Взмыла под меркнущие небеса птичья стая, огласила тревожным клёкотом тихий лес. Вокруг бредущих людей смыкался холодный сумрак, не боясь их белых, светлокаменных мерцающих фонарей в железных клетях. Единственный огонёк их провожал, и тот, тускнеющий от горя, пылал в ярко-рыжих волосах пленной белоглазой.

Путы в кровь истёрли тонкие девичьи запястья, в спину ей упирались острые копья. Золото глаз её померкло, помня пролитую кровь её разорённой деревни, да белые лица любимых, чьи голоса теперь преследовали её эхом в синих тенях подлеска. Знала белоглазая, что убьют её эти люди, ежели посмеет не привести их в соседнее селение.

Вспоминала, тяжко переставляя израненные ноги, те дни, в которых ещё могла улыбаться, и тот рассвет, на котором перебили их эти западные захватчики. Корила себя за то, что не ушла за стены крепкие, не увела всех тех, чьи тела преданы сейчас не земле, а воронью. Роняла слёзы, точно не продышавшись ещё от дымного смрада погоревших изб. И шла, всё шла в чащу, под сень узловатых мшистых ветвей, где щёки гладила влага близких топей.

Её босые ноги стали грязны от мокрой земли и зелены от ряски, но рамейцы, эти каркающие воронами живодёры, веселящиеся над смертью падальщики с бородатыми лицами, они ничего не замечали. Девушка шла, понурив тяжкую голову, роняя с губ разбитых проклятия и молитвы жестоким богам своим. О том, чтобы Крылатая Дева надругалась над их телами, чтобы их кости сгнили в трясине, чтобы никого больше не замучили их омытые кровью руки.

Белоглазую окликнули, копьё больно впилось под лопатку. Её ноги подкосились, она повалилась в траву, не слыша ругани вороньего наречия, да принимая обвинения с ударами и оглушающими криками. Вот и догадались рамейцы. Да поздно, ибо, видит Крылатая, сожрала их чаща, сгустилась темнота непроницаемым куполом звёзд меж спутанных ветвей. И не выйти им с болот, не зная тропы, не видя впотьмах, где блестит вода простая, а где трясина гиблая. Не выпустит уж их лес, распробовав рамейский страх.

Когда её схватили за пламя волос, девушка приглушённо рассмеялась, желая лишь одного: увидеть рамейскую гибель, услышать их отчаянные вопли, лизнуть их крови горькой да ядовитой. Крики негодующие всё слабели, и посреди перепалки их, обречённых, остриё копья глубоко вошло ей под рёбра.

Повалилась она в высокую осоку, холодея и проливая под собой толкающуюся из раны багряную кровь. Провожая тускнеющим взглядом убийц своих, бросающихся кто в трясину, кто в пасть темноте, да одинаково всех уж покойников. Закрывая глаза, чувствовала, как сквозь её кожу прорастают тугие побеги.

Так выросла на топях мёртвых калина, кусты её усеяли всю границу, кровавыми каплями ягод украшая места рамейской смерти, горечью своей помня о потерях белоглазых, но и о самоотверженности их.