Ночной лес обступал их со всех сторон, полнился шорохами и криками ночных птиц, притихающих при появлении человека. Сколько бы ни пытался себя успокоить, Белль всё высматривал в подлеске чудовищ, крепче сжимая отцовскую руку. Он так и не выпытал, зачем они идут в лес.

— Пап, — снова попытался он, но отец был хмурым и не отвечал.

А вырываться Белль не думал: не хватило бы сил, ведь когда он плотно ел в последний раз, он и не помнил. В их деревню пришёл голод, и за эти месяцы он привык к бледным, осунувшимся лицам, хмурым родителям, вполголоса обсуждающим, что запасов не хватит, что все они до холодов не протянут. Что скоро уж начнут есть товар, отложенный для торга, до снега, что покроет горный перевал и позволит проложить санный путь. Белль слышал и ещё кое-что, от чего теперь пытался избавиться, но оно прочно засело в голове, заставляя кусать губы. Люди пропадали и раньше.

В лесу раздался волчий вой, и отец вздрогнул. Скинул верёвку с плеча, бросил короткое:

— Шевелись.

— Мы будем охотиться на волков? — прошептал Белль.

Он мог в это поверить: отец, когда не сутулился, был выше всех мужиков в деревне, а уж его длинные руки могли, наверное, изловить и оборотня. Об этих тварях не вспоминали в ночи, но Белль отчего-то вспомнил.

Отец подвёл его к дереву, огляделся. И, не отвечая на его расспросы, принялся обвязывать верёвку вокруг ствола, вокруг него. Белль оторопел, когда в пару ловких узлов его прижало к дереву. Уставился на отца, который уже разворачивался прочь.

— Прости меня, — выдохнул тот. — Ты должен понимать.

Белль понимал, наверное, оттого из его глаз не покатились слёзы. Ни когда отец скрылся за плотным подлеском, ни когда вдалеке завыли волки, один за другим подхватывая жуткую песнь. Только ворочался в желудке холодный страх, и крепче впивались жёсткие верёвки от нервных движений.

Его съедят, чтобы жила деревня. Это необходимая жертва, от которой в горле стоит ком, а ноги дрожат от тёмной неизвестности, подступающей со всех сторон. Быть может, взрослым так легче, может, он и вправду заслуживал быть отданным волкам. Люди боялись волков, с самого его рождения стая близко подходила к деревне. Поговаривали даже, что зверей тут нет, а всё то — колдовские трюки злых соседей. Что те волки — и не волки вовсе, а твари.

От таких и вправду можно только кровью откупиться.

Наконец Белль увидел их, серые покатые спины, огоньки пылающих глаз. Огромные, куда больше собаки, и среди них один, крупнее прочих. Серая с проседью шерсть мерцала в свете луны, ступал он иначе, будто его ноги были длиннее, будто под звериной шкурой было ещё одно тело. Белль уставился на него, понимая сердцем, что это оборотень. Тот, о ком слагались сказки, и кого боялись люди. Это он привёл стаю в их долину.

Оборотень подошёл, скаля огромные белые зубы — звериные клыки спереди и человеческие сзади. Белль дрожал, следя за этими зубами, втягивая носом горячее дыхание зверя. Волк обнюхал его, пока стая топталась и облизывалась позади. А затем волк перекусил верёвки.

— Пойдёшь со мной, — рыкнул оборотень человеческим голосом. Белль подчинился, когда стая расступилась, будто приглашая. На неверных ногах пошёл за вожаком в глухую темень лесной чащи, следя за покачивающимся мохнатым хвостом, вздрагивая от недоверчивых порыкиваний волков.

Они вышли к дому посреди глуши, крепкой приземистой избе. Сруб был не старый, маленькие окошки горели тёплым неярким огнём, бросая отсветы на кусты орешника. На пороге волк перекинулся высоким человеком в тёплом кафтане с меховым воротом, обернулся на него, прищуривая жёлтые глаза. Сжал плечо, притягивая внутрь, когда заметил, как он переминается на половике.

Усадив за стол, протянул миску мяса. Дичи в лесу давно не водилось, охотники возвращались ни с чем, а после появления стаи не возвращались вовсе. Но мясо было тёплым, дымящимся и пряно пахнущим травами. Белль в жизни не ел мяса. Он набросился на еду, а волк смотрел.

— Будешь жить здесь, — проговорил волк. — Меня звать Адо. Мой запах не даст тебя в обиду.

— Я Беллиш, — утирая губы, ответил он.

Мать всегда говорила представляться полным именем. Это дома он был Белль за то, что родился в лютый буран, когда всё за окном было белым, а льдинки звенели точно колокольчики: белль-белль.

Адо улыбнулся и, видя, что он умял всё мясо, потрепал его по каштановой макушке. С того дня стал Белль жить с чудовищем, ни боясь ни волчьего облика его, в котором Адо вёл стаю, ни человечьего, к которому было тепло жаться к нему холодными ночами. Дом он не забыл, да не хотел туда возвращаться. Не в почерневшие от копоти стены с шорохом мышей да сквозняками, не к мрачным взглядам да полупустым тарелкам. Пускай отец думает, что сгубил его, отдав на растерзание волкам. Ведь сгубит Белль Адо и волчью его стаю, если вздумает пойти обратно к людям, выдаст их. В людских глазах волки — всегда душегубы. Дома он не прижмётся к тёплому волчьему боку.

С Адо было просто, если не спускаться в погреб, не прислушиваться к ударам топора, не слышать криков в ночном лесу, а просто давать себя обнимать, зарываясь носом в кафтан, да кутаться в тёплую шерсть с чужого плеча.

Когда его руки окрепли, Адо научил его обращаться с волкобоем. Не без синяков, но Белль освоил хитрое оружие, и теперь ни один волк не рисковал сунуться под свист кожаных плетей.

С Адо было хорошо, если следить за хозяйством, вовремя сливая кровь в ручей, да ходить в лес в сопровождении его верных волков, признавших человека с волкобоем. Морды у них, конечно, были в крови, глаза знали, как рвать и кусать, шкуры помнили людские ножи и топоры, да против запаха Адо пойти они не смели. Тот давно впитался в кожу Беллиша после тёплых объятий, а затем и ночей. И всё в такой жизни казалось правильным.

Адо не был нелюдим, он, бывало, уходил и в соседние деревни на торжища, продавал лосиные рога и выделанные шкуры за всё то, на что не был щедр лес. Беллиш с недавней поры начал ходить с ним, и в один из таких походов не заметил, куда они пришли. Дорогу, и ту забыл.

Вот только в родной деревне никто его не узнал. Все смотрели на высокого парня как на чужака. Беллиш было подумал, что за эти годы так сроднился с волками, что у него стали клыки как у Адо, и такой же диковатый взгляд, да куда было ему до оборотня.

Но в одном его деревня не изменилась. Помнили в ней, сколько бед принесла волчья стая, и оттого, что вели себя те волки больно уж хитро, додумались люди, что их ведёт оборотень. Адо и Беллиш подоспели на самосуд, и Беллиш спрятался за спину волка, только увидев, кого собирается казнить толпа. Тот мог его узнать. Только вот жалости к отцу в нём как не было, так и не появилось. Раньше Беллиш жалел даже, что не видел его среди прочих трупов в погребе.

Отца привязывали к столбу, а тот, до синевы избитый, заплывший от пьянства, даже не пытался отбиваться. Подначивали люди свой гнев, дескать, от него все беды, что он семью свою побивал, что младшего сына свёл в чащу и там задрал. Много чего говорили, что Беллиш и сам знал.

— Хочешь, я заступлюсь, — произнёс тогда Адо, лучше всякого человека чуявший родство. Беллиш удержал его руку, помотал головой.

— Я хочу видеть, как он горит, — прошептал он, затаившийся в ожидании расправы.

И отец горел ярко. И огонь тот плясал в глазах Беллиша лучше всякой радости, и крики те были песней его пережитым страхам и страданиям.

По осени жгли костры, над лесом висел дым, запах прелой листвы и палёной плоти, и стая выла, провожая сытое лето. Выл и Адо, вскочив на крышу дома, пел круглолицей яркой луне. Волки бегали в желтеющих лугах, вспугивая птиц, рявкая беззлобные шутки да покусывая за ноги, и Беллиш веселился с ними, бегая по ручьям и оврагам. Беллиш танцевал с лесной чудью в болотных огнях, прыгал через горящие ветки и вдыхал запахи обеих, пересекающихся в магической ночи миров. Выходил на охоту в тёмный лес, и волкобой его бил точнёхонько в черепа, в недоумённые, искажённые ужасом лица. И руки его были сильны, чтобы тащить тела по палой, шуршащей хвое. И была широка улыбка под полуденным солнцем за алой и золотой листвой. И длинна была новая ночь в волчьих объятиях, и знал он, что нет им ни преград, ни врагов.

Красавцем стал Беллиш, каких никогда не было в его деревне. Тонким, да сплетённым из стальных жгутов, с волосами цвета буреющей по осени листвы и кожей белой, точно лунный свет. Стал и чудовищем, о каком слагали сказки, которого боялись хуже огня. Да и ходить к которому боялись, а и не знали, где у того спрятано логово.

Смеялся Беллиш этим россказням, гордо носил облегающую тело шерсть, крашеную кровью, да целовал вожака своего. А Адо говорил, что не даст его в обиду. Ни его, ни стаю. И пуще прежнего лилась людская кровь, да с нею крепла ненависть.

По новой осени снова жгли костры. В этот раз Адо на торг пошёл один, как всегда захватив шкуры на продажу. Беллиш проводил его, вернулся рубить мясо к его возвращению. Да вот уж вечер опускался на лес, а Адо не появился. Пошёл тогда Беллиш сам, впотьмах отыскал дорогу, в сопровождении волков, что тихо скулили, чуя ветер, что разносил удушливый дым.

Беллиш появился в своей деревне точно тогда, когда ночь озарилась заревом высокого костра. Да к столбу был привязан уже не человек, а его Адо, покорно опустивший голову, недвижимый, безразлично следивший за тем, как пламя лижет его ноги. Рот его был в крови, волчьи острые клыки вырваны и брошены на землю, из горла рвался тихий рык, полный не злобы, — боли. Беллиш было рванулся к нему, да толпа сомкнула ряды, ликуя, потрясая вилами и сбитыми кулаками. Людей было много, никак все окрестные деревни собрались изловить зверя. Стоя в последних рядах, укрытый от глаз сумраком за кругом света костра, Беллиш попятился в страхе. Огонь занялся в его глазах лесным пожаром, заволакивающим привычный мир, чтобы уничтожить.

При виде взметнувшегося пламени волки поджали хвосты и бросились в лес. А он, не в силах слушать, как умирает его вожак, побежал за ними. Вернулся в опустевший дом, оставив за спиной осиротевшую стаю. Не найти им вожака после оборотня, перегрызть друг другу глотки в бесконечной борьбе, так смешал их разум колдовской звериный запах. Жестоки оборотни, жестока и их правда. Если их что-то и спасёт, то только волкобой, так пусть же не так дрожат его руки. Ведь петь плети придётся до конца его дней, которые, Беллиш был в том уверен, окончатся здесь.

Беллиш опустился на лавку перед потухшим камином, уронил взмокшее лицо в ладони, и над ним сомкнулись пыльные тени. На дворе горестно взвыла стая, наполняя ночь протяжной песней.

По осени догорели костры. И теперь пришла его очередь выть.