— С чего ты решил, что ему можно доверять? — пристал в который раз старый эйлэ, хромая за вождём на своей деревяшке. Ох и портила она ему жизнь в Пустоши. Но после того, как его чуть не разодрала стая моуров, всего-навсего потерянная нога казалась настоящим чудом. — Мы не знаем ни клана его, ни что за лихо гонит его всё дальше и дальше к Лучине.

От упоминания каньона вождь, рослый широкоплечий эйлэ со шрамированным лицом без куска верхней губы, куда упирался сколотый нижний клык, замер, обернулся.

— Я верю Иллансу, Мадер, — отрезал он в лицо старику, так, что у того против воли прижались к седой голове длинные, оттянутые тяжёлыми серьгами уши. — Он из западных, тех, кто не во снах видел море. Они отсекают волосы за каждый проступок. Видел его косы?

Мадер помнил выбивающихся из-под низкого капюшона тонких снежных змей, пять или шесть. И вправду длинные, такие не за один десяток лет отрастишь. Да на лицо эйлэ наползла тень, пролегла глубокими морщинами меж куцых бровей.

— Ты забываешь, что нет над ним асзена, в чём тебе и признался. Некому его судить.

— Ступай, Мадер, — устало отмахнулся вождь. — Нет над ним асзена, нет и надо мной. Под взором богини мы все едины.

— Увидишь ещё, кого пригрел, — прошептал старик, провожая взглядом удаляющегося к ярану вождя. Но делать нечего. Не асзен он, чтоб помыкать чужою волей.

Когда видел, к чему воля та тянется, озябшая в Пустоши, не знающей вёсен.

Вождь откинул полог, проходя в жаркий полумрак жилища. В очаге плясал огонёк, отапливая маленький уголок жизни среди вечной зимы. Илланс сидел возле огня, отогревал бледные руки, длинные тонкие пальцы. Поневоле вождь залюбовался гордой его посадкой головы, алебастровой кожей плеч, блестящим шёлком кос, спускающихся до обнажённых бёдер, подобранных на подушке длинных ног.

— Благодарю тебя, Шатте, — обернулся Илланс, пряча взгляд под белыми ресницами. Да вождь знал, что глаза те сверкают точно рыбья чешуя. Таким глазам и каменья не дарят, только чистое серебро.

— Чувствуй себя здесь как дома, — Шатте опустился рядом, подвязав полог на ремешок за собой.

Илланс усмехнулся с затаенной грустью от его слов. Что за тайны он принёс в их саэл, от чего бежал…

— Обязательно тебе путь держать к Лучине? — наклонился к нему вождь, высматривая в точёном, красивом лице ответы, каких, он знал, словами никогда не добьётся. — Ведь то верная погибель. Оттого и зовут то место так, что живут там не дольше чем сгорает лучинка.

— Там моя последняя надежда, — отвечал вполголоса Илланс, подаваясь навстречу. — Тебе не понять. Ты спасаешь свой клан из года в год от моуров, от пурги, от голода... Я другой. Я ищу смерти в Пустоши, хотя казалось бы, где ещё в Угодьях смерть ходит твоей тенью...

Шатте покачал головой, принимая лишь на веру то, что никогда ему не быть посвящённым в эту его страшную тайну, никогда не понять стремления к смерти такого прекрасного эйлэ. Только и было у них, что несколько кругов звёзд. 

Илланс прикрыл веки от прикосновения, упал в объятия, потянулся к губам. Нежный, не зимой обласканный — теплом очага, мягким мехом одеял да иноземным бархатом одежд, кем-то побогаче Шатте подаренных. Такому носить серебро, такого любить длинными ночами… Да ромфея, пристроенная у очага, напоминала, что воин перед ним, а не чья-то забава.

И Шатте помнил, как встретил его со вчерашним рассветом, одинокого всадника среди метели, слепо бредущим на тусклый огонь ночных фонарей.

Проворачивались над саэлом звёзды, спускалась темнота на необъятный, рвами и долинами, каньонами и пещерами испещрённый пустырь. Камень и лёд, стылые брызги магмы и навсегда сухие русла рек спали, не помня того времени, когда ещё звались не Пустошью, а... не помнило время, как.

Скользили руки по влажной от испарины коже, рвались вдохи от вскриков, стонов на придыхании, и ветер нёс тихие смешки и жаркие нескромные слова.

Бежал ветер далеко за холмы, с которых саэл был созвездием тусклых фонариков, вихрился насмешливо у россыпи камней, у головы существа, что пыталось провалиться в сон. Свистел, нашёптывал в уши каждое слово, каждый стон, в красках заставляя слушать, донимая скрипящие от злости ветви.

Оно не могло не слушать. Из промозглой ветреной ночи в столь же снежную, зябкую ночь оно знало только голый камень и снег. Но не могло не грезить о том, что рассказывал ветер. Что заставлял представлять. И хуже того было то, что оно могло быть и с ним, если бы не старое колдовство, если бы не Илланс, старший брат.

Существо распрямилось, вытягивая длинную шею. На снег упали шипящие капли чёрной смолы, из разверзстой пасти повалил пар. И обратно ветер бежал уже неся глухой, голодный рык.

…Илланс поднялся с горячей груди, опуская дрожащие от напряжения бёдра, на которых расцветали следы ладоней. Как уши вздрогнули: различили в вое ветра, ворвавшегося в яран, этот рык.

— Надо сниматься, — прошептал он, вскакивая с разомлевшего в его объятиях тела.

— Что? — Шатте схватил его руку, метнувшуюся к рубахе. — С чего ты…

— Он близко, — что-то в голосе Илланса заставило вождя разжать хватку, схватиться за рукоять ромфеи у изголовья. — Приказывай трогать, иначе костей не соберём.

Мадер удивился, когда вождь выбежал из ярана посреди ночи, набрасывая на плечи меховой плащ и поднимая часовых. Саэл стоял на санях, и сняться с места мог быстро. Тягловые чудища стряхнули снег со спин, поднимаясь на лапы, каждая толщиной с колонну, перезвякнули пряжками упряжи, оглашая ночь гортанным рыком. И по единогласной команде хлыста снялись в галоп, взрывая свежий снег и треская наст, когтями цепляясь за лёд. Сани помчались. Полозья сверкнули, легли на ветер.

Саэл проснуться-то толком не успел, а дым жарких очагов уже плоской лентой стелился за ним.

Илланс выбрался на верхнюю палубу саней, хватаясь за перила и заслоняя лицо от режущего до слёз ветра. Кафтан трепало во все стороны, подпоясаться он не успел. Но Шатте, стоящий рядом, не должен был прознать, что он не чувствует холода.

— Отчего мы бежим? — перекрикивая ветер, спросил асзен. Тягловое чудище вскинулось в длинный прыжок, сани перелетели пропасть, и в этот момент сердце точно ухнуло в чёрную бездну. Как полозья снова скребнули по льду, так Илланс повалился ему на грудь, жмурясь и дрожа. Пускай думает, что от холода. — Кто тебя преследует?

— Смерть, — Илланс оглянулся в ночь, прижимаясь к Шатте. — И он не отстаёт.

Связи между братьями хватало, чтобы и за ночной снежной теменью различить силуэт изломанного, связанного из живых ветвей существа, прыжок за прыжком на четырёх длинных лапах нагоняющего саэл. Достаточно было уловить среди теней одну, как изломанные движения моура сковывали тело ужасом. Илланс схватился за рукоять ромфеи у пояса, и тень моура перемахнула пропасть, ветер донёс рык, для него одного сложенный в слова:

-- Не уйдёшь.

Всегда уходил, сколько помнил себя, был среди златнекорских песков или голых скал побережья, не давал своей тени настигнуть себя. И эта ночь не станет исключением.

Тягловые чудища заревели, мотая тяжёлыми головами, несколько саней потеряли ориентир, сбиваясь с проторенного пути. Шатте ругнулся, отпуская Илланса и взбираясь к вознице. Ветер чуть не снимал шубу с плеч, белая грива полыхала за спиной точно полярное пламя. Их сани вышли на лёд, когти чудища заскребли, теряя опору. Полозья скрежетнули, их мотнуло в сторону, завалило набок. Илланс отпустил перила и ударился о костяной каркас ярана. Китовые рёбра заскрипели, но выдержали. В голове загудело, он сполз на досчатый пол и вонзил нож меж половиц.

Чудище взметнуло плоский хвост, ударило, пуская трещины. За те зацепились когти, зверь снова набрал скорость. Шатте вырвал у возницы узду, натянул с недюжей силой, направляя плоскую морду к полоске пламенеющего света на горизонте.

— Лучина, — прошептал надорванный голос за спиной Илланса. Старый Мадер смотрел на зарево с серым, омертвевшим лицом. — Проклятая земля...

— Там он нас не достанет, — поднялся тот, взбираясь к Шатте и цепляясь за меховые хвосты песцовой шубы. — Туда.

Хотя, уверенности в том, что близнец испугается Лучины, у него не было, да было знание, что всякий моур страшится того, что живёт в том каньоне. Нужды заезжать в её свет не было, всего лишь подобраться достаточно близко...

Близнец голоден до крови, слаб и не сможет преследовать до рассвета. А Илланс... выдержит ли в Лучине хоть миг, он старался не думать.

Оглянувшись, он похолодел: из всего саэла на лёд вынесло их одних, и остальные сани теперь неслись по высоким крутым берегам то ли реки, то ли жилы, то ли пропасти. Понять, чем были эти заснеженные, разваленные земли до Воцарения порой было невозможно. Они одни бежали ниже всех, впотьмах, виляя от скалы к скале, подскакивая на выступающих из-под льда камнях. Чудище их выдыхалось, храпело, роняя с носа капли пота.

Зарево заняло уж четверть неба, Мадер начал молиться. А тень моура, прыжками бежавшая по пятам, даже не оторвалась. Илланс вцепился в песцовую шубу. Как назло, все боги эйлэ были мертвы, мертвее трупа старой земли, разлагающегося под снегом Пустоши. Мёртвые не слышат молитвы. А Ханайя, богиня-мать Угодий, только и может, что лить слёзы за своё непутёвое дитя.

Лучина приближалась, уже дышало в лицо её вулканическое ядовитое зловоние, в рыже-зелёном зареве вихрились крылатые змеи, чуя добычу. Подо льдом расцветали языки пламени — водоросли, озерца, источающие свет, флуоресцирующие хребты давно вмёрзших в лёд гигантских существ. Ночь светлела в оранжевый и оттенки зелёного, высыхали звёзды на небесном куполе.

Моур притормозил, запрыгнув на скалу, да с интересом следя за санями, чёрная корявая тень среди чёрных скал в рыжих отсветах. Илланс впервые поймал его взгляд — пустых, плачущих чёрной смолой глазниц на белом черепе лося. Он не хотел вспоминать даже, что случилось с его братом, почему его оплели ветви, с которыми плоть стала одним целым. Будто не было меж ними полусотни лет бесконечной погони.

А брат смотрел, как сани движутся в сияние Лучины, не оставляющее в живых.

— Останавливай, дальше он не пойдёт, — потянулся Илланс выхватить поводья из рук Шатте, но те сжались добела, онемели. И от его прикосновения кожа осыпалась снегом, обнажила синюю плоть.

Он одёрнул руку, спрыгивая с верхней палубы. Сани не останавливались, неслись к каньону, полыхающему стылым пламенем. Ремни лопались, от падения стальная скоба ромфеи раскололась на иглы снега. Он перекатился на отчаянно скрипящих, на глазах индевеющих досках, ловя скользящий к краю меч за миг до падения. Мадер привалился к ребру ярана и только успел проводить его леденеющим взглядом, одними чёрными губами прошептать в спину: "Проклятый".

Илланс бежал на нижние палубы, проклиная свою нечувствительность к холоду. Как давно вождь был мёртв?..

Сани повело и бросило о скалу — чудище упало, толстая меховая шкура осыпалась инистыми иглами. Илланс перемахнул через перила и врезался со всего маху в лёд, распоров кафтан о край полозьев. Сколько он так пролежал, не помнил. Но когда поднялся, с трудом подбирая ноющие конечности, считая ушибы на и без того слабом теле, заметил среди скал чёрный силуэт.

Брат смотрел на саэл, раскиданный мёрзлыми трупами по скалам. Новые жертвы бесконечной погони, очередные сброшенные с доски пешки жестокой игры. Сколько ещё жизней пожнёт проклятие... сколько ему ещё таких Шатте придётся вынудить ради себя губить людей?.. Илланс смотрел на моура, свою вечно голодную до крови тень, надеясь лишь, что тот спрыгнет прикончить его здесь, на краю света, откуда ни один из них не вынесет ни слова.

Но тот не смел подойти, или не хотел положить конец бесконечной этой кровавой потехе. Плоть пахла сладко, даром что мороз её схватил такой, что кровь сыпалась кристаллами.

Илланс пошёл по рыжему льду, зажимая в руке ромфею, — последнее, что осталось от их отца, и с чем единственным он путешествовал по свету. Свернув в одну из трещин скал, он вышел на поверхность, откуда зарево Лучины полыхало ещё ярче, и почти видны были за низкими облаками спины льдов, выдыхающих ядовитый, зеленью раскалённый воздух. А в спину ветер, их вечный недруг, нёс звуки насыщавшегося плотью зверя. И Илланс знал, что начал брат с Шатте.