Он погружается в набранную горячую ванну с громким хлопком расплеснувшейся воды.

В голове клубится кровавая дымка после воздействия магии крови, благодаря возомнившему себя гениальным уравнителем Траску. Ни он, ни Справедливость не успели даже произнести обрывок хоть какого-нибудь заклинания, как его сковали по рукам и ногам, погрузив сознание в глубокий темный сон без сновидений.

Справедливость внутри беснуется, злится. На магов, на Траска, на него, на «всемогущую Защитницу», не уберегшую его от посягательств местной магической оппозиции.

«Все наше дело пошло бы крахом, умри я там».

Андерс обхватывает себя руками, потирая покрытые синяками плечи, цепляясь за единственное воспоминание, позволяющее ему сохранять сейчас связь с реальностью — за Хоук.

«Больше с тобой такого не случится, я обещаю».

Он потирает ладонями ноющие плечи, представляя чужие горячие руки, гладящие его синяки, прежде чем обнять, прежде чем он услышит очередное «все будет в порядке, я рядом». У Андерса больно ноет в груди. Бездомный кот в нем, отчаянно желающий обрести дом и любовь сколько он себя помнит, скребется тупыми когтями, обессиленно мяукая у закрытой двери.

«Она пришла за мной…»

Хоук обнимала его там, на берегу. Тащила, взвалив себе на плечо, не позволяя никому прикасаться к нему, отгоняя всех с остервенелым шипением и неожиданной грубостью, даже друзей, словно разъяренная драконица. Она усадила его на диван у камина в гостиной, пригладила взмокшие волосы, всматриваясь в его помутневший от воздействия магии крови взгляд, словно пытаясь определить насколько он в порядке.Андерс в слепом отчаянии хватается за ощущения теплых ладоней на лице, приглаживающих волосы, как за то, что держит его собственный дух в теле.

Справедливость беснуется. Справедливость завидует. Пытается придушить это чувство на корню, но оно жжётся в сознании с каждым днем все сильнее — с каждым новым поцелуем, с каждым новым нежным взглядом, с каждым прикосновением. Он давится своей завистью, осуждает его за расхлябанность и беспечность.

Чужие мысли, чужие желания звучат как свои собственные. Андерс почти не чувствует эту тонкую грань — она размытая, практически стертая напрочь. В голове только мысли-мысли-мысли, роящиеся как осиное гнездо, сливающиеся в цветную неразличимую кашу бури эмоций и чувств.

«У меня нет времени на это. Уничтожить несправедливость в Кругах любой ценой важнее моих привязанностей».

Справедливость завидует. Куда сильнее, чем трупу Кристоффа и его мутным воспоминаниям об оплакивающей его жене. Воспоминания у Андерса свежие как открытая рана, сочащаяся кровью и сукровицей, и Хоук, дразнящая его поцелуями, касающаяся его волос и призывно поглаживающая пустующее место рядом с ней в постели, расцарапывает эту истекающую завистью рану все сильнее.

«Но она — единственная причина, по которой я все еще не сошел с ума».

Он хватается за мутные, расплывчатые от усталости и стресса, воспоминания горящих глаз и теплых рук, сжимающих его лицо, звонкого голоса, беспрестанно повторяющего ему, что он больше не один в этой войне, что она рядом, что у него теперь есть поддержка.

«Не сейчас. Она отвлекает меня. Я должен готовиться к войне, а не распыляться на чувства».

Справедливость душит его. Давит на грудную клетку, ломает ребра, сжимает пульсирующее сердце каждый раз, когда он смотрит на неё. Ему не позволено отвлекаться, не сейчас, время для беспечности и привязанностей прошло. Это война.

«Это несправедливо. Я столько стараюсь, подвергаю себя опасности, чтобы помочь другим, чтобы сделать что-то достойное в своей жизни, я заслуживаю счастья, заслуживаю любви».

Сердце сдавливает все сильнее, каждый вдох дается с непосильным трудом. Андерс трет лицо мокрыми ладонями, бьет себя по щекам.

«Что, если она не поймет? Что, если осудит? То, что мы… я сделал — неприемлемо для большинства, но необходимо для справедливого будущего для всех магов».

«Нет, нет, она магесса, как и я… она все поймет. Она помогала мне столько лет, была рядом каждый раз. Даже, когда я врал ей в лицо… Хоук одна из нас, она поймет».

Андерс прикрывает глаза, давит на них пальцами, под веками начинают хаотично плясать цветные блики от яркого света свечи, мерцающей пламенем у подножия ванной.

«Нет, я не могу знать наверняка».

В носу щиплет, подступившие слезы просачиваются сквозь закрытые веки, прижатые кончиками пальцев, смешиваются с теплой водой, стекающей с его мокрых рук по лицу. Сердце заходится в бешеном темпе, грудную клетку сдавливает, крутит, выворачивает. Казалось, его ребра ломают напополам, а затем вытаскивают через глотку по кускам, рвут все внутренности, дробят в труху оставшиеся целые кости и душат-душат-душат.

«Создатель, пожалуйста… Она — это все, что мне нужно... пожалуйста».

Сознание крошится, рассыпается цветными осколками, склеивается обратно в хрупкий нестабильный витраж, словно калейдоскоп, переливающийся воспоминаниями и эмоциями, хаотично сменяющими друг друга. Цветная беспорядочная какофония из чувств и мыслей в его голове перескакивает с одного на другое, смешивается, стирается, переписывается заново. Грани временных и личностных различий нечеткие, словно поплывшее на холсте масло. Какой сегодня день? Как давно он в Киркволле? Когда в последний раз он спал? Ему почти не снятся сны, только размытые отголоски Мора, истекающих жидкостями маток, окровавленных гниющих лиц порождений тьмы — может, оно и к лучшему. Он бы не выдержал всего этого хаоса, этого принуждения в собственных мыслях гораздо раньше, снись ему Тень, снись ему эфемерные ощущения чьего-то пристального взгляда на собственном затылке.

Справедливости в нём слишком много. Он давит на грудину, вытесняет его из его же собственного сознания, вынуждая забиваться в угол как маленького звереныша — так, будто он снова в Круге, запертый на много месяцев в холодном сыром карцере за очередную попытку побега, за что, что вообще позволил себе крупицу свободомыслия.

Справедливости в нем настолько много, что для Андерса почти не остается места.

Он обхватывает собственные худые колени, покрытые синяками и ссадинами с запекшейся кровью, прижимает их к груди, сложившись пополам, словно потрепанная мокрая картонная фигурка, и утыкается лбом в выпирающие под кожей кости, пытаясь унять заходящее в неописуемом тревожном припадке сердце. Слезы на мокром лице практически не ощущаются, он бьется лбом о колени снова-снова в хаотичном приступе аутоагрессии, пытаясь совладать с собственными подступающими к горлу эмоциями, но гортань сводит спазмом все равно — неважно, насколько сильно и отчаянно он трепыхается в надежде взять себя в руки по велению голоса, орущего с эшафота в его голове. Андерс трет руками глаза пока на ладонях не остается несколько выпавших светлых ресниц, смахивает их в сторону и трет снова, пока веки по ощущениям не станут налитыми свинцом и каменным крошевом. Смаргивает пелену, фокусирует взгляд на десятках синяков, ран и ссадин, покрывающих колени, костяшки пальцев и голени — метки, оставленные на нем его убогой жизнью, его ролью мученика, которому уготовлена лишь одна судьба — он давно догадывается какая. Расцарапывает ногтем очередную ссадину, покрытую багровой коркой, царапает и царапает, пока из нее снова не начинает сочиться кровь, полупрозрачной алой дымкой растекающаяся в мыльной горячей воде. Боль физическая притупляет боль душевную, бешено колотящееся сердце, реки слез, без остановки стекающие по лицу в выемки худых ключиц. Андерс царапает, царапает и царапает кровавую ссадину на собственном колене.

Кровь напоминает о Хоук. Боль напоминает о том, что он все еще жив.

Стук в дверь.

Он вскидывает голову, словно дикое животное, готовящееся к рывку и погоне. Прекращает царапать колено, трет фиолетовые синяки пальцами, не зная, куда лучше деть руки. Голос у Андерса хриплый и севший, ему приходится прокашляться дважды, прежде чем сказать:

— Да?

Дверь приоткрывается с протяжным скрипом и в проем просовывается голова с растрепанными антрацитовыми волосами и янтарными глазами, ярко блестящими словно драгоценные камни даже в таком глубоком полумраке.

Сердце грохочет в глотке.

— Ты… как? — тон у неё негромкий, но отдающийся эхом от каменных холодных стен ванной комнаты, отделанных снизу темной отполированной древесиной.

Голос Джеды пробирает Андерса до самых до костей. Он проводит ладонью по волосам, собранным в тугой пучок на затылке, пытается компульсивно царапнуть кожу на лбу и висках, но обгрызенные из-за постоянного в последнее время стресса ногти не дают ему этого сделать. Руки трясутся, он прячет их в горячую воду, исходящую паром.

— Всё в порядке. Немного туман в голове, но это обычные последствия после воздействия магии крови, — саднящие пальцы пощипывают, пара еще свежих царапин и ранок сочатся светло-красной кровью.

Он безбожно врёт. Нихера не в порядке, абсолютно нихера. Но ни Траск со своими убогими неудачными попытками примирить классовых врагов, ни одержимые маги крови тут ни причем. Это он. Последствия собственных ошибок наконец-то настигли его. Годы тягостных попыток примириться с духом внутри себя посыпались прахом сквозь пальцы в тот момент, когда он позволил себе прислушаться к мыслям, которые всегда казались чужими в собственной голове. Хоук — единственная переменная, насчет которой он четко мог разграничить, где заканчивается он и начинается Справедливость.

Но в тот момент он решил, что сможет справиться один. Что нет смысла подвергать их обоих опасности: её — последствиями его радикальных действий, его — ножом в спину, если вдруг она ни с того ни с сего окажется несогласной с ним. Андерс потерялся. Граница размылась. Справедливость со своей задушенной завистью победил.

Никогда в жизни он еще так не жалел о сказанном и содеянном. А ситуаций, о которых можно было жалеть, в его жизни было предостаточно.

Хоук не смотрит на него, ссутулившегося в горячей ванне, заботливо набранной для него Боданом по её просьбе, её глаза вежливо опущены — ей теперь не позволено смотреть на него в ванной. Ей теперь много чего не позволено в отношении него. Андерс ловит её инстинктивно скользнувший к его лицу взгляд, задержавшийся на нем буквально секунду, и проклинает себя за все, что сделал с ней. С ними обоими.

Глупый. Отчаявшийся. Он обещал ей, что все будет хорошо, когда она всхлипывала, зарывшись в спальный мешок, после того, как Логэйн унес зараженного скверной Карвера на плече. Он обещал ей, что он будет рядом всегда, когда она выла навзрыд с собственными обрезанными волосами в руках после похорон Лиандры.

Лжец. Бесхребетный лжец. Он не в силах бороться даже за собственное счастье, куда ему воевать за свободу для магов?

Сейчас, когда весь город на грани кровопролитной войны и он в её самом эпицентре, Андерс проклинает себя за все, что не успел сделать, но еще сильнее — за все, что уже сделал неправильно. Его жизнь — ошибка на ошибке, которые он так отчаянно пытается исправить из года в год.

Закрывающаяся дверь скрипит оглушающе в повисшей тишине, звук снова эхом отражается в полупустой комнате. Хоук, на удивление явно смущенная затянувшейся паузой, неспешно исчезает за вычурной, украшенной резьбой, дверью из темного дерева, ничего не говорит, даже не прощается. Свечка на высоком табурете мерцает пламенем от легкого порыва ветра, рисует уродливые темные силуэты на стене. В глазах рябит, когда он снова поднимает взгляд в сторону выхода и цепляется худыми саднящими пальцами за край ванны.

— Джеда! — в голове сплошной хаос мыслей, он хватается за первую попавшуюся как за спасательную соломинку в океане боли, ошибок и сожалений.

— Да? — она выглядывает из дверной щели, прижавшись плечом к проему, и, на этот раз, смотрит ему в глаза — по-своему, по-хоуковски, Андерс никогда не мог полно описать этот взгляд, эти сумасшедшие яркие искры в её глазах, словами — казалось, их всегда было недостаточно, чтобы справедливо охарактеризовать её.

— Можешь, пожалуйста, принести моё лечебное зелье из библиотеки? Маленькая… — он наспех перебирает образы всех емкостей, разбросанных на столе вместе с книгами, — синяя бутылка с красной ниткой на горлышке.

Она медлит несколько секунд, кажущихся вечностью, наверное, для них обоих. Не моргает, пытаясь, видимо, рассмотреть что-то конкретное в его глазах — ложь, уныние, необходимость, желание. И находит хаотичное переплетение всего и сразу. В последний год его глаза никогда еще не казались такими живыми, даже рядом с ней, скорее… одержимо поглощенными, болезненно пылающими чем-то, что трудно было разобрать даже, если слишком долго всматриваться. Теперь в них — непонятные тусклые искры, почти такие же, как у неё, а, может быть, его собственные — те, которые были во время двух свободных недель в Денериме, в которые он безбожно пил и гулял, вырвавшись наконец из-под всевидящего ока храмовников; те, которые были три года назад, когда Хоук лежала в его объятиях — умиротворенная и сладко спящая, свернувшись у него на груди, пока он перебирал пальцами антрацитовые волосы.

В его глазах — отголоски былого огня.

— Конечно,— Джеда медленно моргает, догорающая свеча в ванной и настенный канделябр в коридоре рисуют темные тени на ее лице, но даже сквозь мрак и тени Андерс может различить нескрываемое беспокойство, сжирающие её изнутри.

Она негромко хлопает дверью, Андерс прислушивается к отдаляющимся шагам, отрешенным взглядом наблюдая за тем, как несильно дребезжит пламя напротив него, прежде чем стабилизироваться и разгореться снова.

«Я не хочу, чтобы она уходила».

Пальцы тянутся к кровоточащей ссадине на колене с размякшими в воде краями.

Нет.

Он отдергивает руку слишком резко, с хлопком впечатываясь в собственную щеку, горящую от переутомления и бурлящей внутри его худого бледного тела крови.

«Нет, слишком поздно думать об этом. Если я не хочу подвергать её опасности, мне придется её отпустить».

Ладонь мерцает синим, магический свет будто просачивается сквозь израненные пальцы, мелкие царапинки и ссадины на руке медленно исчезают, как и края кровоточащей раны на колене, стоит ему прикоснуться к ней, позволив живительному синему свету коснуться рваных краев.

«Замолчизамолчизамолчи».

Так не может продолжаться. Он не выдержит. Даже день, тем более неделю. Сломается как сухая гнилая ветка от малейшего усилия, хрустнет, рассыплется трухой — никаких осколков, пути собрать его обратно больше не будет. Конец истории. Грустный эпилог, сочиненный Варриком. Безымянная могила, если храмовники вообще посчитают, что он достоин могилы.

Без неё он не выдержит. Ни в этом круговороте бойни и хаоса, пожирающих его с головой. Пожирающих весь город. Чтобы там кто не считал, чтобы там он сам себе не считал, — он не выдержит больше ни дня. Может, она права. Может, ему и в самом деле больше незачем бороться со всеми негодяями в одиночку.

— Андерс, — от её звонкого голоса, следующего сразу за коротким скрипом открывающейся и тут же закрывающейся двери, у него непроизвольно бегут мурашки. — Я нашла только зелёный флакон с красной ниткой. Тут нет подписи, понятия не имею, что это, — Хоук стремительно сократила расстояние между ними в несколько широких шагов, прокручивая в руках не идентифицированный флакон с зельем. — Там еще есть синий без нитки, но с подписью «только для Изабелы», — она пожала плечами и хмыкнула, ухмыльнувшись уголком рта, — сомневаюсь, что это то, что тебе нужно.

Андерс ловит её пристальный взгляд снизу-вверх с нескрываемым благоговением в глазах. Под ребрами зудит желание поймать её ироничную ухмылку губами, растереть на кончике языка — её насмешки и подшучивания всегда казались на вкус как терпкий островатый перец.

— Этот сойдет, — отвести от неё взгляд казалось преступлением против человечества, против себя самого, против бытия.

Он приподнимается на коленях, обхватывает худыми длинными пальцами её маленькую, слегка квадратную, ладонь, сжимающую зелье, и отставляет его на соседний табурет, заставленный полотенцами и мелко порубленным мыльным корнем. Хоук не разрывает зрительного контакта — в её глазах он видит хаотично переливающиеся искры, словно солнечные лучи в отполированном янтаре. Её горячее дыхание из приоткрытых губ обжигает висок. Андерс чувствует, как плывет собственное здравомыслие с каждым её участившимся вдохом, с каждой искрой в её глазах, с каждой секундой, проводимой рядом с ней.

«Жизнь слишком коротка», — так он говорил Авелин. Лучший совет, который он когда-либо кому-то давал. Лучший совет, который он может дать сам себе.

Кчертукчертукчерту.

К черту.

Он утыкается носом ей куда-то в ключицу, обвивается рукой вокруг талии, прижимается влажной грудью к её животу. Джеда теряется на несколько мгновений, чувствует, как быстро домашняя пижама становится почти насквозь мокрой, будто она сама окунулась в ванну. Андерс цепляется пальцами за неровные складки одежды на её спине, трется носом об плечо, стоя на коленях в ванне, ощущая, как неприятно от соприкосновения острых худых коленей со скользкой гладкой поверхностью металла.

Хоук на ощупь невыносимо мягкая, горячая и пахнет лечебными травами, дешевым элем и свежим хлебом — видимо, успела заглянуть на кухню к Оране. У Андерса тоскливо ноет в груди, он втягивает её запах, пытаясь насытиться до предела, хоть это и невозможно — ни с ней, ни ему, ни здесь, ни сейчас, ни в принципе.

Она гладит его по голове, скользит руками по плечам, едва ощутимо целует сухими губами висок.

— Останься… пожалуйста, — почти шепотом, будто мольба о помощи отчаявшегося человека, пытающегося не потерять себя самого; у Андерса дрожат руки и бешено колотится сердце, он не открывает глаза, не отрывается от нее в надежде, что она поступит точно также.

Джеда улыбается — он чувствует это левым виском, на котором лежат ее губы, но вербального озвученного ответа не следует. Она обнимает его за плечи, гладит по голове, целует в скулу, затем снова в висок, тянет за нитку, которой перевязаны его волосы — они почти мгновенно рассыпаются по плечам и спине полукольцами от этого незначительного движения. Андерс задыхается от этих нежных, таких желанных, прикосновений, от собственных чувств, от эмоций, от любви. Обхватывает её обеими руками, тянет на себя, все сильнее прижимая к своему мокрому телу, она поддается — мягкая и горячая как свежая выпечка.

Он хаотично сгребает Хоук в охапку, сырой от влаги орлесианский шелк её пижамы выскользает из рук, пояса и затяжки путаются в пальцах, Андерс целует её куда-то в ключицу, поднимается выше, не глядя, оставляя долгие поцелуи на горячей бледной коже. Она пропускает светло-русые влажные волосы сквозь пальцы, расчесывая спутавшиеся пряди, шею вытягивает, подставляя под его губы, не глядя перекидывает ногу через высокий борт ванной, оказываясь по колено в мыльной воде. Андерс притягивает Хоук к себе, хаотично цепляясь пальцами за скользкую ткань на её бедрах, помогая залезть к нему, снова жмется и льнет к тёплому мягкому телу, практически вслепую дрожащими пальцами пытаясь развязать несколько крепких завязок на её пижаме, которые умудрились продержаться аж доселе. Трепыхающееся пламя свечи рисует умудренные силуэты на каменной стене, искажая тени их образов до неузнаваемости. На лице Джеды играет театр бесформенных теней, но искры в её глазах становятся все ярче и ярче, прямо пропорционально тому, как все быстрее тухнет свеча. Андерс прижимается лбом к её обнаженной груди, целует где-то под ребрами, рисует мокрым носом линию вверх, прямо к её солнечному сплетению, вдыхая терпкий сладкий запах пока не затрещат легкие. Она гладит его угловатые худые плечи, влажные волосы, рассыпавшиеся по плечам, шепчет тихо-тихо, не открывая прикрытых глаз, отдавшись во власть чувств и эмоций:

— Я так скучала…

По прикосновениям.

По поцелуям.

По всему.

У него ноет в самом центре груди — там, где должно быть сердце. Ноет и задыхается, в отчаянной попытке насытиться её запахом, её присутствием, ею самой до отказа, словно это последний раз, когда ему позволено к ней прикасаться. Он тянет мокрую полуголую Джедору на себя, обхватывает её руками, усаживая её себе на колени, покрывая беспорядочными влажными поцелуями её шею и плечи, пока она едва ощутимо рисует пальцами непонятные узоры на его спине, прижавшись всем телом.

Справедливость завидует. Беснуется внутри, жжётся неприятными нежеланными мыслями. Осуждением. Непониманием.

Андерс душит его на корню и снова целует Хоук, оставляющую короткие суховатые поцелуи на его лице. И на этот раз — бесстыдно и прямо в губы.