«Не присылайте подкрепление, отдуб все хорошо.

И все то, что раньше было не в порядке, ил дярв прошло.

Приезжайте к нам, йомод титсупто сав ил дярв акыдалв йывон шан».

Oxxxymiron – HPL

Дождь зарядил с удвоенной силой, когда мы съехали с трассы и направились на юго-восток, в сторону Нью-Йорка. Мой спутник Джон Коллинз без конца сверялся с картой, бормоча что-то себе под нос и крутя в руках огрызок карандаша. Я же силился что-то либо рассмотреть сквозь лобовое стекло и предугадать, что ждет нас в дальнейшем.

Дорога производила удручающее впечатление: начавшая зарастать травой, скрывающей под собой неглубокие ямы, попадая в которые, автомобиль жалобно «ухал», она то и дело совершала резкие повороты, дабы обогнуть холмы. Эти холмы заслуживали отдельного упоминания: высокие и крутые, покрытые темным низкорослым кустарником, они вызывали чувство необъяснимой тревоги. Будь я моложе или же более впечатлительным, обязательно заметил бы, что все эти кусты словно тянули к нам свои скрученные руки – и только автомобиль не давал им схватить нас.

Сквозь стук дождя раздался долгий и почти оглушающий раскат грома. Коллинз, вздрогнув, выронил карандаш.

– Чертовщина какая-то, – пробормотал он еле слышно, словно, как и я, внезапно оробел перед бесконечными силами стихии.

Я лишь прищурился и еще ближе приник к рулю: дворники уже не справлялись с натиском дождя, сводя на нет всякую возможность разглядеть дорогу.

– Что за чертовщина, – повторил Коллинз и вновь уставился в карту.

Я ничего не ответил.

С Коллинзом я познакомился весной тридцать второго, когда уезжал из Детройта. Находиться в городе после бойни, устроенной Фордом и «фараонами», не было ни сил, ни денег. Не было и перспектив получить хоть какую-то работу. Честно сказать, еще повезло, что меня не арестовали, как Пола или Чарли. Именно тогда, не имея ни работы, ни перспектив, я на последнюю мелочь купил билет на поезд (докуда хватило денег), прихватил вчерашнюю газету, чтобы было чем занять руки, и просто поехал в неизвестность – без какого-либо плана.

Мне всегда нравилось работать с машинами: собирать их, чинить. Было в этом что-то умиротворяющее, как сказала бы покойная мать, светлая ей память. Но сколько таких умельцев? Или даже лучше? Тысячи? Миллионы? Я еще долго продержался – не попал под первую волну сокращений, да даже в нашем голодном марше остался без царапинки. Делало ли это меня везунчиком? Вполне возможно.

Коллинз, как сейчас помню, подсел ко мне на следующей станции. Покосился на несвежую газету, хмыкнул и завязал разговор. Кто такой, куда едешь, что в планах… Ничего такого. Сам представился бывшим то ли юристом, то ли бухгалтером, сейчас оказывающим услуги самого широкого профиля и характера. «Услугами самого широкого профиля и характера», как потом выяснилось, могло оказаться что угодно – от мелкого домашнего ремонта до уборки овощей с полей. Чего он никогда при мне не делал, так это не консультировал ни по юриспруденции, ни по экономике, хотя поводы и были. Откровенно говоря, я подозревал, что Коллинз был обычным мелким бутлегером в бегах то ли от полиции, то ли от мафии или что-то вроде этого. Но одного у Коллинза было не отнять: у него был просто собачий нюх на поиски если не работы, то хотя бы мелкой подработки, выручки с которой хватало на горячий ужин.

Так и жили. Удачно купили подержанный автомобиль и переезжали от одного городка к другому… Сейчас наш путь лежал в Нью-Йорк, но для начала нужно было заехать еще в одно место.

Дождь закончился ровно в тот момент, когда я уже совершенно отчаялся разглядеть перед нами хоть что-то и сбросил скорость, плетясь едва ли быстрее, чем десять миль в час. Он закончился в одно мгновение, словно во исполнение чьей-то высшей воли.

Тем временем дорога резко вильнула в сторону и перед нами открылся вид на долину, лежащую внизу. Но порадоваться появлению наконец-то ровной дороги мы не успели: наш уже далеко не новенький автомобиль оглушительно чихнул и, дернувшись в последний раз, остановился.

Я очень любил автомобили: любил разбираться в их устройстве, любил их мощь, что скрывалась даже под не самой примечательной оболочкой. Именно эта моя страсть в итоге и заставила меня покинуть в свое время Мискатоникский университет и уйти работать на завод к Форду. Но при всей моей любви к автомобилям и умению с ними работать сейчас я прекрасно понимал: нашему верному спутнику пришел конец. Несколько месяцев совместного путешествия окончательно доконали беднягу.

Об этом я и известил Коллинза. Тот продолжал мять в руках карту. В своем нелепом и смешном тюрбане (на самом деле старой рубашке, которой он за неимением шляпы обернул голову от вышедшего солнца) и с жесткой черной бородкой он больше всего напоминал небезызвестного сумасшедшего араба. Никто никогда не видел его портрета, но я был абсолютно уверен: выглядеть тот должен был именно так и никак иначе.

Услышав о невозможности устранить поломку, Коллинз в сердцах бросил карту на землю.

– Ко всем этим бедам мы еще и заблудились, – с горечью произнес он. – И я совершенно не представляю, куда нам двигаться дальше.

Я пожал плечами:

– Предлагаю идти вперед. Всякая дорога должна куда-то вести.

– Но не всякая дорога ведет к чему-то хорошему, – заметил Коллинз, но спорить не стал.

Итак, взяв с собой всю нехитрую поклажу и бросив прощальный взгляд на автомобиль, мы неспешно начали спускаться вниз, в долину.

Шли мы долго, действительно очень долго. Ноги то и дело скользили по грязи и мокрой траве, а холмы, обступавшие поляну, угрожающе нависали над нами, то и дело закрывая выглянувшее солнце. Кустарник на них сменился самыми настоящими деревьями, заслоняющими темной стеной эту долину от всего остального мира, словно безмолвные стражи.

Я попытался поделиться этим ощущением с Коллинзом. Тот долго не отвечал, а когда заговорил, голос его был напряженным:

– Хорошо, если стражи хранят это место от остального мира. Намного хуже, если весь остальной мир они хранят от этого места.

Возразить было нечего.

Солнце скрылось за низкими облаками, а где-то далеко на севере небо начало угрожающе темнеть. В очередной раз собиралась гроза.

***

К тому моменту, как впереди показались первые дома, мы успели вымокнуть до нитки. Коллинз и вовсе был грязен с ног до головы: он запнулся о доски, лежащие поперек дороги. Странное для них место, стоит сказать: какой-то сумасшедший просто поставил их на ребро и закрепил колышками, чтобы те не упали. Так как вся дорога заросла травой, практически нетронутой и не примятой, эту загадочную конструкцию совершенно не было видно. Поэтому в город Коллинз входил грязнее черта, только кое-как оттерев рубашкой грязь с лица.

Традиционного указателя с названием города здесь не было: видимо, это место настолько глухое, что случайных людей здесь просто не бывало, а те, кто был, прекрасно знали, где они находятся и что собираются тут делать. Городок на первый взгляд казался самым обычным: узкие и не слишком чистые улочки, сейчас, несмотря на закончившуюся уже грозу и относительно не поздний час, совершенно пустые, побитая мостовая, старые дома, покрытые облупившейся краской… Дома, когда-то явно красивые: в местах, где краска на них еще сохранилась, она была необычайно яркого и жизнерадостного цвета (ярко-желтого, как летнее солнце, или насыщенно-синего, как спокойное полуденное небо), а на фасадах выделялись резные украшения, словно в старых сказках – но сейчас все это пришло в полное запустение, словно за ними в один момент просто перестали следить.

Я так увлекся рассматриванием одного домишки с покосившимися стенами, что крупно вздрогнул, когда Коллинз ткнул меня локтем в бок. Проигнорировав мое невольное оханье, он коротко кивнул куда-то влево.

Тот дом, на который он указал, такой же обшарпанным и старый, как и другие, окружала высокая ограда, покрытая облупившейся зеленой краской. Но над этой оградой темными клубами поднимался дым. Мы переглянулись. Я прекрасно понимал, чего хотел от меня Коллинз: нам нужно было где-то ночевать, а узнавать дорогу к ближайшей гостинице (если она тут, разумеется, имелась) придется явно мне – я был хотя бы просто сырой насквозь, тогда как сам Коллинз чем дальше, тем действительно больше напоминал выбравшегося из самой могилы свежего покойника.

Этот дым резко пах чем-то отвратительно-кислым и почему-то паленой шерстью – самое мерзкое сочетание, которое только можно себе представить. Я невольно сглотнул, пытаясь отогнать чувство тошноты, тут же подобравшееся к горлу, и, громко постучав, толкнул ворота.

Первым, что бросилось в глаза, была даже не перекопанная черная земля. И не покосившаяся и опирающаяся на ограду хозяйственная пристройка… Первое, что бросилось в глаза, было большим, галлонов на семь как минимум, закопченным чаном. От него-то и поднимался этот темный и мерзко пахнущий дым. Я невольно сделал шаг назад. Казалось, что во дворе запах был еще невыносимее: паленная шерсть, что-то горелое и одновременно прокисшее, как молоко, простоявшее неделю на солнцепеке.

– Что вам нужно?

Из дома вышла женщина. Высокая, очень и очень худая, в простом темно-желтом платье и босая, она в первый момент напомнила мне жриц какого-нибудь языческого культа, чьи изображения встречались в книгах мискатоникской библиотеки.

– Что вам нужно? – с нажимом повторила она, не выпуская из рук какую-то длинную палку. Лицо ее оставалось совершенно непроницаемым.

Я сглотнул.

– Мы ищем, где переночевать. Гостиницу. Или, может быть, кто-то сдает комнаты…

– Дальше по улице, – резко оборвала она меня. – До самого конца, рядом с парком. Не пропу́стите.

И ушла в дом, захлопнув за собой дверь. В чане что-то булькнуло – и запахло еще отвратительнее.

Коллинз ждал меня на дороге, безуспешно пытаясь отряхнуть одежду. Грязь на ней уже начала подсыхать, но у него все равно больше получалось размазать ее, чем реально что-то стряхнуть. Я ничего ему не сказал, лишь махнул рукой, призывая следовать за собой.

Женщина не соврала – гостиницу, несмотря на отсутствие вывески, действительно ни за что нельзя было пропустить или не заметить. Это было единственное двухэтажное здание, которое нам встретилось, с огромными окнами на первом этаже, сквозь которые был виден обеденный зал с изящными столиками на тонких ножках, какие ожидаешь увидеть скорее на центральных улицах крупных городов, чем в глухой провинции. Коллинз даже остановился на мгновение и в восхищении присвистнул. Действительно, посреди серой и попросту неухоженной улицы здание казалось почти резиденцией мэра или губернатора. И тем контрастнее выглядела рядом с ним темная сгорбленная фигура человека, резкими движениями подметающего мостовую перед высоким крыльцом.

Мы подошли почти вплотную, когда он, видимо, услышав наши шаги, резко поднял голову и обернулся. На одно долгое мгновение мы встретились с ним взглядами. Молодой человек, скорее, даже мальчишка, на вид лет девятнадцати, с тонкими чертами лица и бледной кожей… В нем не было ничего примечательного, кроме глаз. Огромных глаз, даже не темно-карих, а практически черных, каких я никогда прежде не встречал ни у американцев, ни у мигрантов.

Ни у кого не было таких глаз.

Одно долгое мгновение мы смотрели друг на друга, а потом мальчишка резко отвернулся, сгорбился еще сильнее, до побелевших пальцев сжал древко метлы и сделал шаг в сторону, давая нам пройти к крыльцу.

Коллинз первым толкнул дверь и вошел в здание. Я, с трудом подавив желание обернутся, последовал за ним.

Мне не показалось: изнутри первый этаж действительно выглядел так, словно сошел со страниц газетной хроники какого-нибудь крупного светского мероприятия, и был совершенно чужероден здесь, в маленьком и забытом всем городишке. Несколько столов как на парижских открытках, аккуратные стулья с резными спинками, широкие окна и большой стол в другом конце казавшегося огромным зала, за которым была приоткрытая дверь.

Именно через нее и появился внушительных габаритов мужчина лет пятидесяти, смахивающий на ирландца то ли своими ярко-рыжими не тронутыми сединой волосами, то ли ящиком с бутылками, который держал в руках.

– Посетители! – громогласно объявил он, ставя звякнувший ящик на стол. – Но в каком же вы виде!

Не успели мы ничего сказать, как были усажены за стол посреди зала, а перед Коллинзом еще и оказалась миска с горячей водой и свежим полотенцем – отмыть лицо и руки.

– Сара! Горячий обед, и быстро, – скомандовал мужчина и, отодвинув стул, сел рядом с нами.

Стул под ним угрожающе скрипнул, но устоял.

– Сэмуэль О’Райли, – представился он. – Хозяин этого заведения. А вы кто и откуда? Проездом у нас наверняка?

Мы представились и назвали город, в который направлялись. О’Райли цокнул языком.

– Это ж совершенно в другую сторону, – удивился он. – Вы, ребята, с пути сбились, и давно. Карты не было, что ли?

Уши Коллинза покраснели, а сам он пробормотал что-то невнятное. О’Райли хохотнул и потянулся хлопнуть его по плечу, но, оценив плачевное состояние одежды собеседника, в смущении убрал руку.

– Ну так вот, ребята… Сара, обед, я сказал! Ну так вот, ребята, зашли вы совершенно в другую сторону, да еще и в неудачно время: дожди, дороги все размыло, самим вам до цивилизации, – это слово О’Райли произнес с явным презрением, – без автомобиля не добраться.

Наверное, на наших лицах ясно читались все испытанные эмоции, потому что О’Райли снова захохотал и добавил:

– Да не расстраивайтесь вы так. В конце недели мой племянничек, Фрэнк, приедет. Любит он навещать своих стариков – привозит нам свежую прессу да медикаменты. Говорит, что нравится ему отдыхать тут от всей этой городской суеты и гонки за выживание. Здесь-то нам плевать и на кризис ваш, и на дурацкие законы, – тут он бросил хитрый взгляд на ящик на столе и заговорщически подмигнул. – Так вот, приедет Фрэнк – я его попрошу, чтобы он вас до ближайшего города довез. Он славный малый – согласится. Да, Сара?

Дверь снова открылась, и появилась женщина: невысокая и полноватая, но такая же рыжая, как и О’Райли. В руках она держала поднос с двумя дымящимися тарелками супа. Я почувствовал, как желудок сжался в комок от резко подступившего голода, и сглотнул. От наблюдательного О’Райли это не скрылось.

– Ешьте, мальчики. А потом кликните Аарона – он покажет вам комнаты.

Мы переглянулись.

– Сколько мы должны… – начал было Коллинз, потянувшись за кошельком, но О’Райли замахал руками.

– Нисколько, мальчики, нисколько. Наш благодетель оплатит все, когда узнает о вашей ситуации. Да и мы тут не слишком жалуем деньги – ни к чему хорошему они Большой мир не привели. А благодетель щедр и великодушен – он не простит, если у вас о нашем милом городе останутся плохие впечатления. Ешьте и отдыхайте.

Но Коллинз был упорен:

– Так нельзя, – твердо произнес он. – Платить нужно абсолютно за все, пусть и не всегда деньгами. Что от нас потребуется? Не хотите доллары, так, может, нужна какая-нибудь помощь?

О’Райли в ответ лишь еще пуще замахал руками:

– За вас заплатят. Наш благодетель очень щедр и очень любит гостей. Но обо всем этом не сейчас. Сейчас ешьте, немедленно! – и грозно хлопнул ладонью по столу, от чего тарелки буквально подпрыгнули.

Мы, все трое, рассмеялись.

А жизнь определенно не так уж и плоха, как показалась изначально…

Это был самый вкусный суп, который я ел если не за всю свою жизнь, то за последние пару лет точно. Хотя бы потому, что впервые за это время в нем было настоящее и сочное мясо. Кончился он слишком быстро, но просить добавки совесть не позволила ни мне, ни Коллинзу. Поэтому мы только перенесли пустые тарелки на широкий стол и уже собирались искать загадочного Аарона, когда с улицы вошел тот мальчишка, что мел мостовую.

Он все так же горбился и смотрел немного в сторону, словно избегая встречаться с нами взглядом даже случайно.

– О’Райли просил показать вам комнату, – негромко сказал он. – Пойдемте, я вас провожу.

За ним мы последовали к лестнице, что вела на второй этаж. Лестница была настолько узкой, что вдвоем на ней было бы сложно разойтись, поэтому мы шли друг за другом. Я шел вторым и постоянно ловил себя на том, что не свожу взгляда с острых лопаток Аарона, видневшихся сквозь тонкую ткань старой рубашки. «А ведь он высокий, – неожиданно подумалось мне. – Сутулится, но он высокий».

Нам выделили достаточно маленькую комнатушку, в которой с трудом помещались две кровати. Аарон секунду мялся на пороге, а потом, пробормотав что-то на прощание, быстро сбежал по лестнице.

Я еще некоторое время смотрел ему вслед.

***

Аарон действительно оказался даже на пару дюймов выше, чем я сам. От него почему-то пахло летней грозой и чем-то свежим. А у его губ был почти забытый вкус вишни.

Аарон сидел у меня на коленях и, прижимаясь всем телом, позволял себя целовать. Целовать сильно, глубоко и жарко, как мне хотелось ровно с того момента, как я увидел его. И Аарон отвечал – не слишком умело, но очень искренне. Так крепко цеплялся за мои плечи, словно только эта опора и помогала ему удерживать равновесие, и прижимался восхитительно твердым пахом к моему животу. Его брюки уже давно были расстегнуты и чуть приспущены, а сам он только и мог, что жалобно стонать мне в рот, позволяя мять свое тело. Его восхитительное тело, так отзывчиво и доверчиво отвечающее на каждое мое движение. Тело, словно созданное для того, чтобы его любили. Любили сильно и со всей страстью, оставляя следы, о которых потом можно сладко вспоминать.

Аарон тихо простонал, а его руки медленно скользнули по моей груди, сами расстегнули брюки и легли на давно уже твердый член.

Я не смог сдержать стона… с которым и проснулся.

Проснулся и лежал еще несколько длинных минут, напряженно всматриваясь в предрассветный полумрак комнаты. Член оставался все таким же твердым и уже начинал ныть, а я все пытался услышать хоть что-то в этой сонной тишине. Слышал ровное дыхание Коллинза, спавшего на соседней кровати, слышал непонятные шорохи, доносившиеся с улицы… Не слышал только одного.

Не слышал голоса собственного разума. Хоть чего-то, что сказало бы, что это неправильно, что так нельзя.

Но это было единственно правильным. И так было можно.

Рука сама скользнула под одеяло и сжала пах. Хватило буквально пары движений – и я, выгнувшись и почти до крови прикусив губу, кончил. Кончил с мыслью о темных и почти колдовских глазах мальчишки.

Я уже несколько лет знал, что со мной что-то не так. Что красивые девушки в самых коротких юбках с тех запретных фотографий и рисунков, которые есть у каждого подростка, не так же красивы, как Джерри, что приносил матери молоко по утрам. Что наблюдение за то краснеющим, то одергивающим рукава своих белоснежных рубашек профессором Джексоном доставляет намного больше удовольствия, чем поход в какой-нибудь квартал красных фонарей.

Со мной что-то было не так, но бороться с этим я не находил никаких сил. И я не стал даже пытаться, а позволил водовороту жизни нести меня дальше. Мимолетные связи, поцелуи украдкой в темных переулках – все это заставляло сердце биться чаще, и не только от прилива адреналина. В этом и выражалось мое желание жить.

Но никогда не было вот так – с первого взгляда. Аарон очень красив, он наверняка полукровка (говорят, первые дети от подобных союзов особенно хороши собой), но вот так сразу…

Мы смеялись, когда говорили в Мискатонике о концепции любви с первого взгляда. Но сейчас я был готов поверить во что угодно.

Я буквально на мгновение закрыл глаза, но, наверное, задремал. К счастью, в этот раз без сновидений.

Утро наступило как-то в один момент. Вот я прикрыл глаза, а в следующую секунду луч солнца лег на мое лицо, заставив поморщиться и, наконец, окончательно проснуться. Я нащупал часы на тумбочке рядом с кроватью. Почти восемь утра – давно не приходилось спать так долго.

Умывшись и как только возможно приведя себя в порядок, я вышел из комнаты и по неведомо какому стечению обстоятельств буквально столкнулся с Аароном. Тот уронил корзину с бельем, которую нес в руках, пробормотал под нос сбивчивые извинения. Я попытался помочь ему собрать рассыпавшиеся рубашки, но в какой-то момент мы одновременно схватили одну и ту же вещь. Аарон отдернул руку первым, но я успел почувствовать, какие горячие у него пальцы. Он же лишь быстро собрал оставшиеся вещи и поспешно направился дальше по коридору. При этом он сильно припадал на правую ногу.

Коллинз уже сидел внизу около большого, как я его мысленно начал называть, стола и доедал кашу. Мрачный О’Райли что-то отмечал в толстом гроссбухе, но, заметив меня, широко улыбнулся и вновь позвал Сару. Та принесла тарелку с кашей, молча поставила ее на стол и, так же не произнеся ни слова, удалилась.

– Вот что, мальчики, – начал О’Райли, когда я принялся за еду. – Уточнил я у нашего благодетеля: он оплатит все счета. Сказал, что взамен просит только навестить его как-нибудь, рассказать, что в мире происходит: давно у нас никого не было, а новости доходят плохо. Посидите с нашим стариком пару вечерков, поговорите – вот и сочтетесь.

– По рукам, – Коллинз поднялся и достал из кармана пачку сигарет. – Я выйду, если никто не против – хочу воздухом подышать.

Возражений, естественно, не последовало, и он ушел. Я вернулся к каше, а О’Райли – к своему гроссбуху.

– Где живет этот ваш благодетель? – наконец, спросил я, нарушив затянувшееся молчание.

О’Райли поднял голову.

– Прямо по улице и через два перекрестка налево, а там – до самого конца. Я бы с вами Аарона отправил, но боюсь, не дохромает он никуда сегодня. Да и не любит он туда ходить почему-то.

Я нахмурился. Значит, не показалось.

– А что случилось? – спросил как можно небрежнее. – Упал?

О’Райли мрачно хохотнул и снова опустил взгляд в гроссбух.

– Упал… Ну да, это теперь так называется. – И продолжил уже серьезнее. – Отец его поколачивает, когда напьется. А парень терпит. И зря! Дело-то просто решается… Нужно только иметь должное желание.

– Не все решает желание, – нахмурился я. – Они не сбываются так просто.

О’Райли резко перестал писать.

– Это смотря кому их загадывать, – многозначительно ответил он. – И какую цену ты готов заплатить за них.

***

Дом был выкрашен в ярко-желтый цвет. Кое-где краска облупилась, кое-где почти выгорела на солнце, но во всем остальном это было самое красивое и чистое здание в городе из всех, что мы видели.

Некоторое время мы с Коллинзом стояли перед дверью и шепотом пытались договориться, уместно ли будет появиться с визитом в столь ранний час или стоило прийти после обеда. Но потом пришли к выводу, что если что-то будет не так, то мы просто уйдем и появимся в более удобное для старика время. На том и порешили.

Звонка не было, зато был искусный дверной молоток, выполненный в виде широкого и тяжелого кольца, которое сжимал в пасти лев с роскошной гривой. На наш стук за дверью послышались тихие шаркающие шаги, словно тот, кто шел из глубины дома, еле передвигал ноги.

Дверь нам открыла немолодая уже женщина. Лицо ее было обветренным и морщинистым, а седые волосы собраны в высокий тугой узел. Несколько долгих секунд она смотрела совершенно невидящим взглядом куда-то сквозь нас, словно никак не могла сосредоточиться, а потом молча отошла в сторону, давая пройти внутрь.

– Господин ван Гейт уже ждет вас, – еле слышно пробормотала она, вытирая руки о замызганный желтоватый передник. – Прошу за мной. – И медленно, с трудом передвигая ноги, направилась в глубь дома.

Первым, что мне запомнилось, было не общее запустение и пыль длинного узкого коридора, по которому мы шли, не выцветшие полосатые обои и не висевшие то здесь, то там старые фотографии, больше напоминающие темные провалы. Первое, на что я невольно обратил внимание, было запахом. Запахом чего-то прокисшего, словно от забытого на много дней на солнцепеке молока, смешанного с запахом мокрой шерсти. Вновь это отвратительнейшее сочетание… Самое ужасное, что мне доводилось чувствовать.

Я старался дышать только ртом и неглубоко, одновременно жалел, что уже успел позавтракать, и радовался, что мы пошли сюда именно сейчас, а не в послеобеденное время. Дополнительные мучения доставлял тот факт, что женщина перед нами с трудом передвигалась, вынуждая нас идти так же медленно и продолжать дышать этим смрадом. Так плохо не пахло даже в том вагоне, в котором за сутки до этого перевозили цирковых лошадей и в котором мне пришлось провести одну бесконечно долгую дождливую ночь.

Я перевел взгляд на идущего рядом Коллинза и с удивлением обнаружил, что прежде чересчур изнеженный Коллинз даже не думал морщиться или хоть как-то показывать, что ему неприятно здесь находиться. Напротив, он с видимым любопытство осматривался, а иногда и вовсе замедлял и без того неспешный шаг, чтобы рассмотреть запечатленных на фотографиях людей.

И вот, когда уже начало казаться, что конца нашему шествию не будет и мы просто ходим по кругу, коридор резко свернул и вывел в большую комнату. Огромное окно было приоткрыто, и дышать сразу же стало чуточку легче. Я не выдержал и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, воротник которой будто бы впивался мне в самое горло.

Электричество не было включено, и окно было единственным источником света, но его не хватало, чтобы осветить комнату. Солнечный свет словно рассеивался и терялся в тяжелых шторах, не доставал до книжных полок, на которых темнели тома в старых тяжелых переплетах, а в самом дальнем и темном углу за широким столом сидел старик.

Клянусь, это был самый старый человек, которого я только встречал в своей жизни! А ведь я когда-то учился в Мискатонике, и это говорит о многом. У старика была совершенно пергаментная кожа, покрытая темными пигментными пятнами, и высокие залысины, а сохранившиеся на его голове волосы были белее снега.

– Марта, – еле слышно произнес он. – Марта, ты привела наших гостей?

Голос его был глухим, а речь – чуть невнятной, словно каждое слово давалось ему с невыносимым трудом. Старик медленно поднял дрожащую руку и указал на два темных то ли от времени, то ли из-за материала кресла напротив своего стола. Мы сели. Мне на мгновение почудилось, что я куда-то проваливаюсь – но нет, просто кресло оказалось неожиданно мягким и невыносимо пыльным. От пыли тут же зачесалось в носу, и я с трудом перевел дыхание и сдержал чих. Боялся, как бы этой своей невольной реакцией организма не потревожить царившее тут безмолвие.

– Марта, – так же еле слышно пробормотал ван Гейт, – принеси кофе нашим гостям.

Марта лишь молча склонила голову и поспешно вышла. Казалось, что без нас она начала двигаться намного быстрее, словно, как и я, не хотела находиться здесь дольше необходимого. Старик с тяжелым вздохом перевел дыхание и медленно выпрямился в своем кресле, сложив руки на груди. Взгляд его светлых начавших слепнуть глаз остановился на мне. Я невольно вздернул подбородок. Взгляд старика оказался на удивление цепким.

– Похож, – тихо произнес он и чуть склонил голову. – Святые небеса, как же ты похож на Джонатана.

Он цокнул языком и медленно протянул ко мне руку. Я с трудом удержался, чтобы не отпрянуть, но старик лишь взял со стола покрытую пылью фоторамку из латуни и повернул изображением к нам.

Это была не фотография, а старый рисунок. Линии карандаша почти выцвели, но на нем еще можно было рассмотреть лицо молодого человека. Я не могу судить, были ли мы схожи чертами лица или чем-то еще – в тот момент мне отчаянно не хотелось разглядывать что-либо в этой комнате и в этом доме. Хотелось поскорее вырваться на свежий воздух, оказаться как можно дальше от этого смрада. А вот Коллинз, напротив, с интересом рассмотрел рисунок и с уверенностью сказал: да, есть в нас что-то схожее. Например, форма носа и разрез глаз совершенно одинаковые.

Смех ван Гейта больше напоминал хриплое карканье ворона.

– Мой мальчик, – просмеявшись, произнес он. – Мой единственный мальчик уехал на войну много лет назад. Воевал за двадцать восьмой, за его независимость. И так и не вернулся. Отдал жизнь в борьбе с этими…

Он резко оборвал себя и отвернулся. Я невольно ощутил что-то вроде сострадания. Одинокий старик, похоронивший единственного сына… Никому такой судьбы не пожелаешь.

Появление Марты немного разрядило обстановку. Я с благодарным кивком принял из ее рук чашку из тонкого фарфора и тут же сделал глоток.

Не хватит слов, чтобы описать, каких усилий мне стоило сохранить нейтральное выражение лица: кофе был невыносимо горьким, а на зубах будто бы скрипнул песок. Я поспешно поставил чашку на стол, краем глаза заметив, что Коллинз последовал моему примеру. Ван Гейт все так же смотрел куда-то в сторону, пока за Мартой не закрылась дверь. Только тогда он перевел взгляд на нас.

– Расскажите, – тихо произнес он, – что там происходит, в Большом мире?

Мы с Коллинзом переглянулись. Вот что рассказать о нашем сумасшедшем мире? Про кризис, готовый сожрать всех? Про итальянскую мафию, что скоро будет править на улицах Америки? Про голод? Про обесценивание денег?

Ван Гейт невозмутимо ждал ответа, давая нам собраться с мыслями.

Рассказ начал Коллинз. Он говорил про города, через которые мы с ним проехали. Про то, как за пригоршню долларов купили старую, но хорошую машину, которая прослужила нам верой и правдой столько времени. Даже грустно пошутил, что нынче при заселении в гостиницу спрашивают, для какой цели требуется номер. Если чтобы просто спать, то без проблем, а если чтобы выброситься из окна, необходимо занять очередь.

Тонкие губы ван Гейта тронула усмешка.

– А что Пруссия? – спросил он. – К чему привела их та революция в марте?

Коллинз запнулся и бросил на меня быстрый взгляд. Я лишь пожал плечами. Старик, видимо, совсем запутался в годах. Пруссия? Надо же, что вспомнил. Нынешняя Германия существует уже десятки лет.

– Коммунисты тогда проиграли, – осторожно сказал я. – Так что не уверен, что это можно назвать именно революцией.

Но ван Гейт решительно тряхнул головой.

– Нет, – категорично возразил он. – Они долго воевали, очень долго…

К концу фразы его голос совсем затих и ван Гейт замер в своем кресле, прикрыв глаза, словно эта вспышка разом лишила его всех сил.

Я же зажмурился, пытаясь справиться с дурнотой. Кажется, будто запах резко усилился и стал совсем удушающим. Это было уже просто невыносимо.

– Прошу прощения, – я поднялся на ноги. – Я…

Ван Гейт медленно открыл глаза и слабо улыбнулся.

– Прогуляйтесь, мой мальчик, – тихо сказал он. – Вам явно нужно на свежий воздух. Но обязательно возвращайтесь. Буду вас с нетерпением ждать.

С трудом дослушав фразу, я быстро вышел из комнаты.

Прочь. Прочь отсюда – из этого дома и из этого города. Я совершенно точно не представлял, как найти в себе силы дождаться конца недели и уехать.

Уехать и забыть про это место.

– Чего бы вы хотели в своей жизни, мистер Коллинз? – донесся до меня голос ван Гейта.

Что ответил Коллинз, я уже не услышал.