Тихая молитва из кровоточащего рта вспархивает в небо, но разбивается о бетонный потолок подвала, обжигает прозрачно-белые крылья о желтый люминесцентный стержень и падает на грязный пол, увязая в багровой луже.

Две недели. У ног Данте уже целое кладбище.

Костлявая детская фигурка распята в пустоте, металлические браслеты вокруг запястий больно впиваются в тонкую кожу. Смятый помехами голос безликого Ирода вещает со всех сторон, а из-под потолка на Данте смотрит один-единственный черный глаз.

«Как твое имя?»

Данте молчит. Сначала — из упрямства, сейчас — от бессилия.

Сил бы... В приюте святой Ламии его учили черпать их из любви и всепрощения, но недолгая жизнь успела наполнить Данте лишь болью, жгучей ненавистью и желанием мести. Это неправильно, но все равно больше, чем ничего.

Так Данте, балансируя на грани, продолжает цепляться за реальность, запрокидывает голову вверх, и с разбитых губ слетает еле слышным сиплым выдохом мольба. Не о пощаде — о силе… силе разнести здесь все к чертям.

И перед глазами выписывает за пируэтом пируэт пара тонких крылышек с алыми прожилками, поднимается вверх тяжело, карабкаясь сквозь спертый влажный воздух… Однако, не подобравшись даже к низкому бетонному своду, пикирует вниз, на самую верхушку пропитанного кровью кургана из безжизненных надежд на то, что зов долетит до небес сквозь метры кирпича и земли.

Ускользающее из-под контроля сознание заполняется холодной вязкой чернотой из-под закрывающихся век, напоследок вспыхивая последней мыслью:

Но что, если отец его не в небесах, а где-нибудь на самом последнем круге Ада? Быть может, потому и падают на землю тихие молитвы?..

Когда в сердце угасает вера в кого-либо, кроме себя, разгорается другое пламя. Когда, в тысячный раз обращаясь к бессмертным богам, в ответ слышишь только безжизненную тишину, начинает звучать другой голос.

«Мой меч, Мятежник, теперь часть тебя. Когда придет час, ты будешь сражаться, и мое наследие станет твоим. Следуй же своей истинной судьбе, сын мой!»

В голове грохочут раскаты грома, заставляя звуки внешнего мира слиться в белый шум. За ними Данте не различает собственного крика. Между лопаток жжет так, будто под кожей вдоль позвоночника растекается раскаленный металл, а затем огнем и металлом будто становится сам Данте: наручники плавятся, а Мятежник ложится в руку в первый раз как в миллионный.

***

Ладонь скользит по влажной от крови рукояти. Когда Данте наконец устало вышагивает на воздух, он прикрывает глаза, отвыкшие от света ярко-желтого закатного солнца. Он вдыхает глубоко и медленно, впуская меж ребер солоноватый бриз, и чувствует, как в грудной клетке будто впервые в жизни во весь объем расправляются легкие, а за спиной — крылья. Мятежник, с белым сиянием растворяясь в новоприобретенном шраме между лопаток, занимает свое законное место — становится внутренним стержнем Данте.

Единственной на свете опорой, верой и надеждой.