Он тоскливо вздыхает, когда видит планирующий к ногам листок, и думает, что это, наверное, его наказание за… да за что угодно. Он узнаёт почерк раньше, чем нагибается, чтобы подобрать чёртов листок, и — да, да, это снова письмо учителя Вэя, только оно немного отличается и в некоторых местах, кажется, чуть размыто, и…

Нет, Цзинъи не хочет знать, для кого оно. Другое дело, что его глаза сами цепляются за первое слово, а потом он вчитывается… Ему приходится отойти под дерево, подальше от цзинши, чтобы его никто не поймал, потому что письмо в этот раз немного более суровое. И, в конце концов, разве в прошлый раз письмо не привело к тому, что на следующей неделе они увидят учителя Вэя и Ханьгуан-цзюня в красном?

Конечно, Лань Цижэнь очень ругался, но Цзинъи (и Сычжую тоже, но Сычжуй промолчал) показалось, что это всё было по привычке. В конце концов, с тех пор Ханьгуан-цзюнь и учитель Вэй выглядят до неприличия счастливыми, так что Цзинъи чувствует себя немножко героем.

Он только надеется, что учитель Вэй не станет писать что-нибудь… провокационное или похожее на сборник Лунъяна, потому что это было бы весьма неловко.

«…А-Чэн. Довольно сложно, знаешь, смотреть на тебя и не испытывать желания подколоть или улыбнуться, как обычно. Потому что я каждый раз буду тебе напоминать, а я не хочу. Я не хочу быть источником твоей боли, потому что я и без того уже… Мне так тебя не хватает. Я знаю, ты скажешь, мол, рядом со мной Лань Чжань, да, и Юань тоже тут, и малыш Цзинъи (очень напоминает меня, ты бы знал, как), — (Цзинъи краснеет и прикладывает к груди руку) — но я скучаю, А-Чэн. Я скучаю по Пристани Лотоса, я скучаю по шуму и улыбкам, я скучаю по гомону торговых рядов… Я и половины этого всего не забрал с собой, Чэн-Чэн. Я умер столько раз, что того Вэй Ина, который стрелял вместе с тобой в воздушных змеев, уже и не вспомнить. Я совсем не помню, каким я был. Точнее, нет, я помню, что во мне слишком много было спеси, как в любом мальчишке того возраста (кроме Лань Чжаня, потому что мы оба с тобой знаем, что Лань Чжань не то чтобы хороший пример классического «мальчишки», да?)

Мне так больно, А-Чэн. Как бы я хотел все эти годы просто быть рядом. Помогать тебе отстраивать Пристань Лотоса заново. Может быть, если бы тогда я думал головой, мы могли бы… Не знаю. Расселить тех людей по окрестным деревням, в Илине, в Пристани, где-нибудь. Забрать к нам Вэнь Цин. И Вэнь Нина тоже, тогда он ещё не был ни в чём виноват. И он, ну, знаешь… Помог тебе. Мы могли бы поселить их с нами, у нас была бы лучшая целительница на все окрестные земли (Цзинъи неловко морщит нос, замечая разводы туши, словно учитель Вэй капнул водой или… плакал) и… Да много всего могло бы быть, если бы я не был таким глупым, да? Я понятия не имею, что теперь делать, братишка. Я понятия не имею. Шисюн из меня так себе. (Мэн Яо много в чём был прав на самом деле).

И, знаешь, если… Если Лань Чжань не примет меня (вряд ли я признаюсь ему в чем-то, но я могу просто понадеяться, да?) Если он не примет меня, я уйду куда-нибудь далеко. Очень далеко. Я в этом мире и так лишний, но так я никому не буду мешать. Я никому не напомню ни о себе, ни о том, что сделал…»

Цзинъи шмыгает носом и аккуратно откладывает листок на траву, чтобы затем положить голову на колени и уставиться в туманную даль гор, безмятежно возвышающихся за границей Гу Су.

Это так странно. Так странно читать все эти мысли вечно весёлого учителя Вэя. Так странно знать, что он тоже испытывает боль, и боль эта сильнее того, что они когда-либо чувствовали, во много раз? Сколько раз он умирал? Сколько раз он умирал метафорически? Цзинъи почему-то уверен, что учитель Вэй имеет в виду не только Луаньцзан.

И, боги, учитель Вэй хоть раз действительно плакал при них? При свидетелях? Он всегда только улыбался, шутил, вёл себя смело и безрассудно, был тем, за кем они шли, но он… он не плакал. Он никогда не плакал.

А здесь плакала даже его душа. Цзинъи на самом деле не настолько дурак, насколько, может быть, его привыкли все считать. И он тоже чувствует, просто выражать это всё время так неловко, словно он разыгрывает какую-то пьесу или ищет внимания… Он тоже не говорит о своей боли. Его только Сычжуй насквозь видит, а остальным нет никакого дела.

И, может быть, чем-то с учителем Вэем они и вправду похожи. И это странно греет. Цзинъи… Цзинъи, если честно, очень рад быть частью этой маленькой странной семьи.

* * *

— На пару минут, — говорит Цзинъи, выныривая из кустов, моргает опасливо по сторонам и тащит опешившего Цзинь Лина, только-только ступившего на территорию Гу Су, за собой в те же заросли, откуда только выскочил. — Не кричи раньше времени.

Цзинь Лин не собирается кричать, потому что он от этой бесцеремонности теряет дар речи и покорно тащится вслед за Цзинъи в какую-то глушь. Глушь, впрочем, быстро заканчивается, и кусты выплевывают их обоих возле цзинши Ханьгуан-цзюня.

— И? — спрашивает Цзинь Лин сердито, не уловив сути происходящего.

— Сейчас, — говорит Цзинъи, вглядываясь куда-то, а потом улыбается во все тридцать два и победно вскидывает кулак. Из ниоткуда возникает Сычжуй с какими-то бумагами в руках, а потом они снова тащат Цзинь Лина за собой и в конце концов останавливаются под каким-то деревом.

— Что вы делаете? — раздражённо интересуется Цзинь Лин, не зная, проявлять опасение или любопытство, но второе в конце концов перевешивает, и он маскирует его ворчанием, устраиваясь на траве между Сычжуем и Цзинъи, прямо посередине, куда они его впихивают.

— Вот это, — Цзинъи отбирает у Сычжуя бумаги и встряхивает ими перед Цзинь Лином, — письма учителя Вэя.

— Замечательно, — кивает Цзинь Лин, и Цзинъи готов поклясться, что слышит в его голосе главу Цзян, — и что?

— А то, что учитель Вэй, во-первых, о том, что они у нас, не знает, — доверительно сообщает ему Цзинъи, — а, во-вторых, одно из них твоё, второе для главы Цзян.

— В смысле?

Сычжуй вздыхает, и Цзинъи предпочитает немного заткнуться.

— А-Лин, — говорит Сычжуй, и Цзинь Лин (боги, Цзинъи так смешно за этим наблюдать каждый раз!) тает, совершенно натурально тает под влиянием чужого мягкого взгляда и этого «А-Лин», хотя виду не показывает, — ты ведь знаешь, да, что вы приехали на свадьбу учителя Вэя и Ханьгуан-цзюня? Дело в том, что мы с Цзинъи случайно нашли письмо… пару недель назад. Его написал учитель Вэй, но вручать не собирался, его сдуло, наверное, на улицу, а Цзинъи подобрал. Когда хотели вернуть незаметно, Ханьгуан-цзюнь его забрал…

— И прочитал, — уточняет Цзинъи. — И теперь они женятся.

— Что, Вэй Усянь его околдовал, а вы против?

Цзинъи даже удивляется.

— Дурак, да? — спрашивает он под укоризненное «Цзинъи!» от Сычжуя. Цзинь Лин моментально надувается, как мышь на крупу. — Сам понял, что сказал? У нас учитель Вэй просто не очень умеет словами через рот, поэтому он пишет письма, которые не собирается отправлять. Если бы не то письмо, которое Ханьгуан-цзюнь в итоге прочитал, они оба досомневались бы до такой степени, что кто-нибудь из них Гу Су в конце концов покинул бы, а второй остался бы здесь куковать в тоске и неведении, — Цзинъи сердито впихивает опешившему Цзинь Лину в руки листы, которыми только что тряс. — Так что у нас есть маленькая возможность донести его очень умные мысли до тебя и главы Цзян.

— Почему до меня и главы Цзян? Он что…

— По данным, предоставленным разведкой, — Цзинъи многозначительно указывает на слегка розовеющего Сычжуя, — там были письма для тебя, для главы Цзян, для Девы Вэнь, для Призрачного генерала, для твоих мамы и папы, для его мамы и папы, для мамы и папы твоей мамы и главы Цзян…

— Зачем мёртвым людям его письма? — резко перебивает Цзинь Лин, сминая листы.

Цзинъи возмущённо разгибает заломы, оставленные чужими пальцами, и тыкает в листы пальцем:

— Мёртвые люди их и не получат! А живые на это ещё способны, и я не собираюсь сидеть и наблюдать, как дятлы до бесконечности между собой ругаются, хотя на самом деле хотят быть рядом! Читай! Сам всё узнаешь.

И Цзинь Лин, посопев обиженно для виду, всё-таки читает.

* * *

До цзинши дяди Цзинь Лин добирается в полубессознательном состоянии, продолжая прокручивать в голове обрывки чужого письма. Это… так странно. Так странно знать, что в голове у Вэй Усяня не только бесконечный запас глупых шуток и широких улыбок. Что внутри него бескрайняя боль и вина.

Цзинь Лин помнит, как однажды дядя Цзян, когда они оба были в Пристани Лотоса, напился. Цзинь Лин не помнит, что это было за число и месяц, но вся Пристань тогда с разных концов запускала в небо лиловые бумажные фонарики. Дядя не ожидал, наверное, что Цзинь Лин не станет ложиться, что ему что-то понадобится, а Цзинь Лин тогда про эти фонарики хотел спросить.

И застал его: пьяного вусмерть, плачущего, разбитого, баюкающего в руках чёрную флейту с красной кисточкой.

Он тогда остался (Цзян Чэн, на самом деле, просто заметил его, а Цзинь Лин не смог уйти при виде его… такого), уселся напротив, неловкий и растерянный, налил себе тоже, но пить не стал, потому что дядя начал говорить.

И говорил, говорил, говорил… Обо всём говорил. О матери, об отце, о сестре, о… брате. И всё баюкал эту флейту в руках, словно ребенка.

Цзинь Лин, вернувшись к себе, плакал тогда навзрыд. Потому что дядя, дядя, которого боялись, дядя, который казался всем каменным, неприступным, жёстким, по-детски всхлипывал, прижимая к себе Чэньцин, и просил прощения у мертвых.

Просил прощения у того, кого на людях ненавидел и кого на самом деле давно простил.

Цзян Чэн встречает его недоуменным взглядом, отрываясь от каких-то бумаг, приподнимает брови, когда замечает встрепанность вида, и хочет что-то спросить, но Цзинь Лин с грохотом задвигает за собой двери и шумно кладёт перед дядей письма, не дав вставить ни слова.

— Читай, — говорит он. — Можешь оба, можешь только верхнее.

— Что это? — Цзян Чэн хмурится, глядя на порядком помятую бумагу. Почерк ему кажется смутно знакомым, но он не даёт догадке оформиться в полной мере.

— Письма, — говорит Цзинь Лин и откидывает со лба выбившиеся из причёски пряди волос. — Читай.

— Чьи письма и с какой стати я должен это читать? — рычит Цзян Чэн, но Цзинь Лин в ответ двигает их ещё ближе к дяде и тыкает в них пальцем.

— Читай! Потом будешь спрашивать! Сам же потом спасибо скажешь.

Цзян Чэн смотрит на него убийственным взглядом, но Цзинь Лину глубоко фиолетово, так что он просто сверлит дядю таким же взглядом в ответ, и дядя в конце концов сдаётся.

«…Я знаю, что ты продолжаешь меня ненавидеть, но я и сам себя ненавижу, А-Чэн. Это… сложно объяснить, но тьма, которая спасла мне жизнь, не стала от этого ласковой кошечкой.

В той жизни у меня не было Ядра, когда появилась Чэньцин, в этой жизни Ядро слишком слабое и едва ли оформленное во что-то… достаточное для того, чтобы им пользоваться. Тьма за своё использование берёт слишком много. По сути, Чэньцин — это не оружие, это соломинка, которая не даёт мне провалиться в темноту, стать её частью, но тьма хочет меня себе. Я… Знаешь, я никому об этом не говорил и вряд ли скажу, но после смерти меня ждёт что угодно, кроме перерождения. И мы вряд ли встретимся снова. Я только надеюсь, что в других жизнях обо мне никто и не вспомнит.

Поэтому, пусть так, пусть только на письме, но я хочу, чтобы ты знал, что я люблю тебя. Я знаю, что не имею права ни на что после всего, что я сделал, пусть даже мне хочется, но я люблю тебя, я продолжаю любить тебя, как шестнадцать лет назад, как в детстве, как после того, как увидел тебя там, на Дафань.

Я бы отдал тебе Ядро снова. Мадам Юй приказала мне оберегать тебя ценой своей жизни, но, знаешь, я сделал бы это и без её приказа.

Я пишу очень сумбурно, я знаю, но я пишу это для себя, наверное?.. Вряд ли ты увидишь хоть строчку, я складываю эти письма в шкатулку и заберу с собой, когда соберусь покинуть Гу Су. Не знаю, куда я отправлюсь, но они, вероятно, умрут вместе со мной. Хах, нас похоронят вместе. В духе Цинхэ Не. Хуайсан будет смеяться.

Я не жалуюсь, но меня в последнее время мучают мысли… Я не должен здесь быть. Я не знаю, что мне делать. Я никому не нужен, я уже умер, я должен был оставаться в земле (точнее, в… пустоте?.. не знаю, как описать, я ничего не помню из посмертия, но это был не Диюй, Чэн-Чэн, в Диюе не так страшно). Я сделал то, что хотел Хуайсан, но что мне делать теперь?

Ты сейчас закатил бы глаза, но я всё-таки скажу, что я люблю?.. Лань Чжаня, а он меня нет, но даже если бы вдруг оказалось, что он тоже да, я вряд ли смог бы…

Знаешь, это не меняется. Это не исчезает так просто. Когда ты виноват, когда ты ненавидишь себя, ты не можешь потом просто взять и сказать, мол, теперь это перестанет быть частью меня, теперь я буду другим, теперь я перестану об этом думать.

Я думаю, А-Чэн. Я думаю об этом постоянно. О том, что меня не было рядом, о том, что теперь я хотел бы быть рядом, хотел бы приезжать, хотел бы заявиться к тебе в любую минуту и вытащить тебя из бумажек, просто помочь, заставить выпить со мной и натаскать с рынка лепешек. Теперь у меня ничего этого нет, я всё это сам похерил, я во всём этом виноват сам, и я хочу сдохнуть, понимаешь? Я сдохнуть хочу от невозможности просто вытащить тебя пострелять по змеям или обнять. Заставить тебя биться со мной на мечах. У меня ничего больше нет. У меня никого больше нет. Я просрал детство Юаня, я просрал детство Жуланя, я просрал тот момент, когда из мальчишки ты стал вдруг жестким главой, я просрал тот момент, когда Лань Чжань стал терпимее, когда у него появились шрамы. Тридцать три шрама от дисциплинарного кнута. У него и руки теперь в мозолях от гуциня, и я… Я не знаю, Чэн-Чэн… Я не знаю, что с этим делать…»

* * *

До свадьбы остаётся всего ничего, и Вэй Ин до сих пор поверить не может, что это вообще реально, а не из области его фантазий.

Все эти взгляды Лань Чжаня, вся его нежность, всё это изначально было его — и это странно. Вэй Ин иногда смотрит на себя в зеркало, ловит отражение в блеске воды по утрам и не может поверить. Это странно, так странно, что кому-то он всё-таки оказывается нужен. Кто-то тянется к нему в ответ, кто-то любит его, несмотря на всю ту боль, которую он причинил.

Вэй Ин тогда, после того, как они возвращаются из Цайи, говорит, говорит, говорит, долго говорит обо всём, плачет даже, кажется, но не помнит этого. Помнит только тёплые руки и россыпь поцелуев, которую Лань Чжань оставляет на его лице. Помнит бесконечное море чего-то обжигающего, поднимающееся изнутри, помнит боль и сладость тех чувств, которые в этом море тонут и растворяются.

Это оказывается таким невероятным. Лань Цижэнь, когда они показываются ему на глаза, когда Лань Чжань вдруг говорит, что хочет — хочет — видеть Вэй Ина своим мужем, и ему плевать, если дядя против, смотрит на него долгим пронзительным взглядом, пока сам Вэй Ин смотрит на Лань Чжаня, всё ещё не в силах поверить, а потом вздыхает — и соглашается, обзывая их обоих идиотами.

И Лань Чжань тогда оставляет у него на лбу осторожное прикосновение губ. Вэй Ин вплетает в волосы его белую ленту.

— Вэй Усянь.

Вэй Ин вздрагивает, выныривает из своих мыслей и наклоняется, чтобы посмотреть на Цзян Чэна.

Тот стоит под деревом, скрестив на груди руки, и что-то в его облике не так. Вэй Ин не понимает, пока не смотрит в лицо. Глаза у Цзян Чэна покрасневшие и как будто заплаканные, и Вэй Ин слетает с ветки быстрее, чем успевает вздохнуть, чтобы тут же вцепиться в Цзян Чэна и немного встряхнуть:

— Что такое? Что-то с Цзинь Лином? Что-то… — он зависает, осматривая Цзян Чэна на наличие ран. — С кем-то? Что случилось? Почему ты плакал?

— Угомонись, — рычит Цзян Чэн, отрывая от себя его руки и заставляя встать нормально. — Никто не умер, Цзинь Лин не ранен, я не плакал.

— А что, у тебя аллергия вдруг началась? — ехидничает Вэй Ин, но продолжает беспокоиться.

Цзян Чэн видит это беспокойство в его глазах и жестах — и ему больно. Он не может понять, почему не замечал.

— Аллергия на твою глупость, — говорит он в итоге и выдыхает. Так медленно, что Вэй Ин снова виснет и смотрит удивлённо. А потом Цзян Чэн дёргает его на себя и обнимает, и Вэй Ин…

Вэй Ин неловко мнётся и обнимает в ответ, прижимая ладони к широкой спине.

— Да будь ты смелее, — ворчит Цзян Чэн ему в макушку. — То как фейерверк, то морозится…

И Вэй Ин, выдохнув, вжимается в него так, что Цзян Чэн охает от неожиданности. А потом старательно сглатывает горечь.

— Я прочитал твоё письмо, — говорит он чуть погодя. — И меня не волнует, если ты не собирался его вручать. Хотя мог бы. Придурок. Выкинь из головы все эти… мысли. Если вздумаешь снова сдохнуть, я тебя заставлю в Пристани Лотоса духом шататься.

Вэй Ин в его руках напрягается, медленно отстраняется и спокойным голосом спрашивает:

— Какие… письма?

Цзян Чэн достаёт из складок ханьфу сложенный лист бумаги, разворачивает и показывает, не давая забрать.

— Это, — говорит он.

Вэй Ин смотрит на письмо нечитаемым взглядом, нехорошо щурится, а потом резко оборачивается и требует:

— Вылезай!

— Я клянусь, — доносится из кустов голос… Лань Цзинъи, который тут же появляется на свет и вынимает из волос листочки, — я просто шёл мимо.

— Учитель Вэй, — Лань Сычжуй выныривает из кустов вслед за ним. Цзян Чэн приподнимает брови. — Учитель Вэй, Цзинъи не виноват.

Вэй Ин скрещивает на груди руки.

Цзинъи стонет.

— Учитель Вэй, они просто летают вокруг цзинши. Может быть, у вас просто всё время открыто окно. Я случайно. Я вас не обыскивал. Я даже не знал, что вы так умеете!

— К тому же, — мягко говорит Сычжуй, — разве это не принесло ощутимой пользы?

Вэй Ин не находится с ответом. Цзян Чэн бессовестно смеётся.

(После этого Вэй Ин прощает детей абсолютно и безоговорочно, потому что последний раз он видел Цзян Чэна смеющимся так беззаботно только в очень далекой юности).

Лань Ванцзи, незамеченный, отходит от дерева с лёгкой улыбкой.

Как хорошо всё-таки, что Сычжуй догадался подобрать у цзинши те листы, которые сегодня утром совершенно случайно оказались на улице.

Птицы на дереве согласно чирикают. Солнце отзывается на смех Вэй Ина ярким довольным блеском.

В Гу Су приходит безмятежное счастье.