Любой пожар начинается с искры. Самое буйное, яркое и искренне чувство — такой же пожар, и вспыхнуть оно может как мгновенно, обратившись бедствием, так и долго тлеть, разгораясь под ребрами так, что и не замечаешь, как все в тебе превращается в пылающую бездну эмоций, эдакий Сайлент Хилл за грудной клеткой. Все привыкли считать, что так вспыхивает только любовь.

      Ненависть вспыхивает не хуже.

      — Бинтованный мудак. Вскройся уже.

      — Рыжая истеричка. Хлебни валерьянки, пока не усыпили.

      Столкновение искрящихся взглядов заставляло Мори устало вздыхать. Его самые перспективные и сильные подчиненные были готовы перегрызть друг другу глотки, пока они не на поле боя. Вот почему они не могли так же ладить в повседневной жизни? Двойной Черный уничтожал целые организации, слаженный, словно они в браке тридцать лет, родственные души, читают мысли друг друга и вообще, созданы друг для друга! Зато стоит им столкнуться вне миссий — все вокруг сжигается напалмом.

      Мори действительно не хотел становиться между этими двумя, когда они снова и снова сцеплялись друг с другом. Двойной Черный порой срывал даже собрания, когда они начинали спорить. И Огай порой обожал наблюдать за этим, потому что в такие периоды вечно ледяной, саркастичный, потухший и вредный преемник становился более похож на человека, а не на фарфоровую марионетку со стеклянными глазами. И таким он становился только тогда, когда сталкивался с Накахарой, полыхавшим в ответ так сильно и ярко, что сверхновая рядом кажется свечкой. Так сильно и ярко, что это пламя, охватывавшее всю сущность парня, отражалось в почти черных глазах-бусинах и заставляло собственное пламя Дазая вспыхивать в ответ алыми искрами укрощенного и всегда держащимся под контролем пожара. Огай замечал эти реакции у своего преемника и видел, насколько самого рыжего тянет в ответ, как пылкая, огненная душа привязывается к черной бездне Дазая, заполняя ее и врастая.

      И оттого было тоскливее и болезненнее для Накахары, когда Осаму предал Мафию. Разумеется, и сам рыжий справедливо полагал, что его бросили и предали, потому что оставаться наедине со своей способностью для парня было чем-то вроде подписанного приговора на смертную казнь. Разумеется, это не означало, что Чуя сдастся. Разумеется, это не означало, что он прекратит искать предателя — хотя бы ради того, чтобы посмотреть в его черные глаза и прочитать в их причину, по которой он так поступил со своим напарником, несмотря ни на что. Несмотря на то… что связывало их. Он не мог ошибиться и придумать себе ответные искры, взаимные, в чужих глазах. Он просто отказывался верить в то, что его чувства не были взаимными — какими бы они ни были, они находили отклик и в холодной, черной душе, поглощавшей свет так же жадно, как земля после засухи впитывает капли дождя. Хтоническая ледяная душа Осаму откликалась на адское пламя Арахабаки и вспыхивала в ответ не менее ярко, создавая между ними настоящую Бездну, в которой их демоны чувствовали себя вполне уютно. Так, во всяком случае, всегда считал сам Накахара.

      Чуя ведь не был дураком. Никогда не был, хотя Дазай постоянно утверждал, что тот круглый идиот. И что поделать, если он едва-едва мог сдерживать эмоции при виде Скумбрии? А эмоциональность хорошо так отбивала логическое мышление, заставляя сначала действовать, а потом думать. Пусть Накахара часто анализировал свои поступки уже постфактум, однако это все еще не лишало его способности трезво и вдумчиво оценивать то, что он делал. Вот и сейчас, сидя с бокалом вина и помешивая приятный, слегка пряный от специй напиток, рыжий размышлял. С его бывшим напарником что-то было не так, неуловимо, практически незаметно. Тот и раньше не отличался глубокой эмоциональностью, но никогда не выглядел так… стеклянно. Будто сосуд, треснувший и растерявший свой внутренний свет, свою искру.

      — А ведь раньше ты тоже горел, Скумбрия, — нахмурившись, пробормотал рыжий и со стуком поставил бокал. Если так продолжится, то суицид для Дазая станет вопросом времени. Сколько бы тот ни заигрывал со Смертью, та его не принимала: у надоедливой сутулой псины всегда было окно времени, в которое мог кто-то прийти, вытащить, перерезать веревку, замотать, зашить запястья, вызвать рвоту, схватить за шкирку, словить. Осаму подсознательно оставлял себе шанс спастись на самой грани. Любая случайность, из-за которой он потом будет ворчать и ныть, что его в очередной раз обломали с суицидом. Но он спасался.

      У мужчины, который висел на цепях в подвале, в карих глазах только пепел и зимняя городская слякоть. И следующая его попытка затушить собственную свечу может стать действительно успешной. От этой мысли Чуя вздрогнул всем телом и невольно поежился. Если он и хотел бы кому-то уступить своего бывшего напарника, то уж точно не костлявой. Пусть даже в своем агентстве сидит, лишь бы живой, а не эта пародия на манекен из магазина.

      Следующая неделя началась со слежки. Уж в ней Накахара вполне был успешен, научившись у Кое перевоплощаться так, что от рыжей вспыльчивой стервы не оставалось и следа. Он следовал за Осаму практически по пятам, собирая информацию по крупинкам. Впрочем, понадобился ему почти месяц, чтобы выяснить до мельчайших подробностей, что внешне Скумбрия остался ровно таким же, как и был в восемнадцать… на первый взгляд. Все те же женщины, которых тогда еще едва ли подросток намеревался соблазнить для двойного суицида, любовь к выпивке, безрассудству и пугающий холод на глубине зрачка. Но тогда еще Чуя вполне мог вызвать эту суматошную искорку жизни — случайным словом, подколкой, шуткой, предложением прокатиться на байке, что, между прочим, настоящий вызов его мастерству, ведь гравитация от хватки бинтованной псины на талии отказывалась работать! Сейчас же, наблюдая издалека под видом миловидной зеленоглазой блондинки в юбке, у Чуи складывалось ощущение, что глазами бывшего напарника на него смотрит Бездна. К сожалению, слишком поздно рыжий вспомнил о поговорке, что если если слишком долго всматриваться в Бездну — та посмотрит в ответ.

      — Милый прикид, слизень, — Осаму рухнул напротив слишком неожиданно, и Исполнитель с нецензурной бранью едва не перевернул на себя бокал. — Сам расскажешь или сначала прелюдии в виде пыток?

      — Рука не поднимется, скумбрия, — парировал Накахара, отпивая глоток. Какого хрена скрывать, если уж «дефектив» его и так рассекретил? Проигрывать тоже надо достойно, а не унижаться и хлопать ресничками, мол, вы обознались.

      — Возможно, но проверять бы не хотелось, — хмыкнул в ответ шатен. Неморгающий, черный взгляд начинал откровенно бесить.

      — Так что ты хотел? — решил уточнить рыжий, когда молчание растянулось уже минут на пятнадцать ленивого потягивания виски у Дазая и вина у Чуи. Делать вид, что они просто глушат алкоголь, не хотелось.

      — Какого черта ты за мной следишь, еще и в прикиде офисной планктонши. Если ты хотел выпить, я бы мог отказать тебя в лицо и без этого… маскарада. А если потрахаться… Я предпочитаю девушек без сюрпризов под юбкой. И я сейчас не о твоем ноже, — съязвил в ответ Дазай, однако тьма в его глазах оставалась пугающе черной и серьезной, как волк, который даже не скалится, но ты прекрасно понимаешь, что если дернешься неправильно, тебе в мгновение перегрызут глотку. Даже без лишнего звука, тявканья или рыка. Без предупреждения.

      — Ты мёртвый, — без особых хождений вокруг да около произнес Чуя, и стоило Дазаю открыть рот в попытке сказать шутку, как парень продолжил. — Ты дохлый, блять, и даже не смей шутить на эту тему. Ходишь со своими пустыми глазенками, не то кукла, не то рыбина. Сам не свой. Мой напарник, пусть даже и бывший, не должен быть тухлой скумбрией. Хотя и та будет живее, чем ты.

      — А какая тебе печаль с этого? — в голосе шатена явно повеяло неприкрытой, яркой враждебностью, и отчего-то Чуя удовлетворённо хмыкнул.

      — Задевает гордость, скажем так. Мы Двойной Чёрный, в конце концов, — фыркнул Накахара и поднялся со своего места. — И если чтобы зажечь в тебе искру, мне надо мелькать перед твоим носом каждый день, я это сделаю.

      Осаму ничего не сказал, только проводил внимательным взглядом уверенно щелкающего каблуками Чую в образе блондинки, и молча допил свой виски. Казалось, карие глаза потемнели ещё сильнее после ухода напарника, становясь практически агатовыми. Ему явно не по душе было, что Накахара полез туда, куда не просили. Вот только мнение Дазая рыжий всегда мастерски вертел, что было взаимно в их дуэте.

      И Чуя и вправду держал свое слово, явно не озабоченный мыслью, а что скажут Агентство, Мафия и его драгоценный Мори, чьих слов восторженный мальчишка обычно ждал как откровения небес. Он появлялся незаметно и внезапно, словно из ниоткуда, не то призрак прошлого, не то ангел-хранитель. Дазай обнаруживал рыжего на периферии взгляда — в одном магазине, где парень скупался; в углу бара, где он выпивал; на улице, в парке. Каждый раз он подходил все ближе, пока в какой-то момент Дазай не обнаружил себя за одной барной стойкой с Чуей, смеющимся с какой-то дурацкой шутки, произнесенной рыжим. Перед ним стакан с виски, а в синих глазах напротив мерцают искры контролируемого пожара.

      — Не то что бы я одобрял твое пьянство, — протянул с коротким хмыканьем рыжий и отпил глоток из своего бокала с вином. — Но в этот раз, пожалуй, оно того стоит.

      — Зачем ты меня преследуешь? — спросил вполголоса Осаму, чувствуя себя достаточно пьяным для этого вопроса, но Накахара склонил набок голову и долго, длинно посмотрел на своего собутыльника.

      — Хочу зажечь огонь в твоих глазах, — на губах парня сверкнула улыбка, загадочная и в ту же секунду достаточно теплая, чтобы бывший вундеркинд заинтересовался в продолжении разговора, а не спустил, как обычно, все на тормозах.

      — Думаешь, получится? — с иронией фыркнул Дазай, и в его черных, агатовых глазах слабо замерцала почти что волчья тоска.

      — Думаю, что надежда есть, — серьезно кивнул в ответ мафиози.

      — А если я захочу невозможного?

      — А ты действительно считаешь, что это невозможно? — в синих глазах Чуи не могло быть таких коньячных искр, не могло быть столько жгучего, манящего тепла. Не может быть столько чистой, мягкой надежды. И не может так сладко щемить внутри от одной мысли, что что-то из мутных подростковых желаний могло бы стать настоящим.

      Однако у Накахары именно такие мягкие губы, как казалось Дазаю. Именно такой же мягкий вкус и настолько длинные ресницы, что щекотали щёки при поцелуе. Ладонь Осаму именно настолько идеально ложилась на поясницу Чуи, привлекая того ближе. И именно так, победно и ярко, улыбался рыжий в ответ, когда детектив предложил переместиться из бара куда-то в более приватную обстановку. И шатен и правда ощущал, как его щеки слабо жгло смущением, которое, казалось, давно похоронено и выжжено из его сущности. Он не помнил, чтобы подростком его одолевало это смущение, когда они с Чуей по юности изучали тела друг друга в погоне за теплом и удовольствием. Так что изменилось сейчас?

      — Все ещё думаешь о невозможном? — полушепотом поддразнил Накахара, пока Дазай снимал с него жилет и укороченный пиджак в темноте чужой спальни.

      — Все ещё не уверен, что это возможно, — нервно усмехнулся в ответ Осаму, едва не задохнувшись, когда рыжий сполох скользнул губами по груди и прессу, оставляя метки-огоньки по коже. Словно маленькие угольки. И брызги кипятка по позвоночнику, когда едва слышно взвизгнула молния, а горячие ладони коснулись бёдер. Под веками вспыхивали сверхновые от влажного жара чужого рта и глухих, мурлыкающих стонов, когда головка упиралась в чужое горло. Прохладные, шёлковые волосы под ладонью добавляли реальности происходящему, и от этого подкашивались ноги, а в голове висело марево возбуждения. Чуя прекрасно знал, как довести Дазая до того состояния, когда мозг гения откажется анализировать даже простейшие реакции, не то что выстраивать свои многоходовки. Так что Осаму не очень удивился, обнаружив себя на постели, а собственные пальцы — в Накахаре, сидящем сверху на нем. Рыжий забавно хмурился и тихо стонал, кусая слегка припухшие губы, тяжело, судорожно вздыхал и слабо помахивал бедрами трём пальцам, готовящим это красивое, поджарое тело для Дазая. Прекрасный до последней капельки пота, стекающей по виску и точеному прессу, до судорожно сжатых пальцев и морщинок на лбу от напряжения.

      Когда Чуя приоткрыл глаза перед тем, как одним слитным движением насадиться на член Дазая, в его глазах будто целые вселенные горели, рождаясь и умирая. И шатен не мог не захлебнуться воздухом, когда в собственной груди полыхнуло от низкого стона напарника и плотной, жаркой узости, обхватившей так плотно, что обмотка бинтов на собственных предплечьях могла показаться свободным балахоном. Но только когда Осаму ощутил бархатистый, зовущий жар тела Накахары, собственная пустота и тьма отступили, признавая, насколько внутренним демонам Дазая было необходимо окунуться в своего бывшего партнёра. Сгореть в нём. Воскреснуть в нем. Потребность ощущать собственную полноценность через чужую к нему близость, которую другие назвали бы любовью, была подобна глотку свежей воды в пустыне.

      — Не засни там, скумбрия, — тихо прохрипел через стон Накахара, и Дазаю ничего не оставалось, как рывком перевернуть того на спину и закинуть его ноги себе на плечи, раскрывая парня для себя ещё сильнее. Рыжий лишь успел схватиться за спинку кровати, прежде чем у Осаму окончательно сорвало тормоза. Ноющие шрамы где-то на давно омертвевшем сердце, швы, склеивающие душу подобно кинцуги, сейчас перестали тревожить шатена, пьющего стоны и несдержанную ругань Чуи под стать дорогому вину и живительному лекарству от собственной пустоты. Это было намного больше, чем всего лишь секс. Намного ярче. Совершенно иное. Наверное, именно это обычные люди зовут «заниматься любовью». Дазай с его сломанной, вывернутой наизнанку психикой никогда подобного не ощущал.

      Однако сейчас, слыша эти несдержанные стоны, собирая губами дрожь с чужой шеи и плеч, он чувствовал себя странно цельным, полноценным, живым. Он чувствовал себя… дома. В безопасности. В комфорте. Он чувствовал себя принятым от начала и до конца. Так, как не приняли бы его в ВДА с его кровавым прошлым и личностью психопата-уничтожителя. Так, как его не принимали бы и в Мафии с белыми крыльями и нимбом, одолженными у Одасаку. Чуя принимал. Любым. И когда Дазай несколькими часами позже слушал прерывистое дыхание бывшего напарника, накрыв его своим телом так, что даже ленивая ругань рыжего не могла его сдвинуть с места и «отпустить вымыться, блять, Дазай, я мокрый и липкий», он чувствовал удивительный покой. Такой же, как когда-то давно, в другой жизни, его окутывал в «Люпине». Мог ли Осаму когда-то подумать, что найдет этот покой в объятиях Накахары?

      Конечно, не мог. Но нашел. Как и ту искру, которую этот рыжий лис все упорно пытался разжечь в нем. Искру понимания, что он не один. Что он нужен и любим. Со всеми своими заскоками, тараканами, дурными мыслями, недостатками. Со всем, что составляет раздробленную, ломкую и неуютную личность беспокойного Дазая Осаму. Он чувствовал себя бездомным котом, который так внезапно согрелся у очага, хотя должен был умереть на улице от голода и холода. И от этого на глаза невольно наворачивались непрошенные и самому не понятные слезы, хотя он сам полагал, что давно уже разучился.

      Глядя на курящего у окна Чую с накинутой на обнаженное, мокрое после душа тело рубашкой в полосочку, которая еще вечером была на самом Дазае, он не мог не улыбнуться.

      — Эй, — чуть хрипло позвал он своего… да, теперь он мог назвать Накахару любовником. Не бывшим, а теперешним, настоящим и реальным, не больной фантазией отчаявшегося разума. От этой мысли внутри теплело так, что хотелось, подобно коту, щуриться и нежиться с довольными вздохами.

      — Привет, — рыжий искристо улыбнулся, отводя взгляд от зарождающегося за стеклом утра. — Я наконец-то вижу искры в твоих глазах, — тихо произнес рыжий, а затем снова скользнул под одеяло, по-кошачьи ловко ныряя в объятия Осаму. Чуя действительно зажигал в нем искры. Искры, которые были признаком куда более серьезного пожара, проигнорированного в юности по дурости, но это будет совсем другой историей.