«В числе других своих милостей судьба посылает нам одну — мы никогда не знаем, какой нас ждет конец».
© Морис Дрюон
Быть может, в иной, вовсе необязательно — лучшей, жизни его отец сумел бы стать прославленным живописцем, а из него самого вышел бы целитель, пусть наверняка и не особенно выдающийся, или менестрель, — только не лучник, Валар, он никогда не хотел быть лучником. Быть может, сложись все иначе, не существовало бы Эрин Гален или его дед никогда не стал бы королем или, милостью Эру, никогда не было бы Лихолесья. Быть может, по-прежнему оставаясь сиротой и вдовцом, его отец был бы счастливее с кистью в руках и без венца королевского на голове, а, может быть, окончательно обезумел бы.
«История не терпит сослагательного наклонения, Ваше Высочество», — сказала ему однажды наставница, ни лица чьего, ни имени он давно не был в силах в памяти воскресить. Быть может, в лучшей жизни отца он никогда не появился бы на свет.
Лучи блеклого, маленького солнца, разбиваясь на мириады оттенков, падают сквозь расписные витражи, поблескивая в чернильных кляксах, падающих с острого кончика пера. Леголас зачарованно наблюдает за кружением золотых пылинок в воздухе, растекающихся по пергаменту чернилах и бликах света на снегу. Он в сотый раз вырисовывает витиеватую «Т», мыслями витая далеко; речь лорда Элеммакила, начавшуюся со слов о необходимости разрыва союза с Эребором, Леголас бросил слушать ровно в то мгновение, когда лорд открыл рот.
Заседание Малого королевского совета, начавшееся ранним утром, едва ли близилось к концу, пусть и полдень минул. Леголас не сомкнул глаз этой ночью, дожидаясь доклада из крепости от Охтарона, оставшегося командиром, и, выступив на совете первым же, теперь скучал безнадежно; ощущая на себе частые, полные не то тяжелого неодобрения, не то сомнения взгляды, он сидел, подперев подбородок рукой и вырисовывая несуразные закорючки, в мыслях возвращаясь вечно лишь к тому, что находиться здесь не должен был.
За сотню лет его отсутствия на заседаниях, зала совета несколько изменилась: в этот день здесь стоял лишь один бесконечно длинный стол, на золоченом кресле во главе которого сидел его отец, по правую руку — сам Леголас и безмятежно улыбающийся канцлер Морохир по левую, чьего взора Леголас старался избегать. Рядом с собой он с легким удивлением обнаружил герцога Морнэмира, вальяжно растянувшегося на кресле с выражением непоколебимого равнодушия, застывшего на лице, и сидящего чуть поодаль дядю, лорда Аркуэнона с некой мученической гримасой.
«Это не военный совет», — осознал он с облегчением и подавленным раздражением, только переступив порог. Это не военный совет и в его присутствии нет ни нужды, ни смысла; он — принц, в глазах отцовских советников, объявляющийся вдруг раз в пару сотен лет, приносящий с собою смятение и путаницу и столь же резко исчезающий позже.
Канцлер Морохир глядит на него со смехом и блуждающей ухмылкой, откровенно ехидной и будто бы обещающей — Леголасу мерзко под этими взглядами и отчего-то дышать тяжело.
Он глазами цепляется за сверкающие остротой огранки камни в перстнях на отцовских пальцах и просто смотрит, пусто наблюдая. Герцог подле что-то недовольно бормочет себе под нос, цокает языком и все постукивает пальцами по резной ручке кресла; этот стук глухо отдается в сознании — Леголас слушает и словно ничего кроме него не слышит.
— Болван самонадеянный, — тихо фыркает герцог, взором лорда Элеммакила буравя. Леголас устало вздыхает, закупоривая крышку своей чернильницы. Это спектакль, который всем им нужно пережить: в конце концов, безусловно, все сложится ровно так, как королю хотелось с самого начала — его отец не желал слушать чужих советов, пусть даже и нуждался бы в них. Все они знали это; все они надеялись, когда час придет, король будет в состоянии принять свое, единственно верное решение.
— Тише, наставник, — по старой привычке обращается он к герцогу, не поворачивая головы. — Не здесь, не сейчас.
Лорд Элеммакил, разумеется, их обоих услышал, как немногим ранее и Леголас услышал, что является созданием вздорным и непостоянным, и для престола, без сомнения, не пригодным, и как слышал герцог Морнэмир, что потерял рассудок пару столетий назад и находится здесь лишь на правах отца почившей владычицы. Они все слышали — каждый из семнадцати ныне собравшихся — и, сколько Леголас себя помнил, то было неотъемлемой частью собраний, этому подобных; рутиной, как некоторые говорили ему после.
Король, оторвавшись от стопки бумаг, поднял голову, и одним лишь невозмутимым, полным холода предупреждения взором заставил воцариться тишину. Лорд Элеммакил продолжил. Все они бредут по вечному проклятому кругу, или, может статься, просто лишь падают — падают вниз, по инерции, не помня давно ни мотивов, ни желаний, но отчего-то продолжая.
В заколдованном очаровании сна, грозящего обратиться липким, жарким кошмаром, Леголас глядит лишь на своего отца, будто увидев впервые ясно. Он разглядывает плавные, правильные черты, очерченные рваными тенями, пусто смотрит на резкий контур губ и маленький, едва заметный шрам на подбородке, отчего-то не скрытый вуалью иллюзии. Плененный причудливой игрой солнечного света, рыжим огнем и золотом окрасившего отцовские волосы, Леголас хмурится с рассеянным недоумением, вновь далекий мыслями — о пламени, вечности горных льдов и крови на снегу. Подобно мраморной статуе он замирает, распахнув точно ослепленные глаза и едва дыша; Леголас слышит стук каждого из семнадцати сердец, слышит тяжесть дыхания — своего ли, чужого ли, слышит шепотки мыслей и скрип перьев. Комкая в руках пергамент он точно засыпает наяву, не различая ни слов, ни звука голоса, теряя себя в монотонном потоке серого шума и света.
— Леголас! — его трясут за плечо. — Составь мне компанию, я собираюсь прогуляться.
Он поднимает замутненный взгляд, с трудом узнавая в говорящем герцога Морнэмира, и, едва понимая, чего от него хотят, пытается подняться из кресла, но, пошатнувшись, почти падает — бывший наставник успевает подхватить его под руки за считанные мгновения до встречи с начищенным паркетом.
— Что с тобой, в самом деле? — с тревогой спрашивает герцог, все еще придерживая его за плечи и окидывая долгим, цепким взглядом с ног до головы. — Мне звать лекарей, дитя?
— Я справляюсь, — хриплым шепотом заверяет Леголас, испуганно смотря на него. Светлые, причудливого мутного и болотного оттенка глаза смотрят на него точно с ожившего портрета героя древности. Мир пляшет, хохочет и кружится, толкая его в бесконечное падение. — Я ведь справляюсь?
Герцог, глубоко нахмурившись, взирает на него с выражением искреннего недовольства и неясного смущения; взирает со смятением того, кто давно забыл, как иметь дело с неловкими и спотыкающимися детьми и точно молчаливо вопрошает Валар, умоляя их дать ответ. «Любопытно, держал ли он так мою мать, обнимая ее с нежностью и смеясь на каждую нелепую выходку, любил ли он ее так сильно, что...» — думает Леголас, безвольно свесив голову.
— Тебе станет лучше, когда мы покинем дворец, — они одни в опустевшей зале, одни и Леголас утопает в ужасе, барахтается и умирает проклятую сотню раз, не находя отца ни взором, ни мыслями. Они одни в тишине, столь ему омерзительной, и ему на миг кажется, что одни они и во всем мире, так внезапно вымершем. — Пойдем.
Отец, поднявший невесть зачем аванирэ, не отвечает ему, не бросает ни единого слова — Леголасу дурно и холодно, крупная дрожь бьет его тело и подчиниться властным приказам деда кажется вдруг таким простым и естественным, точно ничего лучшего он никогда и не знал. Он позволяет вести — тащить, право, тот тащит его за собою, больно сжимая руку — себя. Ах, он ведь справляется, будет ли отец гордиться им?
«Покинем дворец?» — эхом изумляется тихий голос в лабиринтах разума, когда ледяной воздух обжигает его щеки. Разве может он покинуть замок, переступить порог без короля на то дозволения? Чудится, отец рассержен будет, если они уйдут так — не сказав ни слова. Леголасу кажется вдруг, что он забыл сделать нечто невероятно важное, что он должен был что-то сказать, о чем-то спросить и предупредить... О чем же?
— Леголас Трандуилион! — зло рычит герцог, едва замечает, что тот остановился, замерев испуганным зверем. В его злости Леголас по привычке различает тысячу отблесков страха, тревоги и ненависти — не понять, к кому обращенной.
Леголас, сын Трандуила, сына Орофера. Черные тени деревьев клонятся им навстречу уродливыми лапами неведомых монстров, синевой гематом расписывая его плечи и горло, тащат и разрывают, кричат ранеными птицами, хрустят костями истлевших оленьих трупов, рыдают пораженными первородной тьмой ветвями; Леголас закрывает глаза, зажимает уши руками, и ненавидит-умоляет-любит в вечности своей боли. Лес зовет его, Лес просит его о спасении и проклинает за промедление, Лес желает его.
Леголас ощущает кровь, бегущую по лицу и кляксами древесного сока падающую на отвратительно белый снег; он видит, видит свой обезображенный, манящий в нерушимости покоя, труп подо льдом, видит корни, оплетающие его тело и цветы, прорастающие из жил, видит артерии на склонах холмов и вены вдоль дорог, видит каждую каплю света своего духа, который должен отдать. Дом раздирает его разум в клочья, присвоив плоть.
Он оседает на снег, чрезмерно ослабленный, чтобы стоять на ногах. Ночь и кровоточащие сумерки, солнце и пахнущие лихорадкой сны, лед и бурное течение рек; сын Трандуила, мой принц, право, долг, честь. Едва переступив порог дворца, последней клетки и золоченого убежища, Леголас падает, точно подкошенный. Желанный, необходимый и ненавистный, он лишается чувств, не слыша ни зова герцога Морнэмира, ни возгласов стражи, ни отцовского крика.
***
Сквозь тревожный, дурно пахнущий болезнью и гниением сон, он слышит вопли, испуганный шепот, запальчивые угрозы и рассеянные обещания. Во снах, чьих картин Леголас не вспомнит и спустя сотни десятков лет, он умирает раз за разом, и лилии, белоснежные мертвые лилии растут из его раскрытой груди, оплетая бледные запястья, в которых течет жидкое солнце. Во снах женщина, знакомая ему лишь по этюдам, выведенным отцовской рукою, смотрела на него с печалью и тоскою, а девушка, похожая на него, как была бы похожа полнородная сестра, звала, улыбаясь с лживым подобием счастья.
Он пробуждается, по-прежнему слишком слабый, чтобы суметь открыть глаза иль сделать вздох полной грудью; дрейфующий на размывчатой грани между явью и кошмаром, не имеющим конца. И тут же, с усталостью и тлеющей яростью осознает, что не одинок в этот час. Нет ни миротворного тепла кровных уз, жара прикосновений, способных посулить ему краткое успокоение: присутствие, им ощущенное, чужое и безразличное. Но Леголас узнает его, различает, не разлепляя век, и страх окутывает его — бессмысленный и животный.
— Мой принц, — в его говоре, самих цветах тона, невольно ставшем ненавистным лишь за три причудливые беседы, звенит интерес мясника. «Пришел на запах свежей крови, почуяв слабость», — скользит златоглазой змеею мысль.
— Чего вам надо, ради Эру... — хрипит Леголас, с трудом обретая контроль над своим голосом. Каждое слово царапает горло, причиняя тупую боль. Ему отчаянно хочется спросить, что приключилось, сколько времени пришло и кто позволил канцлеру Морохиру находиться здесь одному в этот час; хочется умолять позвать отца иль деда, — ради первых звезд, пусть и леди Эйлинель, но только не его. Ему хочется, однако Леголас все еще помнит, кто он сам: канцлер увлечен им и не простит столь яркого проявления чувств, канцлер говорит с принцем и желает видеть лишь принца.
— Боюсь, из-за случившегося мне придется поторопить ход событий, милорд, — сладким да ядовитым голосом отвечает ему канцлер. — Я не желал говорить Вам этого ни теперь, ни когда-либо, однако я более не могу быть уверен ни в Вас, ни в Вашем положении.
— Неужто я умираю, канцлер? — Леголас отпускает короткий, надрывный смешок. — Если, не дай Эру, нет, то я и слушать Вас не желаю.
— Вы не умрете сегодня, мой принц, — Леголас изможденно вздыхает, так и не открывая глаз. — Я пришел, чтобы передать послание и предложить сделку.
Леголас молчит, вынуждая его продолжать. Послание и сделка для того, кто, неравен час, потеряет и рассудок, и голову, на которой и желанная всеми корона, подумать только... Ему смешно и страшно; смех стал извечным спутником слез и страхов в последние его столетия. Пестрые тени танцуют под закрытыми веками.
— Бросьте игры на границах, мой принц, там Вы напрасно своею драгоценной жизнью рискуете, — говорит канцлер. — Все войско короля — в Вашей единоличной власти, а таур Трандуил готов любую Вашу просьбу по единому желанию исполнить. Оставьте битвы солдатам, и не покидайте дворца больше: Ваша сила в совете...
Леголас бросает попытки внимать его речам после этих слов. Его не тревожат ни совет, ни власть, ни война — та зловещая, пресловутая война, пред черным ликом которой всем народом Средиземья вновь объединиться будто бы суждено — он не помнит собственных желаний и прежних грез, двигаясь, подобно всем им, по течению, повинуясь привычкам. В беспорядочных, ярких и пустых сражениях, следовавших одно за другим и в неотличимой схожести своей теряющихся на границах его сознания, он чувствует опасное равновесие, до которого столь жаден — таков его смысл, лишь там он твердо знает, что делает и чего достигнет.
Судьба эльфийских принцев, коим редко когда суждено сменить венец на золотой, королевский, такова, чтоб воевать во славу своих отцов, покамест те правят землями в свое усмотрение; у них есть роли и Леголасу чудится смешной и очаровательно глупой идея вмешаться, устроить мерзейший хаос в игре, разыгранной его отцом до последнего шага. Так не должно было быть: нет — по традиции и протоколу, но им обоим так проще. В притворстве нет значимости: как не отправится его отец на границы, приняв командование, так не станет и он вмешиваться в дворцовые козни. Таков их древний, выверенный в совершенстве механизм — безмолвная договоренность уступок.
— ...Ведь Ваш отец не вечен, — разрушая хрупкую иллюзию устойчивости, вкрадчиво произносит канцлер.
— Прошу прощения? — пусто переспрашивает Леголас, надеясь, что ослышался.
— О, мой принц, — снисходительное тепло переливается серебром в его голосе. — При прошлой войне, подобной этой, когда мир был столь же темен, как теперь, король Орофер сложил голову на поле брани и Ваш родитель из принца стал королем. Он был немногим старше чем Вы теперь, владыка. Одному Эру ведомо, не повторится ли история вновь и не станете ли Вы нашим королем.
«Повторится?» — бормочет Леголас и разрушается, разрушается с каждым следующим вдохом, с каждым ударом сердца. С ними не может быть того же; его отец не умрет, их народ не ввяжется в эту войну, все будет иначе, все непременно будет иначе. Они не могут вновь потерять короля.
Ему никогда не стать королем; разве может он мечтать стать похожим на отца, достойным этого?
— Ну-ну, принц, уверен, Вы справитесь лучше, чем Ваш отец в первые свои годы. Не этому ли Вас учили с малолетства? Никто ведь не растил из Вас принца, лорд Леголас, из Вас воспитывали государя.
«Помните, Государю должно... Да уподобиться Государь... Будущему королю не следует... Король...» — шепчут ему наставники и няньки, вырванные грубо с картин далекого детства. Королю должно, государю следует, Вам необходимо...
— Убирайтесь, — хрипит Леголас. — Вон отсюда, немедленно!
Он падает на подушки, истратив последние свои силы на этот припадок гнева, свирепого и рожденного из ужаса малого ребенка, испуганного монстрами, показавшимися из теней. Он глядит в беспросветную темноту палат лазарета, тяжело дыша. У него нет более ни слез, ни злости: пустота, поселившаяся внутри тысячу лет назад в тот страшный день, сопровождаемый грохотом барабанов и звоном разбитого, пожирает все, до сих пор не истлевшее.
Под пальцами он чувствует шероховатость конверта, верно оставленного канцлером; то самое послание, переданное другим. На столике у кровати он замечает догорающую, едва светящуюся свечу, но этого довольно; дрожащими руками Леголас разрывает конверт, жадно цепляясь взглядом за ровные строки. Почерк знаком ему до тошноты.
«Леголас, мой друг, мой господинТы не заслуживаешь этого письма, как не заслужу я после права называть тебя своим другом; я сожалею, Леголас, но это большее, что я могу тебе дать. Я пишу, зная, что не в силах буду сказать этих слов, глядя тебе в глаза; боюсь, я никогда не смогу отыскать в себе сил, что позволили бы мне взглянуть на тебя. Мне тошно от мыслей о тебе, тошно от звучания твоего имени и невыносимо мне будет смотреть на твое лицо; я знаю. Я знаю, Леголас, я помню, как посмотрел в последний раз, я все еще помню, как увидел тебя впервые.Ты ведь знаешь, что мы подумали о тебе? Мы решили, ха, мы решили, что ты...
Он вглядывается, судорожно вцепившись в письмо, но слова, следующие этому, залиты чернилами.
Прости, мне жаль, ты ведь справился, ты справился, и отец говорит, что ты спас меня, спас нас обоих. В конце концов, ты справился, Леголас, ты сделал все правильно. Моргот, ты всегда делаешь всё правильно, и я ненавижу тебя за это, ты знаешь? Он говорил, он всегда говорил...Я ухожу, Леголас. Я покидаю Эрин Гален и мечтаю, что никогда не вернусь сюда; я не могу вернуться. Ха, как я вернусь один? Ты понимаешь. Ты ведь понимаешь?Я ухожу, и, прошу, не ищи меня. Я не могу тебя видеть, я не хочу тебя помнить и не хочу знать. Я не хочу помнить ничего из этого, ты должен понять. Ты всегда понимаешь, ты ведь... О Валар милосердные, я смеюсь, ты ведь... Я...Прощай. Прощай, Леголас, надеюсь, мы не встретимся более в этой жизни. Я благодарен тебе; ты сделал то, для чего я всегда буду отвратительно слаб.Прощай, мой друг, мой владыка
Т.»
Леголас смеется, пряча лицо в ладонях. Во тьме, тишине и страхе, окутавших их дом, он больше не видит будущего. Все кончено.