…А как минула та ночь, шептались девушки украдкой, пряча губы в платки расшитые, что больше нет её, сгинула навек в илистом омуте, ушла плясать с огнями болотными, и имя её не помнили, только шуршал камышовый кот, цапля вскрикивала тревожно: Роска. Рыбка серебристая губами хватала комара за лапок пучок, жались друг к дружке птенцы пуховые, в дрёме нежной вторя: Росенька. Так её назвала Йола.

Ведь всем девушкам в Пади Вязевой известно, что, ежели Йола тебя позвала, то пропала ты. Насовсем пропала, не выдворить тебе грёз постыдных, не спрятаться за мужниной спиной, не запереться на сто замков. Никуда не денешься — расплетёшь косы. Роска и расплела. Как услышала это её на придыхании ветерка весеннего…

— Росенька, — пели полевые травы, скользя по ногам. Сыпали на юбку пыльцу, что оставляла разводы цепких пальцев. — Милая…

Девушка обернулась, когда ветер унёсся по бескрайнему полю, вздымаясь сухой травой и кружа, ластясь юбкой к ногам. Крепче стиснула корзину: а ну отберёт, рассыплет красные налитые ягоды… Так ей не вернуться до темноты. А дома ведь ждут.

Роска склонила голову, платком ещё не покрытую, ловкими пальцами отрывая ягодку за ягодкой, не тревожа стеблей и не сдавливая до сока. Светлая коса, точно солнце запуталось во ржи, спускалась к бёдрам. А когда подняла голову, — как далеко ушла? — ветер кинул в лицо пыль и рассыпал по щекам конопушки.

В избе за серпом луга, воротом плетня, в тени яблонь, её ждали. Ветер тревожно раскачивал ветви, пылью под ноги ложился песок. Миновал жаркий полдень. Корзину из рук взяла мать, с ужимкой взвешивая в сильных руках. Их за каждую провинность вспоминали: били больно, даже когда не брали розги. Роска опустила взгляд, гадая, отчего в доме тихо. Ушли все, или сидят с мышами по углам, что поприветствовать её некому?.. Сама Роска спросить боится, помнит поджатые губы матери, словно и вправду что случилось. Нехорошее.

— Иди на двор, — наконец вздыхает мать, перевязывает платок на парадный, с красными птицами, который не стирает даже, чтобы вышивка не полиняла. — Ждёт он тебя.

В оторопи хочется спросить — кто? Кто ждёт? Роска хмурится, выходит из тёмных, прохладных сеней. Даром, что осень, разгулялась погодка. Она сходит с крыльца, чуть выглядывая из-за сруба. Все, кто мог ждать, знали мать и без красных птиц. С мгновение она смотрит совершенно потерянная, не зная, то ли бежать с криком в дом, то ли сделать шаг навстречу.

На дворе стоит громадный конь. Роет землю копытом, фыркает, тень от яблони рябит на чёрной шкуре. Солнце красит гриву в рыжий, почти в красный.

— Нравится? — раздаётся голос над ней. Роска вздрагивает. — Твой будет.

Прислонясь к стене, перед ней стоит мужчина, каких она в деревне не видела. Точнее, проездом-то видела, а в деревне они не жили. В Вязевой Пади никто не носил серебряных бусин в волосах, штаны не красил в клетку. А этот и бороду отпустил, завязал тугой косой. Стоял, скрестив руки на широкой груди, всё на Роску смотрел, а ей хотелось убежать. Кто он? Зачем приехал?..

На порог вышла мать, руки на бока поставила, посмотрела на них сверху вниз. Лицо нарумянила, успела. Роска стояла бледная.

— Рось, к тебе гость приехал. Чего ж ты его не привечаешь, в дом не ведёшь? Али не люб тебе подарок господаря Одегора?

— Да, матушка, — она опустила голову. — Прошу, господарь Одегор, проходите.

Тот усмехнулся, и вышло это у него диковато, будто зверь ощерился. Прошёл сразу за ней в сени, ближе, чем на шаг к ней шёл. Роска поспешила, оторвалась, приподнимая юбку. Показала лодыжки и зарделась. Дурочка.

Стол ему накрыли, поставили кружку с хмелем, ягоды, что собирала, в крынку. Роску посадили на один конец стола, Одегора — на другой. Мать хлопотала, распалялась в пустых любезностях, одинаковых любому желанному гостю. Роска сидела перед ним и глаза поднять боялась. И знать не хотела, отчего так ласков хищный оскал, отчего во взгляде маслянистом течёт раскалённый металл.

Говорила тоже мать, и Роска за то ей впервые была благодарна. Расспрашивала сперва о делах господаревых в ближнем городе, о достатке с ремесла нехитрого, а как перешла на земельное хозяйство, — дом за крепостной стеной, — так и вовсе разомлела. Одегор отвечал бесстрастно, без бахвальства, не глядя на женщину, чуть зубами за него не цеплявшуюся. Не спорила Роска с приевшейся уж песней, что простым людям вроде них нельзя носы воротить от предложений щедрых, особливо от тех, кому удачи достало жить за стенами. Вязева Падь-то уж сколько поколений наскребала на тын…

Поглядывала только за окном на солнышко, что уж спрыгнуло с макушки сосны. Тревога пробежала по коже иголочками, заставила сжать оберег на запястье повязанный, — нехитрый амулет из корня кувшинки, какие были у каждой девушки, хоть раз у реки побывавшей. Без такого страшно подходить к воде, не то прогневаешь богиню речную. Йолу, вечно юную деву, столь же прекрасную, сколь своенравную. Да Роска не знала боле, у кого просить заступничества.

Хоть в храме её не бывала (стоял тот выше по течению что не за день дойдёшь), да всякий раз, как оказывалась близ бегущей воды, бросала горсть ли ягод, глоток ли молока в прозрачные волны. Знала, не пусто поверье, не понапрасну просят девушки у неё покровительства, а и бегут к ней во спасение. Там она живёт, пляшет в барашках волн, скользит со щуками по дну, нежится в изгибах ивовых ветвей… и присматривает за ними, деревенскими. Река полноводная, по равнине завитками пенными брошенная лента, обнимала Вязеву Падь с трёх сторон, потому и не чтили здесь других богов, кроме вездесущих Маэса да Глёсне, неба грозного, да темени коварной. От прочих напастей задабривали Йолу.

Её, Деву Речную, Роска видела за круглым ликом луны, что глядел в окна долгими маетными ночами. Тогда в полудрёме блазнилось ей, что то богиня смотрит с чёрного звёздного купола, а с приходом забытья спускается в избу неказистую, укладывается рядом, бесшумная среди спящих домочадцев. Накрывает прохладными губами её лоб, гоня прочь тревожные сны.

Она бы многое отдала, чтобы хоть одной сумеречной синей ночью различить среди ив кружащих в хороводе русалок, ноги которых невесомые скользят по глади речной воды, а распущенные волосы пушистыми плащами скрывают нагие тела. Но сколько ни приходила к реке, не видела их. Иначе б, наверное, не вытерпела, променяла б земную свою долю на вечность под луной. Чем быть с богиней своей в мечтах постыдных…

В таких мыслях Роска до теплоты сжимала амулет, а как сомкнулась в доме темень, так подняла взгляд на нетронутые блюда. Матери видно не было. И как-то опустела притихшая изба.

— Кого высматриваешь? — осклабился Одегор. — Не дура твоя старуха, не стала корчить гордую. С петухами начнём телегу собирать, да и двинемся, а пока дала мне присмотреться.

В словах растянутых чувствовался выпитый хмель. Роске стало ещё и мерзко, как от любого пьяного мужчины. Да только мимо этого не проскочишь на улице, супротив этого не кликнешь старших. Этот подымается со скамьи, припечатывая её тяжёлым взглядом чуть не к полу. Этот послан по её голову.

Как шагнул к ней, так Роска порскнула к печи за кочергой, схватила железо надёжное, замахнулась…

Поняла — мать специально всем из дому выпроводила, чтоб не слышали, не противились, да первее Роски всем всё истолковала, о ней, наивной, и не вспомнив. От такой догадки в уголках глаз народились слезинки и сразу высохли. Чего ожидать удумала, тепла материнского захотела, а ведь всё по обычаю. Ведь мало за кем в Вязеву Падь городские приезжали, местные девки никому не сдались. Брать ещё их, бесприданниц… Разве что в прислугу. Одегор был единственным шансом её уехать. Всего-то нужно, что покориться… Да кочерга спикировала, пресекая эту блажь.

…Тот остановил оружие над головой, вырвал, отбросил к дальней стене. Звонкий удар прокатился по ней громом, сметая крохи последней надежды. Её сгребли в охапку, оторвали от пола, выволокли в сени. Ноги обивали не столько бока, сколько косяки и стены.

Не помня себя билась в чужих руках, да некому услышать, некому помочь. Не будут, заткнули уши, повязали платы на глаза, заперли себя за дверьми и ждут, покуда крики её стихнут от изнеможения.

В лицо дышал крепкий хмель, а как встретила спина груду досок наваленную, так различила в зловонии этом смерть. И тяжёлое тело над собой показалось чудовищным. Кроме погибели ничего не сулящим.

Схватили её, а Роска вырвалась юрким горностаем из его рук, побежала прочь из дому, со двора прочь, за плетень к лесу, слыша ругань и тяжёлые шаги Одегора. А ну как погонится, зверем обратится… Она припустила к заводи, где можно было укрыться среди ив, забиться под корни на глинистом отвесном берегу. В темноте было страшно. Того и гляди чаща разорвётся пастью, протянет цепкие лапы-сучья, утащит в яму вывороченных корней… Да Одегор страшнее.

Она выбежала к ивам, на гребень холма. Луна уже поднялась, залила реку серебром. Позади ломился жених, сквозь кусты, дышал тяжело, выламывая бурелом. Роска остановилась, прижала к груди руки.

— Росенька, — донёс ветер.

— Росенька, — плеснула вода.

— Росенька, — проговорила Йола.

Она обернулась на реку, обомлев. Вода сверкала, точно россыпь хрусталя. Над рябью волн в лунном сиянии, касаясь воды пальцами босых ступней, стояла девушка. Мокрая полупрозрачная рубашка облепила её тело, волосы чернильным плащом падали до самой воды. Она подняла руку и поманила её, от движения пальцев зазвенели колокольчики.

— Иди ко мне, — прошептала Йола одним ветерком, мягким касанием перебравшим волосы. — Иди, милая.

Роска шагнула неуверенно вниз по склону. Босая нога соскользнула. И, чуть не падая, побежала по мокрой траве, хватаясь за ветки, за ледяной, на ухо смеющийся ветер. Ноги расплескали воду, вымок подол, она же взгляда не отрывала от девушки, что стояла по пояс в воде, протягивала руки. В свете луны она была краше сказочной нимфы, кожа чистого алебастра, платье дорогого шёлка, бездонные глаза лани.

И мысли поворотить назад не таила, уверенно шла по наклонному берегу, да тянулась к ней. Возьми. Уведи за собой. Твоей буду. Чем вытерпеть этот ужас… Пальцы дрожали, в глазах, луной осиянных, застыли страх и желание.

Йола взяла её протянутые ладони, и Роска поняла, что вода уже ей по грудь, что ноги давно ступают не по дну галечному. И что держат её в воде чьи-то нежные да сильные руки. Её потянули вниз, лицо богини — такое близкое, такое снежно-искристое, — нырнуло под тёмный покров, вода хлынула на щёки, обняла озябшие плечи. Сомкнулось лоно реки, только соскользнула с волны коса льняная.

— Роска! — крикнул с берега Одегор, и отчего-то в грубом, не внушающем ничего кроме оторопи голоса, сейчас было столько страха, что она вся похолодела. — Роска! Выплывай!

А Йола, прильнув к ней, в свете луны живая, прекрасная сказка, потянулась к волосам её, провела меж прядей косы, распуская ту в воде, обеих захлестнувшей. Роска смотрела на неё сквозь подымающиеся, кружащие пузырьки. И не могла налюбоваться, как струны лунного света скользят по белому мрамору лица, как чернильным вихрем вьются над ней волосы, платье поднимается летящими оборками над шёлком кожи, по Бездне идущими босыми ногами.

Богиня подплыла ближе, накрыла мягким поцелуем её губы распахнутые, отчего замерло сердце, отчего разлилась по груди сладость.

Привлекла к себе её, неловкую, касанием скользнула по наготе чувствительной, неволя изогнуться в объятии. Роска запрокинула голову к луны танцующему блику, серебру беспокойных волн. По открытой шее спустились губы к груди, выпили сердцебиения гаснущий шум. От прикосновений расцветали под кожей бутоны, белые кувшинки, то ли звёзды, то ли лепестки на глади воды.

Сладко было в руках её. Гибла тревога, задыхался страх, забывалась жизнь маетным сном. Отпустила себя, огладила прелесть за платьем белым, прильнула к обнажённой нежности, ныряя в тинистый омут стылых вод. Целовала губы ледяные, таяла в ласках да тянулась к любви этой спасительной.

Ко дну пошла Роска, в объятиях смерти нежась, засыпая убаюканной на плече богини речной, волнами обласканная. В последнем проблеске яви привиделось ей, будто из воды её прочь дёргают, тащат к плавающему блику луны, в руках упрямых безвольную…

Да только бестолку, ведь теперь плясать ей в хороводе Йолы, теперь подыматься с луной из вод с подругами-утопленницами, теперь любить богиню свою пуще жизни, теперь вечною девой служить ей, прекрасной. Ушла она. И уж не вернётся, покуда над рекой не взойдёт полноликая луна, покуда не позовёт Йола свою русалочью свиту.