«Неверно сравнивать тело с мрамором, как это делали древние. Красивое тело не должно быть похоже на мрамор; оно должно трепетать, содрогаться, покрываться румянцем, истекать кровью, быть упругим, но не твердым, белым, но не холодным, должно испытывать наслаждение и боль; оно должно жить, мрамор же — мертв».
© Виктор Гюго
— Король отдал приказ, чтобы вы, милорд, как только явитесь во дворец, предстали перед ним.
«Это продолжается», — думает Леголас. Через века, через тысячелетия, это продолжается, изменяя их, толкая навстречу и разбивая. Осколки безнадежно перемешаны; Леголас давным-давно позабыл, где начинаются желания да тяготы его родителя, и где заканчиваются его собственные мысли и порывы. Ему говорили: это естественно. Разделяя кровь и золото власти, они должны были делить и мечты; как надежды государя становятся целями народа, так и наследнику следует продолжением его быть.
Войдя под червонные дворцовые своды, точно волною поглощенный мрамором, хрусталя перезвоном и шелка тончайшего шелестом, Леголас позволяет взять верх самой темной и многоликой своей части — части, с тяжелым, самоцветами переливающимся венцом на голове и смертельным ядом в каждой мысли. Руки его, руки принца, испачканы в алой, эльфийской крови, пролитой с чувством не горечи, но чести. Кронпринцу Леголасу дозволено то, за то позже он себя возненавидит — покамест не отыщет оправдания достаточного, чтобы забыться.
«Я в своем праве», — повторил он в конце концов то, что внушали ему с таким старанием с малолетства. Леголас не испытывает вины за это — отец гордится им; когда-то гордился. Валар, что станется с ним, что станется с его душой, когда закончится все это?
— Мой король, — выдыхает он с безмерной усталостью, падая на колени у ног отцовских.
Суди меня, создатель мой, скажи, в чем мой грех, в чем вина моя, владыка милостивый, скажи, и я встану на колени.
Отец глядит на него сверху вниз с выражением легкой скуки, застывшим на лице, и сердце Леголаса бьется чаще — в облегчении и туманном счастье, болотном и лживом. Лик его неизменен; на троне, с головою горделиво поднятой и короной, лиственным золотом сияющей, его отец вечен, облаченный в королевский пурпур и чистый звездный свет. «Бессмертие, — ласково шепчут бархатные тени у трона подножия, лапами-ветвями жадно обвивая, — бессмертие, принц синдар, ведь ты достоин...»
Спустя тысячи сотен лет они будут стоять друг напротив друга, в крови и шрамах, скрытых бархатом да златом; на пыли людских империй и костей собратьев. Леголас чувствует липкую теплоту на своих руках, хватку умирающего на запястье и десятки пустых глаз, наблюдающих за ним из темноты; он замирает в чувстве, в одном-единственном моменте, не желая и не умея забыть — эльфам то не даровано.
Достоин ли он в самом деле?
— Мой принц, — растягиваются в улыбке губы, и Леголас захлебывается в чувстве щемящем и раздирающем; кровь, кровь течет и капает с его рук, но на паркете нет ни следа. Иначе, Эру, иначе. Отец улыбается иначе, глядит иначе, зовет иначе: слова, нелепые, пустые слова переливаются и складываются в перламутровые химеры обещаний, клятв и прошлого образов. У канцлера, — ни у кого во всем мире, во все время, — нет и не будет такой власти над ним.
Король тянет руку, цепляя за подбородок, заставляя голову поднять. «Взгляни на меня, — хочет он вопить, но лишь кусает губы. — Погляди, я запачкан, погляди, отец, это ложь, я лгу тебе, я лгу всему миру, отчего ты не видишь?»
— Мой сын решился почтить своего старого отца визитом? Прелестно, — со смехом во взоре, искрящимся нефритом морских глубин, с изумрудным бессилием и теплым, солнечным умиротворением, отец смотрит на него.
Пальцы скользят; Леголас тянется с жадностью истощенного за прикосновением, балансируя на самой грани падения в бездну зелени мириада оттенков. Смотри, смотри, ты видишь, ты видишь меня? Разгляди, заметь, я ведь здесь, я перед тобой, ты видишь меня?
Со вздохом, излишне громко прозвучавшем в извечной тишине тронного зала, Леголас закрывает глаза. Отец гладит его по щеке, большим пальцем касаясь века, повторяя линию брови; их поведение неуместно и необходимо в равной степени, но приличия перестали Леголаса заботить столетия назад. Он желает, и отец никогда не откажет ему. Ох, умоляю, говори, кричи, скажи, что видишь, что понимаешь и что я в порядке, ты ведь любишь меня, ты будешь любить меня, кем бы я ни стал, когда все закончится?
— С дороги ты устал, мой принц, — король точно насмехается, подражая своему канцлеру в фамильярной, диковинной манере обращения с ним. Леголас, однако, чувствует себя в безопасности — лишь теперь, лишь с теплом, не навязанном, но отданным.
«Мой принц» — не угроза и не темное обещание, только чудна́я насмешка и данность, ими обоими принятая. Это принадлежность, которую Леголас готов терпеть — готов нести с гордостью и любовью. Ах, и вновь гордость; сколь многое в их семье на гордости и гордыни выстроено, начато? Собственные мысли кажутся ему вдруг смешными и прыгающими: только ведь прошлой ночью совсем иной смысл он находил в этих словах, совсем иное ощущал, вспоминая об отце.
Неожиданная резкость чувств, перемены настроений и слабость, откровенная слабость, Леголаса пугают: отчаяние, уязвимость звучит так. Может ли он позволить себе уязвимость подле того, отношения с кем приняли бессчетное количество самых уродливых и болезненно прекрасных воплощений за ничтожный срок его жизни?
— Иди и отдыхай, дитя. Завтрашний день будет долгим для всех нас.
«Нам есть, что обсудить», — шепчет отец одними губами, усмехаясь ему. «Не здесь, не сейчас», — думают они оба.
Я твой, твой навсегда, до самого конца, ты любишь меня, любишь часть себя самого?
***
Леголас отсылает слуг; прикосновения, чужие прикосновения, вдруг становятся омерзительны. Одежды из белоснежной парчи, серебром расшитые, странной прохладой ложатся на кожу; несколько долгих мгновений он вертит в пальцах изящный обруч — опал в переплетении золоченых терновых ветвей, прежде чем отложить, прочь убрать.
Кривя губы, он затворяет двери, переходя в спальную комнату. Безупречная чистота, зажженные свечи в канделябрах, кувшин с вином и два кубка на низком столике. Его ждали; Леголас с легкостью мог представить отца, отдающего приказ убирать его покои каждый день — в надежде и ожидании. У него ведь никогда не было привычки предупреждать о своем приезде загодя. Расточительство, которое его отец мог себе позволить.
В рассеянии Леголас проводит пальцем по ободку кубка, размышляя, с каких пор один его вид начал вызывать в окружающих безмерное желание споить его. И вновь дрожь бьет его пальцы; он вздрагивает всем телом, отдергивая руку и сжимая кулаки. Слабость, крови вязкой тепло, мертвеца прикосновения холод. О, имя; он до сих пор не позволяет себе и в мыслях произносить того имени.
Бывали дни, когда он скреб руки песком, обжигал кипятком и расцарапывал ногтями, но кровь была на его руках и не было ничего, что он способен был сделать с этим. Срезать кожу, пальцы сломать, руки отрубить; в редкие мгновения помутнения, когда страх и гнев захватывали его, ослепляя, Леголас думал, что сделает все, что угодно, чтобы избавиться от мертвого, эфемерного ощущения крови на своей коже. Суждено ли ему вечность провести, теряя в этом чувстве и свой рассудок, и душу?
Он осознает, что в комнате больше не одинок, раньше, чем слышит звук шагов или тяжесть дыхания. Нечто вдруг изменяется — нечто незаметное и тонкое в самом воздухе, предупреждая и зовя.
— У меня ведь было все, отец, — невыразительно говорит Леголас, разглядывая линии на своих ладонях. Он не поворачивает головы и на родителя, словно явившегося из пустоты, не оглядывается.
— Друзья детства, готовые ввязаться в любую безрассудную авантюру по первой твоей просьбе — это не все, дорогой, — с прохладой отвечает ему отец. Леголас слышит, как тот разливает вино по кубкам и с тихим стуком опускает на столик хрустальный кувшин. — Друзья — это далеко не все, когда на твоей голове корона, а за спиной народ.
— Вы не понимаете, — с усталостью разочарования качает Леголас головой, подавляя слова, дерзкие и пылкие, готовые было сорваться с языка. Страх делает его грубым; отцу не следует видеть этого.
Я лгу тебе, лгу каждым словом и каждым жестом, лгу спокойствием и смирением, я лгу тебе, ведь я не справляюсь, отчего ты не можешь увидеть этого? Спаси меня, защити меня, возьми это в свои руки, я умоляю тебя.
— Ах, я не понимаю, дитя? — король смеется заливисто и громко, излишне громко для тишины, бывшей здесь до их прихода. — У меня были десятки, подобных твоим друзьям. У меня не камень и не льда обломок сердца вместо, пусть ты, кажется, и считаешь так — я был там, где теперь стоишь ты. Поверь мне, это не станет твоим концом, Леголас, и не отнимет у тебя больше, чем ты отдать способен.
— Больше? — он оборачивается, гневно сужая глаза. — Что еще, кого еще я должен потерять, чтобы положить этому конец?
В глазах отцовских танцуют отблески пламени свечей, и они глядят друг на друга, но ничего не видят. Леголас словно всматривается в покореженное зеркало, в отражении которого с трудом узнает самого себя, до последнего не веря, сомневаясь.
— Войны заканчиваются не так и ты знаешь это, — с выражением лишь смертной скуки на лице отвечает ему отец, протягивая кубок. — Коль Эру угодно будет, ты похоронишь и меня, и матери горе родичей, а война все длиться будет. Я ожидаю, что ты займешь мое место с гордостью и на трон взойдешь с головой поднятой, никому на целом свете не позволив увидеть своей боли. Таков твой долг, мое дитя, пусть я всем сердцем и желал бы тебе иной судьбы.
— Вы не умрете, — во рту горечью расцветает вкус крови; вино оседает пеплом на языке. Леголасу дурно: он, плутавший будто в полусне в заснеженном лесу, провалился под лед, утопая в заводи.
«Вы не можете умереть», — тяжело звенит и падает с глухим треском; Леголас не произносит этого вслух, врасплох застигнутый яркостью. Его пробирает озноб; отцовские руки ложатся на его плечи, и лишь это позволяет ему устоять на ногах.
— Это не тебе решать, — Леголас не смотрит в глаза, не смотрит, зная, как ненавистно то отцу; его взгляд блуждает бессмысленно по богатому узору вышивки камзола, алому атласу мантии и белоснежных нитях волос, рассыпавшихся по плечам. Нестерпимо светлое, белое и алое, серебряное и малахитовое — переменчивое, полное некогда жизни. — Право, следовало воспитать тебя так, чтобы на моих похоронах ты...
— Я любил бы вас, — грубо обрывает его Леголас, не позволяя закончить. — Я любил бы вас, каким бы отцом вы ни были; я всегда любил бы вас, иное невозможно.
И вновь отец улыбается ему.
— Ты помнишь, как впервые сказал, что ненавидишь меня? Это хорошее чувство, дитя, ненавидь меня — я позволил бы всем твоим нелепым друзьям умереть, если уж это приводит тебя ко мне. Это яркое чувство, возлюбленное мое дитя, оно удержит тебя, направит. Не теряй себя.
Леголас глядит на него, не понимая. Диковинный, лишенный смысла и связи разговор, взирающий со смехом и грустью отец, наполненные сотней потайных смыслов слова и жесты. Отец ожидает, хочет от него чего-то, но чего? Он делает шаг назад, глазами провожая солнце, скрывшееся за сизым облаком — стоит ранний вечер, который чрезмерно скоро сменится долгой зимней ночью. «Я ненавижу зимы...»
— Останьтесь со мной, — просит он внезапно охриплым голосом. До рассвета, прошу, останьтесь со мной, не покидайте меня, лишь подле вас мой разум чист, не оставляйте меня, умоляю, никогда не оставляйте, я совсем не знаю, как быть дальше.
Отец печально усмехается ему — отец, лишь только отец в это мгновение, не король и не владыка. Они тянутся друг к другу и Леголас жалобно всхлипывает, утыкаясь в отцовское плечо. Спустя долгие часы он забывается в чутком, беспокойном сне, не выпуская руку отца из своей, слишком уставший, чтобы верить.
— Это мои земли и в них ты принц, Леголас, тебе нечего бояться здесь и не о чем тревожиться: пока жив, я сделаю все возможное и невозможное, чтобы защитить тебя, — шепчет ласковый голос в его переливчатых, жемчужно-серебристых снах. — Пока я жив, мой дорогой...
Его отец все еще будет рядом, когда он откроет глаза следующим утром, но от крови на своих руках он не избавится и через сотню лет.
Ох, любовь моя, без тебя я не умею жить.