— Дыхание Создателя, тебе стоило мне рассказать. Я бы все поняла, — почти шепотом; она смотрит на Андерса сверху вниз, касается его волос, заправляя одну из длинных светло-русых прядей, дрожащих на ветру, доносящемся со стороны моря, за ухо, гладит кончиками горячих пальцев висок.

— Я хотел рассказать. Но что, если бы ты решила мне помешать? Или хуже — помочь.

— Я могла бы тебя защитить. Ты был бы в безопасности.

Андерс вскидывает подбородок как-то слишком резко, смотрит куда-то в стену напротив, испещренную трещинами и мазками засохшей крови.

— Я не буду отсиживаться в безопасности, пока другие маги борются за нашу свободу, — голос у него низкий, на грани одержимой решительности и клокочущего внутри страха.

Джеда обхватывает его руками, прижимаясь к спине, сцепляя ладони на груди, и утыкается носом куда-то в волосы, пропитанные запахом паленой древесины, серы и лечебных настоек. Голыми ладонями она чувствует, как бешено колотится сердце в его грудине, с каким напрягом дается ему каждый поверхностный вдох.

Андерс — сплошная кожа да кости. Казалось, что сквозь три слоя мантии Хоук все еще могла пересчитать его ребра. От розовых щек и теплых рук, которые она лицезрела каждое утро в своей постели с тех пор, как умерла Лиандра, практически ничего не осталось. Только потрескавшиеся губы, покрытое синяками тело, уставший взгляд и осунувшееся лицо. В последние несколько месяцев он стал еще более худым и замученным, куда сильнее, чем в первые годы их знакомства, в течение которых он жил не в роскошном имении Верхнего города, а на окраине канализационных катакомб, в окружении тяжелых пациентов, крыс и бродячих котов, отличающихся от крыс разве что размерами, и питался едва ли лучше этих самых злополучных крыс и котов.

Джеда трется носом об его шею, целует куда-то за ухо, глаза щиплет от едкого дыма и собственных слез, собирающихся в уголках глаз. Андерс касается ее рук, сцепленных на его груди, перемотанными марлей саднящими пальцами, чуть теплыми, и шепчет тихо-тихо: «простипростипрости». Она целует его хаотично-короткими касаниями сухих губ — в шею, в линию челюсти, в мочку уха, в щеку, в край высоких скул. И ничего не говорит — он и так знает, что она скажет.

Они все знают.

— Нам еще отбивать магов от шайки Мередит, — она шепчет эти слова, потираясь кончиком носа об его колючую щеку, ощущая, как он покрывается мурашками до самых висков.

— Да, — тихо, на шумном выдохе, почти заглушающем слова. — Не стоит здесь задерживаться.

Хоук снова целует его куда-то за ухо, прижимаясь грудью к острым лопаткам, ощущаемым даже сквозь не один слой мантии.

Резкий свистящий звук выхватываемого оружия прекрасно дополняет звуки разгорающегося хаоса на улицах Киркволла. Хоук не оборачивается. Она знает этот свистящий звук. Музыка рассекающего воздух резного полированного ясеня.

Себастьян делает несколько уверенных тяжелых шагов вперед, демонстративно размахивая сжатым в руке луком.

— Нет! Нельзя позволить этому одержимому спокойно уйти! Он умрет, или я возвращаюсь в Старкхэвен! А потом я вернусь с целой армией, и тогда…

— Следи за языком, — она обрывает его на полуслове, нежность в ее глазах как по переключению позиции рычага мгновенно сменяется на ястребиный взор и гримасу отвращения, смешанную в равных пропорциях с закипающей злостью. — Это не тебе решать. Ты вообще здесь нихера не решаешь, Ваэль. Абсолютно нихера.

— Это ведь ты учила меня, что имеет значение только цель, а не средства. Я предупреждал тебя, что он, — Себастьян указывает краем верхнего плеча своего лука на стоящего за спиной заграждающей его Хоук Андерса, — думает только о себе, что остальные для него расходный материал. Я требую правосудия, Хоук. Здесь и сейчас.

— Ты не имеешь права ничего от меня требовать, Себастьян.

Голос у неё непривычно низкий, вибрирующе-грудной, слишком разительно контрастирующий с тем нежно-негромким звенящим тоном, которым она минуту назад шептала на ухо Андерсу.

Багровая дымка у уголков глаз заволакивает бледное лицо полупрозрачной вуалью буквально на мгновение, прежде чем порыв ледяного ветра, пропахшего дымом и водорослями, не сдувает её в сторону синхронно со слипшимися прядями волос. Тонкая струя крови, сочащаяся из разбитой брови, испаряется багряным паром, рассеченные ножом края кожи на скуле обугливаются, как будто прижженные огнем, и затягиваются. Пальцы искрятся электричеством, ответвления молний, скачущих по ладоням, перекидываются на предплечья, моментально взъерошивая волчью шерсть на её плечах и сырые от пота, крови и морского воздуха волосы, очерчивающие неровной линией широкую челюсть.

Хоук злится.

Нет.

Она в бешенстве.

И стархэвенский принц лишь одна из причин. Под ребрами зудело непреодолимое желание сорвать на нем всю накопившуюся за последние годы бессильную злость на все происходящее в городе, разбить его лук об стену легким мановением руки, наблюдать за тем, как сменяется удивление в его глазах на чистый, животный страх.

Назойливый. Лживый. Лицемерный. Вероломный.

«Кто из нас заявит на них храмовникам? Бросим жребий?».

Это даже не злопамятность. Это — воздаяние. В чистом виде. Оно, как и справедливость, торжествует благодаря рукотворному труду неравнодушных. Никакого божественного вмешательства — это все детские сказки, наивное стремление либо убедить себя, что всем злодеям воздастся по заслугам, голодные будут накормлены, а нищие одеты, либо бесчестная попытка оправдать собственную жадность, предвзятость и равнодушие к ужасам, творящимся вокруг.

Андерсу стоило рассказать ей о своем плане. Она бы позаботилась о том, чтобы Себастьян не страдал из-за потери главной материнской фигуры всей своей жизни. Его смерть была бы мгновенной. Милосердной. Безболезненной. Может, он действительно восседал бы вместе со своей драгоценной Эльтиной подле Всевышнего, как он безмерно надеялся и ради чего бесконечно молился.

Смилуйся, Создатель, над сыном своим. Ибо среди живых ему милости не сыскать. Не здесь. Не сейчас.

Принц делает шаг назад. Желваки на линии сжатой челюсти играют напряженными мускулами. В ярко-голубых глазах переливаются отражения пламени и вспышек молний, мерцающих прямо напротив. Казалось, до сих пор в нем не проглядывалась настолько железная решительность. Ни в кабинете наместника. Ни в церкви. Ни в имении Хариманнов. Во время всех их встреч ровно до этого момента в нем были только сомнения. Неотступные, перманентные. Ничего, кроме сомнений и голых амбиций. Ровно до этого момента.

«Настоящие принцы не задумываются над тем, через кого им приходиться перешагнуть на пути к власти».

Он сжимает рукоять своего вычурного семейного лука из отполированной древесины, переливающейся медью в отблесках разгорающихся пожаров на рынке, до белеющих костяшек. И молчит.

Они все молчат.

«Думай о своей семье каждый раз, когда пускаешь стрелу в борьбе за свою землю».

Она создала этого монстра собственными руками. Породила форменный, одержимый местью, ужас, готовый преследовать её и её близких по пятам до самой смерти.

Он должен быть ей благодарен. Она открыла ему глаза, показала правильный путь, убедила, что в стенах бесполезной и нерешительной Церкви ему делать нечего, что, если он хочет изменить что-то, сделать мир лучше, на самом деле послужить Создателю, то он должен взять на себя ответственность.

Но с каких это пор Себастьян Ваэль готов взять на себя ответственность? С каких это пор его интересует что-то, кроме его личной выгоды? С каких это пор Себастьян Ваэль хотя бы один единственный раз ставит в приоритет что-то, кроме своего собственного комфорта? Он едва ли отличается от образа Андерса, нарисованного им самим в своей собственной голове — мстительного, эгоистичного, упрямого. Он как маленький ребенок, не привыкший мириться с отказами. Он навязался к ним в друзья три года назад, потому что ему нужна была сила, благодаря которой с ним будут считаться. И безрассудная Хоук, стоящая во главе целой компании отпетых отбросов, подвернулась под руку очень кстати.

Он наделся получить верную до зубного скрипа, очарованную его харизмой Защитницу, вселяющую ужас в своих противников одним лишь именем. Он ошибался. Она, пожизненная отступница и профессиональная наемница, надеялась получить в должники очередного наивного и безмерно благодарного аристократа, на которого можно было бы надавить при острой необходимости в защите, деньгах или информации. Она ошибалась.

Они все ошибались.

Себастьян не принимает отказов.

Хоук не прощает вероломных измен.

Дымящаяся кровавым дымом, искрящая электричеством, призванным из самой бездны по велению собственного разума, Джедора выглядела как разъяренная фурия. Она делает шаг вперед. Электрические вспышки перекидываются выше, на плечи, зарываются в густую волчью шерсть, теребят кончики волос, неприятно щекочут шею. Себастьян кладет пальцы на ножны, закрепленные на поясе, скрывающие изогнутый стальной кинжал.

— Хоук, — голос у него низкий, почти грудной — не то от ярости, не то от страха, она не может разобрать. — Держи себя в руках. Я не хочу с тобой драться. Моя смерть ничего не решит. Я взываю к твоему здравомыслию.

О, решит. Еще как решит. Это решит столь многое, что ты себе даже представить не можешь.

— Бросим жребий, принц? — тевинтерские символы на плече сочатся полупрозрачной багряной дымкой; она делает еще один шаг вперед, молнии зарываются в тусклые черные волосы. — Орел — ты уезжаешь в Старкхэвен.

Он отводит руку от кинжала, пальцы ложатся на кожаный ремешок колчана, пересекающего отполированный до блеска бело-золотой нагрудник.

— А решка?

Хоук вскидывает подбородок. В янтарно-карих глазах, — точь-в-точь малкольмских, — красные искры вперемешку с отблесками огня и молний, слишком заметных на контрасте. Фенрис по правую руку от нее перехватывает собственный Летендралис поудобнее, остро заточенное лезвие меча с противным скрипом, приглушенно звучащим на фоне треска горящей древесины и отдаленных криков, царапается об его металлический наплечник. Он бы казнил ее прямо здесь, прямо на месте, ни медля ни секунды, если бы мог. Отсек бы одну голову Церберу, распаляющему маговский мятеж. А затем вторую, в неловком ожидании перебирающую складки мантии худыми, покрытыми ссадинами, пальцами, перемотанными марлей, потому что больше некому будет за него вступиться. Парой взмахов меча он отрубил бы все пути, все шансы, которые могли бы, по его мнению, привести к восхождению второй Империи.

Но он медлит.

Они все медлят.

— А решка… — Джедора сжимает кулаки, молнии на руках рассыпаются белыми искрами, разбивающимися об камень под ногами. — Это воздаяние.

Ваэль хмурится. Смотрит прямо в глаза, будто пытается увидеть там что-то кроме непреодолимой злости и ненависти, что-то кроме искры желания размазать его по стене, избавив себя от стольких проблем.

Одним

коротким

махом.

Но видит только медленно рассеивающуюся кровавую дымку. И одержимую решительность. Точь-в-точь как в его собственных глазах.

Воздаяние в его голове — торжество справедливости для его драгоценной Эльтины.

Воздаяние в голове Хоук — за «все хорошее» она отплачивает ему той же монетой.

Никто из них не уточняет деталей.

— У меня есть монетка, — у Изабелы трясется голос и обветренные губы. — Она не пиратская, вполне себе добротная медная монетка.

Джеда кивает, пару секунд погодя. Ривейнка протискивается между стоящим каменной незыблемой статуей Фенрисом, следящим за каждым лишним движением Хоук словно сторожевая псина, и Варриком, массирующим виски большими пальцами, закрыв глаза.

— Орел — принц, решка — Хоук, — как бы уточняет Изабела за секунду до подбрасывания одним коротким ловким движением антиванского андриса.

В момент зависшей в воздухе монеты они оба знают, чего хотят. Воздаяния. И когда дребезжащая монета звеняще встает ребром на мгновение перед тем, как завалиться определяющей стороной, они оба знают, что получат его только огнем, мечом и собственной кровью.

Они все это знают.