В «Темной звезде» шумно и душно. Бармен-турианец за стойкой то и дело меряет ее подозрительным взглядом, будто бы она вот-вот собирается либо что-то украсть, либо завалиться лицом прямо в стакан, понаставив себе еще больше шрамов и выколов глаза для пущего эффекта.

— Командор Шепард? — спросил он, наливая ей третью порцию пойла за последний час.

Она натянула капюшон повыше, пряча лицо за торчащими наэлектризованными прядями волос:

— Ты меня с кем-то путаешь, приятель, — главное, сделать голос пониже, а интонацию попроще, будто бы это не она спасла Совет два года назад, а потом бесследно пропала, будто бы она просто очередная наемница, какая-нибудь дура с гранатометом, умудрившаяся проработать на «Затмение» достаточно долго, чтобы умудриться напиваться в одном из самых дорогих клубов Цитадели.

Бармен, на удивление, больше вопросов не задавал. А мешковатая одежда и согнутая в невообразимой дуге спина позволяли держать остальных назойливых и достаточно пьяных гостей подальше от её укромного уголка, в котором она безвылазно и молча сидела возмутительно долго, заказывая раз за разом одно и то же неразбавленное дерьмище.

Она отпивает от края стакана, даже не поднимая его к губам, когда чье-то тело решительно опирается о стойку непозволительно близко от неё.

— Чамберс сказала, что у тебя было слишком унылое выражение лица, когда она видела тебя в последний раз, — мурчащий двухтональный голос, играющий субгармоникой, которую Шепард научилась различать через раз и только на полностью трезвую голову, льется патокой в левое ухо, в то время как правое все еще глохло от громкости битов, доносящихся с танцпола. — Я ожидаемо предположил, что ты будешь здесь. И как же точно я угадал!

Она приподнимает натянутый на лоб капюшон выше, к макушке, скользя глазами снизу-вверх по бронированной фигуре, по-хозяйски опершейся спиной и локтями о барную стойку по левую руку от нее. Даже в мини-увольнительной Гаррус, оценивающе оглядывающий посетителей «Темной Звезды», ничем не отличался от себя самого, погруженного в работу на корабле или прикрывающего её спину в бою. Ну, разве что, в этот раз он без оружия. И на этом спасибо.

Помутневший от алкоголя взгляд выцепляет его, на удивление, расслабленное лицо: опущенные мандибулы, чуть суженные глаза, плавно движущиеся от правого угла танцпола к левому, безучастно и поверхностно рассматривая толпу подвыпивших мужчин и женщин, людей и инопланетян, придурковато махающих руками или трущихся друг об друга в слишком откровенной манере. Она не может оторвать взгляд от его лица. Его присутствие обволакивало необъяснимым чувством спокойствия и безопасности гораздо быстрее и сильнее, чем три стакана самого крепкого дерьма, обнаруженного в этом баре. Она пришла сюда, чтобы успокоить тревожное сознание, спрятать в дальний угол душащие мысли, ощутить шаткое чувство равновесия и безопасности хотя бы до следующего утра, пока будет действовать алкоголь. Но вместо этого каждый новый глоток будоражил все более тяжелые воспоминания.

Его голос вырывает из цепкой хватки стремительно поглощающих ее тревожных мыслей резко и решительно:

— Это что… батарианский эль?

Задумчивый взгляд бессознательно утыкается на дно стакана с синей жижей, призывно переливающейся в ярком свете подсветки лаунжа, пенясь маленькими пузырьками при малейшем движении. Шепард поднимает на него глаза. Его радужка при таком освещении и после такого количества алкоголя до жути напоминает жижу у нее в стакане. Тяжело стопроцентно идентифицировать является ли это комплиментом, спроектированным ее хмельным мозгом, или наоборот — каким-то странным изощренным оскорблением уставшей и обиженной на жизнь и смерть женщины. Впрочем, жижа на удивление вполне хороша на вкус, как бы хреново она не делала своё дело и как бы сильно сама Рэй не презирала ебанных батарианцев.

— Неразбавленный, — в глазах — вызов вперемешку с какой-то дурацкой гордостью, хотя она уверена, что он пришел сюда не для того, чтобы попытаться перепить её в состязании депрессивных алкашей, хотя бы потому, что она уже взяла призовое место.

— Вот они — преимущества кибернетических имплантов, не иначе, — он неторопливо разворачивается спиной к танцполу, уперевшись руками в стойку.

Шепард хмыкает, расплывшись в ухмылке, пряча её за высоким стаканом с элем, прохладной пеной облизывающим губы и неприятно саднящее горло.

— Но меня все равно удивляет, почему ты до сих пор в сознании, — Гаррус неуклюже, но зато с завидным упорством, переставляет свои огромные ноги, облаченные в тяжелую броню, на маленьком барном стуле, вертит туловищем, пытаясь приноровиться к узкому сиденью и такой же узкой полоске барной стойки, на которой пустует чаша для закусок.

Шепард терпеливо выдерживает минутную паузу, наблюдая за тем, как неловко Вакариан пытается занять свое законное место рядом с ней, и как не к месту он смотрится на фоне этого пафосного бара в броне, светящейся энергоячейками и испещрённой царапинами и следами от пуль. Откровенно говоря, она смотрится здесь не лучше — точно такой же лишней, карикатурной, кривой. Как вырезанная из комикса бумажка, приклеенная канцелярским клеем к произведению современного искусства, выставляемого в модных картинных галереях на каком-нибудь условном Бекенштейне или Тессии.

— Я задаю себе этот вопрос уже четвертый стакан подряд, — негромким севшим голосом куда-то вниз, на дно пузырящейся жижи, не поднимая глаз.

У Шепард лицо едва-едва мерцает оранжево-красным свечением имплантов, вшитых под кожу. Контрастирует с голубовато-синей подсветкой лаунжа, льющейся на нее, спрятавшуюся в самом неприметном углу барной стойки. Шрамы пересекают высокий лоб, широкую линию челюсти, уходят рассечёнными краями плоти под черную футболку и накинутый на голову капюшон серо-синей толстовки с нашивками Альянса. После разборок с дочерью Самары потухли даже мелкие светящие точки, скрывающиеся в глубине светло-голубой радужки, становясь особо заметными только в полной темноте. Теперь даже настырных грабителей не напугаешь в темном переулке, возвращаясь поздним вечером на пристыкованную в доках Нормандию.

Она ловит озабоченно-любопытный взгляд Вакариана, скользящий по её лицу. Смотрит глаза в глаза. Теперь в синеве, в которой приглушенно отражались мерцающие огни, виднелось нечто, напоминавшее неоспоримое доверие и спокойную решимость, заместо почти осязаемой злости и напряженности. Он не отводит взгляд, не прячет его как два года назад, когда он был еще взвинченным офицером, движимым чистым юношеским максимализмом, и смотрел на нее снизу-вверх — как на умудренную опытом небожительницу, у которой, казалось, был ответ на любой его вопрос. Теперь они практически равны. По уровню пиздеца, выпавшего на их жизни, по уровню заебанности и по уровню ответственности, взваленной на их плечи. В глазах у Гарруса — все такое же неподдельное уважение, подернутое искренней дружеской заботой и готовностью снова пойти за ней хоть в пасть к Жнецу, а выражение лица слишком расслабленное, особенно для турианцев с их классической кирпичной мордой, подсознательной готовностью ко всему плохому и хождением в броне даже в увольнительную.

Шепард ловит короткое движение трехпалой рукой бармену, не в силах истолковать его значение не только по незнанию турианских жестов и языка тела, но и из-за легкой дымки, заволакивающей сознание.

— Что за повод? — рядом с Гаррусом материализуется стакан с прозрачной жидкостью, переливающейся фиолетовым не то из-за преломления лучей подсветки, не то из-за экзотичного состава самого напитка, неизвестного ей.

— Торфан. Вчера была годовщина. Семь лет.

Он молчит несколько секунд. Затянувшаяся пауза по ощущениям длится не менее часа, прежде чем он выдыхает как-то слишком тяжело даже для самого себя, делает спешный глоток своего мерцающего пойла и со звенящим стуком ставит стакан обратно на стойку. Его когти цокают об поблескивающие голубоватым светом стекло.

— Я… — ей кажется, что Гаррусу Вакариану слишком часто в последнее время не хватает слов. — Рэй, мне жаль.

Он почти никогда не звал ее «Рэй». Только «Шепард». Иногда, очень редко в последнее время, но сто лет назад, пока они еще гонялись за Сареном как очумелая толпа детей, и она в его глазах странно неуместно балансировала между вышестоящим офицером и подругой, — «командор». Но почти никогда «Рэй». Он промурлыкивает вибрирующей субгармоникой и «Шепард», и «Рэй» — поди пойми нарочно, случайно или ей просто слышатся галлюцинации от недосыпа, алкоголя и громкой музыки.

Она открывает рот с шумным вдохом, моментально обращая на себя еще стабильно сфокусированное внимание Гарруса.

Ей бы сказать «спасибо». Но Шепард молчит. Как, впрочем, и всегда.

Только беззвучно кивает, клюнув носом в стакан.

Годовщина бередит старые шрамы, ноющие еще сильнее под воздействием алкоголя. Вчерашние несколько часов, проведенные на поверхности Алкеры, обугленный шлем с расплавившимся щитком, покрытые ледяной коркой металлические жетоны в руках, обломки, куски, торчащие, как кишки, провода ее прошлой жизни — все это выворачивает воспоминания, которые она так упорно пыталась зарыть под слоями работы и коллекционеровских трупов. Еще одно мелкое задание по зачистке точки от «Затмения», еще одна — восьмая — перепроверка оружия, еще одна калибровка инструментрона, еще одна дурацкая романтическая книжка, еще один поход в магазин за новой толстовкой — лишь бы не носить вычурный капитанский китель со злоебучими церберовскими нашивками. Не принять — сбежать, зарыть, забыть.

— Ты никогда не рассказывала, что пошло не так, — он склоняет голову на бок, обеспокоенно заглядывая в её опущенное лицо, обрамленное взъерошенными темными прядями; его трехпалая ладонь как бы невзначай опускается рядом с её полупустым стаканом.

— Абсолютно всё. Мои чувства помешали мне мыслить разумно, — коротким движением она заправляет волосы за уши, спуская натянутый капюшон с головы — уж перед кем, а перед блядским Гаррусом Вакарианом скрываться под масками и капюшонами было бесполезно — он видел её насквозь, читал между строк как открытую книгу, закрываться в импровизированном эмоциональном бункере под этим пристальным взглядом не имело никакого смысла.

— Звучит знакомо, — он выдыхает смешком, но субгармоники в голосе по-прежнему предательски вибрируют. — Помочь тебе выбраться из схватки с батарианским элем, чтобы ты рассказала мне всю историю?

Шепард хихикает, не поднимая головы. Гаррус молчит, даже не шевелится, не дышит, казалось. Она чувствует его озабоченный любопытный взгляд, упорно пытающийся рассмотреть в её унылом лице что-то, что сразу бы, с его-то фирменной проницательностью, дало ему ответы на все вопросы — озвученные и нет. Рэй знает — он не будет давить, если она не захочет рассказывать. Кивнет, отстанет, примет как данность; может, забудет на время, пока не подвернется очередной подходящий момент для того, чтобы задать этот вопрос снова — так у них повелось. Лезть в душу и навязываться — не принято, быть рядом — да.

И Гаррус всегда рядом. Единственная стабильная величина в её убогой жизни.

— Я расскажу, если ты поможешь мне добраться до каюты, здоровяк, — она наконец соизволила поднять на него глаза.

Он моргает. Один раз. Второй. Мандибулы подрагивают, почти также, как тогда, когда он заводит разговор про вырезанный бандитами отряд. И кивает. Непривычно медленно.

Шепард делает вдох.

— Это была кровавая баня, ты и так это знаешь. И все — по моей вине, — она резко отпивает практически половину от объема синей жижи в своем стакане. — Это было буквально сразу после Элизиума. Батарианцы окопались в бронированном бункере. Нас было два взвода: инженерный отряд и пехота, я была второй по званию после командора Кайла, который и руководил операцией, а я по его задумке, как единственная, у кого была не только пушка в руках, но и мозги, должна была координировать действия с инженерами. Мы пошли во фронтовую, чтобы отвлечь внимание, инженеры пошли в обход, им нужно было заложить взрывчатку по периметру бункера, — Рэй постучала остатками от обгрызенных едва ли не в кровь ногтей по гладкой поблескивающей поверхности стойки, и снова клюнула носом в стакан, покручивая его в правой руке. — Тогда-то я и заметила, что батарианцы в этом бункере — это та же самая банда работорговцев, напавшая на Мендуар восемь лет назад.

— Рэй, я… — он нерешительно касается до одурения горячей ладонью ее оледеневших пальцев.

Она кивает. Молча. Лишь губы поджимает в тонкую линию. Ей все понятно без слов.

— Дальше все как в кровавом тумане. Я помню только, как инженерный взвод весь вырезали в два счета из стационарного пулемета, Кайл был серьезно ранен, поэтому мне пришлось взять на себя координирование операцией. Двадцать шесть человек пожертвовало собой, чтобы дать мне и еще одной сержантке время заложить взрывчатку, — Шепард приканчивает остатки пойла в своем стакане одним резким глотком. — Я даже не помню их лица. Фамилии — смутно, потому что успела собрать их жетоны, пока мы ждали эвакуацию. Несколько выживших во время наземного штурма батарианцев пытались сдаться, — она потирает правый глаз и переносицу, пока под веками не начнут плясать цветные блики, словно на старом сломанном видеопроигрывателе. — Я расстреляла всех, кто остался. Не собиралась брать военнопленных. Я хотела похоронить их всех под завалами, чего бы мне этого не стоило. В эвакуационный шаттл село шестеро наших солдат, включая меня и Кайла, и ни одного батарианца. Взрыв обрушил почти километр породы на бункер, отрезав всех, кто остался там, от внешнего мира, а мощное землетрясение, которое спровоцировало колебание от взрыва, почти полностью уничтожило колониальные постройки и часть инфраструктуры в радиусе тридцати километров.

Гаррус молчит. Хмыкает, кажется, пытаясь подобрать подходящие слова. Но в этой ситуации не может быть подходящих слов.

Он потирает подрагивающую мандибулу, прежде чем снова попытаться заглянуть в ее опущенное лицо.

— Это поэтому тебя зовут…

— Да, — она обрывает его слишком резко, даже для них обоих. — Это поэтому меня зовут Торфанским Мясником. Не то прозвище, которым можно гордиться. Плохо звучит. Хуже, чем Архангел, — она усмехается, в очередной раз подняв на него поплывший взгляд.

— Я бы предпочел Турианский Мясник Омеги и Систем Термина. Звучит гораздо солиднее. Подчеркивает мои достижения, — его голос слегка неуверенно мурчит; он отпивает из своего стакана, чтобы выровнять тон.

— Звучит очень длинно, — усмехается Шепард, выгнув брови.

Никто из старой и даже новой команды не умел выводить её из тревожно-депрессивных фаз и мыслей также быстро, как это делал блядский Гаррус Вакариан. Учитывая масштабы пережитого ими обоими дерьма, это уже становится чем-то на уровне средневекового колдовства.

— Не осуждай меня, у меня всегда было плохо с фантазией. Все школьные проекты, завязанные на фантазии, делала за меня сестра, — острый кончик синего языка спешно слизывает фиолетовую пену с верхней «губы».

— А ты чем платил взамен? — она подпирает щеку ладонью, всматриваясь в его опущенное лицо с таким же любопытным выражением, с каким всего пару минут назад разглядывал её он.

— Приходил на её свидания с назойливыми ухажерами, от которых она не могла избавиться своими силами, с отцовской снайперкой и в его форме СБЦ. Они моментально находили причину, чтобы уйти, еще до того, как я успевал открыть рот, — Гаррус пожимает плечами, слегка разводя мандибулы в стороны, приоткрывая ряд острых зубов, поблескивающих в неоновой подсветке. — Не понимаю, чем их так пугал худой пацан в форме копа, но работало всегда безотказно.

— Идеальный старший брат, — Шепард одобрительно похлопывает кончиками пальцев по его затянутой в прочную ткань руке, задумчиво поглаживая угловатые линии.

— Между прочим, это она старшая, — несколько секунд он в замешательстве смотрит на ее пальцы, рисующие незамысловатые узоры на его руке, мирно покоящейся на поверхности барной стойки, прежде чем накрыть ее ладонь своей, заглядывая в опущенные ледяные глаза. — Я думаю, тебе уже хватит батарианского эля. Дотащить тебя до каюты?

— Это будет очень по-джентльменски с твоей стороны, — Рэй поднимает на него взгляд, склонив голову на бок, и расплывается в довольной улыбке.

— Всегда к твоим услугам, — он подхватывает ее под талию ровно в тот момент, когда она начинает сползать с барного стула, перетягивая практически весь вес ее тела на себя.

Шепард хватается пальцами за воротник его брони, а вторую ладонь кладет прямо поверх его руки, настолько крепко сжимающей ее талию, будто в неосознанном, иррациональном страхе упустить ее как шарнирную фарфоровую куклу на пол. Когти зарываются в складки ее бесформенной одежды, все это время успешно скрывающей ее от лишнего внимания, которое с легкостью может привлечь одинокая женщина в баре поздно ночью.

— Чтобы я делала без тебя, — она воркует, словно десятиклассница на школьном выпускном, перебравшая с протащенным в штанинах одноклассников дешевым алкоголем, когда они выходят из грохочущего ночного клуба на практически пустые коридоры двадцать восьмого уровня.

— Чтобы я делал без тебя, Шепард, — Гаррус останавливается как-то слишком резко, прямо у порога «Темной звезды».

Смотрит на неё как-то непозволительно долго — непозволительно для типичного друга, товарища по оружию, протеже, каким он всегда осознанно воспринимался не только ею, но и всеми вокруг. Насколько близким он ей казался неосознанно было непозволительно волнительно подумать. Непозволительно по многим причинам — одна глупее другой.

Шепард моргает, вглядываясь в синеву чужеродных глаз напротив. Синих как небо над Землей в старых записях, проматываемых на школьных уроках, из которых она смутно помнит что-то еще, кроме этих чертовых записей. Гаррус на ощупь горячий, прямо как ее представления о Солнце, греющим Ванкувер в середине июля — родители с пяти лет обещали свозить ее на свою родину, но так и не сдержали обещания.

— Спасибо за все, — его мандибулы бьет едва заметная мелкая дрожь. — За Салеона, за Сарена, за Омегу, за Сидониса. Просто… спасибо. Я тебе должен по гроб жизни. Дотащить тебя из бара до каюты — меньшее, что я могу сделать, — он хмыкает в попытке разрядить стремительно становящуюся неловкой обстановку.

Рэй бросается к нему неожиданно быстро для них обоих. Обхватывает тонкую, не защищенную бронепластинами, талию, обвиваясь вокруг как колючий плющ. Льнет к нему, вжимаясь телом в твердую поверхность его прохладной брони, словно надеется слиться с ней атомами, въестся куда-то внутрь него, поближе к теплу и безопасности, подальше от чувства вины и обязанностей, спрятаться от всего, понадеявшись, что под его броней никто не будет ее искать. Защитные металлические и пластиковые пластины неприятно холодные, но толстые пальцы, ложащиеся ей на спину и плечи, отдают мягким живым теплом даже сквозь три слоя ткани. Гаррус утыкается носом ей в макушку; мандибулы дрожат, задевая взлохмаченные волосы, легко щекочут висок. Шепард теряется в ощущениях чужих объятий, в контрасте прохладной брони и горячих рук, теплого лица, зарывшегося ей в волосы. Сознание мутнится и плывет, оставляя за бортом тревожные чувства и мысли, концентрируясь только на Гаррусе Вакариане, как всегда прикрывающем ее спину, как всегда оказывающемся рядом в самый подходящий момент, как всегда находящем нужные слова и действия — выстрелить, пошутить, обнять.

— Неважно, что случится, неважно, чего это мне будет стоить, — его ладонь скользит вверх, приглаживая ее волосы, путается когтями в прядях. — Ты можешь на меня рассчитывать. Я всегда прикрою.

Гаррус всегда был рядом — соратником, спасителем, другом. Он шел за ней в ад, не задавая лишних вопросов, потому что верил в неё. Может, даже больше, чем в себя самого. Может, даже больше, чем в нее когда-либо верил Андерсон. Он прикрывал спину, он спасал ей жизнь, он отвлекал от тревожных мыслей дурацкими шутками. Но последняя ситуация, в которой Шепард вообще ожидала себя увидеть — это обниматься с блядским Гаррусом Вакарианом посреди ночи на задворках очередного бара, полностью растворяясь мыслями в этих странных, необъяснимо приятных ощущениях, которые он приносил с собой в ее жизнь.

Он — словно куча недостающих ей осколков. Тех самых — необходимых для финальной сборки и склейки изолентой. Может, пора перестать гнаться за мнимым идеалом и правильностью. Может, вся эта правильность на самом деле кроется в несовершенстве, в разбитости и силе склеить себя по новой.

Может, правильное решение все это время было у нее под носом. Но она заметила его только сейчас.

Ей бы сказать ему хотя бы «спасибо». В идеале — «ты тоже можешь всегда на меня рассчитывать, здоровяк». Или «я никогда не оставлю тебя одного».

Но Шепард молчит.

Шепард всегда молчит, когда слова могут значить слишком многое. Только жмется к чужому телу сильнее, словно бездомный котенок, отчаянно ищущий безоговорочного принятия и любви.