безнравственные чудовища, убившие ребенка!.. — голосила она изнывающе, буквально захлебываясь рвущимися из груди рыданиями, и боль ее казалась воистину осязаемой на расстоянии... Освальд не мог изъясняться на Старшей речи, но понимал ее при этом сносно — и сих полученных в далеком Каэр Морхене знаний ему сполна хватало для того, чтобы прочувствовать всю глубину открывшейся в знахаркином чувствительном сердце бездны... Согнулась несчастная в три погибели и, схватившись обеими обессилевшими руками за волосы, полубезумно прокричала: — Ты детоубийца, Освальд!.. Детоубийца!.. Ты вероломное чудовище!.. Нет тебе прощения!.. — и снова завывала в голос, беспомощно подымая голову к затянутым свинцовыми тучами небесам, не обращая никоего внимания даже на ставшего свидетелем ее неистового горя высокородного отца, осознавшего потерю дочери.

— Нет. Ты все перепутала, милонька, — безобразно искривив покошенную челюсть, отвечал бессердечный ведьмак и далее уверенно указывал облаченной в крагу десницей на обескровленную мертвую лауму. — Вот чудовище. Будущая детоубийца. А я тот, кто сие отвратил. И расквитался за всамделишного загубленного младенчика — баронетскую украденную доченьку.

— Bloede minteoir! Eras aebesyrn'me!..Проклятый предатель! Ты обманул меня! — пронзив его сверкающими сумасшедшими глазами, прокричала сраженная в самое сердце зелейница. — Я ведь поверила тебе!.. Ты обещал!.. Ты же говорил, что не смог сторговаться за этот заказ!.. Неужели набитый кошель для тебя важнее, чем предсмертные муки живого создания?.. Неужели ты действительно настолько жесток?! Сколько судеб ты сегодня сломал?.. Во сколько ты оценил жизнь этой несчастной малышки?.. В сотню дукатов?.. В проклятые металлические чеканки, которые засим потратишь на трактирные увеселения и выпивку?! О, горе мне!.. Ведь знала я, что ваше ремесло — нечистое!.. Знала и все равно поверила, что ты не настолько бездушный и черствый!.. Поверила в то, что для тебя имеет значения и нечто духовное, а не только проклятый металл!.. Подумала, что раз ты беспокоишься о Мирко, в тебе должна быть искра сострадания... А ты обманул!.. Обманул!.. Do blaec haffian aek'host aep yrre feorh va…Воистину твой мрачный облик отражает жестокую душу… — И снова рвется на части страдающее знахаркино сердце: буквально трясется она от неспособности смириться с жестокой действительностью — словно бы сжимают ее алебастровую точечную шею в невидимых тисках неукротимые надрывные рыдания... Только лишь переглядываются между собой в непонимании и растерянности сбитые с толку баронетские челядники.

— А чтоб ты под ногами не путалась, когда я буду делать то, что должно, — скрестив на груди руки, бесчувственно отрезал ведьмак. — Эту зловредную погань необходимо было убить, иначе она уже никогда бы не оставила своих досельных кормильцев в покое!.. Наивная ты полухвея. Я расквитался за загубленные жизни. Расквитался за плату, верно — но таково уж мое ремесло. Что же до омерзительной картины, которую нынче созерцают твои заплаканные ореховые глазоньки — то для того и вывели нас, подвергнутых мутациям бесплодных выродков: ради исполнения подобной неприглядной для простого вахлака работы — ибо ради сохранности множества жизней порой некто должен и мараться кровью! — Несмотря на разыгравшийся стервозный нрав, Освальд все же видел, что несчастная ослепшая от горя Фелиция ныне семимильными шагами двигалась навстречу нависшей над нею смертельной опасности — погрузившийся в гнетущее оцепенение баронет пока что молчал, но даже одного брошенного на его судорожно подрагивавшие желваки мимолетного взгляда было вполне достаточно для понимания того, что пребывал он на грани... В любое мгновение вся его копившаяся в душе неизлитая боль могла выплеснуться на голову беспечной знахарки, которая уже ненароком подтвердила покамест не озвученное в свой адрес обвинение, в сердцах признавшись в том, что ведала об истинной сущности лаумы — и гневливый ведьмак все же не желал, чтобы для просчитавшейся лукавицы все закончилось бесславным и незаслуженным образом... Исступленную молодуху необходимо было одернуть — и одернуть как можно скорее: — И лучше бы тебе сейчас помолчать, хорошавушка. Доведет тебя твой язык до беды, — осторожно напомнил он плачущей знахарке о забытой предосторожности, но сраженная горечью Фелиция словно бы и не расслышала его упреждающие двусмысленные слова.

— Одни несчастья!.. Одни несчастья принес!.. Столько судеб единым разом сломал!.. — точно обезумев от накрывшего ее с головою наваждения, продолжила вопить она. — О великая Мелитэле, как же глупа я была!.. Мне не следовало обращаться к тебе с этой проклятой просьбой!.. Мне нужно было от тебя всего лишь несколько капель детской крови, только и всего — а ты устроил настоящее побоище!..

— Какая еще детская кровь?.. О чем говорит эта женщина?.. — стремительно развернув голову в сторону притихшего мастера, пониженным голосом вопросил насторожившийся Вольдемар — и далее все взбудораженные взгляды находившихся на опушке сквернавцев, доселе обращенные к знахарке, мигом оказались обращены уже к ведьмачьей фигуре... Услышавший подобное Освальд стиснул до скрежета зубы: безрассудная чертовка его попросту сдала. Сдала их обоих, лишившись от увиденного последних остатков здравого смысла. Говорить при всполошенном баронете о своих истинных намерениях не стоило даже при страхе повиснуть в петле — в понимании поднаторевшего во лжи ведьмака сей чудовищный сговор должен был любой ценой оставаться сокрытым — и все-таки намеренно или нет, но потерявшая голову Фелиция проговорилась... Помолчал ошалело вращающий глазами дворянин, натужно хватая воздух раскрытыми устами да с тяжелым сердцем рассматривая также приоткрывшего по дрянной привычке рот ведьмака, и затем с нарастающей строгостью продолжил: — Так значит, вот с какой гнусной целью ты убедил меня в необходимости осмотреть Аделину на предмет довлеющего над нею проклятья: ты думал, что это обычный ребенок, и тебе была нужна ее кровь… Ты обманул меня. Солгал, убедив меня в существовании мнимой опасности, только чтобы получить доступ к ней. Ты не только позволил себе, простому бродяге, бесчестно лгать мне, человеку благородных кровей, но еще и был готов подло ранить мою дочь — ради достижения своей низменной цели! — Ведьмак молчал, раздумывая над сложившейся поганой ситуацией и заодно позволяя высокородному нанимателю выплеснуть бо́льшую часть своего клокочущего гнева в порожние речи: все складывалось скверно, просто хуже некуда — и теперь неправильно выбранная линия поведения могла закончиться для Освальда плачевно… Вплоть до гончего листа. Ох, и подставила его забывшаяся сквернавица... По счастью, впавший в беспамятство баронет покамест не был готов переходить от эмоциональных обвинений непосредственно к действиям. Обернулся он на том сызнова к плачущей Фелиции и громогласно огласил: — Вы оба солгали мне! Меня окружают одни безбожные лжецы!.. — от его громкого разъяренного выкрика несчастная зелейница отчаянно всхлипнула. — Говори, обманщица! С какой целью ты лгала мне, если тебе было известно, что я привез к тебе чудовище?! И зачем нужна кровь?! — рухнула бедная отшельница на колени, с горечью накрыв свое заплаканное раскрасневшееся лицо белоснежными ладонями, и тихо взвыла:

— Я хотела помочь… — не помогли ей, тем не менее, сии стенания, ибо обозлившийся баронет Вольдемар нисколько от того не смягчился.

— Отвечай без увиливаний! Почему?! — грозно потребовал он, сделав шаг по направлению к несчастной. Теперь опустившаяся до земли Фелиция, чьи крепкие рельефные мускулы бросились в глаза убийце чудовищ при первых встречах, смотрелась непередаваемо изничтоженной, слабой и маленькой… Нынче сия пленительная и наделенная невероятным умом женщина, какая прошлой ночью играючи соблазнила и сбросила его в холодный омут, представала раздавленной жалкой страдалицей. Освальд не чувствовал стыда или сожаления по отношению к ней — однако же и прежнее злорадство в его черном нутре уже также безвозвратно потухло. Фелиция, безусловно, получила свое. Может быть, получила даже излишне... Всхлипнула несчастная вновь и обезумевши затянула:

— Я хотела помочь вам!.. Хотела избавить вас от необходимости прощаться с единственной возлюбленной наследницей, милостивый господин!.. Только ради этого… Моя совесть чиста перед вами, ибо я не причинила вам зла… Мне было жаль вас, жаль вашу благородную жену, горюющую мать… Я хотела оставить вам дочь!.. Ведь вы любили ее самой нерушимой и беззаветной любовью на свете — любовью родителя к своему чаду… Как собственного ребенка любили!.. И я всего лишь хотела сохранить эту любовь — ибо страшная правда об истинной сущности вашей малышки не принесла бы вам ничего, кроме беспросветного страдания!.. Я была не в силах превратить лауму в человека, и никто не был бы в силах — ни ведьмак, ни даже чародей — но если бы мне удалось довести задуманное до конца, ваша дочь, ваше счастье, было бы с вами и дальше!.. Мой ритуал на крови сделал бы лауму тихой и покладистой, и она никогда не стала бы причиной ни единой смерти!.. Таков был мой замысел… — проговорила это несчастная и словно бы выдохлась, задышав прерывисто и часто. Сложно было сказать, прониклись ли исполненные суеверий баронетские страдники ее отчаянными сбивчивыми оправданиями — однако же даже они как будто бы разительно притихли, вдумчиво вслушавшись в оные речи. Возможно, они не верили ни единому услышанному слову, считая, что остроухая лукавица в полной мере заслужила обрушившееся на ее лихую головушку возмездие; возможно, напротив — сокрушались над столь горькой судьбою, что должна была постичь прекрасную наивную молодушку; а возможно, попросту стремились заранее предугадать хоть мыслей своего господина, дабы вовремя успеть избежать его лютого гнева... Впрочем, подняла Фелиция далее свою дотоле склоненную голову, недобро сверкнув заплаканными красными очами, и зазвучавшим непривычно свирепо голосом, продолжила, обратившись к непоколебимому баронету: — …Но вот сейчас я вижу, что в этом не было смысла. Вы оказались таким же жестоким и бесчувственным убийцей, как и ведьмак!.. Нет, вы оказались даже хуже, ибо он — обыкновенный наемник, который проливает кровь за полный кошель, а вы оказались тем человеком, кто эту монету ему предложил!.. Ведь он не стал бы убивать это чудовище без вашей оплаты!.. — Буквально замер без слов сраженный таким невиданным нахальством баронет Вольдемар. Замерла без слов и его опешившая дворня, поразевав от недоумения рты. Фелиция же поднялась на ноги, ощерившись да вконец обезумев, и с опасным неистовстом огласила: — Вы согласились заплатить этому кровопийце за убийство той, кого до сегодняшнего дня растили как собственную дочь!.. Вы, любящий отец!.. Уплатили убийце за жизнь взращенной вами же малышки!.. Да это вы настоящее чудовище!.. Не перед вами я должна стоять на коленях!.. Все вы чудовища, один хуже другого!..

— Да как ты смеешь говорить мне подобное?.. — дрожащим от возмущения гласом вопросил побагровевший от гнева господин Вольдемар, и тут опомнился уже и баронетский управщик, тотчас же зарычав на забывшуюся чертовку:

— Ты это что о себе возомнила, холопка дурная?! Али забыла с кем говоришь?! Сейчас как проучу тебя, бесовку, кнутом!.. Не будешь ты, паршивая стерва, марать своим грязным языком доброе имя их милости!.. — и схватившись за пребывавший заткнутым за кушак арапник в действительности замахнулся на сжавшуюся пружиной знахарку, вознамерившись нанести ей нещадный удар…

Просвистел рассекший воздух кнут — щелк! — а только так и отскочила в сторону удивительная молодуха, увернувшись от смотанного пенькового навоя с поистине невообразимой ловкостью и грацией!.. Выдохнул на том впечатленный увиденным дивом ведьмак, инстинктивно накрыв рукою черен закрепленного на поясе клинка — даже он сам вряд ли сумел бы в полной мере уклониться от летящего в его сторону бича на таком небольшом расстоянии… Это ж это такое выходило?.. Какой же нечеловеческой прытью и чувством реакции необходимо было обладать, дабы так увернуться от казавшегося неминуемым удара!.. Даже хваленые ведьмачьи рефлексы не шли ни в какое сравнение с этим!.. Всполошенная же челядь только лишь бросилась к чертовке с ошалелыми криками: «А ну стоять, халда! Стой смирно, когда к тебе их милость обращаются!..» — подскочили, а Фелиция что зверь ощерилась: глаза зеленые сверкают, щурятся, вздувшиеся на взмыленном лице и шее жилы так и пульсируют, и даже едва заметные рыжеватые волосы на руках дыбом стоят!.. Совсем ополоумела несчастная! Вышагнул вперед уже и дотоле дожидавшийся своей очереди корчмарь Родерик, созерцая остервеневшую давнюю знакомую широко раскрытыми диковатыми очами — да так и попался взъярившейся зелейнице на глаза… Растянула она свои алые уста в подобии ожесточенного оскала, вызарилась на него в чудовищном злобном беспамятстве и только лишь молвит:

— А ты… Ты никак не пресытишься!.. Тебе все мало!.. — попытались невпрок подоспевшие челядники ухватить разбушевавшуюся знахарку за руки — да только отдернулась она от них в то же мгновение, с силой вырвав свои локти из стального захвата. — Neen. Thaess aep!Нет. Заткнись! Отойди. Не трогайте меня! Не трогайте меня своими грязными руками! Вы все в крови!.. Все вы!.. Убийцы и подлецы!.. Вероломные шакалы!.. Я не обязана оправдываться перед вами!.. Только не перед вами!.. Прочь! Прочь от меня!..

Заделался ее обезображенный жестокими чувствами лик истово похожим на звериный: заострились скулы и точеный подбородок, как будто бы визуально сдавилась аккуратная челюсть, став широкой и приплюснутой, и даже тонкий нос зрительно предстал вдавленным в неестественно исказившееся обличье... Упала воющая знахарка на четвереньки, вонзая скрюченные пальцы в землю, и длинные опавшие волосы полностью скрыли ее страшное лицо... Ведьмак стоял практически позади всех, внимательно рассматривая из-под нахмуренных бровей ставшую совершенно неузнаваемой знахарку. Стоял и мертвенно сжимал десницей рукоять своего вложенного в ножны меча: теперь он спешно пытался сопоставить воедино все, что видел и слышал за последние дни... Вот приволоченная немилосердными холуями знахарка с невообразимой нечеловеческой ловкостью ускользнула от просвистевшего над нею кнута, упорхнув на безопасное расстояние. Вот она без труда высвободила захваченные крепкими дворовыми мужиками локти из казавшегося неодолимым захвата. А вот еще раньше, плавая в студеном лесном омуте, неким непостижимым образом ухитрилась рассмотреть в непроглядном мраке притаившуюся в тени древесного ствола смоляную ведьмачью фигуру... Ни один человек или эльф aen Seidhe не был способен на подобные диковинные вещи: ни первому, ни второму попросту не хватило бы остроты чувств и скорости реакции для свершения оных чудес!.. Даже изловчившийся чародей представал неспособным сотворить такое диво, ибо даже опытному адепту магических практик для придания своим нетренированным телесам нечеловеческих свойств для начала необходимо было успеть прочитать формулу применяемого заклинания... Да еще и висевшая на шее у мастера подвеска цехового медальона в присутствии сей бадражной молодухи воистину подпрыгивала на державшей ее серебряной цепочке. Увиденным странностям могло существовать только одно логическое объяснение: Фелиция была созданием магической природы, принадлежавшим к роду чудовищ... Освальд вновь, как и в случае с лаумой, слишком поздно над этим задумался: пленила его дрянная хорошавка своими женскими чарами, затуманила извечно бдительный настрой — вот он вовремя и не рассмотрел мелькавшие перед глазами необъяснимые странности за пеленой ее чудесного сражающего образа!.. Слишком уж яро ожидал он опасности со стороны иных представителей своего вынужденного окружения: со стороны непредсказуемого господина Вольдмера или даже скрытного стервеца Родерика... А просчитался по итогу с плутовкой Фелицией!.. Вот кого следовало опасаться сильнее остальных! И вот о чем на самом деле упреждал его дрожащий медальон! Воистину в тихих водах омуты глубоки!

Рванул ведьмак вперед, успев остервенело прокричать: «Нет! Назад! Все назад!» — и со спины вцепившись крепкой шуйцей в тяжелый бархат дворянской делии, буквально единым рывком отшвырнул замешкавшегося дворянина в сторону, подальше от припавшей к земле знахарки, чей вой перешел уже в истовое рычание... Так и выхватил он в то же мгновение из ножен смертоносный клинок, целясь ревущей паскуде аккурат меж ее проступивших под кожей шейных позвонков — да только рычащая Фелиция тут же отскочила вновь, с кошачьей грацией запрыгнув с земли на выспренную ветку!.. Один лишь воздух рассек летящий серебряный меч... Ахнули сраженные увиденным челядники, округлив одуревшие очи, поразворачивали головы — а в ветвях уже наполовину обернувшаяся тварь сидит!.. Выступают под лоскутами расходящейся по швам знахаркиной одежки стремительно надувающиеся мускулы, на глазах покрывается темной шерстью оголившаяся веснушчатая кожа — сзади прорастает хвост, удлиняются кошмарные закрученные когти, а на месте некогда прекрасного женского обличья красуется оскалившаяся кошачья морда с приплюснутым носом и свирепыми ореховыми глазищами!.. Котолак!.. И до чего же огромный! В точности, как описывал Родерик, а до него — себемиров сынок! Четыре локтя ростом в холке, шкура бурая с рыжеватыми подпалинами, а по бокам кошачьи полоски расходятся. Вот кого встретил заблудившийся мальчишка в ночном лесу! Фелицию в ее безобразной чудовищной ипостаси! Отчего такая лютая тварь попросту не задрала попавшегося ну пути беспомощного дитенка, ведьмаку было действительно непонятно.

Впрочем, раздумывать над этой странностью было некогда: наполнилась залитая кровью прогалина неистовыми оглушительными воплями — исполненными ужаса криками малодушно побежавших челядников да угрожающим звериным ревом загнанной на дерево поганой котолачки. Рванул рычащий от ярости Освальд в сторону окончательно перевоплотившейся плутовки и с пониманием того, что проклятую тварь непременно надлежало как можно скорее сбить на землю, покамест она не загубила кого-нибудь в прыжке, выставил руку вперед… Сложить потребный знак практически застигнутому врасплох ведьмаку было невероятно сложным — он и без того слишком сильно выложился, сотворив свои нехитрые чары уже целых три раза за единственный час — но от того, сумеет ли он опередить чудовище, нынче зависели многие жизни… Сконцентрировался мастер из последних сил, на ходу складывая ловкие персты в заученный жест — однако вышло у него на сей раз вместо мощного психокинетического удара лишь незначительное дуновение ветра, легонько всколыхнувшее рыжеватую шерсть выпустившей когти котолачки: уставший разум настоятельно требовал отдыха, отказываясь концентрироваться должным образом даже для сотворения столь элементарного заклинания как Аард. «Да чтоб тебя, курву, напополам переломало!..» — взъярившись уже от собственной неудачи, заорал он остервенело на зашипевшую тварь, и не давая ей опомниться, со всей разгоревшейся в нутре яростью с наскока пнул ногою ствол древа, в ветвях которого и расположилась паскудная бестия — чертовку необходимо было сбить любой ценой! Сие стремительно предпринятое действо оказалось уже заметно эффективнее бесплодного сотворения знака, ибо сила сокращения мышц употребившего токсичный «Гром» ведьмака под воздействием оного все еще пребывала существенно увеличенной: пошатнулось молодое дерево, и потерявшая равновесие котолачка оказалась вынуждена спрыгнуть на землю, приземлившись совсем невдали от увязшего в липком чапыжнике баронета… Поскользнулся тяжело дышащий дворянин, судорожно норовя убраться от ужасающей твари хотя бы ползком — и подоспевший на подмогу Освальд, молниеносно переместив зажимавшие черен клинка руки в хвостатую стойку, с яростным рыком рассек позади него воздух косым восходящим ударом, отрезав чертовке возможность напасть и заставив ее тем самым торопливо выбирать между отступлением и возможностью быть смертельно раненой… Кинулась исступленная тварь бежать в противоположную сторону, завывая, словно ужаленная слепнем — и предвидевший такое мастер, в развороте описав разящим лезвием дугу, прокрутил клинок над головой да тотчас же вдогонку обрушил на спину проклятой паскуды второй последовательный удар, уже нисходящий!.. В последний момент увернулась проворная бестия, сместившись корпусом набок — и свистящий в воздухе серебряный меч рассек заместо хребтины ее отстающую вытянутую ступню… Взвыла обожженная серебром котолачка, издав пронзительный звериный вопль; окропила ее брызнувшая из раны кровь подлежащие сопревшие листья — однако же отчаянно спасающаяся тварь все же сумела удержаться на своих четырех, сызнова запрыгнув на ближайшую опасно накренившуюся ветку: нанесенное ей ранение было совсем неглубоким, и этого явно было недостаточно для того, чтобы одолеть такое сильное чудовище... Тем более что перемежался котолак, как и всякий представитель кошачьего рода, на одних лишь мысках.

Где-то позади со стоном пустился наутек брошенный трусливыми прислужниками баронет, но ведьмак уже вновь сконцентрировал все свое внимание на увильнувшей бестии: обнажил он неровные зубы в устрашающем оскале, клинок вперед выставил да так и бредет проходящим шагом по направлению к чертовке — ежели только вздумает котолачка спрыгнуть на него сверху, в мгновение ока насадит ее страшный мастер на меч, как на пику!.. Смотрит на него вздыбившая шерсть бестия своими злобными ореховыми глазищами, кошмарные клыки свирепо скалит — так и сомкнулись бы они на ведьмачьей сухощавой шее!.. И завывает! Точно взбешенная дикая кошка орет!.. Рано или поздно она окажется вынуждена вновь спуститься — и тогда спонтанный бой продолжится с новой силой... А за спиной котолачки, с другой стороны злосчастного древа, тихой уверенной поступью подбирается бесстрашный шельмец Родерик с кистенем наизготове: давешний матерый наемник, не устрашился он схватки с чудовищем, решив остаться на перелеске и помочь ведьмаку в его нелегком деле! Словил он мимолетный освальдов взгляд и утвердительно кивнул, сигнализируя о своей готовности обрушить железное грузило на голову проклятой твари, едва только мастер ее сгонит на землю... Выходить с кистенем супротив чудовища было равносильно самоубийству, но раз уж шельмец сам вызвался помочь, не воспользоваться его вспоможением было глупо: рванул рычащий Освальд вперед, нацелившись снова ударить по древу ногою, и заметавшаяся тварь сама суетливо сиганула вниз, в неразберихе очутившись прямо перед приготовившимся размозжить ей череп корчмарем... Взмахнул кистенем оскалившийся Родерик, и воющая от отчаяния тварь опять насилу изловчилась, чудом уклонившись от летящего грузила. Так и кинулась она засим прямо на вставшего возле дерева мастера, даже не выпустив когти — уже по-видимому, ничего не соображая от острой боли и ужаса... Времени на исполнение контратаки у Освальда не оставалось, а посему, действуя на рефлексах, он просто молниеносно рванул в сторону — по итогу столкнувшись с мчащейся бестией по касательной и тотчас же оказавшись сбитым ее весом с ног... Выставил он клинок перед собою, еще в падении сгруппировавшись и приготовившись защищаться от возможной атаки с наскока — однако в этом уже не возникло необходимости: сбежала завывающая котолачка в лес.

Поднялся ведьмак обратно на ноги, провожая взглядом стремительно отдаляющееся пятно бурой шерсти, и далее утомленно стер со лба проступившую в суматохе испарину: толком подготовиться к спонтанному сражению он не успел, вдобавок его все сильнее мутило от нарастающей интоксикации после приема эликсира... Степень его нынешней грызущей злости нельзя было передать никакими словами. Освальд злился на все вокруг: на ловко обманувшую его ощущения Фелицию, на спровоцировавших ее превращение скудоумных холуев сбежавшего баронета — но более всего на самого себя. За то, что не сумел вовремя увязать все крупицы истины воедино. Только теперь полная картина произошедшего начала постепенно складываться в его разумении: обитающая близ «Доброва» знахарка сторонилась людей вовсе не из-за своего позорного происхождения, а по причине поразившего ее проклятья. Именно оставленные ею следы находил сам мастер при осмотре лесных глубин. Оставалось непонятным, почему она пощадила потерявшегося Мирко: Фелиция безусловно углядела нерадивого мальчишку, ибо своей способностью ориентироваться во тьме котолаки превосходили всех других населяющих землю созданий... Чертовка видела его, но отчего-то не убила. И не просто не убила — а спасла, вернувшись в пригожем облике и сопроводив за собою в укрытие. Однако обдумать сию странность кривящийся от жгучей злобы ведьмак не сумел, ибо возник рядом с его плечом взмыленный и готовый в любое мгновение сорваться с места корчмарь Родерик.

— Чего ты ждешь? — взбудораженно прокричал он, заглядывая в ведьмачье лицо да тотчас же перехватывая заготовленный кистень удобнее. — Я помогу тебе! Побежали! Мы все еще можем догнать ее! — и повернувший в его сторону голову Освальд непримиримо ответил:

— Нет. Я не готов к серьезному бою с котолаком, а ты — тем более, — и пройдясь по нехитрой кабацкой одежке настырного стервеца своим придирчивым взглядом, с нежеланием пояснил: — Бой с чудовищем — это совсем не то же самое, что разгон сшибки в корчме, завалящая ты стервятина. У тебя нет ни подходящей обувки, ни оружия. Твой кистень — это орудие одного удара: промахнешься — и сделаешься беззащитным, оставшись без возможности парировать встречную атаку. Кроме того, твои дрянные стоптанные башмаки попросту увязнут в грязи — и чертовка вспорет тебе брюхо, прежде чем ты успеешь закричать. — Даже несмотря на свою стойкую неприязнь к постылому шельмецу, ведьмак оценил его готовность помочь в сражении, а посему и ответ процедил правдиво и безо всякой утайки. Сам же рвущийся в схватку Родерик, тем не менее, нисколько не оценил сей проявленной хладнодушной заботы.

— Да что ты несешь? — явственно нервничая и трепыхаясь от вынужденного простаивания на месте, выпалил он, то и дело метая взбалмошный взгляд в направлении скрывшейся котолачки. — Какое все это, к дьяволу, имеет значение, если сейчас на нашей стороне имеется самое главное преимущество?! Эта тварь испугалась и запаниковала — если мы сейчас не воспользуемся этим, она оклемается и взбесится еще сильнее, и уже будет неважно, с каким оружием выступать против нее!..

— Я тебя не держу. Можешь идти, коли желаешь издохнуть, — безразлично пробрюзжал мастер и, удостоверившись, что сбежавшее чудовище окончательно скрылось из виду, наконец, бережно вложил обнаженный клинок обратно в защитные ножны, предварительно обтерев его лезвие о свойские портки. Так и перегородил ему дорогу трясущийся от раздражения Родерик — уставился он в ведьмачьи зеницы с непониманием и, указав на безмолвные буковые стволы, в бескрайнем царстве которых запряталась котолачка, возбужденно саданул:

— Ничего не понимаю! Ты готов вот так все бросить?! Позволить этой твари сбежать после настолько удачного начала схватки?.. Ты же ранил ее! Я видел, как эта проклятущая гадина взвыла, когда ты посек серебром ей ступню!.. Да ты и так едва не зарубил ее, воспользовавшись моментом — а ежели нас будет двое, мы сможем попросту загнать мерзавку в западню, расправившись с ней из засады!.. Я не собираюсь мешаться у тебя под ногами, превращаясь из дружинника в помеху: как ты повелишь, так я и подсоблю тебе!.. Хочешь, чтоб я загнал эту тварь исподтишка под твой клинок — только скажи!.. Но нам нельзя терять времени!.. — Проигнорировавший его увещевания ведьмак внимательно осмотрел перелесок: теперь они остались на опушке вместе с возбужденным содержателем подворья только вдвоем — и сам баронет Вольдемар, и его перетрусившая челядь сбежали без оглядки. Лес был молчалив, темен и неподвижен: теперь о разыгравшейся на прогалине драме напоминали лишь обширные пятна перемешавшейся с соломой чудовищной крови да покамест не успевший вдокон выветриться смрад котолачьего меха. — ...Ты слушаешь меня вообще? Я к тебе обращаюсь! — обозленно высказал Родерик, вновь преграждая убийце чудовищ дорогу, и неприглядно выдвинувший челюсть вперед Освальд в неудовольствии развернулся к нему.

— Все завершилось без пролития людской крови, верно, — медленно подтвердил он, одновременно с тем проводя внимательным взглядом за спиной у беспокойного стервеца... Только лишь окончательно убедившись в воцарившемся вокруг спокойствии, недовольный ведьмак хрипло проворчал: — Однако ежели ты не заметил, слепец, сретница даже не попыталась атаковать нас в ответ: ежели б она помыслила учинить над нами всамделишное заклание, сражение с нею прошло бы совершенно иначе!.. — Сие представало действительно странным, ведь вспоминая скоротечную схватку с обратившейся в чудовище Фелицией, Освальд был готов поручиться, что чертовка именно что попыталась просто спастись бегством, ни разу не воспользовавшись своим грозным звериным оружием даже в целях самообороны! Она словно бы осталась собой — прежней миролюбивой отшельницей — не возжелав причинять невольным свидетелям своего унизительного превращения никоего вреда… В толстых, обтянутых телячьей кожей трактатах, посвященным описанию проблемы оборотничества, юному Освальду доводилось читать о существовании редких сохраняющих миролюбие териантропов — наичаще всего волколаков. Однако же сталкиваться с подобными примерами в своей собственной практике ему покамест не доводилось ни разу — да и оснований с уверенностью полагать, что Фелиция сохраняла разумность в чудовищном облике, у него не имелось: это могли быть только предположения, чрезмерное увлечение которыми могло стоить незадачливому простецу его жизни. Весь этот хитрый переплет необходимо было непременно спокойно обмыслить. Покривился на этом ведьмак и добавил: — Сражаться с котолаком в лесу — это форменное самоумерщвление. Единственный шанс одолеть такую тварь — навязать ей бой на своих условиях и в непреложном порядке на открытой местности. К такой схватке готовятся, руконаложник ты вертлявый, а не просто бросаются в нее с чакушей наперевес!.. И прежде чем ввязаться в подобную дрянь, я должен сперва разобраться, на кой паскудный ляд это в принципе нужно, — и припомнив свой скверно завершившийся разговор с баронетским управителем, сварливо оскалился: — А также получить оплату за уже убитую тварь! — однако впритрудь заставивший себя выслушать его отповедь Родерик только лишь нетерпеливо отрезал:

— Если дело в оплате, можешь не беспокоиться. Я сам заплачу тебе за убийство этой гадины. Сколько ты хочешь за такую работу? — на что прекрасно знавший все шельмовские повадки заказчиков мастер брюзгливо покривил уста.

— А нет у тебя такой суммы, облыжник! Какую я стребовал бы за башку котолака! — выплюнул он свой безмилостный ответ и, охваченный презрением, отвернулся, направившись в сторону своих оставленных пожитков. Однако настырный сквернавец даже и не подумал отстать от явственно выразившего свое отношение к происходящему убийцы чудовищ — бросился он в своем неистребимом упорстве вслед за Освальдом и, вновь представ перед его режущим взором, серьезно повторил:

— Сколько ты возьмешь за эту бестию? Двести дукатов? Триста? Триста пятьдесят? Может быть, вексель на твое имя в одном из отделений банка Чианфанелли?.. — и полностью поворотившийся к приставшему шельмецу ведьмак в уничижительном недоверии выбранился:

— Это откуда ж у простого корчмаря такой завалящий достаток?! — и нервничающий от неумолимо утекающего времени Родерик, сызнова обернувшись в сторону умчавшегося раненого чудовища, после непродолжительного надсадного молчания неохотно изрек:

— …Допустим, я не вполне тот, за кого ты меня принимаешь, милсдарь! Речь сейчас не об этом. Назови желаемую плату — и ты ее получишь! — но мгновенно насторожившийся мастер перебил его буквально на полуслове:

— Ой ли?.. И кто же ты тогда такой?

— Ты хочешь обсудить это прямо здесь и сейчас?! — прокричал в ответ теряющий самообладание корчемник и далее раздраженно выдохнул, в неудовольствии отведя шельмоватые очи в сторону: видать, осознал запоздало, что хватил в пылу торга чекушку лишнего... Помолчал основательно задумавшийся ведьмак и, не дождавшись от вышедшего из себя собеседника никоего вразумительного пояснения, уже и сам насел на него в ответ:

— Слишком много лихих переплетов сплелось в твоей судьбине, чернушник, — изрек он свои мрачные умозаключения, — и годы, проведенные в ученичестве у ведьмака, отдавшего свою жизнь совсем невдали от твоего окаянного подворья, и бесславная бытность наемником, вылившаяся в нерастраченный боевой опыт… И вот теперь еще и толстая мошна в закромах… — и дотошно рассмотрев нетерпеливо переминавшегося на окровавленной траве корчмаря, что до сих не удосужился убрать свое нехитрое орудие обратно за кушак, напоследок строго заключил: — Лжешь ты мне, сквернавец, что лыко дерешь. Одними недомолвками низменно кормишь. Я вот дивлюсь: чего ж ты котолачки-то не устрашился?.. Хладнокровно сконцентрировался, едва только ее узрел, и сразу же бесстрашно бросился в схватку, не став уподобляться спохватившемуся за свое житье баронету... И сейчас равным образом готов сулить мне за отрубленную башку твоей доброй знакомицы кошель полновесных монет. Видать, тебе прямо неймется умертвить эту тварь. — И грозно сверкнувший сделавшимся совсем уж недобрым и одержимым взглядом Родерик, сотрясая кистенем, разгневанно зарычал:

— Да, милсдарь ведьмак. Представь себе, я всеми фибрами своей души желаю, чтоб эта гадина сдохла! Это ведь то самое чудовище, о котором я давеча рассказывал!.. Та самая тварь, которая годом ранее насмерть загрызла двоих моих батраков, а затем еще и разодрала в клочья ведьмака!.. Я пытался разобраться в случившемся всеми доступными средствами: сам прочесывал лес с батраками, нанимал компанию кондотьеров помоложе и пошустрее — лишь бы только разыскать это проклятое чудище!.. А эта грязная мерзавка, как оказалось, все это время пряталась у меня буквально под носом, нацепив на себя притворно миловидный бабий облик!.. — поперхнувшись от злобы, он ненадолго прервался и, насилу восстановив дыхание, сразу же не менее разъяренно продолжил: — Ты хочешь сказать, что я как-то слишком уж неестественно зол?.. Да, милсдарь, я чертовски зол. Я зол, как разбуженный среди зимы сильван!.. Потому что дело состоит даже не в том, что котолак за воротами подворья подводит жирную черту всем моим предпринимательским начинаниям, а в моей личной заинтересованности!.. Эта сквернавка, как оказывается, убила моего наставника, моего доброго товарища, которому я был обязан очень многим!.. Сей ведьмак, на память о котором мне остался только его медальон — Волькер из Триполья, что был моим учителем фехтования — дал мне практические знания, которые кормили меня едва ли не полтора десятка лет!.. Он погиб по вине этой твари! Какие еще причины я должен иметь, чтобы желать ее смерти?! Да, дьявол тебя побери! Я очень хочу, чтоб эта стерва издохла! Потому что она обманывала меня — обманывала даже после того, как убила моего учителя!.. Я относился к ней очень хорошо, сударь Освальд, по незнанию закрывая глаза на все ее окаянные странности: даже звал эту чертовку не единаче жить на подворье, предлагая ей кров и свое покровительство... И вот как она отблагодарила меня?! — и на мгновение умолкнув — вестимо, утомившись от выпаленной на одном дыхании гневливой отповеди — напоследок совсем одержимо изрек: — Убей эту тварь. Ты не пожалеешь. Можешь не сомневаться, за эту услугу я вознагражу тебя очень щедро.

Триста пятьдесят дукатов. И это даже не последняя цена!

И снова угрюмый отвернувшийся ведьмак крепко призадумался: такое сказочное вознаграждение ему предлагали лишь единожды в жизни — за убийство угнездившегося в окрестностях замка Росберг королевского грифона. Означенная бестия повадилась до того нещадно досаждать гарнизону, что заручившийся согласием представлявшего корону баронета комендант лично принял явившегося к крепостным воротам мастера, посулив ему награду за избавление от летающей напасти... После двух недель вынужденного проживания в окрестностях многолюдного замка и нескольких безуспешных попыток выманить грозную бестию на открытую местность Освальду в конечном итоге удалось сойтись с ней в кровопролитнейшей схватке и даже одержать в оном бою неимоверно трудную победу — однако исполнение сего заказа едва не стоило самонадеянному молодому мастеру его никчемного житья. Едва не преставился в битве с разъяренным грифоном допустивший ошибку ведьмак: стремясь подсечь пикирующее сверху чудовище, он недостаточно быстро увернулся под его расправленное широкое крыло — и острые когти клекочущей бестии тотчас же нанесли ему глубочайшее ранение в брюхо, буквально распоров его и даже выдернув из жуткой раны край требухи... Одурманенная запахом крови тварь моментально спикировала на повалившегося с ног хрипящего противника сызнова — однако едва не потерявший от боли сознание Освальд, пребывая под воздействием подстегивающих сознание и возможности организма эликсиров и уже находясь на земле с потрохами навыворот, исхитрился в последний момент насадить проклятую тварь на выставленный пред собою клинок, пробив ей филигранным уколом аорту... Потом была затмевающая свет перед очами зверская боль и неимоверно трудная натуга выползти из-под придавившей его многопудовой туши издохшего чудища — лишь ценой нечеловеческих усилий помутившийся рассудком умирающий ведьмак сумел дотянуться до хранимой в петлях портупеи скляницы с эликсиром Ласточкой, дабы хоть немного выиграть время... Что было дальше, он уже не мог вспомнить — лишь придя в себя в крепостном лазарете спустя неопределенное время, едва живой перештопанный Освальд узнал, что его полумертвое истекшее кровью тело вовремя разыскал отправленный из крепости отряд разведчиков... Житье же ему спас главный замковый лекарь, лично заштопавший по приказу коменданта его кошмарную рану с применением всех имевшихся под рукою средств хирургической науки. К несчастью, уже потом, при получении от квартирмейстера Росберга расчета за убитого грифона, чудом вставший на ноги Освальджик с неудовольствием обнаружил, что по распоряжению баронета из обещанной ему награды оказались высчитаны все расходы на содержание в лазарете вплоть до последнего дуката... Триста пятьдесят монет растаяли, превратившись едва ли в полтину. Выступать против замкового гарнизона разочарованный стервец закономерно не стал — возможно, еще и потому, что понимал, что его могли вообще-то и попросту бросить... Однако сия людская нерасточительность, а также полученное страшное ранение заставили его впредь думать дважды, прежде чем опрометчиво гнаться за столь прельщающим огромным богатством.

И вот ему вновь предлагали такую неимоверную сумму. К схватке с котолаком, безусловно, надо было подходить крайне серьезно, однако выполнив один такой заказ, нищенствующий мастер мог на широкую ногу столоваться в трактире вместе с воспитанником едва ли не до схода снегов!.. Вот тогда он точно прикупит для мальчишки все необходимое: и добротную теплую одежонку, и даже увесистый букварь! Предложение представало неимоверно заманчивым, и алчный убийца чудовищ, конечно же, страстно возжелал завладеть посуленной монетой... И все же мысль о том, что ради оного богатства ему придется убить оказавшуюся чудовищем зелейницу Фелицию, не далась мрачному мастеру обыденно и легко: несмотря на вскрывшийся обман заигравшейся плутовки, Освальд все еще считал себя обязанным сквернавице. Ведь она действительно постаралась исцелить его израненного мальчишку! И бездумно отсекать ей голову после всего случившегося виделось убийце чудовищ совершенно неправильным: даже в своем чудовищном обличье, спасаясь от серебряного клинка, испуганная Фелиция ни разу не попыталась никого атаковать... Нет, Освальд явственно не желал убивать столь прекрасную ликом и разумом женщину без весомой на то причины!.. Вот только что было делать, ежели такая страшная причина сейчас действительно сыскалась? Обошел его по кругу неотступный Родерик, нетерпеливо заглядывая в недобрые ведьмачьи зеницы в поисках ожидаемого ответа, и презрительно искривившийся мастер вынужденно развернулся к нему. Сей человек и вправду слишком уж отчаянно настаивал на преследовании сбежавшей котолачки, и подобная торопливость — пускай, трактирщик и имел на нее моральное право — заставляла ведьмака насторожиться.

— Чего ты вьешься надо мною, что тот зудящий овод?.. Али ты глухой, стервятина? Или я изъясняюсь неясно? — гневливо проскрежетал он зубами. — Я не намерен бросаться за шельмовкой в погоню, ибо к схватке с чудовищной тварью необходимо готовиться! — Только выдохнул на том с непередаваемой досадой обозленный крахом своих намерений корчмарь, будучи не в состоянии смириться с решением мастера, однако сам ведьмак лишь ехидно продолжил: — Помимо этого, тебе потребно знать, что отсеченную башку обратно на плечи уже не приставишь — а посему, прежде чем браться за сие кровопролитие, я должен убедиться в его неотвратимости. Сама по себе принадлежность к чудовищному роду не является основанием для вынесения смертного приговора, и прежде чем рубить охлыннице башку, потребно удостовериться в том, что она действительно того заслуживает.

— ДА КАКИЕ ЕЩЕ ПРИЧИНЫ ТЕБЕ НУЖНЫ?! Ты ведьмак, сильван тебя дери!.. Наемный убийца чудовищ, обнажающий клинок за предложенную оплату!.. — сорвавшись на неистовый крик, прорычал недоумевающий Родерик, на что умаявшийся твердить одни и те же заветы ведьмак ответил уже одним лишь молчанием, нагнувшись к брошенному в суматохе стальному крюку с насаженным на него трофеем убитой лаумы. Помолчал осатаневший корчмарь, с жестоким бессилием рассматривая оставшегося равнодушным к его увещеваниям убийцу чудовищ, и далее, покачав головою, с нескрываемой черной злобой выпалил: — Да она же унизила тебя!.. Поглумилась над тобой, отказав тебе в обещанной любви!.. Небось, стояла и с насмешкой смотрела, как ты выбираешься из заиленного омута!..

— И что с того? — для удобства нацепив крюк с отрезанными когтистыми ладонями чудовища себе на пояс, безучастно поинтересовался в ответ Освальд, мимоходом искривляя обвисшие уста в подобии злонравной усмешки. — Она не первая, скажу тебе без обиняков. От меня порою даже потаскуньи навроде твоей Златки брезгливо воротят свой лик. Что мне теперь делать? Рубить их всех? — и наклонившись до земли за заготовленными для воспитанника пчелиными сотами, оставленными на содранной с замшелого ствола щепе коры, сардонически заявил: — Ежели б я убивал кажинную молодушку, что побрезговала бы моим ухаживанием, меня бы уже знали как Освальджика Душителя, — подобрал он на том, наконец, всю свою остававшуюся поклажу и, уверенно двинувшись вперед, напоследок сварливо бросил замолчавшему Родерику свое последнее завершающее спор замечание: — Умолкни уже, проходимец. Очертенело твое челобитие.

Больше на превратившейся в отвратительное место побоища опушке делать было нечего. Пора было возвращаться на подворье. Шагнул выполнивший свою страшную работу ведьмак в затянутое туманной мглой густолесье по затерянной стежке — а сам и прислушался к тому, что происходило позади: помолчал еще некоторое время уязвленный всем произошедшим корчмарь, тихо скрежеща сведенными от лютой злобы зубами, но затем обреченно вздохнул и потащился вслед за ушедшим на отделение мастером. Устрашился, должно быть, отстать.