«У чудовища нет большего заступника, нежели чем обученный волшбе ведьмак, ибо только ведьмаки владеют потребными знаниями для того, чтоб отличить средь вас злонамеренных убивцев».

По прошествии времени ведьмак вернулся на постоялый двор в сопровождении самого примкнувшего к нему трактирщика Родерика: всю дорогу оба они провели в нерушимом гнетущем молчании, никак не возобновляя неоконченный разговор — насилу привыкший даже к собственному воспитаннику Освальд мирился с постылым обществом шельмеца лишь по нужде, понимая, что отделаться от оного покамест не получится. Родерик смотрелся омраченным, поникшим и даже ушедшим в себя: удрученно вышагивая рядом с высматривавшим притаившуюся опасность мастером, по большей части он уныло склонял голову вниз, порою даже не успевая вовремя различать преграждающие стежку разлапистые ветви... Зорко следивший за ним ведьмак мог отчетливо видеть, как потерянный взгляд его вынужденного спутника бесцельно блуждал по хрустящим под стоптанными башмаками листьям; как подрагивали на его невыразительном лице дрожащие мелкие мускулы; и как погрузившийся в мрачные думы трактирщик в упор не замечал повыбивавшиеся из собранного на затылке тугого хвоста пряди взмокших торчащих волос, что теперь так и липли к его покрытому испариной челу... Стервец казался слишком уж напряженным и вместе с тем замкнувшимся в себе: столкновение с котолаком, безусловно, оставило глубокий след даже в его матером наемничьем нутре. Только лишь по приближению к подворью, ненадолго вынырнув из прежней протяженной задумчивости, он, наконец, смятенно обратился к сопровождавшему его убийце чудовищ, туманно обронив: «Сразу не съезжай, милсдарь ведьмак. Чем по нужде выпрашивать себе зимою грошовый труд в виде колки дров иль вычищения хлева, лучше выслушай мое предложение», — но закономерно не дождавшись от оставшегося безучастным мастера никоей реакции, вновь подавленно потупил взгляд.

За время непродолжительной дороги назад Освальд и сам успел основательно обмыслить всякую деталь того непростого переплета, в какой его вновь беспощадно затянула судьба. Только сейчас, сопоставив все проделанные умозаключения, он наконец сумел раскрыть двусмысленную игру плутовки Фелиции: зелейница не стала требовать с него оплату за исцеление раненого салажонка именно за тем, чтобы жестоконравный убийца чудовищ остался ей за сие благодушное вспоможение должен — вилявой лукавице оказалось гораздо сподручнее отказаться от нескольких десятков заработанных монет, нежели чем упустить возможность отгородиться подобным призрачным образом от смертоносного ведьмачьего клинка! Безусловно, чертовка рассчитывала на то, что после оказанной бескорыстной услуги ведьмак — узнай он жестокую правду об ее истинной сущности — хотя бы на мгновение остановится и задумается, прежде чем рубить окаянной охлыннице голову. Подобное желание уберечься от верной погибели красноречиво свидетельствовало о том, что шельмовка была осведомлена о своем проклятье и опасности для проживающих неподалеку людей — и оттого отчаянно желала уберечься от посланного против нее ведьмака... Однако можно ли было рассматривать сии лукавые ухищрения в качестве признака миролюбия и нежелания окаянной котолачки убивать?.. Давало ли то основание предположить, что Фелиция всамделишно оставалась разумной и сохраняющей свои принципы личностью, даже принимая омерзительный чудовищный облик?.. От ответов на сии вопросы нынче зависела ни много ни мало ее злосчастная жизнь.

Аделард из Бата, чьи труды юный Освальд штудировал в годы обучения в крепости, в свойском трактате «О способах умерщвления оборотня» описывал целых три известных ему случая мирного сосуществования обуздавших звериные повадки волколаков с несведущими кметами: в наиболее примечательном случае речь шла о целом семействе неагрессивных оборотней, в котором проклятье передалось вместе с отцовской кровью всем рожденным в оном браке малолетним сопливцам! Оный же Аделард из Бата подчеркивал необходимость отделения подобных уникальных индивидов от образа кровожадной человеконенавистнической бестии, утверждая, что усекновение главы такого разумного и наичаще всего высоконравственного создания будет подобно умерщвлению простого безвинного человека. Несмотря на то, что такой ответственный подход уходил своими корнями еще в те далекие времена, когда ведьмачья общность представляла собой служащий высокой цели орден, даже и поныне многие старомодные ведьмаки — к числу которых несомненно принадлежал и Освальд — в полной мере разделяли его, не желая отягощать свою и без того черную душу пролитием крови неагрессивного создания... Ежели Фелиция являлась именно таким миролюбивым оборотнем, который в полной мере контролировал свою мыслительную деятельность, и ежели своими клыками и когтями она действительно не загубила ни единой разумной души, ее непременно стоило оставить в живых… И тем не менее, Освальд не являлся Аделардом из Бата и подобные удивительные случаи в своей тернистой практике не встречал — в противовес огромному количеству всевозможных скрывающихся под благовидной личиной жестоких тварей, какие вероломно пытались использовать хрупкий облик для обмана и кровопролития себе в усладу! Накопленный за десятилетия опыт научил очерствевшего мастера опираться исключительно на факты, игнорируя медоточивые речи или благолепное невинное обличье. Прежде чем выносить суждения об окаянной чертовке, необходимо было тщательно обмыслить все ее свершенные действия.

Что действительно занимало освальдов ожесточенный разум — это было проявленное котолачкой милосердие в отношении встреченного в лесу мальчишки. Одуревшее от вида трясущейся жертвы чудовище несомненно должно было поддаться врожденной жажде крови — если бы бестия всамделишно возжелала растерзать беспомощного Мирко, ее желание убивать не остановилось бы ни перед чем, и дабы изловить паскуду, разыскавшему обглоданные косточки ведьмаку пришлось бы основательно потрудиться!.. Проявленное по отношению к потерявшемуся дитенку милосердие, безусловно, свидетельствовало о благих намерениях Фелиции: при первой злосчастной встрече с себемировым сынком плутовка еще попросту не ведала, что сопляк был привезен в столь отдаленный край убийцей чудовищ, а посему и за свое собственное житье устрашиться втагода не должна была. Сия доброта являлась именно что отражением человеколюбивого нрава пораженной проклятьем зелейницы — и только по оной причине Освальд в действительности сейчас и раздумывал над правомерностью взятия заказа на нее... Обернувшаяся чудовищем шельмовка не стала защищаться боем, даже когда ее окружили застигнутые врасплох супостаты: родившийся под несчастливой заездой ведьмак вкусил немало будничного горя, а посему и право защищаться оставлял за любым одухотворенным созданием — однако же Фелиция не стала калечить вражину, даже уворачиваясь от свистящего над головой оружия... Все это было странно. Облыжница несомненно заслуживала шанс объясниться... В конце концов, ведьмак был ей обязан. С другой стороны, он оказался обманут хитрой сквернавкой уже дважды, и ежели взрощенная в глубинах нутра сознательность побуждала его по крайней мере позволить отшельнице высказаться — горький опыт взаимодействия с нею неумолимо требовал поступить по всей возможной строгости. Освальд признавал знахаркин ум и утонченную образованность, а посему не исключал и возможность нового замысленного ею обмана... Как бы то ни было, награду за косматую котолачью башку предлагали отнюдь не малую — и разжившись подобной серебряной монетой, выполнивший заказ убийца чудовищ мог спокойно уходить вместе с изморенным воспитанником на зимовку.

Еще давеча оживленное и наполненное шумным говором «Доброво» ныне представало словно бы утонувшим в беспросветной скорби и страхе. У главных ворот, наспех заваленных подогнанными телегами, толпились не вовремя подъехавшие на подворье коробейники, какие возбужденно толковали с загородившими проезд корчмаревыми батраками. Последние были настолько напуганы, что попросту отказывались пропускать приезжих за ворота... Воздух полнился смрадом немытых телес да скотины. А еще гвалтом, бранью, скрипами старых дрожи́н да отчаянными стенаниями ошалелого мужичья… «Ату! А ну прочь отсюда!.. Ядрена вошь!.. Я вам дам выпроваживать вон постояльцев!..» — в неистовстве взвыл завидевший подобное Родерик, бросаясь к взбирающемуся обратно на козлы вознице…

Прибытие на беспокойный постоялый двор двух вымокших в крови и осенней влажности путников не прошло незамеченным: завидев своего хозяина целым и невредимым, толпившиеся батраки тотчас же бросились ему навстречу, с возбужденным гомоном обступив заметно помрачневшего содержателя... Замахавший руками возница-краснолюд с площадной руганью принялся уговаривать соглядатаев отворить ворота уже хотя бы для разъезда и разворота повозки — оставаться на столь неспокойном подворье несостоявшимся постояльцам, вероятно, уже расхотелось… Направились к явившемуся корчемнику и приглушенно переговаривавшиеся между собою баронетские челядники, в числе которых зоркий мастер узрел среди прочих и одного из лицезревших котолачку — трусливо побежавшие от чудища поганцы, какие малодушно бросили даже собственного господина, уже, вестимо, давно воротились за спасительную загороду, успев поведать о случившемся остальным исполнившимся жути простецам... Вернувшийся на подворье Родерик, должно быть, предстал в их глазах не иначе как явившимся из-за Завесы. Одни наперебой задавали ему терзавшие их вопросы, другие — обеспокоенно справлялись о полученных ранениях... «Знахарка обернулась огромной безобразной кошатиной, хозяин?.. Правда, что ли?.. — летели отовсюду ошалелые вопросы. — И с земли на ветку, стало быть, не напрягаясь, заскочила?..» Вид прошагнувшего следом хмурого ведьмака на сей раз не заинтересовал уже никого из взбудораженных возвращением хозяина простаков — только лишь посторонились иные из них опасливо, не решившись начинать с ним беседу без лишней надобности. Судьба самого убийцы чудовищ редко волновала нанимавших его мещан, а потому и сейчас справиться о его состоянии — раз уж он не издох по пути — перепугавшиеся страшных слухов вахлаки нужным попросту не посчитали. Ведьмак всецело разделял подобное безразличие черной душою... Эдак было даже лучше. Единственного человека, с коим черствый мастер всамделишно желал перекинуться парой слов — едва унесшего немолодые ноги баронета Вольдемара, который все еще был обязан расплатиться за уничтожение лаумы — в оживившейся округе было не видать, и потому Освальд вознамерился покамест уединенно подготовиться к отбытию с подворья. И правда — кто мог побеспокоиться о пропащем вымеске? Большинство в помине не скрывало своих предубеждений против него. Этим стоило воспользоваться, учитывая то, насколько сильно накалилась обстановка в последний урочный час...

— Освальджик!.. Ты вернулся!..

Звонко голося на все надворье и безрассудно расталкивая попадающихся на пути супостатов, с другого конца двора к остановившемуся мрачному мастеру со всех ножек бежал плюгавый мальчишка — светящийся от радости себемиров сынок. Поистине лучились его светозарные голубые глазенки, выдавая всю испытываемую ребятенком чистосердечную отраду. Так и несся он стремглав к завиденному наставнику, счастливо улыбаясь да на бегу уворачиваясь корпусом от отделяющих его от радетеля препятствий... Присмотрелся к нему придирчивый Освальд: кажется, впервые с момента получения мальчишкой ужасного ранения он бежал и поворачивал свой корпус настолько непринужденно — словно бы его движения наконец в действительности перестало что-либо стеснять... И перепрыгивал он ловко через мелкие попадающиеся под ступнями ухабы, и уклонялся от торопившихся по свойским заботам страдников, пригибая взлохмаченную головушку да расторопно выныривая из-под занесенных над собою ладоней — ведьмак уже начал забывать, что непоседливый Мирко, как и всякий суетливый дитенок, некогда был способен на столь легкие и сноровистые прыжки и уклонения!.. Подобной пробудившейся ловкости — конечно же, все еще недостаточной для начала серьезных тренировок — могло существовать только одно объяснение: изготовленное знахаркой целебное снадобье действительно подействовало на толщу мальчишкиной раны... Уже после первого втирания зачарованной мази исцеляющий эффект предстал воистину налицо! Подскочил на том торопливый салажонок к сурово рассматривавшему его наставнику — но как ведьмак безмилостно скрестил облаченные в истершуюся кожу руки на груди, моментально замедлился, притормозив в последние мгновения… Сие благоразумное сдерживание неуместных эмоций явно было нелишним: Освальд испытал трепет на сердце, когда увидел, что воспитанник оказался неподдельно рад его возвращению с опасной работы, но если бы глупый мальчишка попытался при этом повиснуть у него на плече, нелюдимый мастер наверняка нахраписто оттолкнул бы паршивого наглеца!.. Осмотрел ведьмак эдаким образом поднявшего на него щенячьи глазенки сопливца и далее, прищелкнув языком, задумчиво вопросил:

— Чего это ты носишься? — и задрав голову выше, дабы смотреть на воспитанника совсем уж свысока, хрипло добавил: — Как угорелый, егозишь. — Смутившийся белобрысый салажонок в нерешительности умолк, по-видимому, не ведая, что ответить владетелю, способному люто разгневаться от первой же услышанной дурости... Помялся он растерянно, блуждая опасливым взглядом по строгому наставничьему обличью, и пресытившийся его непониманием ведьмак все же пересилил склочный нрав и пояснил: — Вобыден рана вдоль хребтины не давала тебе столь пронырливо бегать. Что?.. Уже исцелился, проказник?.. — Подивился себемиров сыночек услышанному, недоумевающе покрутившись на месте; завозился, то приподнимая, то опуская угловатые плечики, и словно бы норовя самостоятельно проверить высказанное мастером утверждение, повертел головой из стороны в сторону — внимательно оценивавший плавность его движений Освальд определенно различил, что прежде скованные мальчишкины развороты будто бы и в самом деле заделались заметно ловчее и непринужденнее!.. И вновь мысли озадаченного хитросплетением судьбы ведьмака воротились к лукавой Фелиции: все же, знамо дело, вылечила ему ученика проклятая шельмовка!.. Вылечила, не стребовав взамен ничего, окромя возможности жить. Ох, как усложнился и без того непростой грядущий выбор... 

Так и не нашел Мирошек, что ответить на подобное вопрошение мастера, от волнения даже схватившись ручонкой за тощую шею — ведьмак же как водится искривился, бесстрастно рассматривая его растерянное круглое личико... И все ж таки от взгляда на натерпевшегося мытарств воспитанника, какой настолько сердечно обрадовался его возвращению на подворье, черствое сердце убийцы чудовищ малость оттаяло — ведь вот какой он был пригожий и славный: словно яркие звездочки на ночном небосклоне, сияли дитячьи лазурные глазоньки! И волосенки белокурые непослушно спадали на покатое взмыленное челышко! А на подрумянившихся от пронизывающего хлада ланитах вовсю смеялись шаловливые веснушки — словно лучи теплого солнца облобызали мальчишку! На душе становилось отраднее от вида такого пригожего щуренка!.. Эдак и почувствовал ведьмак, что он на самом деле тоже был рад встрече с нерадивым дитенком — каким бы себемиров несносный сыночек не представал иной раз раздражающим и бесталанным. Будто бы всамделишно колыхнулось нечто живое и светлое в омраченном невзгодами ведьмачьем нутре... Только вот как выразить свою привязанность, Освальд, как и вобыден, не представлял. Вспомнив свои прошлые разы взаимодействия с воспитанником, помыслил мастер, что мальчонка вроде бы выглядел отрадным, когда его беззлобно трепали за волосья на патлатом загривке… Да и действительно — с чего бы ему было не выглядеть при этом отрадным? Ведь даже дворовому щенку бывало приятно, когда его трепали за шелудивый зашеек! Протянул на том оставшийся внешне совершенно бесстрастным мастер к мальчишечьему затылку суровую длань и под недоумевающий взгляд себемирова отпрыска незлобиво взъерошил ему непослушные вихри, топорно проведя ладонью по окаянной башке осиротевшего огольца — так и залучился пуще прежнего обрадованный оказанным вниманием ребятенок, тем не менее смущенно отдалившись от наставничьей деревянной десницы. Освальду и не нужно было большего: он бессловесно высказал воспитаннику свое расположение, и неразумный салажонок то понял — сего было достаточно сполна. Помялся оробевший Мирко босыми ножками на притоптанной землице, однако затем, приметив закрепленный у мастера на поясном ремне крюк с насаженными на него когтистыми ладонями чудовища, невзирая на смятение оживился и осторожно полюбопытствовал:

— А можно посмотреть трофей? — Ничего не ответил ему на сию высказанную просьбу крутонравный ведьмак, однако будучи умягченным и исполненным благостных сердечных чувств, через некоторое время все же неохотно снял инструмент с пояса и молча протянул его задохнувшемуся от испуга и благоговейного восторга ребятенку. Округлил свои глазенки обомлевший Мирко, разинул бледные уста, с трепетной жутью приняв из рук наставника страшный трофей, и боязливо взявшись за холодный металл, дабы только не коснуться ненароком обескровленной мертвой плоти с торчащими изнутри тростинками соломы, принялся брезгливо разглядывать добытое убийцей чудовищ свидетельство уничтожения лаумы… Так и забегали его исполненные жути глазенки по открывшемуся малоприятному зрелищу — ожесточенный Освальд от подобной мальчишечьей брезгливости только лишь презрительно скосил челюсть набок: сколько ни пытался он закалить тщедушный дух негодного воспитанника, приучая того к всевозможным отвратительным видам, все было тщетно — паршивый сопливец оставался все тем же трусливым и трепещущим заморышем, на какого впервые оказались обращены строгие ведьмачьи зеницы в погибающем Лихолесье!.. Поводил Мирошек пораженным взглядом по отсеченным ладоням со стилетообразными вострыми когтями и далее, благоговейно посмотрев на раздобывшего трофей владетеля, с восторженным ожиданием байки вопросил: — Тяжело было убить такое чудище? — Забрал ведьмак на том из побледневших мальчишечьих ручонок свойский крюк, первым делом с привычным равнодушием подцепив его обратно на пояс к остальному инструменту, и только лишь затем, выдержав продолжительную паузу, сквозь зубы процедил ожидаемый мальчонкой ответ:

— Нет. Тяжелее прийти к пониманию, как это сделать. — Даже роток свой разинул исполнившийся восторженным трепетом Мирко, пораженно рассматривая неприглядное наставничье лицо, какое видел до того уже бессчетное множество раз. Все ж таки сия мальчишкина врожденная простота в немалой степени колола глаза жестоконравному убийце чудовищ, заставляя его из раза в раз скрежетать зубами. Впрочем, на сей раз слишком уж долготно рассматривать мастера с чистосердечным восхищением сопливец не стал — уже очень скоро бестолковый восторг на его веснушчатом обличье сменился неподдельным волнением и даже лихоимной оторопью: вскинул мальчишка белесые брови, неуверенно покосившись на столпившихся вокруг воротившегося хозяина подворья батраков, и засим обеспокоенно пролепетал:

— А баронетские баяли, что на вас в чащобе еще и большое чудище напало!.. То самое, которое я тогда видел!.. — Разумеется, нынче всполошенное подворье с оживлением обсуждало исключительно это: беззаступные простецы, и без того вынужденные беспрестанно жить в страхе перед столкновением с налетчиками или недобросовестным разъездом караульных, теперь с ужасом осознали, что все сие время вдобавок жили бок о бок с затаившимся оборотнем... Не нужно было обладать обостренным слухом, дабы слышать те предложения, которые нынче наперебой выкрикивались уповавшими на заступничество хозяина дворовыми работниками. Наверняка даже просто бежать из злосчастного «Доброва» они опасались: подворье было обнесено надежной загородой и запирающимися на крепкий амбарный замок воротами — в лесной глуши же перепуганные вахлаки становились желанной добычей для бестии... Теперь они уповали лишь на одно: на то, что стоявший в стороне брыдкий выродок в замаранном кровью одеянии за плату согласится избавить их уже от новой кошмарной напасти... Поводил в нетерпении взглядом по ведьмачьему лику ожидающий ответ себемиров сынок и засим с просквозившей в голосочке грустью и обидой несмело заметил: — Вот видишь. Оно настоящее. А ты мне не верил, Освальджик... — и отчаянно всмотревшись наставнику прямо в зеницы, с надеждой добавил: — Ну хоть сейчас ты веришь, что я его взаправду видел?.. — Освальду было, безусловно, весьма неприятно признавать, что мальчишка все же сумел доказать свою правоту, однако теперь спорить с истиной уже не приходилось. В который раз уже сопливец доказал, что необходимость доверия распространялась на обе стороны... Необходимо было переступить через себя и признать допущенную в отношении воспитанника ошибку. Стиснул мастер зубы, придирчиво рассмотрев ребятенка в упор, но затем вынужденно молвил:

— Верю, салажонок. — Повертел растерянный Мирко головой, усердно выискивая в незыблемом спокойствии наставника утешение для свойской дрожащей душонки, и далее выпалил испуганным шепотом:

— А еще говорили, что то кабыть... знахарка Фелиция в это чудище превратилась!.. — Страшные слухи о разыгравшейся на прогалине драме распространялись по подворью поистине с невообразимой скоростью: теперь, какое бы решение ни принял сомневающийся убийца чудовищ, судьба сыскавшей уединения отшельницы была заведомо предрешена — содержатель постоялого двора мириться с близким присутствием бестии отнюдь не намеревался. Даже стоя на отдалении в сопровождении одного лишь воспитанника, ведьмак мог слышать то, как желавший успокоить паникующих батраков стервец клятвенно обещал, что не поскупится на награду за приволоченную косматую башку вероломной сквернавки — те же самые люди, что днем ранее гордились соседством с прославленной знахаркой, нынче в исступленном страхе жаждали ее погибели... Кто убьет паскуду, ни для кого теперь не было важно. Выбор падал на ведьмака лишь по причине того, что он уже пребывал в пределах подворья. И ежели сохранявший сознательность Освальд колебался и раздумывал — мир полнился немалым числом откровенных головорезов, какие, прельстившись обещанной наградой, не без удовольствия закололи бы паршивицу и в человечьем обличии... Округлил свои глазенки прочитавший по взгляду наставника сермяжную правду мальчишка и дрогнувшим от волнения голосом тихонько лепетнул: — Не руби башку тетушке Фелиции, Освальджик... Она же не злая. То бишь... она же, наверное, могла меня сожрать, когда мы повстречались с нею в первый раз в лесу... Но не сожрала. И даже была со мной добра. — Пускай и смутно, ведьмак понимал те идущие от сердца чувства, какие наивный ребятенок пытался до него донести. Чего греха таить — он и сам не испытывал никоей отрады от осознания того, что в скором времени ему, возможно, придется обнажить смертоносный клинок против прекрасной лукавицы... И все же стервозный нрав не позволил злыдарю Освальду успокоить обеспокоенного мальчишку. Так и занес он над вздрогнувшим воспитанником в следующее же мгновение тяжелую длань!..

— Еще только малолетний поганец, навроде тебя, не указывал мне, что я должен делать! — рявкнул он на мелкого негодника разгневанным тоном... Впрочем, стегать дернувшегося от страха сопляка взашей покамест не стал. Смутился бестолковый себемиров отпрыск, с кручиной отступив от осерчавшего мастера, и вспыливший ведьмак, на мгновение задумавшись над влиянием своих решений на незрелый дитячий разум, все же посчитал нужным разъяснить пустоголовому огольцу свое мировоззрение хотя бы поверхностно — навис он над понуро склонившим патлатую голову ребятенком и назидательно отчеканил: — Запомни же, сопливец. За все свои прожитые годы я ни единой души не загубил без причины. И не загублю, поколе жив мой рассудок. Но ежели в том есть необходимость — потворство губительным чувствам чинит исключительно вред.

Потупил мальчишка свой взор, закономерно не решившись гневить владетеля дальше, и невоздержанное освальдово нутро постепенно оттаяло: после того, как он волею судьбы едва не лишился пустоголового воспитанника, вновь лишь чудом не сверзнувшись в бездну одинокого, бесцельного и безотрадного существования, отношение убийцы чудовищ к дитенку несколько переменилось, став милосерднее и снисходительнее. Нет, он вовсе не перестал замечать постыдные окаянства нерадивого сопливца — просто сделался к ним крохотку терпеливее. Много терзаний не по возрасту выпало злосчастному Мирко... Вот и сейчас осмотрел ведьмак поникшую мальчишечью головушку — и прежний вспыхнувший гнев словно бы помалу стух... Мальчишка, безусловно, хватил лишнего, позволив себе указывать мастеру, что тому делать с зелейницей — но им двигали исключительно идущие от сердца чувства; чувства, которыми по мере развития разума, он должен был непременно научиться управлять. Научить сопляка сему умению — теперь было задачей самого ведьмака… А ведь у него при себе имелось еще и припасенное для малолетнего вахлака угощение!.. Освальд никогда еще ранее не замечал за собою настолько радетельного отношения к другому живому созданию, но взваленная на плечи ответственность за обреченного на погибель дитенка — равно как и неуместная необъяснимая забота самого Мирко о мрачном наставнике — действительно пробудила нечто очень сокровенное в отравленной людской жестокостью и безразличием ведьмачьей душе. Опустил убийца чудовищ державшую обломок древесной коры левую руку на единый уровень с дитячьим челышком, и заинтересованный Мирко озадаченно поднял глазенки, с огромным удивлением заметив пред собою сочащиеся терпким медом соты... Так и засиял он на том вновь, переводя ошарашенный взгляд с предложенного сладкого лакомства на наставничий лик и обратно...

— Это мне?.. Правда?.. — очевидно, впритрудь веря в столь неожиданно проявленную суровым наставником расхолаживающую заботу, лепетнул простодушный Мирошек своим звонким голоском, и оставшийся безмолвным убийца чудовищ подтвердил предположение воспитанника, не став отнимать хладную руку...

Улыбнулся мгновенно позабывший обо всех кручинах ребятенок, промолвив хмурому радетелю свое чистосердечное и скромное «Спасибо!», и с присущим познавшему тяготы голода страдальцу нетерпением схватил ручонками благоухающие золотистые соты… А потом откусил до того увесистый и сочный шматок, что приторно медвяная патока буквально потекла по его слипшимися от сладости сведенным устам, замарав собою даже изъеденную дорожной пылью рубашонку... Эдак и поперхнулся от чрезмерной сласти нерадивый негодник, уронив остатки сота себе под босые ступницы да протяжно застонав от предсказуемо пронзившей зубы боли, и рассвирепевший от такой нелепой дурости ведьмак остервенело зарычал:

— Ну что за вахлак!.. Вот ведь курва!.. — и вновь занес тяжелую долонь над растрепавшимся затылком растерявшего весь драгоценный мед мальчишки: после своего долгожданного исцеления он уже более не являлся захворавшим мучеником, а посему и воспитывать его теперь было потребно со всей присущей странствующему ремесленнику строгостью!.. Так и навис разъяренный безалаберностью малолетнего пентюха мастер над его сжавшейся в испуге фигуркой, резонно прорычав дальнейшие вопросы: — Чего ты давишься, паскудник?.. Я хоть единожды у тебя изо рта кусок вырвал?! — Ох как захотелось гневливому мастеру вцепиться на том паршивцу в злосчастные волосья — в те самые волосенки, какие несколькими мгновениями ранее перебирали его собственные бесчувственные персты!.. Только лишь голову в плечи втянул провинившийся Мирко, по-видимому, устрашившись возможной острастки…

Пережившему все существующие лишения в горьком малолетстве Освальду, безусловно, как никому было известно то ужасное по своей природе стремление голодающего отрока как можно скорее набить сведенное от бескормицы брюхо раздобытыми волею судьбы харчами: в годы жестокого отрочества ему самому не раз случалось давиться украденными брюквенными очистками буквально на бегу — спасаясь от свистящего за спиною кнута обворованного хозяина. И даже оторвавшись от преследователя и оставшись в крохотном затемненном переулке в одиночестве, позволить себе роскошь в виде неторопливого оскоромления найденными обглодками он не мог — в городских обрезках обитало немалое количество темных личностей, для которых одинокий беспризорник являлся не столько помехой, сколько добычей... Однако паршивый Мирко рос и воспитывался в совершенно иных условиях: даже при первом и единственном непродолжительном разговоре с мальчишкиным отцом, деревенским старостой, ведьмак самолично удостоверился в том, что сопливец рос в отеческой любви и опеке! Наверняка бо́льшая часть скудных кметовых яств сердобольно жертвовалась этому последнему живому дитенку!.. Да и сам строгий мастер николиже не наказывал воспитанника настолько бесчеловечным образом как муки от голода, находя сие простым изуверством... Не от чего было паскуднику так вахлацки давиться! Однако же малолетний сопливец беспрестанно испытывал терпение наставника ужасными повадками обращения с харчами: извечной раздражающей медлительностью, либо странными паскудными капризами, вроде неспособности проглотить сваренную самим Освальдом похлебку... И ежели изначально он объяснял сию дитячью неуклюжесть обыкновенным страхом — страхом перед ним самим и общей угнетающей неизвестностью — оправдать ее после совместно проведенных продолжительных месяцев стало уже поистине невозможно! Бестолковый вахлак представал таким безо всякой вразумительной причины — и сколько ведьмак ни бранился, истребить мальчишкину манеру давиться снедью ему было не по силам... Эдак и неизвестно, насколько далеко зашел бы он в разгоревшемся с новой силой гневе, если бы его беспрестанно пребывавший навостренным взор не приметил вдалеке спускающегося с крыльца гостевого чертога прихрамывающего баронета Вольдемара.

Прошелестев ниспадающей до земли тяжелой делией, пребывавший темнее безлунной ночи баронет в сопровождении управителя ускоренным шагом направился к гудящей толпе, какая тотчас же почтительно расступилась перед его высокородной персоной. Поклонившись подошедшему дворянину, растерянные бездольные простецы тотчас же бросились к нему с прошением о заступничестве... Лупивший на их лица исступленное воззрение баронет не нуждался в дополнительных разъяснениях: внимательно изучавший его постаревший лик ведьмак мог видеть, что тот и сам пребывал в глубочайшем шоке после увиденного. «Спасите наши жизни, ваша милость!.. Только на ваше участие мы ныне и уповаем!.. — стягивая с плешивых голов шапки да складывая трясущиеся руки перед собою, молили напряженного дворянина несчастные корчмаревы батраки. — Сожрет нас проклятое чудище!.. Одни мы тут останемся с бестией, ежели ваша милость изволят уехать! Защитите нас от убивицы! Именем всемилостивой Креве вас молим!..» Метавшийся поблизости корчемник Родерик пытался урезонить своих разошедшихся работников, хватая особо ретивых за локти да с настораживающей серьезностью обещая каждому из них прямо в лицо: «Я сам поговорю с ведьмаком об избавлении от чудовища. Эта вероломная сволочь не останется жить под стенами моего подворья, уверяю». Сдерживать рвущийся наружу страх собравшимся на территории надворья простецам становилось все сложнее с каждым брошенным словом. Скосивший взгляд на их побледневшие от ужаса лица мастер начинал все отчетливее понимать, что уже совсем скоро ему придется против воли разбираться с этими малодушными паникующими сквернавцами… Несомненно, его начнут упрашивать убить злосчастную знахарку... Стукнул он после этого провинившегося сопляка по патлатому затылку, сопроводив сие суровое действо привычной бранью да зловещим обещанием: «Потом с тобой, паршивцем, разберусь!» — и наконец оставив бестолкового мальчишку в стороне, сам уверенным шагом двинулся прямо к обратившему на него ошалевшие взоры сборищу… С перепуганной толпой всегда необходимо было обходиться с наивысшей строгостью, и Освальд это отлично знал. «А ну разошлись. Живо!» — прозвучавшим на манер звенящей стали голосом неожиданно обратился к своим работникам дотоле утешавший их корчмарь Родерик и далее встал в единый ряд с окруженным прислужниками баронетом, поворотившись к подступившему без приглашения убийце чудовищ.

Расступились искавшие заступничества батраки, с опаской подпустив пугающего выродка ближе, а затем и вовсе повиновались распоряжению хозяина, разошедшись по своим ненадежным бревенчатым срубам. Теперь напряженные взоры оставшихся посреди двора людей оказались направлены исключительно на мрачную ведьмачью фигуру... Несмотря на замененный кафтан и вычищенную от грязи верхнюю накидку, некогда статный и величественный баронет нынче окончательно осунулся, безвольно рассматривая грязные обноски вставшего перед ним мастера: болезненно согнулась его сгорбившаяся немолодая спина, повыбивались из-под бобровой шапки серебрящиеся сединой короткие волосья — на само́м же омраченном обличье через все чело и явно сломанную переносицу неприглядно тянулась багровая ссадина, след от неудачного падения во время бегства от чудовища. Теперь лучащиеся драгоценные каменья, какими было инкрустировано его негодное наградное оружие — оружие, что даже по необходимости не покинуло вычурных ножен! — смотрелись не иначе как насмехательством над удручающим положением опозоренного дворянина... Его замаравшийся в осенней сырости старый управитель казался еще более измотанным и напряженным. Непредвиденная встреча с обратившимся оборотнем, имевшая шанс обернуться смертоубийством, закончилась для оных счастливцев единственно лишь острым испугом — однако оба устрашившиеся баронет на пару с управщивком смотрелись поистине бледными от жути... Предприимчивый Родерик, напротив, как будто бы собрался и после заминки взял себя в руки, приготовившись вести дела с былым крутым нравом. Окромя самого убийцы чудовищ, он действительно являлся здесь единственным человеком, какой обладал неподдельным боевым опытом — при столкновении с поганой бестией сие различие между ним и служивым баронетом бросилось в глаза особенно разительно. Выступил ведьмак вперед, бесстрастно взглянув на изнуренного нескончаемыми бедами господина, и постылый корчмарь вновь непрошенно взял на себя инициативу зачинания разговора:

— Думаю, ты слышал наши чаяния, милсдарь, — решительно промолвил он, обратившись к убийце чудовищ. Целеустремленный и самоуверенный, он никак не желал отступать от замысленного — и теперь, передохнув и, очевидно, свыкнувшись с мыслью о неизбежности столкновения с оборотнем, вознамерился осадить несговорчивого убийцу чудовищ с новыми силами... Даже не взглянул в его сторону оставшийся безучастным ведьмак, заместо этого без стеснения повторив свои прошлые притязания:

— Мое тебе почтение, господин. Я желаю получить обещанное вознаграждение за проделанную работу. — Перебить его недовольствующий Родерик не решился, очевидно, понимая, что после всех вскрывшихся в лесной глуши обстоятельств разочарованный дворянин может отнестись к требованию вероломного нелюдя совершенно непредсказуемо.

— Ты позволил себе обмануть меня, Освальд, — в упор посмотрев неотступному мастеру прямо в кривое обличье, сразу же промолвил сделавшийся совсем уж отстраненным баронет Вольдемар. — Мне неизвестно, с какой целью ты вступил в сговор с этой проходимицей — но если бы я не был служивым дворянином и человеком чести, ты сейчас уже сидел бы в моей крытой повозке, закованный в кандалы и лишенный имущества, в ожидании скорой отправки в Гулету, где тебя ждало бы помещение под стражу и дальнейшее судебное разбирательство за попытку нападения на малолетнюю представительницу благородного семейства. Ты глубоко разочаровал меня, отплатив мне вероломством за проявленное великодушие — и впредь я подумаю дважды, прежде чем вверить свою судьбу человеку твоего происхождения и образа мысли... Только в благодарность за спасение моей жизни от чудовища я закрою глаза на твой подлый обман. — Освальду, конечно же, было совершенно безразлично, какое впечатление он произвел на случайного высокородного знакомца — в конце концов, сие разрушенное доверие явилось ошибкой самого отчаявшегося баронета, и нести за него ответственность также был обязан исключительно он сам — однако и оставаться без вознаграждения за выполненную работу, обзаведшийся ярмом в виде мальчишки ведьмак также абсолютно не желал: подготовка к истреблению лаумы обошлась ему в немалую стоимость, и позволить себе понести такие убытки в преддверии наступления настоящих холодов он не мог. Склонил нахмурившийся Освальд набок свою голову, вытянувшись к обличившему ему лукавство нанимателю, и далее многозначительно ответил:

— Нет. Я не обманывал тебе, господин — я предложил тебе свою профессиональную услугу; предложил притоманно по надобности, не раскрыв при том лишь незначительные для твоей персоны собственные личностные мотивы. Оным действом я ни в коем разе не навредил ни тебе, ни твоей предполагаемой дочери, — и подняв с целью привлечения внимания указательный палец, глубокомысленно добавил: — И не навредил бы даже в том умозрительном случае, ежели б она действительно оказалась обыкновенной пораженной хворью девонькой!.. Я намеревался оказать тебе услугу по совести, не имея представления об истинной сущности твари, скрывающейся под личиной твоей болящей отроковицы, и всамделишно готовился к предстоящей работе: подбирал необходимый инвентарь и занимался изготовлением галлюциногенного снадобья, потратив собственное время и весьма непростые в нахождении магические ингредиенты, — а далее, ненадолго стиснув до скрежета зубы, непоколебимо отчеканил: — …Мое потраченное время стоит чеканной монеты, господин. Мои практические знания стоят монеты. За оказание свойской услуги я без обиняков запросил с тебя причитающуюся мне по долгу службы оплату — и сей корыстной заинтересованности николиже не стыжусь, ибо сие есть доказательство моей непредвзятости в выполняемой работе. В том и состоит моя цеховая честность пред тобою — ибо я живу ремеслом, а не стяжательством, мой господин. И именно по сей причине я нынче и воротился к тебе за оплатой: в первый раз с учетом собственной ошибки я не стребовал с тебя вознаграждения… но за убитую лауму мне причитается награда.

— Ты лжец, Освальд. И дабы оправдать свою подлость, ты скажешь сейчас что угодно, — опустошенно произнес в ответ на оное разочаровавшийся баронет. — Но к счастью для тебя, я держу данное слово, даже коль оно дается лжецам, — и ненадолго обернув голову к стоявшему поблизости управителю, коротко распорядился: — Отдай ему кошель, и пусть уходит. Я желаю съехать отсюда как можно скорее.

Кивнул покорный управщик, с готовностью приблизившись к мрачной ведьмачьей фигуре, и расстегнув латунные пуговицы на своем протершемся колете, извлек из внутренней подкладки увесистый холщовый кошель с полновесной монетой, бессловесно вручив его в десницу исполнившему свою часть уговора убийце чудовищ. Сие уже можно было считать весьма неплохим отношением: Освальду нередко случалось поднимать брошенную мошну с наградой поистине из-под свойских ног, ежели избавившийся от чудовища наниматель брезговал вручить ему оплату лично в руки… Впрочем, обманываться проявленным благодушием поднаторевший в людских окаянствах ведьмак не привык: полоснул он недоверчивым взором вставшего перед ним высокородного заказчика и, не возжелав проявить должное почтение даже к дворянской чести оного, со стервозной подозрительностью высыпал зазвеневшую серебряную монету себе на раскрытую ладонь… Приметил он на том краем глаза, как ущемленный продемонстрированным недоверием Вольдемар поджал свои бескровные губы — однако чувства пожилого баронета уже ничуть не колыхнули сосредоточившегося на подсчете заработка скаредного мастера... Разделил брыдко искривившийся Освальд сверкающие заманчивым сребром дукаты — да так и принялся скрупулезно осматривать каждую монету, внимательнейшим образом изучая попадающиеся на отполированном металле редкие сколы да по случаю придирчиво царапая ногтем их долговечную переливчатую поверхность: иные не постеснялся проверить на подлинность ажно и зубами, беззастенчиво пробуя твердость чеканки кривыми резцами!.. Молчаливо наблюдавший за подобной оскорбительной картиной дворянин, должно быть, и без того был слишком раздавлен навалившимися бедами, дабы уязвлять себя еще и высказыванием недовольства: только лишь сдвигал он подчас свои хмурые брови, делаясь на вид еще напряженнее и даже несчастнее — нахождение рядом с обманувшим его доверие безродным бродягой начало предсказуемо тяготить уже и его утонувшее в горечи нутро... И украдкой наблюдавший за его обличьем ведьмак отчетливо видел, что теперь он просто желал как можно скорее расстаться… Только лишь тщательно пересчитав все монеты и самолично убедившись в их полновесной стоимости, сквалыжник Освальд наконец пересыпал их обратно в полученную мошну, засим надежно припрятав в перекинутую через плечо дорожную кошелку. Предосторожность в расчетах никогда не бывала лишней — и благородное происхождение заказчика в данном случае не являлось поводом для излишней доверчивости. Сто сорок полновесных дукатов, как и было оговорено. Вот ведьмак впервые с начала окаянного лета наконец и заработал потребную монету не придаточными знаниями, а самим ремеслом. Развернулся на этом оскорбленный увиденным баронет, вознамерившись удалиться от столь неприглядного для взора зрелища, однако воротившийся к его персоне управщик осмелился аккуратно вопросить:

— Если позволите… Я всецело понимаю ваше желание покинуть «Доброво». Но мы находимся сейчас в весьма затруднительном положении: даже если ваша милость изволят ехать через Берестовку, до большака нам все одно придется ехать несколько верст по лесным тропам… Благодаря радению его королевского величества граница хорошо защищена, а одиночные дезертиры не рискнут нападать на столь большой выезд как наш… Однако что прикажете делать с бестией, которой обернулась знахарка?.. Ежели мы снова столкнемся с нею в лесу, жертвы могут быть поистине огромными. С нами едет дама, ваша досточтимая супруга… Встреча с таким ужасным чудовищем может сказаться на состоянии горюющей госпожи крайне пагубно… Учитывая объявившуюся в округе опасность, не будет ли благоразумно обождать и сперва нанять для ее устранения ведьмака, коли уж волею судеб он оказался вместе с нами на подворье? — Остановился услышавший его обращение баронет и в действительности ненадолго задумался: несмотря на то, что поглотившая его душу горечь напрочь отняла у него последние остатки инстинкта самосохранения, он все еще оказался способен услышать голос разума… И все же задетая дворянская гордость не позволила ему в полной мере уступить перед чаяниями обеспокоенного прислужника — выдохнул униженный всем случившимся дворянин и сдержанно отозвался:

— Я пресытился обществом этого человека сполна. Разберись с ним от моего имени: если он сумеет уничтожить чудовище в краткие сроки, сделав окрестные дороги безопасными, ради благополучия оказавшего мне достойный прием содержателя подворья я оплачу эту работу из своей казны. Но молить воспользовавшегося моим великодушием лжеца о помощи я не стану. Всесильные боги и так лишили меня практически всего, что было дорого для сердца — если им будет угодно, чтобы наш выезд добрался до моего родового имения в целости и сохранности, я с большей охотой положусь на их милосердие. — И оставив своего прислужника по нужде разбираться с предавшим доверие мастером, сам в одиночестве молчаливо шагнул прочь — раздавленный, опечаленный и совершенно лишившийся всяческой воли к жизни. Двинулись вслед за ним и толпившиеся рядом челядинцы, по-видимому, также не возжелав по отсутствию надобности участвовать в разговоре с отталкивающим выродком. Остались вместе с Освальдом на опустевшем унылом надворье один лишь баронетский управитель Симон и постылый шельмец Родерик, который, безусловно, уже приготовился торговаться с новыми силами... И еще себемиров сынок. Робко подступившего ближе мальчишку после череды пережитых злоключений ведьмак теперь повадился неустанно держать в поле зрения. Хмурый мастер молчал, пркамест не спеша уходить: исполненный самых разных гнетущих раздумий, теперь он действительно желал услышать, что ему предложат оказавшиеся в затруднительном положении простецы. Долго ждать не пришлось. Скрестил свои искривленные после множества застарелых переломов руки старый солдат Симон и, обратившись к убийце чудовищ, сухо проговорил:

— Ты слышал пожелание их милости баронета. Сколько возьмешь за убиение бестии? — Закатил раздумывающий ведьмак глаза, принявшись складывать воедино уже множество раз обмысленные лихие обстоятельства: соглашаться рубить злосчастной Фелиции голову он не торопился. За свойскую облыжь сквернавка, безусловно, была обязана покаяться — и не столько перед Освальдом, сколько перед подвергнутым неимоверной опасности горюющим баронетом — но приговаривать ее к погибели, по мнению убийцы чудовищ, покамест было преждевременно. Пощелкал он неповоротливым языком, блуждая взором по бухмарному осеннему небу, и затем бесстрастно изрек:

— Речь идет сугубо об убиении?

Замолчал озадачившийся встречным вопросом управщик — по его переменившемуся выражению испещренного морщинами грубоватого обличья ведьмак различил, что о возможности иного разрешения проблемы сей старый солдат попросту не помыслил. Разумеется, физическое уничтожение поганого чудища всегда было первым, что приходило на ум исполненным предрассудков деревенским мужикам — однако воспитанный в стародавнем духе цеха и взрастивший в себе некую внутреннюю сознательность Освальд считал такую радикальную методу последней крайностью, к которой следовало прибегать лишь при полном исчерпании других доступных средств... На сей раз затянувшееся молчание оказалось прервано вмешательством ненадолго притихшего корчмаря Родерика — взялся он рукою за локоть стоявшего рядом баронетского управителя и, указав десницей в сторону невысокой постройки харчевни, многозначительно предложил:

— Пойдемте лучше в корчму. Полагаю, после всего произошедшего разумнее будет переговорить в спокойной обстановке — под чарку водки у согревающего огонька. — Ведьмак нуждался в отдыхе не меньше остальных, а посему, несмотря на привычное нежелание пребывать в людском обществе, перечить в редкий час не стал.

В разогретой и протопленной корчме по обыкновению пахло свежесваренными сытными яствами да душистыми ароматами развешанных под потолком пучков высушенных пряностей. Причудливо переплетаясь с угловатыми тенями да умильно перескакивая по неказистым образам резных мужицких оберегов, по бревенчатым стенам задорно отплясывали отбрасываемые пламенем отблески света. Единственные немногословные посетители харчевни — трое постояльцев да хлопочущий содержатель двора — угрюмо расположились на лавках за ближайшим к согревающему очагу столом. Радеющий о благополучном разрешении очередной простершейся над подворьем угрозы Родерик шкурнически позаботился о горячих яствах и обещанной водке для собравшихся гостей, и теперь поверхность накрытого стола украшал сотейник с дымящимся рассольником на гусиных потрохах, принесенные из погреба разносолы да граненый хрустальный графин с охлажденной благоухающей зубровкой. А в довершение ко всему — еще и тяжелый чугунок с наваристым свиным гуляшом, приправленным густой ароматной подливой: при всей его шельмоватости стервецу необходимо было отдать должное — хозяином он и вправду был отменным. Однако ежели испытавший невиданное потрясение баронетский управщик теперь упоенно налегал на принесенные яства, попутно разогревая пересохшее горло обжигающим дергачем, сам ведьмак даже не прикоснулся к свойской чарке с зубровкой, намереваясь сохранить острый рассудок присно трезвым. Не исключал предусмотрительный мастер и того, что до истечения суток, окромя уже прескверно ударившего по организму «Грома», он вскорости окажется приневолен пить еще и иные быстродействующие колдовские эликсиры — мешать их с крепким алкоголем оступившийся по юности Освальд зарекся еще с тех давнишних времен, когда ходил в ранге подневольного подмастерья... Отказываться от поданых трактирщиком сытных харчей он, тем не менее, не стал, позволив себе по случаю утолить терзающий нутро дорожный голод: эдак и сидел нелюдимый ведьмак — под любопытствующий взор расположившегося у него под боком себемирова подлетка молчаливо сербая наварной рассольник да подчас зачерпывая из чугунка шматочки политого подливой духмяного мяса... Бездольный бродяжничающий ремесленник — так излишествовать в столовании он обыкновенно себе не позволял, однако на сей раз сытейшие яства достались нищему мастеру совершенно задарма: плутоватый корчемник Родерик явно рассчитывал «купить» и задобрить его оным убыточным гостеприимством — и будучи столь же пропащим шельмецом, Освальд бессовестно пользовался сей корыстной щедростью. В конце концов, обязательствами в отношении большинства случайных знакомцев он себя николиже не обременял. Как-никак, поесть вредкую сытно было неимоверно приятно. Только сейчас, в натопленной харчевне, невыспавшийся и выложившийся при выполнении заказа мастер вконец-таки обсох и согрелся.

Сам прихотливый корчмарь упорно увивался вокруг расположившихся над горячими блюдами постояльцев, по надобности оставив даже излюбленное место за добротным залавком. Украдкой наблюдавший за ним мастер повременно примечал, как буквально ерзая на месте в нетерпении, он временами начинал беспокойно зажимать край надетого фартука: самолично предложивший оскоромиться стервец на истовом деле никак не мог дождаться перехода к обсуждению заказа на вероломную товарку Фелицию... Заинтересованность сего шельмеца в скорейшем избавлении от бестии по некому внутреннему наитию настораживала ведьмака едва ли не сильнее, чем сам вскрывшийся обман злосчастной знахарки. С виду умиротворенно схлебывавший гусиные потрошка из наваристого бульона Освальд в действительности продолжал неустанно раздумывать над неисчислимыми странностями в судьбе и поведении окаянного корчмаря: над покрытым мраком безрадостным прошлым клятого стервеца и над тем, как он в вечорошний час злопыхательски гонял себемирова отпрыска оголенным наемничьим клинком... Над его странными словами о собственной сущности и отлаженной спокойной реакцией на появление оборотня... И наконец — над той настораживающей одержимой целеустремленностью, с какой чертов корчемник нынче желал приговорить свою былую знакомицу к смерти... На все его бадражные действа и намерения находилось весьма разумное объяснение — однако переживший крутоломное малолетство исключительно благодаря взращенной в душе подозрительности ведьмак чувствовал черным нутром, что здесь имелось и нечто сокрытое... Отточенная интуиция неумолимо упреждала о большем. Хлобыстнул малость успокоившийся баронетский управщик душистую зубровку из чарки, искривился и, спешно закусив подставленным под руку разносолом, ублаготворенным сиплым гласом заявил:

— А-ах! Да хранят твою душу милосердные боги, хозяин: я ужно было помыслил, что поди, и не придется мне более вкусить студеной водки перед кончиной... Уж думал, загрызет меня насмерть треклятая сволочь, — и зачерпнув из чугунка полный черпак политой подливой поджарки, поспешил скорее наполнить опустошенную плошку. Только лишь кивнул в свою очередь с пониманием примостившийся у противоположной лавки участливый трактирщик, и расчувствовавшийся солдат в сердцах пустился в воспоминания: — Даже когда в сорок третьем при обороне Синеполья наш третий пехотный полк зажали в кольцо лирийцы, я не чувствовал такого ужаса... Даже признаться теперича не совестно, — но стало быть, решив не углубляться в былые душевные раны слишком уж усердно, вконец обратился и к пребывавшему совершенно безучастным убийце чудовищ: — Так что ты подразумевал, сударь ведьмак? Тебе известна иная метода противодействия бестии? — Помолчал ведьмак по свойскому обыкновению, отстраненно прислоняясь дряблыми устами к краю поднесенной ко рту посудины, и лишь неловко выхлебав плескавшийся на дне рассольник да беззастенчиво утеревшись рукавом истершейся куртки, равнодушно пояснил:

— Людское оборотничество по свойской сути есть опирающееся на силу крови проклятье. В некоторых исключительных случаях такие проклятья возможно совлечь. — Убрал озадаченный управитель опорожненный черпак обратно в наполовину опустошенный чугунок с ароматным гуляшом и в хмуром недоумении всмотрелся в ведьмачьи зеницы: вникать в столь сложные материи ему было в тягость, и он, очевидно, желал попросту сговориться о наиболее надежном решении возникшей проблемы. Освальду же наипаче того было не с руки распинаться впустую — посему, дав короткую отповедь, он опять лишь безучастно отвернулся, принявшись вычерпывать ложкой оставшиеся на дне колыванки шматочки гусиной печенки...

— То бишь как это? Расколдовать?.. — недоверчиво поведя изогнутой бровью, вопросил старик Симон, и ведьмак, вновь бесстрастно полоснув его взглядом, с чамканьем раскусил подобранные смачные потрошка. Вопрос и вправду звучал непросто, и Освальд знал на него ответ исключительно в теории.

— Ага, — продолжая беззастенчиво разглядывать расположившегося напротив баронетского управщика, отозвался он и напоследок безразлично добавил: — Токмо это непросто.

Раскрывать подробности того, насколько именно непросто, предусмотрительный Освальд закономерно не стал: за неимением собственного опыта совлечения уз оборотничества, он мог единственно лишь обращаться к теоретическим познаниям, бравшимся из прочитанных за годы ученичества трактатов... Большинство знакомых мастеру научных источников подтверждали возможность снятия подобных проклятий — но при этом все как один подчеркивали необходимость неукоснительного соблюдения единственного строгого условия: обратить случившееся оборотничество вспять представлялось возможным исключительно в первом поколении... Если же невзгодье переходило на страдальца вместе с кровью пращуров, для совлечения такой дрянной наследственности не существовало уже никоей методы... Знать, каким образом Фелиция возымела завалящее проклятье котолачества, ведьмак, конечно же, покамест не мог — однако припоминая разрозненные обрывки давешнего ночного разговора на кромке упоительного пруда, он делал неутешительное предположение, что окаянная сквернавица, к великому сожалению для себя, скорее всего имела шансы унаследовать его с родительской порченной кровью... Плутовка много рассказала про мать — но практически ни словом не обмолвилась об отце. Породивший полуэльфку Фелицию человек не обязательно мог являться обыкновенным простецом — помимо непростой судьбы, он мог нести и бремя гнусной кошачьей крови. Поморщился, впрочем, угрюмый баронетский управитель и с нескрываемой подозрительностью вопросил:

— Ну и на кой тогда тебе самому это надобно?.. Желаешь заработать кошель потяжелее?.. — и глухо кашлянув, будто бы от самой ядреной махорки, безмилостно отрезал: — Руби паршивке голову — и довольно с тебя. Уже и без того на наших горестях разжился. — Доел невозмутимый ведьмак остатки гладенькой гусиной печенки, с деланым безразличием проигнорировав колкую реплику сквернавца и заместо этого только лишь полоснув хлебавшего сытное яство воспитанника придирчивым подгоняющим взглядом, но затем, по прошествии некоторого времени, все же соизволил брюзгливо ответить:

— А не уверен я в том, что чертовку потребно карать, — и обратив к расположившемуся напротив управщику свое вполы разбитое параличом обличье, сурово прорычал: — За что ее казнить? Она же ни на кого не напала! Ежели б такая тварь в порыве кровавого помешательства всамделишно вознамерилась разодрать тебе горло, плешивый ты слепец — во всей земной юдоли не сыскалось бы силы, какая смогла бы сие отвратить. Даже когда я посек ей ступню серебром, она все одно предпочла спастись бегством — заместо того, чтобы воспользоваться возникшей неожиданностью и навязать мне бой на неравных условиях!.. Я повторял это множество раз и повторю сызнова: принадлежность к чудовищному роду — еще не основание для усекновения башки. Дабы отобрать чужую жизнь, я должен понимать, что оное кровопролитие оправдано. В том и состоит отличие ведьмачьего цеха от общности обыкновенных душегубов: в погоне за монетой ведьмак не проливает кровь всуе — когда чудовище должно было издохнуть, как в случае с подменной дочерью твоего господина, я первый же об этом и сказал... Но за одно только отвратное обличье мне голову рубить несподручно! И пока что, окромя самонадеянной облыжи, я не вижу за плутовкой никаких окаянств, — и метнув исполненный презрения взор в молчаливо наблюдавшего за беседой корчемника, строго процедил сквозь зубы: — Прозвучавшие в оных стенах обвинения — покамест есть не более чем бездоказательные словесные наветы, ибо то, что я видел своими глазами, свидетельствует в пользу невиновности лукавицы. Она не тронула ни одного из нас!.. — а далее резко указал на пискнувшего от неожиданности воспитанника, практически коснувшись вытянутым перстом его бледного чумазого челышка. — Мой же сопляк — так и вовсе обязан ей жизнью: он водерень спознался с плутовкиной чудовищной сущностью в беззаступном одиночестве, столкнувшись с нею в полуночном лесу — и остался напоследях в живых, ибо сердобольная молодушка его пощадила. И даже воротилась за ним в пригожем облике, сопроводив за собою до защищенного укрытия. — Воспрянул возгордившийся тем, что про него упомянули, салажонок, осмелев и даже позволив себе подтвердить речи наставника оживленным кивком головы... но как тяжелые взгляды собравшихся оказались разом обращены в его сторону, мгновенно стушевался и вновь обратился к свойской плошке с недопитым рассольником. Проговорил сие несговорчивый мастер и, под безмилостные взоры встав из-за стола, переместился на приставленную к стене длинную лавку, бесцеремонно расположившись на ней вблизи потрескивающего в очаге огонька... Воцарилось на том в замершей харчевне натянутое гнетущее безмолвие.

— А как же мой погибший учитель, милсдарь ведьмак?.. — в неудовольствии нарушил тишину возмущенный освальдовой отповедью Родерик. Переместился он поближе к вытянувшему ноги убийце чудовищ и с нескрываемым раздражением бросил: — Или батраки, которых я лишился годом ранее?.. Это для тебя не слишком убедительно?.. Быть может, раскопаем могилу, чтобы ты на останки взглянул?.. Иль просто обождем, чтоб гадина еще кого-нибудь убила? — Искривился мастер от такого шельмовского предложения и, небрежно откинувшись спиной к бревенчатому пристенку, презрительно выплюнул:

— По прошествии года там осматривать более нечего: останки твоего учителя уже давненько черви обглодали. Тебе это отлично известно, сквернавец. Зачем предлагаешь? — Запнулся было Родерик, покосившись на оставшегося восседать за столом второго постояльца да в бессилии покачав головою, но затем совладал с собою и пустился в ответное наступление:

— А ты, стало быть, надеешься стрясти с нас двойную оплату за исцеление оборотничества — за услугу, результат которой ни один из присутствующих даже не сможет проверить?.. За вахлаков нас держишь, ожидая, что мы поверим тебе на слово?.. — и неожиданно нервно и озлобленно усмехнувшись, с просквозившей в голосе неприязнью бросил: — Нет, милсдарь. Уж не обессудь, но мне нужны доказательства: мальчонку своего болванить будешь — а я уже порядком на обман насмотрелся, чтобы верить в подобное шильничество. Думаешь, я не ведаю, как дело повернется дальше?.. — Осклабился внезапно сделавшийся поистине неузнаваемым корчмарь и, одарив расположившегося вблизи очага убийцу чудовищ исполненным слабо поддающейся объяснению злобы взором, бесцеремонно огласил: — Думаешь, я не догадываюсь, на что ты рассчитываешь в действительности?.. Воротишься к мерзавке — и она попросту сыграет на наиболее низменных твоих желаниях, задрав по нужде перед тобою подол!.. Предложит в обмен на сохранение жизни свой безропотный стан, которым прельстила тебя еще прошедшей ночью — и ты, конечно же, вскочишь верхом, как кобель, великодушно согласившись пощадить обольстившую тебя гадину!.. Нам же далее начнешь рассказывать, что неким таинственным способом исцелил ее недуг, вероломно заверяя, что угрозы для подворья больше нет, да вдобавок требуя оплату за пролитый пот!.. А только я не простак, чтоб на такое вестись!.. — и словно бы выговорившись, как и давеча при наставлениях своей капризной работницы Златки, довершил опасения уже не столь яростно, сменив внезапно вспыхнувший гнев на более мягкий убеждающий тон: — Уж не взыщи, что я так бессовестно подвергаю сомнениям твою профессиональную порядочность, милсдарь — но после того, что ты поведал мне о своей несостоявшейся любви с шальной мерзавкой, подобные опасения уже не видятся мне лишенными оснований.

Сие можно было считать уже форменным оскорблением: при всем своем вероломстве и неприязни к людской подлой общности Освальд никогда не обманывал нанимателя в том, что касалось исполнения работы, и тем более николиже не брал оплату за неисполненный заказ. Будучи поистине спасенным ведьмачьим цехом от безвременной кончины в смрадной канаве, он взрастил в себе весьма консервативные взгляды на сущность работы профессионального убийцы чудовищ, заключавшиеся прежде всего в верности ведьмачьему долгу. Стервец Родерик явно хватил лишнего, высказав ему обвинения в столь паскудных повадках — однако, по счастью, Освальд относился к оскорблениям и наветам с совершеннейшим хладнокровием.

— Заманчиво... и все же слишком рискованно, досужий ты ревнивец, — зорко наблюдая за выражением лица сквернавца, проскрежетал он зубами. — Я, знаешь ли, был бы не против издохнуть, пристроившись меж девичьих бедер — но токмо не сейчас, а эдак... через пять десятилетий. В том же, что плутовка посреди любовной ласки не примется меня пожирать, уверенности быть не может! — да так и зыркнул поучительно на давно уже поворотившегося к нему себемирова отпрыска, какой от охватившего его смятения теперь смущенно замер с деревянной ложкой у самого рта. Развернулся далее наблюдательный ведьмак обратно к малость поостывшему вопречнику и между делом подметил: — А ты, никак, ревнуешь, шельма... Смотри, как моя отповедь запала тебе в душу. Уже дважды помянул о том, как лукавица мне отказала. — Постылая навязчивость окаянного корчемника и в самом деле представала весьма подозрительной: сам Освальд мог вменить устроившей над ним глумление Фелиции многое — но все же никак не отказ в плотской близости, что было для бродячего урода присной обыденностью; однако настырный стервец продолжал наседать, припоминая ведьмаку его заинтересованность знахаркой по всякому треклятому случаю... Не выбивалась из памяти мастера и подслушанная беседа корчемника с его разговорчивой девкой, в коей межеумная Златка невзначай упомянула о пристрастиях самого Родерика — не зря же сквернавец просил свою наперсницу изобразить все ту же прекрасную знахарку!.. Так и взвился побагровевший трактирщик от метко брошенного Освальдом замечания — и как упал ведьмачий взгляд на край видневшегося на его шее подзажившего глубокого шрама, нервно передернулся да неуклюже поправил рубаху, постаравшись как можно скорее скрыть рану... Известное дело, нащупал ведьмак больную корчмареву мозоль! Конечно же, тот тоже вожделел неприступную зелейницу. Вожделел — но ныне отчаянно желал погубить... Неизвестно, насколько далеко зашел бы склочный мастер в намечающейся перепалке, если бы готовые разгореться с новой силой недопонимания не оказались вовремя прерваны управителем Симоном — привстал старый солдат с заскрипевшей лавки и сурово напомнил:

— Мы собрались обсуждать детали устранения чудовища! — После его громогласного окрика начавший было вновь погружаться в пучины нарастающей яризны корчмарь предсказуемо одумался и пошел на попятную: от внимания Освальда не ускользнуло то, насколько раздраженно он скривился изначально, но потом здравый смысл в разумении супостата все же взял верх над чувствами. Склонил Родерик голову вниз, помалу отдышался и, справившись с наваждением, вновь обратился к убийце чудовищ — уже совершенно другим, переменившимся тоном:

— Он прав, милсдарь ведьмак. Личные взаимоотношения не играют здесь никоей роли: в особенности, когда за оградой рыщет оборотень, — а далее оживился еще более разительно — подобрался он к безучастному постояльцу вплотную и, без стеснения усевшись рядом с ним на лавку, с готовностью предложил: — Давай поговорим как наемник с наемником. Как ты знаешь, я некогда и сам зарабатывал умением управляться с мечом — а посему мне прекрасно известно, какой именно мотивацией руководствуется здравомыслящий кондотьер: у наемника может существовать исключительно две причины, по которым он способен отказаться от работы. Первая причина — недостаточная величина предлагаемого вознаграждения, и вторая — неспособность справиться с задачей и остаться в живых… — и облокотившись на собственные разведенные в стороны колени, заговорщицки склонился к скосившему на него воззрение мастеру: — Если дело в оплате, тебе следует знать, что за голову разрушившей мои надежды вероломной мерзавки я готов заплатить три с половиной сотни полновесных дукатов… За такое количество серебра ты сможешь поселиться в лучшем столичном трактире и беззаботно жить там в праздной роскоши до схода зазимья, — и ненадолго скосив цепкий взор на заношенную освальдову рубаху, неопрятно заправленную в кожаные портки, многозначительно добавил: — И кстати, прикупить себе взамен нынешних перештопанных лохмотьев потребную одежку. — Смолчал безразличный к свойскому внешнему облику ведьмак, и предприимчивый шельмец продолжил с упорством наседать на него: — Но ежели сложность состоит в том, что ты попросту сомневаешься в своих шансах выйти из боя живым — так и скажи, дабы я не терял драгоценное время: я поеду в Гулету и лично подыщу там кого-нибудь иного, кто согласится избавить «Доброво» от напасти. Так или иначе, мириться с существующей угрозой я не стану, — поднаторевший в торге и всевозможной хитрости стервец пробовал подобраться к убийце чудовищ по-всякому, вознамерившись надавить уже на его скрытое от глаза профессиональное тщеславие — Освальд чувствовал его лживость за версту. Скосил он неровную челюсть набок, беззастенчиво уставившись на приставшего как банный лист корчмаря, и с вящей строгостью отозвался:

— Когда мне было точно известно, что мои шансы одолеть чертовку в спонтанной схватке невелики, я так напрямую о том и сказал, — и полоснув режущим взглядом выглянувшую из-за прорези корчмаревой покосницы ведьмачью подвеску в форме злобного грифа, брюзгливо отметил: — Что же до озвученных тобою причин, то меж ведьмаком и наемником есть видное отличие: ведьмачья профессия — есть суть ремесло, удел же наемника — промысел. И пускай ты, стервятник, и нацепил себе на шею цеховой знак почившего учителя, ведьмаком ты оттого не заделаешься и мыслить по-ведьмачьи не станешь! У ведьмака есть Путь, а вместе с ним и долг... а что это такое, я растолковывать тебе, паскудине, не собираюсь. — И вновь в напряженной обстановке харчевни повисла столь нехарактерная натянутая тишина: отвернулся обратно к свойской наполненной плошке угрюмый управщик Симон, опустошенно выдохнул разочарованный ответом мастера Родерик, заерзал в смятении наблюдавший за отнюдь не товарищеской беседой Мирко... Не приходилось сомневаться, оба наседавших сквернавца мирились с необходимостью разговаривать со склочным и отталкивающим ведьмаком лишь по крайней нужде.

— ...Стало быть, ты не возьмешься за этот заказ? — наконец без обиняков поинтересовался Родерик, и Освальд в очередной раз основательно призадумался.

Разумеется, сейчас он был волен оставить все как есть: за убийство паскудной лаумы ему и без того довелось заработать внушительный кошель полновесных монет — и это не говоря уже о том, что исцеление нерадивого воспитанника обошлось ценой всего в единственный вымоленный дукат! Пребывание на постылом подворье закончилось для бухмарного Освальда более чем удачливо, и теперь, не желая приговаривать оступившуюся котолачку к погибели, он мог попросту развернуться и в самом деле отбыть обратно на большак без разъяснения причин... И все ж таки некая глубинная недосказанность заставляла его задержаться: сопоставивший все воедино мастер взаправду не был уверен в целесообразности смертного приговора зелейнице — в конце концов, подлинных доказательств ее злодеяний никто не представил... Несмотря на все свершенные окаянства, плутовка заслуживала права на исповедь, и явственно учуявший разгорающуюся в людском нутре жажду крови ведьмак отчетливо понимал, что окромя него, такую милость охлыннице теперь не окажет уже больше никто... Уйди он теперь с территории подворья, устрашившиеся за свойские душонки простецы попросту пошлют за головой оступившейся соседушки иного ведьмака — а то и просто отряд охочих до чекани кондотьеров... При всяком случае остановить молву уже не представлялось возможным: потерпи посланный за знахаркиной головой кондотьер неудачу, на смену ему тотчас же заступили бы иные — без заступничества Фелиция отныне была обречена... Однако, если уж сквернавица действительно была повинна в упомянутых корчемником преступлениях, терять такую невероятную выгоду нищенствующему мастеру представлялось совершенно несподручным: ежели удалившаяся от привычной общности Фелиция всамделишно убила его незадачливого предшественника, алчный ведьмак ни за что не желал упускать возможность струсить с трактирщика за его отомщение обещанные три с лишним сотни дукатов!.. Теперь отступать уже было нельзя. Помолчал мрачный мастер эдак еще недолго и далее двусмысленно процедил:

— Я такого не говорил. — Погладил он себя по колючему подбородку, в задумчивости поводив взором по пляшущим по стенам харчевни теням, и окончательно приняв решение, огласил: — Поступим следующим образом. Я схожу к сквернавице сызнова: погляжу, как она мыслит в чудовищном облике... Ежели после оного я пойму, что она представляет угрозу, паршивице придется встретиться с моим серебряным клинком. В таком случае уплатишь мне за работу оговоренные триста пятьдесят дукатов целковой монетой. Ежели нет — я уйду отсюда своей дорогой, и ты будешь волен нанимать супротив свойской злосчастной соседушки, кого только твое прогнившее нутро пожелает.

На том и порешили: окончивший пререкаться ведьмак улегся на спину вдоль лавки, вытянув ноги и вознамерившись недолго вздремнуть да расслабить измотанный рассудок перед очередным рывком в неизвестность. Настырный содержатель подворья поначалу принялся донимать его и здесь, настаивая на перемещении в более пригожие гостевые условия, однако привыкший спать на отсыревшей землице убийца чудовищ, сполна пресыщенный его докучливостью и неприкрытым желанием угодить, всего лишь в очередной раз отослал шелудивого шельмеца подальше, воспользовавшись тем, что ныне тот был приневолен превозмогать все окаянства постояльца... Растянулся эдак Освальд на грубой деревянной перекладине, умостившись близ согревающего очага с потрескивающими сухменными поленьями, и уложив облаченные в краги ладони на груди, в редкостном умиротворении прикрыл усталые зеницы: бескровному бродяге редко когда выпадала возможность подобным образом передохнуть в сытости да прогревающем кости тепле корчемного пламени, а посему сейчас, здорово притомившись за последние бессонные ночи, прекрасно осознающий важность отдыха ведьмак не побрезговал воспользоваться подвернувшимся корыстным гостеприимством хозяина — чем обернется следующая встреча с чертовкой Фелицией, предвидеть было невозможно... Привыкший к ночлегу в неспокойной глухомани мастер спал очень чутко, просыпаясь по малейшему сигналу своих беспрестанно навостренных нечеловеческих чувств — однако же и засыпал при том поистине в мгновение ока, приноровившись погружать свой разум в сон единым направленным усилием воли. Отточить оный навык познавшему все стороны лихого бытия Освальджику пришлось еще задолго до прибытия в заменивший ему на долгие годы вотчину суровый Каэр Морхен: полуночный час в городских кварталах бедноты представал наиболее жестоким и опасным временем суток, и забравшийся в расщелину уставший беспризорник должен был беспрестанно сохранять готовность при первом признаке опасности пуститься в бега...

Погрузившийся в дремоту ведьмак даже сквозь сонливость мог отчетливо слышать, как рядом с его скамьей семенил своими ножками неугомонный себемиров отпрыск — заметно окрепший под воздействием знахаркиной мази мальчишка, оставшись без строгой наставничьей длани, обыденно скучал и лоботрясничал... Маленький вахлак попросту не мог усесться на выбранное место и смиренно дождаться пробуждения мастера! Его несомненно стоило вразумить, призвав к порядку воспитательной острасткой, к чему испытывавший жалость к страданиям воспитанника ведьмак не прибегал уже достаточно давно — да только трата времени на мелкого паршивца ныне представала неоправданной роскошью. Подобное праздное шатание воспитанника здорово раздражало гневливого убийцу чудовищ... однако в последние недели Освальд отчасти попривык и к нему. Научился он и дремать под нескончаемые ворочания да сонные вздохи сирого сопливца. Наблюдение же за спящим дитенком — так и вовсе наводило на замкнутого мастера некое непостижимое состояние задумчивости: безмолвно рассматривая тихо посапывавшего мальчишку, ведьмак невольно возвращался мыслями в давно забытые воспоминания безрадостного малолетства, в каких он сам, будучи похожим мелким сопляком, в ожидании наступления очередного дня борьбы за выживание, обреченно ютился в служившей ему укрытием стенной расщелине... В те стародавние времена Освальд не задумывался о грядущем и даже не пытался представить себя взрослым: проваливаясь в усугубленное голодом изнеможение, он просто, сколько хватало сил, равнодушно разглядывал выглядывавший через щель клочок ночного неба — содрогаясь от пронизывающего конечности каменного хлада... Мирко был избавлен от подобных физических лишений — не в последнюю очередь стараниями самого мастера: не имея никоих излишеств, ребятенок по меньшей мере не ведал холода да бескормицы... Подобные мысли помалу смягчали свирепое ведьмачье нутро. И вот уже и сам припоминающий тяжелое малолетство Освальд, глядя на мирно сопящего воспитанника, начинал исподволь погружаться в дремоту... Некогда он не ведал, что доживет до свойских лет или тем более обзаведется собственным сопливым вскормленником — и вот теперь у него за спиной были бессчетные версты тернистых скитаний, а под боком уже который месяц ночевал малолетний ученик. А еще была роскошь в виде краюхи черствого хлеба с сыром... И согревающий костер, равно как и клинок под рукою. Так вращались лопасти незыблемой мельницы жизни.

Освальд вышел из дремоты по прошествии неполного часа. Безусловно, то представало недостаточным для полноценного отдыха измотанного тела и разума, однако тренированному мастеру хватало по неволе даже подобного недолгого расслабления: теперь, невзирая на интоксикацию организма, он чувствовал себя уже иначе и мог по случаю даже дать напавшей паскудине бой... Размял он после этого шею и, никому не вымолвив более ни слова, направился в соседнее с постройкой харчевни низинное стойло. Засеменил за ним ножками и встрепенувшийся себемиров сынок, на коего ведьмак в оный раз не обратил уже ни толики внимания: теперь ему снова необходимо было предельно собраться, а посему отвлекаться на неугомонного мальчишку дальше было неразумно. Теперь убийце чудовищ надлежало подготовиться к гораздо более опасному мероприятию, нежели чем уничтожение мелкой безмозглой лаумы: загнанный в угол половозрелый котолак представлял собой несравнимо более грозное чудище, к которому ни при каком раскладе не стоило соваться неподготовленным — разумеется, ведьмак рассчитывал, что ему удастся предварительно поговорить с окаянной чертовкой, прежде чем дело дойдет до всамделишного кровопролития, однако даже так направляться к паскуде необходимо было с оружием наизготове... В конце концов, по заверениям корчмаря, она уже губила людские души... Разумеется, то были исключительно слова и слепо принимать их на веру вдумчивый ведьмак николиже не собирался — однако и игнорировать сие предупреждение представало по меньшей мере неразумным. Теперь предстояло сызнова готовиться к возможному бою.

В притемненной конюшне, наполненной характерными запахами лошадиного навоза, сухмяного сена, овса да наливных яблок, царил приятный для ведьмачьих очей полумрак: при таком освещении змееглазый убийца чудовищ мог не напрягать зрение, удерживая вертикальные зеницы в расслабленном состоянии. Крупный и вспыльчивый вороной конь, запертый за добротной оградой, раздраженно бил копытом и реагировал на незнакомые поветрия агрессивным громогласным ржанием: дюжую животину, пускай и привязанную накрепко в стойле, надлежало сторониться всякому, кто не желал быть укушенным... Трусливый подлеток-конюх, так вдокон и не оправившийся от ночного происшествия с гневливым убийцей чудовищ, зажатой в трясущуюся долонь скребницей счищал приставшую пыль с лоснящегося ворса другого жеребца: при бесшумном приближении мрачного мастера, появление которого оказалось, тем не менее, выдано поднявшимся в стойлах испуганным ржанием, малодушный отрок боязливо отпрянул к стене, невольно схватившись ладонью за бледную скулу — очевидно, вновь вспыхнувшую пламенем после нахлынувших воспоминаний о давешней полученной от выродка пощечине...

Обращать на него внимание сосредоточенный на предстоящем мероприятии ведьмак уже также не стал — опустился он на корти перед сложенной в углу поклажей и принялся привычным образом готовиться. Смазывать клинок заготовленным маслом против оборотней, подбирать необходимые лечебные эликсиры и затягивать ремни портупеи надежнее... Единственным вопросом, который занимал его рассудок в настоящее мгновение, являлся подбор подстегивающего эликсира, который вновь необходимо было принимать внутрь, невзирая на терзающую организм интоксикацию: только такая малоприятная мера могла уравнять его шансы в возможной схватке с котолачкой. Паскудная тварь превосходила вышедшего супротив нее мастера во всем: и в скорости, и гибкости, и больше всего, в телесной силе — и даже посеребренный ведьмачий клинок, обжигающий сквернавицу при всяческом вгрызании в плоть, представлял из себя посредственную защиту от ее острейших клыков да когтей… Посему, дабы получить перед нею хотя бы призрачное преимущество, убийце чудовищ надобно было полагаться на умение, которого бестия была лишена: на способность творить пускай и элементарные, но все же достаточно грозные в бою один на один чары... Пить припасенное как раз на подобный несчастливый случай концентрированное зелье Стаммельфорда, что помогало значительно усилить способности рассудка к фокусировке, ведьмак опасался: его и без того мутило, а при принятии вдогонку столь мощного и токсичного эликсира к наступлению темноты он рисковал и вовсе повалиться с ног в приступе неукротимой рвоты и телесного изнеможения — оставаться же беспомощным в недобрый вечорошний час в окружении разномастных проходимцев ведьмак не желал... Слишком уж часто доводилось ему видывать, как случайные знакомцы, изображавшие из себя сотоварищей, при первой возможности вонзали друг другу кинжалы под ребра... Эффекта же более сбалансированного и мягкого зелья Петри, обладающего схожим усиливающим магический потенциал воздействием, нуждавшемуся в полноценном отдыхе мастеру могло и не хватить: после бессонных ночей ему едва доставало умственной концентрации для сотворения самых простейших колдовских знаков, а посему и подстегнуть себя он был приневолен сильнее... Подобный нетривиальный выбор был привычен для мрачного Освальда: то, что ввергало деревенских простецов в суеверный трепет, являло собой рутинный быт прошедшего мутации убийцы чудовищ. И все же истина состояла в том, что ныне ведьмак не был готов к смертному бою с котолаком. Однако в этот раз — как бы ни сложились далее обстоятельства — он и не намеревался сражаться с паскудой до усекновения ее главы: даже при самом худшем исходе грядущей беседы предусмотрительный мастер ставил перед собою единственную цель — убраться по итогу восвояси живым. Биться с чертовкой он стал бы совершенно иначе. Уж точно не в чащобе. И только на своих условиях.

Потер мастер по обыкновению челюсть, сосредоточенно перебирая в седельной сумке заметно проредившиеся запасы всевозможных ядовитых снадобий: по несчастью, вместе с эликсирами в его поклаже заметно проредились уже также и многие редкостные ингредиенты для их изготовления — за новыми же надлежало идти на смрадные топи и могильники, на что у занимавшегося хворым воспитанником Освальда в преддверии грядущих холодов уже могло попросту не хватить времени… Впрочем, мрачные приготовления оказались неожиданно прерваны самим опустившимся рядом с радетелем себемировым отпрыском. Заглянул кручинный Мирко в невыразительное обличье наставника и тихим голосом затянул:

— Ты идешь сражаться с бестией, в которую превратилась тетушка Фелиция, да?.. Может, не убивай ее, Освальджик?.. Ну, то бишь… она же не злая! Я с нею половину ночи просидел в ожидании твоего прихода, и она не напала! — Стиснул ощутивший зажегшееся в глубинах нутра раздражение ведьмак щербатые зубы, однако смолчал, продолжив с видимым безразличием перебирать в котомке звенящие скляницы с зельями — попутно невольно прислушиваясь к тому, как колотится в снулой мальчишечьей грудинке сердобольное сердечко... Поерзал надоедливый сопляк на месте, равным образом опуская глазенки на светящиеся слабым сиянием магические снадобья мастера, и дальше неуверенно уточнил: — Даже когда была в облике чудища, не напала!.. — Ведьмак молчал. Паршивец вновь испытывал его терпение. Как бы то ни было, решение было принято: зелье Петри годилось для намеченных нужд все же лучше.

— Подай мне плащ, — строго потребовал мастер от нерадивого воспитанника, даже не взглянув на его растерянное личико, и сам с привычным хладнокровием употребил выбранное зелье.

Засуетился взбалмошный Мирко, торопливо метнувшись в сторону — и наконец с привычной вахлацкой неуклюжестью приволок наставнику затребованное холщовое рубище. Вырвал бесчувственный Освальд из тонких мальчишечьих ручонок затертую накидку и, небрежно накинув ее на плечи, принялся подвязывать шнуровку на сухощавой жилистой вые... Растерянный салажонок с тоскою наблюдал за его отточенными действиями: опустились уголки его растрескавшихся губ, заблестели возбужденные лазурные глазки — сопливец искренне переживал за покорившую его отзывчивую душонку опальную знахарку, но Освальд знал, что делать, и без его непрошеных дитячьих советов... Взялся он засим за повешенную на гвоздь смотанную конюшенную воровину и беспардонно срезал себе несколько аршинов, закрепив бок о бок с инструментом на поясе... Так более и не сказал ничего мрачный мастер несчастному воспитаннику, безмолвно довершив приготовления да бесшумно покинув постройку конюшни.

Выбравшись в пасмурную осеннюю чащобу, Освальд первым же делом извлек из ножен смазанный ядовитым маслом клинок: как и всяческий оборотень, котолак был наделен превосходным зрением, способным уловить мельчайшее движение средь мреющих ветвей, а посему и скрывать от него отражающиеся от металла блики света представало бесполезным — беречь же мгновения, затрачиваемые на то, чтобы выдернуть меч из футляра, напротив, было более чем благоразумно. Эдак и двинулся ведьмак с оружием наизготове через мрачные заросли тонущего в сгущающихся сумерках леса — прямиком к затерянной в непролазной глухомани бревенчатой хижинке знахарки. Разыскивать мерзавку в иных убежищах, подолгу рыская по бесчисленным лесным тропкам, представало бессмысленным: она либо таилась там — в людском или в чудовищном обличье — либо давно уже сбежала с насиженного места, покинув свой хиленький сруб навсегда. Освальд был готов убить Фелицию: если дело дойдет до схватки, его заматорелая рука не дрогнет ни при каких обстоятельствах... Отягощенный несовлекаемым бременем людских подозрений и недоверия, он всегда без сомнений делал именно то, что должен был: рубил, когда того требовала ситуация, и молча убирался восвояси — когда окромя кровопролития, оставались еще и иные варианты. Вот и сейчас, продвигаясь по утонувшему в безмолвии перелеску, он намеревался сделать именно то, что считал правильным и оправданным... Однако как обернутся обстоятельства в действительности, известно не было никому.

Вскорости навостривший чутье ведьмак убедился, что движется в верном направлении: сквозь непролазную шуршащую листьями глушь до его тонкого слуха донеслось мелодичное женское пение, нежное и переливчатое, словно печальная соловьиная трель... Прислушавшийся Освальд несомненно узнал сей бархатистый и ласковый голос — несчастная тихонько изливала свою боль, облачая страдание в горькую песню:

Мы снова дышим разноцветьем трав

Под ясным взором золотой звезды...

«Храни нас всех. Не только тех, кто прав.

Храни от тьмы, от боли и беды».

На некоторое время предусмотрительный ведьмак остановился и недвижимо замер, облизывая пересохшие уста да внимательно вслушиваясь в походившие на обреченный плач переливы: необходимо было удостовериться в том, что тихое пение действительно принадлежало знахарке... Припомнив звучание чертовкиного голоса, сосредоточившийся убийца чудовищ будто бы сызнова воротился в давешнюю чудную ночь, проведенную на берегу затерянного в густолесье зеркального омута: в тот пленительный полуночный час упоительное щебетание игривой молодухи звучало столь же проникновенно, душевно и чарующе... И все же, забавляясь с бессильным перед ее чарами бухмарным знакомцем, лукавица скорее легкомысленно радовалась мимолетному мгновению жизни — теперь же ее голос был наполнен слезами. И мотив исполняемых надрывных куплетов представал отражением одной лишь внутренней боли... Стиснул сохранивший хладнокровие мастер рукоять своего верного клинка и с прежней нерушимой уверенностью двинулся навстречу доносившемуся издалека пению — прекрасная охлынница несомненно должна была предстать перед его взором в человеческом обличье, посему как безобразный котолак мог издавать лишь рычание да леденящий душу утробный вой, но никак не проникновенное пение... В скором времени зоркие ведьмачьи глаза разглядели показавшиеся средь высоких стволов неясные очертания бревенчатой хижинки знахарки. Самой Фелиции у стен сруба покамест было не видать — несмотря на то, что печальный знахаркин глас летел сквозь глухомань именно оттуда... Двинулся мастер целеустремленно по кругу, дотошно рассматривая однообразные затененные окрестности — и вот уже вдали показалось яркое рыжеватое пятнышко: опустившаяся на скамью зелейница, какая, склонив непокрытую голову, тихонько напевала исполненный горя мотив… С такого расстояния она уже, несомненно, могла различить подкравшегося убийцу чудовищ — однако ее взор так и оставался обращенным к замшелой землице. Надломленная отшельница не пыталась прятаться, бежать иль состроить нападение из засады — она словно бы напротив, желала, чтобы явившиеся к ней недобрые выгости скорее ее разыскали... Разыскали именно такой: обессилевшей, уставшей и беззащитной... Пронаблюдал ведьмак за несчастной поплатившейся за окаянства зелейницей и затем бесшумно двинулся вперед — внимательно следя за поникшим лицом опечаленной молодухи да продолжая в нерушимой готовности зажимать в руке черен меча. А горестная песня так и льется, так и колышет иссохшую листву своими похожими на плач кручинными переливами:

Щебечут птицы, и смеется дождь,

И так легко дарить друг другу мир,

И не желаешь думать, и не ждешь,

Что горький рок готовит нам погибель.Оригинал: Ветер Воды — Молитва к Элберет. В оригинале песни последняя строчка звучит: «Что вновь судьба придет развлечься в тир...» — но здесь я заменила ее, так как термин «тир», по моему мнению, не очень вяжется с атмосферой условного средневековья: надо думать, в Средние века любая дорога была подобна тиру.

Выступил Освальд в просвет меж сонными ветвями, показавшись прямо перед ликом склонившей голову знахарки, и умолкшая Фелиция наконец подняла на него глаза — покрасневшие и усталые, словно бы от длительного истощающего плача... Эдак и застыли они оба — один напротив другого: бессловесно выражая друг другу глубинный посыл. Задрожал аккуратный подбородок несчастной зелейницы, исказилось ее прекрасное обличье в тягчайшем душевном страдании — и обреченная Фелиция, не выдержав холодного воззрения ведьмачьих глаз, горько накрыла лицо дрожащими ладонями, разразившись надрывным рыданием... Хладнокровный ведьмак внимательно рассмотрел ее фигуру: теперь одна из босых ступней зелейницы была перевязана испачканной кровью тряпицей — нанесенная обжигающим серебром рана не схватывалась и продолжала вяло кровоточить. Фелиция была ранена: посеченная ступница практически не причиняла неудобств котолаку, но человека — серьезно увечила. Открыла несчастная знахарка заплаканное обличье, обратив к явившемуся за нею убийцей чудовищ горестный взгляд, и дрогнувшим голосом молвила:

— Ты долго... Мне было нелегко дожидаться тебя... — и оскаливший зубы Освальд, оставив печальное знахаркино обращение без внимания, жестоконравно прорычал вопрос:

— Почему ты ничего не сказала?! — Буквально всхлипнула от охватившего ее ужаса трясущаяся зелейница:

— Милостивая Мелитэле, мне так стыдно!.. Мне так стыдно, что меня видели в этом безобразном обличье!.. В этой зловонной... шерсти!..

— ПОЧЕМУ ТЫ НИЧЕГО НЕ СКАЗАЛА?! — перейдя на разъяренный крик, повторил свое прошлое вопрошение свирепый мастер и, вытянув шею вперед, не менее страшно зарычал: — Я же спрашивал тебя, сквернавица! Спрашивал, кем ты являешься! Ты должна была мне обо всем рассказать!..

— Рассказать ведьмаку о том, что я чудовище?! — вновь сорвавшись на надрывные судорожные рыдания, истерично прокричала в ответ несчастная страдалица и снова накрыла ставшими белее мрамора ладонями раскрасневшееся от слез обличье. Ведьмак молчал, внимательно следя за ее содрогающимися бледными пальцами и будучи готовым в любой момент уклониться и контратаковать. — Ты не представляешь, какой нечеловеческий ужас я испытала, когда впервые услышала о тебе, — негромко продолжила надломленная Фелиция. — Какой ужас я испытываю всякий раз, когда вижу представителя вашей нечистой профессии. Узнав тебя лично, я увидела достаточно твоей жестокости для того, чтобы понять, что ты сделаешь. И вот теперь тебе известна моя тайна, и ты пришел за тем, чтобы меня… убить, — последнее слово далось осипшей от продолжительных рыданий молодухе особенно сложно. Соприкоснулся знахаркин горестный взгляд с направленным на нее острием сверкающего клинка, и несчастная обреченно опустила голову обратно к земле — казалось, она действительно не собиралась даже защищаться. — Ты не представляешь, как это страшно, — подавленно проговорила она после этого. — Понимать, что убийство тебе подобных — это просто чье-то обыденное ремесло. Осознавать, что однажды тебя хладнокровно убьют — и не ради наживы или удовлетворения злого умысла, а бесчувственно, как зверя, с незамысловатой целью избавить земную юдоль от вредителя... Если повезет: мне доводилось слышать, что многим из вас нравится состояние, в которое входит ваш организм в пылу кровопролития. — Искривился недоверчивый Освальд, беззастенчиво рассматривая сникшую зелейницу, что насилу держалась, даже восседая на лавке, но затем, помня о тех намерениях, что привели его к сей бревенчатой хижинке, брюзгливо расплевался:

— Вот скудоумная ты лживица!.. Много же ты понимаешь!.. — и перехватив клинок иначе, отчеканил: — Запомни же, полухвея. У чудовища нет бо́льшего заступника, нежели чем обученный волшбе ведьмак, ибо только ведьмаки владеют потребными знаниями для того, чтоб отличить средь вас злонамеренных убивцев. Для живущих суевериями необразованных простецов, неспособных отделить правду от придуманной своими же рассудками небывальщины, весь ваш чудовищный род ныне и присно будет являться кошмаром. — Всхлипнула опустившая руки Фелиция, прикрыв прекрасные миндалевидные очи, и сделался ее чарующий горестный лик совсем обреченным и даже смирившимся. Безжалостный мастер, впрочем, только лишь продолжил чеканить приговор: — Ты должна была мне рассказать!.. Должна была признаться в свойском оборотничестве, дабы я узнал о твоем проклятье из твоих же собственных уст, а не так: лицезрея твое паскудное превращение в бестию!.. Тогда, быть может... я проникся бы твоей историей и даже предложил бы тебе поразмыслить над облегчением существования в людской среде — но ты заместо этого предпочла лукавить и облыжничать со мною!.. Надеялась связать меня по рукам, демонстрируя притворное бескорыстие при исцелении мальчишки?! Рассчитывала повесить мне на шею ярмо неоплаченного долга и тем самым уберечь себя от столкновения с моим мечом?! — осклабился ведьмак, рассматривая опустошенную собеседницу, и далее продолжил терзать ее с новыми силами: — Думала очаровать меня?.. Обольстить своими женскими чарами, дабы в урочное мгновение моя долонь потеряла потребную твердость?.. — как ни постыло было Освальду признавать сию неудобную истину, но в некоторых из перечисленных им замыслов окаянная плутовка все ж таки неплохо преуспела. — Я давно уже не легкомысленный сопляк, — бесчувственным тоном изрек он после этого, — и когда обстоятельства требуют от меня принятия сложных решений, я руководствуюсь исключительно гласом рассудка, но никак не скоротечными желаниями. И если бы ты чистосердечно покаялась в своем проклятье, оное признание послужило бы весомым доводом в пользу твоей невиновности. Теперь же сквернавцы с подворья страстно желают твоей скорейшей погибели. И ежели тебе будет отрадно узнать свою стоимость, милонька — корчемник оценил твою башку в три с половиной сотни дукатов серебром.

Обыденно подобные нелицеприятные сведения вызывали у людей либо приступ смятения, либо наигранный картинный смешок: не каждому доводилось узнать назначенную за его голову награду, и многие простецы безотчетно стремились показать свое напускное пренебрежение к услышанному... Фелиция, впрочем, осталась совершенно серьезной: в отличие от большинства набивающих себе цену бродяг, из-за на первый взгляд пустякового ранения в ногу она была не в состоянии бежать... Покачала несчастная склоненной головой и тихо протянула:

— Родерик. Ну разумеется, — и подняв на мрачного знакомца ставший особенно безысходным взгляд, вдруг ответственно прошептала: — Ты понимаешь, что он это подстроил? — Ведьмак не торопился выносить никоих суждений: недоверие к трактирщику давно уже перешло за обыденные даже для подозрительного убийцы чудовищ границы — но и слова скрывавшей свою истинную сущность Фелиции он равным образом не намеревался слепо принимать на веру. Справедливо было сказать, что Освальд не доверял ни одному из них… Помолчала сникшая отшельница, вновь обреченно оборачивая лик к своей израненной ступне, перевязанной намокшей повязкой, и потом, устало смахнув с лица последние слезы, тихо вопросила: — Желаешь послушать мою исповедь?.. Ежели еще не поздно, — на что искривившийся мастер безмилостно бросил:

— Ежели б не желал, не стоял бы нынче без дела. — Задержала несчастная Фелиция взгляд на обращенном покамест к земле ведьмачьеи смертоносном оружии и, легонько качнувшись на собственноручно сколоченной лавке в такт сонливо шелестевшей листве, негромко отозвалась:

— Я родилась в одной из крохотных эльфских общин, расположенной в предгорьях Амелл. Моя мать была из Aen Seidhe. Отец…

— А отец был котолаком. Уже понятно и без лишних расшаркиваний, — бесцеремонно перебил дрожащий знахаркин голос бессердечный ведьмак, и как раненая подобной жестокой прямолинейностью зелейница невольно подтвердила его предположение задрожавшими от подступивших рыданий устами, столь же бесчувственно продолжил: — Не надобно стыдиться. Не сторонись того, кто породил тебя, охлынница. Он передал тебе не только порченную кровь, но еще и добрую половину врожденного естества. — Высказав сии лишенные сострадания речи, Освальд ничуть не покривил душой: несмотря на то, что самого его против собственной воли породили наиболее низменные, безликие и опустившиеся злыдари, каких возможно было разыскать в квартале городской бедноты, он никогда не скрывал своего безродного происхождения... Помолчала опечаленная знахарка, бессловесно углубляясь в тягучие воспоминания о давно минувших днях, и затем, словно бы перестав замечать равнодушного к причиняемым терзаниям собеседника, горемычно подтвердила:

— В честь него матушка подарила мне людское имя. Фелиция значит «счастливая». К сожалению, судьба распорядилась так, что мне не довелось узнать породившего меня человека: мать тяготилась неосмотрительно взваленным на мои девчоночьи плечи несовлекаемым бременем и николиже не рассказывала про сей недолговечный союз, плодом которого явилось мое рождение — только то, что рождена я была в обоюдной неиссякаемой любви. От отца я унаследовала проклятье оборотничества... Долгое время оскверненная звериная кровь, что течет в моих жилах, никак не проявляла себя: в годы малолетства я была обыкновенной застенчивой девчушкой — крайне несчастной и одинокой девчушкой, ведь юдоль anad'enel сама сродни проклятью... Только когда на седьмом году жизни мне единственной из всей общины было отказано в возможности поприсутствовать на ежегодном праздничном чествовании Королевы полей Данамеби, под влиянием испытанного душевного терзания дремавшая звериная кровь внутри меня пробудилась... — Собралась зелейница с силами — говорить о столь унижающей материи, ставшей причиной всех бесчисленных несчастий ее уединенной жизни, сломленной страдалице было явно непросто — и затем опустошенно продолжила: — Первое превращение прошло сумбурно и практически не отложилось в моей девчоночьей памяти. Кажется, оно не продлилось долго... По счастью, Мелитэле оказалась милосердна ко мне, маленькому испуганному дитя: я обратилась вдали от людских глаз, в непролазной лесной глуши, куда убежала плакать от горькой обиды... Помню только, как в приступе невообразимого исступления носилась по чащобе, насилу управляясь с доселе незнакомым звериным телом, какое отказывалось слушать мои спутанные желания... Потом меня, заплаканную, замерзшую и изрезанную хлещущими прутьями, разыскала в перелесье матушка — помню, как она сердобольно гладила меня теплой ладонью по макушке, прижимая к груди и беспрестанно повторяя, что я не виновата в случившемся... Я плакала. Должно быть, матушка сразу поняла, что именно со мною приключилось... Потом мы принялись учиться: мать много водила меня по лесу, рассказывая, почему боги благоволят тем, кто привечает мир любовью и состраданием — показывала обитающих в глуши пугливых созданий, учила видеть красоту во всяком ничтожном проявлении жизни... Она же, в конце концов, научила меня и тому, как сдерживать свои чувства, не превращаясь в бестию прилюдно. — Коснулась карминных уст Фелиции едва заметная печальная улыбка, и кручинная знахарка, тихонько качнув головою, горестно довершила: — Только в мою семнадцатую весну, перед тем, как вручить мне в ладони дорожный плащ и скромную котомку, матушка поведала, что проклятье перешло ко мне через отцовское наследие... Наверное, будет справедливо сказать, что именно она заложила основу моего нынешнего мировоззрения... Она вложила мне в разум понимание того, что причинение страдания живому созданию — есть оскорбление божественной сути природы. Даже в облике зверя я никого за свою жизнь не убила. Не знаю, веришь ли ты мне... — Освальд не посчитал нужным дать ответ на этот исполненный призрачной надежды вопрос. Провел он цепким взором по беззащитной фигуре умолкшей отшельницы и далее строго вопросил:

— Ты обращаешься под воздействием сильных испытанных чувств?

— Сильных отрицательных чувств, — тихо поправила его наблюдение опечаленная Фелиция, — испуга, негодования, душевной боли. Мне необходимо оставаться беспрестанно холодной. Я приучила себя сдерживать порывы пылкого нутра, но иногда переживания все же пересиливают мои внутренние преграды. Так было позапрошлой ночью, когда я повстречала во враждебном лесу одинокого потерявшегося Мирко... Вид плачущего перепуганного малыша, какой затравленно прятался под истлевшей корягой, тронул меня настолько глубоко в наполнившееся терзанием сердце, что я впервые за долгое время не смогла совладать с охватившими меня бурными чувствами... Я обратилась — и к несчастью, он увидел меня. Сейчас же... — судорожно поджавшая трясущиеся губы знахарка вынужденно передохнула, — я обратилась, когда увидела хладнодушно убиенную тобою лауму... Эти превращения происходят вне зависимости от моей собственной воли: достаточно ранящих душу переживаний. — Смятенная молодуха снова припрятала взгляд, словно бы на мгновение поддавшись влиянию малопонятного убийце чудовищ стыда. — Я остаюсь собой, в какую бы ипостась меня ни поместило сие позорное проклятье, — полушепотом протянула она напоследок, — но должно быть, теперь ты понимаешь, почему я вынуждена сторониться многолюдной общности... Всякий раз — рано или поздно — моя порочащая тайна вскрывается, и я предстаю перед людьми в безобразном зверином обличье. Я бессильна перед этой юдолью. Бессильны любые подвластные нашему разуму чары — некогда мне пришлось принять послушание при храмовой обители и выучиться на целительницу, дабы самолично убедиться в этом. Прости, что не была с тобой откровенна, Освальджик... — Призадумался на этом внимательно слушавший знахаркину исповедь ведьмак, сопоставив в своем разумении уже свершившиеся деяния с ее печальными признаниями: покамест действительно выходило так, будто несчастная забравшаяся столь невообразимо далеко отшельница говорила единственно правду...

— Ты должна была мне обо всем рассказать! — тем не менее, железно отчеканили ведьмачьи уста. — Я был бы не в силах совлечь проклятье, передавшееся тебе вместе с порченной отцовской кровью и посему заделавшееся частью твоего естества... Однако мне, по крайней мере, не приходилось бы сомневаться в твоей выученной благонамеренности! Теперь же, лукавица... я уже не могу безучастно оставить тебя и отстраненно уйти. — Клинок убирать мрачный мастер не торопился — об этом не могло идти и речи... Зажмурила глаза обреченная знахарка, едва заметно подергивая укрытыми лисьим мехом плечами, и оставшийся бесстрастным Освальд сурово продолжил: — Что с Родериком? Каким окаянным образом он подстроил твое обращение в чудище? — Отверзла Фелиция влажные очи, отстраняясь к бревенчатому пристенку своего нехитрого жилища, и печально отозвалась:

— Подлостью. Как и всегда. Он затаил на меня смертельную обиду. Сему человеку известна моя позорная тайна — ты не первый ведьмак, которого он посылает за моим убиением.

— Ага, — ничтоже сумняшеся покривил свою покошенную челюсть брыдкий Освальд, — предыдущего ты даже вроде как... загрызла, моя ясочка. — Вытянула ужаснувшаяся услышанному знахарка изумленное заплаканное обличье и после паузы тихонько прошептала:

— Значит, та́к он об этом рассказывает?.. — На сей раз превосходно умевший слушать мастер не стал перебивать ее отповедь, и собравшаяся с духом молодушка, набрав полную грудь сырого осеннего воздуха, пустилась говорить: — Тебе известно, кто такой Родерик?.. Он лжец — причем весьма виртуозный: сей непревзойденный хитрец может чистосердечно рассказать великое множество сокровенных деталей своей тернистой судьбы, заставив собеседника прямодушно уверовать в то, что ему в действительности посчастливилось узнать очень многое — однако истинный замысел сего человека состоит в том, чтобы попросту незаметно скрыть от твоего взора за озвученной малозначимой былью свою главную тайну... Он наверняка поведал тебе о своем прошлом наемника, с готовностью объяснив истоки своего владения оружием... Возможно, даже охотно рассказал, что обучал его сему искусству настоящий ведьмак — тот самый Волькер из Триполья, в убийстве которого ты бессердечно обвиняешь меня... — повторение подобных недобрых слов далось опечаленной Фелиции сложнее остальных. — А ты не спрашивал, при каких именно обстоятельствах обыкновенно скупая на подарки судьба даровала ему настолько славного учителя?.. Хороший учитель фехтования стоит дорого, а ведьмака, что согласился бы оставить странствия и вдобавок вел бы себя с чужим сыном добросовестно, еще и непросто разыскать... Ты же не думаешь, что сей человек некогда прошел той же тропой, что нынче — твой осиротевший воспитанник Мирко?.. — Вновь заглянувшая мрачному собеседнику в очи Фелиция печально склонила голову вбок и вполголоса изрекла: — ...Родерик — не просто безымянный содержатель подворья, Освальджик. Он — граф Осторн, родственник самого короля Аэдирна. Его полный титул звучит как Родерик де Лузиньян, граф д'Осторн. — После увиденного Освальд мог поверить во всякое, однако озвученные знахаркой речи представали совсем уж невообразимой небылицей. — Он узаконенный бастард почившего графа, — с печальным спокойствием продолжила бессчастная Фелиция, — единственный оставшийся ребенок, которому при изначальном незавидном происхождении посчастливилось пережить законных графских наследников. Старый граф подарил незаконнорожденному сыну прекрасное образование, ничем не уступавшее образованию законных детей, не поскупившись на репетиторов и даже на нанятого в качестве учителя фехтования ведьмака... а за несколько лет до кончины, скоропостижно лишившись рожденных в браке преемников — и вовсе узаконил, внезапно признав своим полноправным ребенком. После смерти старого графа, за неимением других настольников рода де Лузиньян, Родерику вместе с отцовскими землями высочайшим королевским указом был пожалован титул графа Осторна. — Поморщился исполненный недоверия мастер от подобного невообразимого откровения — ни на мгновение не отрываясь от внимательного наблюдения за способной попытаться отвлечь его знахаркой — после чего в неудовольствии бросил:

— Такой беспримерной брехни я не слыхал даже в дорожных харчевнях. Одна дрянная невидаль выходит. Что ж это, лукавица... я сей паскудной стервятине еще и нижайший поклон при обращении отвешивать обязан? — а дальше и вовсе пустился стервозничать: — И отчего ж это узаконенный графский ублюдок коротает свой век за прилавком корчмы, подавая разбавленную сивуху пьянствующим возницам или бродячим выродкам навроде меня?! Да еще и, паршивая сволочь, торгуясь при этом за всякий медяк?! Разве ему отныне не положено обжиматься с жеманными баронессами в бальных залах, заместо того чтоб валяться за печкой с кабацкой потаскухой?! — Вздохнула опечаленная Фелиция и тихо пояснила:

— Он уже не может иначе. Не забывай, он был наемником и жил случайной подработкой два лихих десятилетия. Сие подворье — просто его увлечение: получив отцовское наследство вместе с титулом, Родерик сделался очень богатым, однако после проведенной на большаках наемничьей жизни слащавые развлечения и интриги избалованного представителя знати уже не способны усладить его столь сильно, как простая возможность без ужимок привечать обычный люд. Он попросту не смог изменить свой прежний образ жизни, а посему и существует здесь инкогнито, в глуши — самолично разбираясь с лихими бродягами. — Припомнив давешнее оброненное Родериком обещание озолотить его замаранные кровью руки, ведьмак сызнова глубокомысленно смолчал: ему все еще было невероятно трудно поверить в корчмареву тайну — однако некое выработанное с годами глубинное чутье неумолимо подсказывало, что стоявшая на грани погибели молодуха уже не лукавила… Сама же Фелиция меж тем тихонько продолжила безотрадную отповедь: — Старый граф изначально не намеревался обделять законных наследников принадлежащими им по праву рождения землями: бастарду Родерику с ранних лет была уготовлена судьба безземельного скитальца. И все же он не был безразличен отцу: в юности Родерик воспитывался и обучался наравне с законными графскими отпрысками. Придворный этикет, точные науки, словесность, верховая езда — все это изучалось при дворе. По распоряжению старого графа в резиденцию рода де Лузиньян на службу в качестве учителя фехтования был приглашен даже знаменитый Волькер из Триполья, ведьмак школы Грифона с безупречной репутацией… Как потом утверждал сам Волькер, юный Родерик проявил гораздо больше упорства в учебе, нежели чем его легковесные законнорожденные братья: должно быть, он уже тогда осознавал, что в отличие от братьев, ему придется строить свою судьбу самостоятельно... Родерик был прилежным учеником: десятилетия кровопролитной наемничьей жизни после ухода из графской резиденции служат тому красноречивым подтверждением. — Отрешенно устремившая взгляд на острие ведьмачьего меча зелейница взволнованно вздохнула. — А еще он был жестоким и, безусловно, крайне беспринципным человеком: до момента обретения графского титула избравший кривую стезю Родерик вынужденно прожил целую жизнь бессовестного кондотьера. Судьба не раз обрекала его на истинное нищенство и не раз вынуждала совершать за монету кошмарные вещи — уцелеть после десятилетий подобного существования мог только беспримерно удачливый и беспримерно бессердечный человек.

Как ни желал сварливый ведьмачий разум опровергнуть оглашенную собеседницей небывальщину, сопоставляя с ней рассказ самого корчмаря, непримиримый убийца чудовищ покамест действительно не находил никоих расхождений. Даже напротив — диковинные речи отшельницы словно бы заполняли собою пустоты в уже известных переплетах корчмаревой судьбы... Повествование о нелегкой наемничьей доле, о давешнем учителе, мастере ведьмачьей школы Грифона; запрятанная в лесных глубинах могила последнего... Наконец, необдуманно брошенные взбудораженным корчмарем намеки на свойскую тайную личность — все это прекрасно ложилось на канву знахаркиной исповеди...

— Откуда же тебе сие известно? Ты же затворница, живущая в глуши! — неохотно выдал сквозь зубы Освальд.

— Родерик сам мне об этом поведал, — склонив голову, призналась погрузившаяся в беспросветные раздумья Фелиция. — Мне знакомо твое недоверие, Освальд: поначалу я тоже приняла сии невиданные откровения за обыкновенное мужеское тщеславие, приправленное изрядной долей воображения... Даже внутренне умилялась тому, что кровь Aen Seidhe по-прежнему позволяет мне представать в чужих глазах доверчивой молоденькой девицей, которой возможно рассказывать сказки... Потом я повстречала ведьмака Волькера, и он подтвердил мне признания Родерика... То, что я принимала за забавное бахвальство, оказалось сермяжной истиной. — Пощелкал рассматривавший миловидное обличье собеседницы мастер непослушным языком и безжалостно продолжил выспрашивать:

— И как же сей узаконенный ублюдок выведал твою собственную тайну? Чем же ты разожгла в его нутре такую смертную ненависть — раз уж он, будучи осведомленным о твоей чудовищной сущности, предпочел натравить меня на твой след исподтишка?.. — Нечто подсказывало убийце чудовищ, что по наитию он уже исхитрился выискать ответ на сей вопрос самостоятельно — однако въедчивый разум настоятельно требовал принудить дать ответ саму поникшую Фелицию... Подняла зелейница свой затуманенный печалью взор и, едва заметно содрогнувшись, пониженным голосом пояснила:

— Своим приманчивым обликом. И тем, что посмела отвергнуть его улещивания. — Все ж таки не зря наблюдательный ведьмак подмечал нездоровую ревность окаянного стервеца к его прекрасной соседушке! — Помнишь, прошлой ночью мы говорили с тобой о красоте?.. — негромко поинтересовалась прервавшая свою горькую отповедь молодка. — О том, что телесная красота может явиться несравнимо худшим бременем, нежели чем равное уродство?.. Внешняя краса — это ценностный дар, и многие способны возжелать упиться ею... а ежели им в этом отказать — то попросту сломать и растоптать предмет своего вожделения от претерпленной обиды. На том и зиждется моя безотрадная история взаимоотношений с Родериком. — Опустила она снова смятенные очи, скрыв их за упавшими на веснушчатое обличье волнистыми локонами, и недолго помолчав, вернулась к несчастливой исповеди: — Он воспылал ко мне собственническим вожделением при первой же встрече: я поняла это по его алчущему взгляду, непримиримо обращенному к моему телу — такому властному, требовательному и неумолимому, какой не оставляет места никаким иным желаниям, окромя своих собственных. Наслышанный о живущей в этих отдаленных местах врачевательнице, Родерик возжелал познакомиться со мною, едва только заехал на подворье содержателем: он самолично заявился на порог моей хижинки — в потрепанном дорожном одеянии, с каким-то стареньким изношенным мечом, вложенным в потершиеся ножны... Расспрашивал меня об уединении, которое я избрала, рассказывал о себе и своих далекоидущих намерениях за несколько лет расширить «Доброво», непринужденно балагурил, намереваясь продемонстрировать нарочитую легкость в общении... И смотрел. Так одержимо и злобно смотрел. Я сразу поняла, что теперь сей человек от меня не отстанет...

— Не уверен, что стану его осуждать. В особенности, ежели ты заигрывала с ним столь же бесстыдным образом, как и со мною прошлой ночью, — перебив ее печальный монолог, беззастенчиво подметил ведьмак, и привлеченная знахарка вновь одарила его мимолетным воззрением ореховых глаз.

— Нет, Освальд. Между ним и тобой простирается настоящая пропасть, — с неимоверной твердостью прозвучал ее доселе надсаженный голос. — Ты действовал сообразно плотскому вожделению — но в конце концов, осознав обреченность своего желания, сознательно отступил, не позволив алчбе затмить уравновешенный разум. Родерик оказался совершенно другим. Сей человек попросту не способен принять отказ: так или иначе он привык добиваться желаемого — хитростью, лестью, обманом… а где словесных умений окажется недостаточно — уже насилием и грубым напором. После первой непродолжительной встречи Родерик принялся непрестанно наведываться ко мне, с несгибаемой настойчивостью демонстрируя свой непрошенный интерес: рассказывал о своих странствиях, надеясь увлечь дешевым бахвальством; умасливал неприкрытой лестью, беспардонно восторгаясь доставшейся мне в наследство от матери эльфской красотою; пытался одаривать нежеланными подношениями, рассчитывая купить мое расположение… Затем в открытую принялся звать на подворье, обещая мне безмятежную жизнь в обмен за разделение ложа… — и далее, сделавшись практически испуганной, с отчаянным желанием донести свою правду поспешила добавить: — Я не играла с ним, Освальд, поверь мне!.. Нездравый блеск одержимости в глазах сего человека мгновенно рассказал мне обо всем, что я должна была знать!.. Мои уста высказывали прямой отказ не раз и не два... Обостренные чувства оборотня позволяли мне узнавать о его приближении заранее — и я намеренно уходила в чащобу, наблюдая за происходящим издалека… он же забирался в мою хижину и от злобного бессилия бесстыдно умыкал мои меховые одеяния, дабы засим напялить на свою поруганную трактирную девку!.. — Продолжавший неумолимо сжимать рукоять клинка ведьмак остался совершенно невозмутимым и недвижимым. — Этот безумец стал мне просто противен, — тихо изрекла впечатленная знахарка. — Получив от меня очередной несгибаемый отказ, он решился на отчаянный шаг, раскрыв передо мною свою истинную личность графа Осторна — тщетно уповая на то, что я продамся за возможность побыть графской полюбовницей... И когда я отвергла его болезненные увещевания уже и после такого — в остервенении попытался овладеть мной при помощи силы... Стоит ли говорить, что я тотчас же обратилась?.. — и ненадолго умолкнув, впервые за долгое время грустно улыбнулась краями алеющих уст. — Должно быть, я действительно ужасно напугала его: Родерик бежал от меня, потеряв приспущенные портки да в беспамятстве крича от первобытного ужаса... Я могла с легкостью разорвать сего человека в своем зверином обличье, заставив расплатиться за совершенное злодеяние — но все же не стала делать этого, даже несмотря на его невоздержанные намерения... Ограничилась единственным ударом когтями, полоснув мерзавца по подвернувшейся спине.

— Теперь понятно, откуда у него эти поганые шрамы, — бездушно заметил ведьмак, и вновь сделавшаяся печальной знахарка тихонько кивнула:

— Да. Они неудачно зажили. Готова биться об заклад, его до сей поры мучают тяжкие боли. Залечивая рану, Родерик пропал: несколько месяцев его совершенно не было видно... Однако однажды он опять появился: воротился ко мне в неком невероятном неконтролируемом помешательстве, с огромными бездонными зрачками в покрасневших глазах и сочащимися кровью воспаленными деснами — а разило от него мерзким запахом фисштеха... Мы поговорили с ним, стоя на значительном отдалении... Родерик в бешенстве сыпал проклятьями: рвал на себе волосы, выкрикивал наигнуснейшие оскорбления и клялся, что найдет способ извести меня со свету. «Ты подохнешь, остроухая стерва!.. Я прикончу тебя!.. Заставлю расплатиться за все!..» Затем ушел и уже больше не возвращался. А потом по его приглашению приехал ведьмак... — Искривился на этом припомнивший разговор с трактирщиком Освальд: а ему-то паскудный шельмец на честном глазу поведал, что погибшего убийцу чудовищ завела на подворье случайная дорога! — Волькер из Триполья, — горько уточнила молодушка. — Охотник из «Доброва» поведал мне, что Родерик пригласил своего старого учителя расследовать убийство каких-то двоих батраков, которых якобы насмерть задрало чудовище... Чудовище, которое по описанию с точностью повторяло мой облик... Я сразу почувствовала подстроенную уязвленным безумцем ловушку и решила не дожидаться пробития смертного часа: я пошла на подворье с намерением заблаговременно осмотреть тела убитых — и застала за этим самого ведьмака Волькера, который в окружении толпы зевак дотошно изучал истерзанные человечьи останки!.. — и вновь пониженный голос прекрасной отшельницы предательски дрогнул от нахлынувших чувств. — Ты не представляешь, какой ужас я испытала, почувствовав на себе пристальный взгляд его нечеловеческих глаз!.. Я старалась совсем не смотреть на этого пугающего человека — но он рассматривал меня вплотную, словно бы испытывая на прочность... А рядом с ним стоял и Родерик, все такой же одержимый и исполненный жестокости — стоял и точно так же пронзал меня ненавидящим исступленным взглядом... От одуряющей колоземицы и вида изодранных до неузнаваемости тел у меня начала кружиться голова... Однако осмотревший останки ведьмак внезапно заявил, что разорваны те несчастные были отнюдь не чудовищем, а обычными псами — а потом и вовсе разыскал на их изувеченных телах малозаметные следы от прониканиющих уколов мечом, принявшись утверждать, что смерть обоим батракам принес обычный человечий клинок...

— Хочешь сказать, что Родерик собственноручно заколол и затравил собаками своих батраков, дабы засим облыжно обвинить в кровопролитии тебя? — сквозь зубы предположил мрачный мастер, и зелейница растерянно повела плечами.

— Мне это неведомо, Освальд, — тихо шепнула она безотрадный ответ. — Вот только в ответ на высказанное заключение он отчего-то не на шутку вспылил и принялся пререкаться с бывшим учителем... Я не стала дожидаться завершения их разговора и поспешно сбежала в чащобу: не знаю, отколе мне достало самообладания не обратиться у всех на глазах... А вечером, когда я отправилась восстанавливать утраченное душевное равновесие в расположенный подле знакомого тебе озера Круг Стихии, меня неожиданно разыскал сам ведьмак Волькер. Он напрямую заявил мне, что догадался о моей чудовищной сущности, и под нажимом озвученного обвинения я чистосердечно раскрыла свою позорную тайну: ремеслом сего человека являлось кровопролитие, и я уже уверовала, что вскорости, как и всякое порочное чудовище, найду свою погибель от встречи с его серебряным клинком... Но Волькер даже не стал вынимать этот меч из футляра, — притихшая Фелиция ненадолго прикрыла уставшие глаза: — Мы много говорили на безмолвном берегу: я впервые поведала другой одухотворенной душе свою печальную историю, и Волькер тоже без прикрас рассказал о себе... О жизни на вашем ведьмачьем Пути, и о том, как некогда пробовал сойти с него, согласившись обучать тогдашнего бастарда Родерика... История о графе за прилавком корчмы оказалась невымышленной правдой. Равно как и предположение о том, что среди ведьмаков тоже могут встречаться достойные справедливые люди... Это была лучшая ночь — самая прекрасная и незабываемая за всю мою долгую жизнь. Ночь, когда я впервые обрела слушателя и душевного друга. — Так и плюнул с досады уязвленный услышанным Освальд:

— Ой ли, паскудница!.. А ланиты-то как зарумянились, шельма!.. А мне давеча у озера лгала, что не была с ним близка!..

— Не гляди на меня так: тебе неведома тяжесть моей несовлекаемой ноши, — необычайно серьезно изрекла в ответ кручинная знахарка. — Я виновата пред тобою и ныне сожалею, что прошлой ночью позволила себе давешнее легкомыслие и шалость... Иногда мне бывает сложно оставаться беспрестанно холодной и сдерживать желание быть женщиной — и я становлюсь ею; той, кем могла бы быть, не будь я проклята... Но в моих жилах течет порочная звериная кровь, и я еще в далекой юности сознательно приняла решение, что никогда не передам свое позорное проклятье дальше... Мне пришлось отказаться от любви — даже от любви неспособного зачать ведьмака, дабы не бередить усмиренные усилием воли телесные нужды. И с Волькером мы тоже расстались всего лишь добрыми собеседниками. На рассвете он ушел, оставшись в моих воспоминаниях другом. — Покорежил перекошенные уста озадаченный мастер, приоткрыв в недоумении рот, и не отрывая от грустного знахаркиного обличья изучающий взгляд, без привычного лукавства заключил:

— Вот уж не помыслил бы николиже. Значица, ты дева, зарекшаяся от плотской любви... Воистину твое житье полно секретов, хорошавка, — и вновь воротившись к прежней материи, строго вопросил: — И как оный ведьмак тогда издох, коли ты утверждаешь, что не прикладывала к этому руку? Неужто дальше скажешь, что порешил его все тот же узаконенный графский ублюдок?.. — Склонила свою голову Фелиция, поправив белоснежной ладонью упавшие на лицо рыжие кудри, и обреченно отозвалась:

— Волькер покинул меня с намерением серьезно побеседовать с Родериком: в его разум закралось подозрение, что тот всамделишно мог нечто недоговаривать... Мне неведомо, какая именно беседа состоялась между ними на подворье — я знаю одно: Родерик неким образом убедил своего давнего учителя проследовать вместе с ним вглубь чащобы... Возможно, он посулил ведьмаку доказательства моей вины в произошедшем кровопролитии... Возможно, просто посетовал на бесчисленные любопытные уши в округе... Как бы то ни было, собирая в чащобе целебные травы, я внезапно услышала сдавленный стон, что мог принадлежать единственно Волькеру. Задыхаясь от волнения, я стремглав побежала на крик и в одном из перелесков обнаружила их: истекающего кровью ведьмака и ублаготворенно наблюдавшего за его предсмертными муками Родерика!.. В его руках находился отнятый у умирающего серебряный меч — на шее же блестел ведьмачий цеховой медальон: бессердечный душегуб уже успел собрать трофеи, даже не дождавшись гибели их законного владельца!.. Завидев меня, он невозмутимо изрек: «Невелика беда. Попробую сызнова». На том ушел, оставив меня с умирающим... — Задрожала несчастная знахарка, вновь подтягивая к покрывшемуся пятнами обличью трясущиеся руки, и далее сызнова сорвалась на горестный плач: — Он убил его, Освальд!.. Убил собственного учителя!.. А теперь еще и лжет, что убивица — я!.. Вонзил кинжал ему в спину, воспользовавшись тем, что Волькер не ждал такой подлости от своего выросшего ученика!.. Все равно, как если бы твой Мирко заколол тебя ночью впотьмах!.. — и взвыв от душевной боли, продолжила: — Его можно было попытаться исцелить, случись все иначе... Но вместо этого я просто беспомощно бегала по кругу, опять обратившись в проклятое звериное обличье!.. Волькер умер у меня на глазах... Всем, что я смогла для него сделать, стали проводы в последний путь: я перенесла его остывшее тело в Круг стихии и похоронила на том самом месте, где мы сидели ушедшей ночью, повествуя друг другу о своих безрадостных судьбах. Это хорошее место, спокойное. Должно быть, его дух обрел там покой...

Оное ведьмак мог оспорить: достойные проводы вероломно убитого действительно могли избавить его от печального блуждания по земной юдоли в виде неприкаянного призрака — однако полноценное упокоение ему могло принести исключительно лишь приведение свершившего убийство к расплате. Не обязательно возмездие или лихой самосуд — справедливого судилища также было достаточно... Сие было паскудно — однако же, и не ведьмачья забота: разбираться с не касающимися его напрямую людскими окаянствами Освальд не намеревался. Да и не платил ему за это никто.

— ...Теперь Родерик собрался довершить замысленное: не сомневаюсь, что повстречав тебя у ворот своего подворья, он просто несказанно возрадовался, — утерев последние пробежавшие по измотанному лицу слезы, опустошенно довершила зелейница. — Ему нужно было убедить тебя в необходимости избавиться от меня. Нужно было, что люди увидели, как я обращаюсь. Маленькая лаума, привезенная баронетомВольдемаром, оказалась для него истинным вспоможением судьбы: ему даже не пришлось подстраивать чьи-нибудь смерти... Оставалось всего лишь проследить за тем, чтоб я увидела ее оплаченную собственным приемным отцом гибель — увидела прилюдно и от избытка чувств обратилась в чудовище... Зачем он пошел вместе со баронетом проверять выполнение заказа?.. Чтобы ненароком напомнить обо мне в урочный час?.. Уверена, так все и было. Людям не нужна особливая причина ненавидеть anad'enel — для чудовища же тем более нет места в человечьей общине. И вот теперь ты здесь. Пришел уже за мной.

Закончила Фелиция свою несчастную исповедь и обреченно потупила взор. Освальд остался стоять неподвижно. История, рассказанная многострадальной отшельницей, в действительности мало чем была подкреплена, окромя словесных заверений — однако сия кручинная отповедь складно соединила в себе все проделанные мастером разрозненные наблюдения. Одно стало для него откровением. Другое он смог почувствовать и предугадать заранее. Предчувствия не обманули его насчет шельмеца Родерика: тот всамделишно явился пропащей лживой паскудой и вдобавок исхитрился убить ведьмака... Теперь все в его первоначальных действиях стало понятно: и постылая навязчивость в отношении убийцы чудовищ, и одержимые устремления во что бы то ни стало избавиться от прекрасной соседушки... Как бы то ни было — это уже ничего не меняло: Освальд еще на подступах к знахаркиной хижине принял окончательное решение, отступать от которого не намеревался.

— Вот и вся печальная история. Больше мне добавить нечего. Дальше слово за тобой, — не поднимая глаз, тихонько прошептала Фелиция.

— Я тебе уже единожды сказал: после всего произошедшего я более не вправе безучастно уйти, — безмилостно бросил ведьмак, даже не помыслив о том, чтобы сдвинуться с места, и поникшая зелейница покорно кивнула.

— Понимаю, — промолвила она едва различимо и медленно поднялась во весь рост, тяжело опершись на перемотанную тряпицей израненную стопу. — Однажды это должно было произойти. Я прожила долгую жизнь, и ни в одной из посещенных мною земель мне не находилось потребного места, — поглядела Фелиция обреченно в хмурые ведьмачьи глаза и со скорбным смирением продолжила: — Я устала, Освальд. Устала убегать. Мне некуда идти. Да и незачем больше. Ежели не ты — однажды это сделает некто иной. Я не стану сражаться. Не хочу этого делать. Если моя кончина принесет кому-нибудь успокоение, да будет так. — Обвела она округлившимися трепетными очами безмолвную чащобу и засим опустила помутившийся взор к притоптанной землице, медленно и прихрамывая сдвинувшись к краю скамьи. — Я прошу тебя только об одном благодеянии, — напоследок шепнули ее задрожавшие уста: — Прояви милосердие, Освальд. Сделай это быстро… дабы для меня все закончилось в единое мгновение, — и опустившись на колени напротив деревянной перекладины, аккуратно отвела в сторону длинные рыжие локоны, смиренно поклав на лавку обреченную голову да обнажив перед ведьмачьим клинком белоснежную шею…

Прикрыла на том страдалица свои наполнившиеся слезами утомленные глаза — и ведьмак шагнул ей навстречу, с приоткрытыми корявыми устами уставившись на ее усыпанную мелкими веснушками мраморную кожу… Подступил он к несчастной вплотную, остановившись прямо подле ее покорно склоненной главы, и вложив клинок обратно в черненные ножны, угрюмо заявил:

— Я не палач, чтобы рубить башку на плахе, — после чего нещадно вцепился в меховую одежку вздрогнувшей знахарки, единым бесцеремонным рывком подняв ее ввысь да силою поставив на ноги рядом с собою… Задрожала перепуганная молодуха, с непониманием уставившись на страшное освальдово обличье, и сам хмурый мастер, ухватив оба ее тонких запястья, свободной десницей совлек закрепленную на поясе веревку, принявшись сурово спутывать безвольные руки страдалицы. — Пойдешь сейчас со мной, — брюзгливо прокомментировал он свои бадражные действа, — воротимся с тобой на подворье, — и преисполнившаяся ужаса Фелиция испуганно выпалила:

— Что?! Нет, прошу, не отдавай меня ему!.. Лучше заруби своей рукой — но не отдавай на поживу этому одержимому злодею!.. — и встряхнувший ее Освальд сварливо прорычал:

— Визгопряха же ты неразумная!.. Я ничего сему сквернавцу не сулил!.. — и на мгновение замерев да невзыскательно заглянув в обращенные к нему непонимающие ореховые глаза, насилу проскрежетал зубами уже собственное признание: — Я уберечь тебя от гибели пришел, посему как не вижу причины для этих развязанных паскудных гонений!.. И посему как жалко мне головушку твою многострадальную. Ты сама спасла себя от моего клинка: тем, что не напала в лесу на мальчишку — еще втагода, как не прослышала обо мне. Мне не нужно иных доказательств твоего миролюбия — за принадлежность же к чудовищному роду я башку не секу. — И вновь принялся туго обматывать воровину вокруг запястий смятенной Фелиции, стервозно обнажив щербатый оскал да походя злонравно приговаривая: — Только вот предосторожность никогда не помешает: дабы ты, хорошавка, не удумала от меня невзначай упорхнуть!.. — Огляделась взволнованная знахарка, совершенно потерявшись в намерениях убийцы чудовищ да попросту растерянно отдавшись на его неожиданную милость — и только лишь исступленно вопросила:

— Что же ты тогда собираешься делать?.. — на что ведьмак безмилостно изрек:

— Выставлю тебя пред господским обличьем — будешь объясняться перед баронетом, — и как изумленная Фелиция оторопело округлила глаза, пояснил: — Ныне это твой единственный шанс сохранить на плечах свою голову, милонька. Господин Вольдемар — крутонравный владетель, но его изморенное нутро не лишено благородства, а страждущий разум замутнен пережитыми горестями: сей служивый дворянин не питает в отношении тебя всамделишного зла, и коли ты сумеешь убедить его в своих изначальных благих намерениях, согласившись искупить облыжь бескорыстным врачеванием его скорбящей по потерянной дочери души — он дарует тебе жизнь. И даже услужение вдали от постылого стервеца Родерика: даже сделавшийся графом байстрюк не сможет достать тебя, ежели ты наймешься к высокородному баронету в лекари. — Ахнула изумленная зелейница, даже не помыслив помешать проявившему невиданное сострадание мастеру затянуть крепкий узел на режущих путах, однако опомнившись, все же взволнованно молвила:

— Но баронет ведь лицезрел меня в чудовищном облике… — на что кривящийся Освальджик резонно возразил:

— Но он также лицезрел и то, что ты ни на кого не напала!.. — после чего, не отвлекаясь, медленно и многозначительно протянул: — Придется тебе нынче довериться мне, моя ясочка — сие и станет тебе воздаянием за ночное лукавство!.. И усмири свой страх, дабы на грех не обратиться: все тогда испоганишь, лукавица, и даже я тебе уже не помогу. На подворье не страшись людских паскудных языков: я буду свидетельствовать в твою пользу, и ежели ты станешь говорить чистосердечно… быть может, баронет одарит тебя своей спасительной милостью.

— А ежели не одарит?.. — вполголоса шепнула едва стоящая на ногах Фелиция, и ведьмак непреклонно изрек:

— Тогда тебя казнят. Но это буду уже не я.

Проверил он крепость затянутых пут, для пущей надежности обмотав свободный конец веревки вокруг собственного локтя да жестко стиснув его в безжалостной хватке, и наконец подтолкнул обмякшую от пережитых чувств зелейницу вперед. Обернулась Фелиция на мгновение, с растерянной благодарностью в туманном взгляде заглянув в стращавые очи заступника — и стервозный ведьмак гневливо оскалился, заставив страдалицу двинуться дальше… К огромному невысказанному облегчению обоих, серебряный клинок на этот раз действительно не пригодился.