Трудоголикам тоже надо отрываться. Забавно, что раз случайно услышав в нашем с Арменом разговоре упоминание об "игре" мама сделала вывод, что я картежница. И подсадил меня на это гиблое дело, разумеется, Армен. Обеспокоенные вопросы о том, много ли мы продули за последнее время, вызывают улыбку. Да, я играю. И на нечто большее, чем деньги.

Партия устраивается раз в месяц или два, знаком служит присланная в мессенджере точка. Если отвечу на нее запятой — начнется игра. Смотрю на циферблат. До конца рабочего дня сорок минут. Выбираю запятую. Размышляю, готова ли я принять вызов.

Нужно доделать презентацию. Нужно решить что-то со списком от эйчара. Нужно вымыть дома раковину, наконец: утром заметила пятно. Не даю себе додумать, и — словно ныряю с высоты, жму "отправить".

Я вижу его на улице. Как всегда, великолепен. Я после рабочего дня не могу выдержать конкуренции с таким роскошным экземпляром, но возьму свое чуть позже. Так даже интереснее: он расслабится, решит, что партия в кармане. Можно плыть по течению, наслаждаясь представлением, и попутно выдумывать как вернуть себе очки вечером. Но наслаждаясь не слишком сильно, иначе проиграю, не начав.

Кипенно-белая рубашка с закатанными до локтей рукавами, идеально сидящие на крепких бедрах брюки, дорогой парфюм — все это становится еще более ярким и терпким тут, под землей. Он знает, как подать себя в самом выгодном свете. Знает меня.

Сейчас это просто читающий книгу с планшета мужчина. Стоит недалеко от дверей, привалившись к боковой стене; тонкая оправа очков чуть серебрится в отраженном свете экрана. Совершенное в своей скульптурности предплечье при покачивании вагона сжимает поручень чуть крепче, под кожей проступают вены. Армен бросает на меня безразличный взгляд, всего один. И другой рукой ослабляет узел галстука. Выдыхает едва заметно; через шум подземки я не слышу звука, но знаю, как он звучит, близко, жарко, на ухо.

Хочется закинуть ногу на ногу, но сдерживаюсь: мы едва приступили. Не остаюсь в долгу и вытягиваюсь, прогибаясь в пояснице. Мне нечем похвастаться в плане размеров бра, я правда устала, в движении нет фальши. Металлическая шпилька каблука звонко соскакивает с ребрышка узора пола, и-оп! второй взгляд. Ставки повышены. Но теперь очко явно в мою пользу.

На следующей станции в вагон набивается толпа, скрывая нас друг от друга, но это не повод для паузы.

"Если бы я стояла рядом, то опробовала бы новый маникюр на твоей заднице".

Я знаю: под своей маской бесстрастия он сейчас краснеет. Армена заводят такие вещи, хотя в реальности он бы ни за что не позволил миру вторгнуться и разделить с ним нас. Меня. Или себя. Но сама мысль заставляет его щеки гореть, именно потому, что навсегда останется мыслью.

"Это запрещенный прием," — прилетает мне.

"Запрещенный кем?"

Ответ задерживается.

Остановка музея — облегчение давки, в окнах дробятся чересчур прямые руки давно почивших богов. Не умели гнуться, поэтому сломались? Туристов смывает, толпа уносит с собой душный сгусток запахов, остается тусклый металл со сполохами рекламных щитков по углам, несколько дремлющих пассажиров. И мы. А на Армене нет галстука.

Он все еще делает вид, что погружен в чтение. Может, так и есть. Может, он забыл про игру и расстегивает пуговицу рубашки, облизывает губы потому что здесь сухо и жарко. А потом я замираю вовсе не от восхищения.

Осторожно, двери открываются. Низкорослый парень задевает Армена плечом, извиняется, застывает на миг. И начинает принужденную беседу. Зажатая спина и суетливые движения рук, то и дело откидывающих волосы назад. На этих руках много колец, и одно из них — обручальное.

Я не вижу лица, но вижу пальцы Армена, которые трогают рубашку, там, где сердце. Там, где сходятся полы, удерживаемые блестящими клыками пуговиц. Словно неосознанно хотят запахнуть тот крохотный кусочек, что был приоткрыт только для меня... Или напротив, заставить рубашку шире разомкнуть челюсти.

Я знаю этого парня. Ками, его прошедшая страсть. И мой вечный страх. Их разговор кажется бесконечным, хотя поезд едва отошел от платформы. Летят тысячелетия, свет гаснет, стены ржавеют, а рельсы оплетают тоннель радиоактивными лианами; человечество уже перестало существовать, а они все еще говорят.

Парень выходит, по моей спине ползет липкая холодная змейка. Армен зовет меня взглядом, в котором чудится тень вины. Я не подойду: это нарушит игру и окончательно позволит страху испортить нам вечер.

И все же не могу собраться с мыслями, не могу решиться, остановиться или продолжать. Игра обнажает, делает уязвимыми. Ками увидел моего Армена таким, каким давно лишился права его видеть. И, разумеется, даже не заметил этого, но я-то знаю.

"Я люблю тебя".

Тебя, не его.

Я знаю, уже пять лет знаю. Но глубоко внутри все равно боюсь, что однажды меня станет мало.

Не отвечаю, только улыбаюсь, разбивая покер-фэйс. Его глаза на миг расширяются: наверняка заметил хищный отблеск. Сегодня я обязана победить.

***

Странное же место Милена выбрала для встречи. Обычно это более приличные заведения со взрослой, респектабельной публикой. Здесь же — сплошные голенастые вчерашние подростки, громкие, потные, пестрые и смелые до глупости. Потому что еще не знают о последствиях... Остается только вздохнуть, вспоминая юность, и опрокинуть в горло горьковатый шот. Надо собраться. Милена явно что-то задумала... Что? Танец? Розыгрыш ответной ревности? Знакомство "с нуля"? Гадать — уменьшать собственное же удовольствие от процесса игры, но встречу в метро хочется сгладить из памяти. Порой мир невозможно тесен, и сбежать из него — некуда. Так что еще один шот не повредит.

Когда я вижу его, дыхание словно выбивают из груди кузнечным молотом. Сохранять лицо?! Если бы и правда играли в покер — меня бы сейчас распылили на атомы. Этого не может быть. Не может — но есть. Темные волосы чуть пушатся над выбритым затылком, рождая тактильное ощущение этого "ежика" в ладони. Едва не бью себя по щеке, чтобы очнуться. Парень явно стесняется, от макушки до пят — сплошное неудобство. Мне трудно дышать от вспыхнувших в груди чувств. Не могу оторвать взгляда.

Стискивает ломкие пальцы над карманом растянутого темного худи, озирается по сторонам. Ну же, заметь меня... Или стоп, нет. Не надо.

Кажется, не заметил. Можно выдохнуть, но оторвать взгляд — выше человеческих сил. Кеды в дерзкую алую звездочку белеют сквозь мельтешение десятков чужих ног. Чуть выше золотятся два пятна — колени в косых прорехах джинс. Пялюсь и ничего не могу с собой сделать.

Но делать что-то надо. Соберись, тряпка. Еще один шот. Сука, откуда он взялся?!

Мое наваждение уже танцует, внутри общего драйва светится от удовольствия. Двигается то по-мальчишечьи сковано, то пьяняще-гибко, словно борется со своим "я". Осознаю, что дышу ртом, и не могу перестать: воздуха не хватает, пульс бьет битом. Аччелерандо*.

Милена обожает рэйв... Мысль чужеродна, песок скрипит на зубах. Оглядываю клуб. Все заняты собой, остальные для них — тени. Слизываю с губ последние сладкие крошки. И вот я рядом.

Поворачивается мгновенно, чуть испуганно смотрит в лицо. Но тут же дерзко улыбается, шагает ближе, проверяя на прочность. Я — кремень, не веду и бровью, я веду танец, попутно вспоминая, как это вообще делается.

Боже, вот так, на расстоянии ладони он еще притягательнее, еще невозможнее. Пирсинг в ухе призывно сверкает, манит холодом на языке. Срывает крышу. И мне ничего нельзя, что поворачивает и без того внатяг закрученные внутренние колки. Блеск влажных ресниц, сияние кожи в вырезе, хрупкое тело так близко к моему и эта проклятая улыбка, что заставляет меня терять самоконтроль.

Не целую: вгрызаюсь в податливое тепло, зажав кисти рук над головой. Какая-то комната для курящих, все пропитал сладкий кальянный дым. Мысли о том, что не смог, не сумел, не справился, смывает волна пьянящего восторга, близящегося невозможного кайфа. Не осознаю, что делаю и в какой я вселенной. В ширинку упирается рука.

— Проси.

Невнятно промычать в ответ — мой предел. Еще могу помотать головой, отказаться вслух — уже нет.

Миг, разворот, — и под моими губами ежик волос, а плотные ягодицы плотно прижаты к полыхающему пожару. Где-то на периферии раздаются чужие голоса. Нас видят? Да? Нет? Не знаю. Знобит, и я дышу в волосы, вожу губами по мягкой границе у шеи, словно по бархату. Потом ниже. Пальцы сжимают грудь, совершенные бедра, от трения вновь и вновь образуются сполохи пламени, прошивающие каждый капилляр. Можно с нажимом провести по впадине-границе живота. Тело в моих руках дергается, и я мысленно ставлю себе очко в зачет. Хоть сегодня меня и уложили на лопатки, но я тоже знаю пару приемов. Впрочем, они меня не спасают.

— Милена... Пожалуйста...

Она оборачивается и прикусывает губу, сдерживая смех.

— Победа моя?

— Полностью, — шепчу в порозовевшее ухо с россыпью колечек.

— Поехали домой.