На самом деле, это было так тошнотворно легко, что хотелось смеяться.

Это был друг. Ну, они так думали. И он тоже. Вообще-то, так думали все, кроме его "матери": она считала его не слишком удачным экспериментом и ни времени, ни сил ему не уделяла. Местный бард даже не был против сыграть ему пару песен! Этот бард, в принципе, со всеми хорошо общался, и общение шло в разы лучше, если его слушали.

А друг любил слушать. Ему было интересно. Как там живут люди? Что в принципе есть "человек"? И ноты рассказывали ему это в лютых снегах. Ветер любил строить из льда и снежинок разные образы, чтобы ему показать. Птицы часто подпевали на своем языке. Это было так мирно. Так тепло. Так легко. На этой горе, в этой вечной метели, раздавались звуки лиры несколько дней подряд; потом несколько дней подряд сопящая тишина; а после, может, бард приглашал пришедшую наведать эксперимент ученую на завораживающий танец.

И бард понимал, знал, что может пойти не так. Как и ученая. А потому первый наслаждался днями, отведенными на радость; вторая же не хотела и пытаться что-то сделать, думая, что эксперимент умрет сам. Только речи барда тянули, как тянули всех, чья нога ступала на эти земли. У бардов, кажется, такие интонации в крови?

Бард сглотнул, когда снег растопился, земля почернела и задымилась, и по-собачьи милое рычание превратилось в адский рокот.

Она была права.

<<Откуда твоя злость, Дурин? — шептал бард, не опустив головы и не отведя взгляда, — неужели ты забыл, о чем пел со мной?>>

Дурин ему не отвечал. Бард бы понял любой язык, сказанный в мирах, но это?

Но ярость?

Обида?

Безумие?

Жажда мести?

Или крови?

Оно не было достойно языка – а потому бард слышал лишь все вокруг и то, как закипала плоть. И бард, вообще-то, не был один. Он не был брошен. И тень, окутавшая его, была как спасительная, а Дурин мог о ней лишь мечтать: но все, что было в нем прекрасного, исчезло вместе с первым рыком, потухло в черном дыму, осталось на отравленной земле.

Пожалуйста.

Пожалуйста.

Пожалуйста, ведь я не справлюсь с этой кровью.

И это знали все: и обезумевший Дурин, и ученая, и бард, и Двалин, смотря на Дурина со злобой, подвластной лишь драконам. И, вообще-то, у всех, кто связан с богами, была одна презабавная особенность:

за дорогое умереть, будучи бессмертным.

За дорогое драться, не вступая в бой.

Отдать жизнь. Еще раз. И честь. Еще раз. И себя. Еще раз. И знания. Еще раз. И слова. Еще раз. И последний вдох.

Е щ е р а з .

Двалин не спускался на землю, зная, что проникнет между толстой чешуей, зная, что разрушит когти и клыки. Только бард поднялся ему на спину. И воздух ему, что нам земля. Только прислушаться. Прислушаться, когда Дурин будет охвачен полностью. Когда ни одна колыбельная его не спасет.

Ни одна.

Когда единственная музыка, что он услышит – похоронный марш.

Единственная.

Он напал первым.

Напал, клыками целясь прямо в глотку. Рокот. Снег падал, когда земля тряслась. Бури взвыли.

И перекрыли. Все. Любой вопль, выданный любым драконом, закрылся. Деревья. Деревья визжали. Льды. Льды, льды трещали – ветер глушил

и ревел

за всю боль, кружило, закрывало глаза, пробивалось в горло, оставались в легких, и легкие вырывали, бури,

бури, которые разодрали бы любое существо,

кроме барда, что стоял, расправив крылья,

чьи одежды и не двигались вовсе,

и грудь не вздымалась тоже.

только-только если приглядеться, то глаза пылают огнем, ему неподвластным, только-только если приглядеться, вместо пальцев когти, только-только видно те же рога, что у дракона, только-только клыки пробили губу до крови и перья царапали кожу, которой и не было.

Бурей обернулись все песни, вся музыка, все стихи, все истории.

Бурей обернулся он.

Дурин заскрежетал, прижимаясь к земле. Все его тело черно-фиолетовое скрипело, рычало, пытаясь перекрыть ветер. Не выходило. Выходило. задевать чешуи и перья, вырывая их с мясом, топя снег дымом и кровью. Топя. Взметая. Рыча на мир. Вздымаясь на задние лапы. Метясь в позвоночник. Метясь в барда. Будто они были лишь стеной. Лишним препятствием, которое вот-вот рассыпется в прах, будто не стоили внимания абсолютно никакого, будто не существовали вовсе.

Деревья гнулись и падали вместе с корнями, вместе с землей. Ветра двинули даже то, что шептало чужой язык в небе. Ветра били снегом в глаза и этим снегом душили.

А снег забивался в раны. Пытался спасти. Такое малое, такое слабое. Весь холод гор превратился в домашний жар.

А бард не двигался. Когда закрылся глаз, залитый пурпурной кровью. Когда отодрало крылья. Когда изо рта лилась уже не кровь, а мерзкая, вязкая жидкость, стремясь к тому, что светилось в груди. Когда волосы светились не тем добрым цветом, а тошнотворным дымом. Когда было видно, что никакой плоти у него нет, а распоротые конечности обнажали не кость, а бело-прозрачный воздух.

Потому что бард, вроде бы, не был здесь.

Кому остались силы? Кто остался? Дрался ли он вместе с Двалином? Или он смотрел его глазами, его когтями кидался в морду?

Или спрятался там где-то, прижимая к груди лиру? В детской надежде, в столетнем отчаянии, напевая тихо-тихо песню, услышанную где-то?

Или тоже разучился говорить, одержимый яростью,

злостью,

преданный,

ненавистью,

обидой,

преданный,

иномирной гнилью.

То, что было заснеженным полем, превратилось в кипящий котел. В нем извивался адский змей. Извивался уже не в жажде мести, а в жажде жизни, поняв, что не ему выиграть, поняв, что не тот на него смотрел.

То, что было кипящим котлом, превратилось в кладбище.

Пурпурно-розовое. С черным. С дымом. С двумя еще горящими глазами, глядящими так недовольно и злобно, бьющими сильнее клыков и когтей, и сердце торчало из-под ребер, только голова лежала на земле, только голова была отделена от тела.

И ноги барда бурлили, стоило ему встать на эту отравленнную землю. Крылья дрожали. Перья трепещали. Не от ветра. Один глаз смотрел на почти убитого дракона. Ветра не успокаивались, лишь связывали кандалами вершину горы, у низов крутясь так странно-непрпвильно, как в теле, как под гипнозом, как норовя изрезать сушу в клочья.

Зачем?

За кого?

За что?

Ради чего ты боролся, Дурин?

Ради чего ты пожертвовал всем, бард?

На самом деле, это было лишь начало.