Все знают, что вороны — вестники беды. Они разносят письма, каркающим рамейским наречием сообщают дурные вести и сеют тревогу, летя от границы. Первые рамейцы были воронами, — летающими в ветвях Великого Древа меж двух миров, падальщиками, что насмехались над живыми. Так любили говорить князья. Но здесь, на Межи, всё оказалось иначе.

— Знаешь ли ты, что уже падаль, — хлюпая кровью в глотке, говорил раненый алерде, издыхающий над телом рамейца.

Ни один, ни другой, уже не могли подняться, их обоих пронзило ниже рёбер длинное копьё, сцепила вязкая трясина, над ними кружили вороны. Рамеец смотрел в его тускнеющие глаза на худом, очерченном сажей, точно голом черепе, лице, не в силах произнести ни звука. А колдун всё говорил, хоть с чёрного языка и струилась кровь, и хлюпала в горле, и текла по шее рамейца, забираясь когтистыми пальцами в раны.

— Знаешь ли ты, что здесь тебя не найдёт твоя богиня… Она не придёт в эти топи, не замарает светлых одежд. Она испугается той, у которой чёрные крылья. Слышишь? На когтистых лапах она ступает мягко.

Ветер гудел в голых ветвях, корни ползли к ним со скрипом и влажным утробным хлюпаньем трясины. Рамеец бледнел, смотря в широкие зрачки птичьих глаз, видя в отражениях их мертвеца, обглоданный скелет в ржавом шлеме.

— Знаешь, рамеец, хоть вы и привезли Деву Войны на своих бортах, но Воронья Дева всегда ждала вас на этой земле. Она придёт за всеми вами. Она с наслаждением напьётся рамейской крови. Слышишь? Она голодна.

Вороны смотрели. Смотрел и он, как вытекает его кровь, как тёмное пятно ползёт по ряске и мутной воде.

Рамеец ещё холодел, его ноги увязли в трясине, длинное копье пригвоздило его к корням скрюченного, голого, больного дерева. Белоглазый лежал на нём и в чёрной его груди не билось сердце. Оно не билось и когда было задето рамейским копьём. Тем, древко которого рамеец продолжал сжимать белой омертвевшей рукой, не в силах более разжать окоченевших пальцев.

— Мы проливаем рамейскую кровь, а Дева Крылатая идёт в наших тенях. Слышишь? Она почуяла тебя.

Вороны кружили. Сверкали стальными клювами, золотыми глазами-монетами, когтями серебряными, да зубами острыми. Небо чернело их стаей, точно по нему разрасталась ядовитая плесень. Вороны садились на ветви больного дерева, всё ниже и ниже.

— Чёрные птицы подчиняются той, кто идёт за нами. Кто ждала вас на кровавую жатву, что напоит её земли, — проговорил белоглазый и вдруг поднялся с его груди, окровавленное копье скользнуло из его груди, древко вышло ниже рёбер. Он встал над его телом, и вороны сели ему на плечи. Золотые птичьи глаза обратились на него с лиц сотен белоглазых. — Слышишь? — он поднял руку, и воздух стал недвижим перед бурей. — Это она.

Белоглазый ушёл, а вороны с победными криками спикировали на рамейца. Их крылья закрыли небо, их голоса раскололи древесный ствол. Рамеец лежал, смотря на то, как его плоть рвут их клювы, как взлетает на воздух кровь и потроха, как щёлкают стальные клювы и поёт Крылатая Дева утробой своих ненасытных слуг. Он смотрел, не в силах ни двинуться, ни закричать. Смотрел, пока у него ещё были целы глаза.