Этот первый глоток тяжелого, словно бы предгрозового воздуха показался мне самым сладким. Входная дверь захлопнулась, чувствительно ударив по лопаткам, но я был не в силах пошевелиться – только дышать и дышать этим воздухом, чистым от всего того смрада, что царил внутри дома.

Наконец, я сделал несколько шагов, сошел с крыльца и для чего-то обернулся. Дом словно нависал над каменной дорожкой, а его желтый цвет казался каким-то совершенно… сюрреалистическим. У меня не было слов, чтобы описать то чувство, которое я испытывал. Такое чувство может настигнуть в самой чаще леса, где неоткуда ждать помощи, где только и остается, что бродить между деревами-исполинами, закрывающими солнечный свет. Оно возникает, когда ты почти выбился из сил, но вдруг видишь вдалеке просвет – и у тебя появляется надежда, что скоро выйдешь на поляну, а где-то неподалеку уже слышится шум мотора проезжающего автомобиля.

Такое чувство я ощутил однажды в мискатоникской библиотеке, где учил материал для семинара. Тогда, засидевшись почти до полуночи, я словно потерялся между рядами книжных полок, хранящих немое знание давно ушедших эпох, среди равнодушных справочников, среди газетных статей, содержавших в себе жуткие, пробирающие до костей подробности событий с фронта или тех убийств в Лондоне, что творились много лет назад. Это чувство… Чувство, словно ты прикоснулся к чему-то могущественному, к чему-то, рядом с чем ты даже не мелкая букашка – ты просто пыль, которую Нечто не заметит на своем пути. И ты сумел не только прикоснуться к ней, но и спастись после этого безрассудного поступка.

Я, напуганный собственным мыслями, попятился и, запнувшись, отвел глаза, силясь удержаться на ногах. А когда вновь поднял взгляд на дом, то это чувство уже ушло. Растворилось где-то глубоко внутри меня, оставляя после себя только ощущение неловкости от собственных глупых мыслей. Это ведь глупость, не так ли?

Дальнейшие события я могу объяснить только этим своим состоянием растерянности и совершенной невнимательности к окружающему миру. Я оказался настолько погружен в свои мысли, сосредоточен на этом толком не сформировавшемся внутри себя чувстве, уходящем все дальше и глубже, что совершенно не понимал, куда шел и, что важнее, как долго.

– Во имя Желтого Короля!

Этот детский крик, чуть дрожащий от восторга и от значимости для его владельца слов, вырвал меня из мыслей. Я остановился и в некоторой беспомощности обернулся: ноги сами вывели в неизвестную мне часть этого городка. В итоге я совершенно не понимал, где сейчас нахожусь, так как все улицы в этом городе были совершенно одинаковыми: серыми и безликими, а единственными яркими пятнами были то тут, то там выкрашенные в желтый цвет элементы фасадов домов или оград перед ними.

– Во имя Желтого Короля! – повторился крик, и из-за поворота выскочили трое чумазых мальчишек.

Во всем мире мальчишки такого возраста совершенно одинаковы. Они носят заштопанные штаны, порванные в драках или во время их мальчишеских приключений, рубахи их криво застегнуты, а в руках обязательно имеется рогатка или длинная палка, коими обладатели тайком гордятся. Даже в этом странном городе мальчишки были именно такими, и я невольно улыбнулся. Давно прошло то время, когда я точно так же носился с соседскими братьями-близнецами, с которыми сбегал на рыбалку или строить в ближайшем лесу укрытие, где мы рассказывали друг другу страшные истории и хвастались невероятными приключениями, по большей части выдуманными там же.

Двое этих мальчишек были вооружены толстыми, больше похожими на дубинки, палками, а третий, отставший от компании на пару шагов, тащил за собой по дороге большой мешок. Я нахмуримся: мешок то и дело шевелился, и оттуда доносился отчетливый скулеж.

– Быстрее, Томми, – крикнул один мальчишка с палкой. – Да врежь ты ему – пусть заткнется. Король не будет ждать.

Другой мальчишка, Томми, лишь шумно выдохнул, тряхнул головой, отбрасывая с глаз челку, и потащил мешок дальше.

В том, что в мешке был кто-то живой, я уже не сомневался, а когда третий мальчишка замахнулся над ним, явно собираясь ударить своей палкой, то громко их окликнул.

Мальчишки обернулись, ничуть не смутившись тому, за каким занятием я их застал. Видимо, были совсем отпетыми хулиганами, если даже не попытались спрятать от взрослого палки или мешок.

– Что это вы делаете? – как можно строже спросил я, подходя ближе. Никогда не любил быть ответственным взрослым, который поучает детей и оберегает их от дурных проступков, но тут ошибки быть не могло: в мешке кто-то тихо скулил от боли.

– Дар для Короля в желтом, сэр, – ответил один из мальчишек так, словно это было чем-то само собой разумеющимся. – Поймали около леса – видимо, забрел случайно.

– И что вы хотите сделать с этим… даром? Куда его несете?

Нет, я знал и даже еще помнил, что дети части придумывают смеха ради подобные игры и тайные ритуалы, но мучить кого-то ради них – это уже слишком.

Мальчишки переглянулись и уставились на меня как на болвана, который спросил, сколько будет дважды два.

– К кладбищу, сэр, – продолжил все тот же мальчишка, сжимая в руках палку. – Там то самое место, где живет Король.

Он явно хотел добавить что-то еще, но тут вперед шагнул Томми.

– Он наш, – крикнул он. Лицо его буквально побелело от ярости. – Он наш, мы его поймали! Король исполнит за него наше желание! Его и так не на многое хватит!

И шагнул вперед, замахиваясь на меня своими кулаками. Но мешок он выпустил из рук, и оттуда, дрожа и поскуливая, выпал крупный щенок – почти взрослая собака, но такая тощая, словно голодала неделями. Впрочем, я бы не удивился, если бы все так и было.

Я наклонился, осторожно протягивая к щенку открытую ладонь. Тот оскалился, но даже не попытался сбежать или зарычать – настолько был без сил.

Мальчишки замерли, а я, не поднимая на них головы, тихо скомандовал:

– Пошли прочь. Быстро.

Что-то в моем голосе убедило их, что лучше не спорить, и они, подхватив мешок, бросились наутек.

– Он заберет мое желание себе, – донесся до меня плаксивый голос Томми, но другие мальчишки быстро утащили его дальше по улице.

Желание, какой-то неведомый король… Не дети, а сущие бандиты! Я никогда не понимал людей, которые могли поднять на кого-то руку: они мне казались совершенно безжалостными монстрами, возомнившими себе, что у них есть право причинять другим боль и страдание. А в том, что щенка знатно поколотили, я, к сожалению, даже не сомневался.

– Тише, – негромко, чтобы окончательно его не напугать, прошептал я и осторожно коснулся его головы.

Щенок дрожал всем телом и как-то сжался, напрягаясь, словно перед прыжком.

– Тише, – повторил я и нагнулся ближе, чтобы взять щенка на руки, но он, извернувшись, коротко укусил мою ладонь и бросился бежать из своих последних сил.

Я прижал ладонь к себе. У щенка не хватило сил даже толком прокусить кожу, не говоря уже о том, чтобы быстро убежать, но догонять его я не стал. Бесполезно: он все равно не будет доверять людям, а эти мальчишки, пожалуй, уже достаточно напуганы, чтобы начать свою охоту заново.

Так, постояв некоторое время, глядя вслед щенку, я развернулся и небыстро пошел обратно, силясь найти дорогу если не в гостиницу, то хотя бы к дому ван Гейта. 

Но вместо этого я оказался перед воротами старого кладбища. Сам не понимал толком, как смог попасть к нему – просто в один момент вышел на окраину города, увидел церковь вдалеке и, не сумев подавить любопытства, подошел ближе.

Уже чувствовалось приближение осени, особенно здесь, на открытой всем ветрам местности. Я поплотнее запахнул свою старую куртку, силясь сохранить тепло, но не слишком в этом преуспел – холодный воздух буквально пронизывал насквозь. И вот сейчас я, дрожа, стоял около железной решетки ворот старого кладбища. Замка на них не было, но толкнуть ворота и войти я почему-то никак не мог решиться.

Было в старых церквях и кладбищах какое-то свое умиротворение. Здесь времени не то чтобы не существовало – оно просто теряло всякую значимость. Спешить было банально некуда и незачем. Здесь уже все закончилось и все свершилось. Не оставалось тревог и какой-то суеты. И именно здесь лучше всего было размышлять о чем-то важном. Мне нравились такие места: они покоряли своим мрачным величием. Наверное, можно было бы войти и подумать в этой тишине, если бы не стремительно темнеющее небо.

Еще одна гроза.

И я, в очередной раз подняв воротник куртки, развернулся и быстро пошел обратно.

Ветер настойчиво подгонял меня в спину.

***

Наверное, не стоит говорить, как долго я плутал, пытаясь найти дорогу. Совершенно одинаковые на первый взгляд дома сыграли злую шутку: я совершенно не представлял, куда идти, а на пустых улицах не было ни одного прохожего. Наверное, стоило уже тогда обратить на это внимание, но разве мы с первого раза в состоянии заметить то, что потом, в процессе анализа всего происходящего, кажется нам важным? Будний день даже в крошечном городе – это не время для праздных шатаний.

Так и брел я по пыльным улицам, изредка поправляя воротник куртки и продвигаясь вперед безо всякой конкретной цели. Зверски хотелось закурить. Вообще, я оставил эту слишком дорогостоящую привычку, но иногда сигарета казалась мне просто необходимой.

Сунув руку в карман, я с удивлением нащупал смятую пачку Camel с одной оставшейся сигаретой и спичечный коробок. Я даже остановился, рассматривая практически полностью выцветшее изображение верблюда на пачке.

Это были единственные сигареты, которые я в принципе уважал. А еще я совершенно точно знал, что их просто не могло быть в моей куртке – помнил, как выкурил последнюю из точно такой же пачки пару месяцев назад на небольшой заправочной станции, пока Коллинз заигрывал с женщиной, торговавшей неподалеку яблоками.

Но, по всей видимости, та была все же не последней.

Я чиркнул спичкой и прикурил. Знакомый вкус дыма наполнил рот и проник в легкие, даря то чувство умиротворения, которого мне сейчас так не хватало. Я прикрыл глаза, наслаждаясь моментом. Было в этом горьком дыме что-то прекрасное. Затянулся еще раз, уже вслепую, задержал дыхание и так же медленно выдохнул. Был у нас на курсе один чудак, что после возвращения из путешествия по Индии начал практиковать какую-то гимнастику и говорил, что все дело в дыхании. Оно должно быть медленным и неспешным, чтобы человек успевал почувствовать, что он живет здесь и сейчас. Чудак, одним словом. Но курить после его рассказов я начал именно так: медленно, ощущая каждый вдох.

Наконец, я открыл глаза. И почти сразу увидел на другой стороне улицы знакомую мальчишескую фигуру.

Аарон, как и я, кутался в старую куртку (казалось, она явно с чужого плеча и велика ему как минимум на три размера) и трогательно прижимал к груди неаккуратный букет цветов. Только эти цветы меня и остановили – не позволили окликнуть и подойти ближе.

У него свидание? Интересно, с кем?

Было какое-то извращенное удовольствие в том, чтобы представлять его с кем-то еще. Кто она? Такая же хрупкая девочка, что для каждой их встречи убегает из-под родительского надзора? Они мечтают о свадьбе и о другой жизни? Или Аарона заполучила себе уже замужняя дама или чья-то вдова? В этом случае они тоже должны прятаться, но уже не торопясь и просто наслаждаясь своей близостью. Или…

Я невольно облизнул разом пересохшие губы и дрожащей рукой поднес сигарету ко рту. Лучше всего Аарон представился в чьих-то крепких, мужских, объятиях. Желательно моих. От дыма чуть запершило в горле, и я медленно сглотнул. Давно такого не было. Когда я хотел кого-то так сильно, вот так сразу и целиком? Наверное, еще во время учебы. Но тогда был такой возраст, когда вспыхиваешь ярко, но и сгораешь стремительно.

Аарон небыстро шел, все так же не оборачиваясь и не замечая меня. А я, мысленно себе проклиная, шел за ним, отставая на добрый десяток шагов. Зачем? Не знаю. Может быть, чтобы увидеть и убедиться. Но убедиться в чем? Что это для меня изменит? Ничего. Но и не идти за Аароном я тоже почему-то не мог.

В один момент он остановился так резко, что, двигайся я прямо за ним, непременно врезался бы ему в спину. Аарон некоторое время стоял напротив крошечного одноэтажного дома, словно просевшего в землю от груза времени, коснулся громко скрипнувшей калитки, но заходить во двор не стал. Вместо этого он осторожно вставил между деревянных реек свой букет, что-то негромко произнес и медленно пошел дальше, низко опустив голову и сутулясь еще сильнее, чем обычно.

Я проводил его взглядом, а потом подошел к калитке и коснулся букета кончиками пальцев. Было в этих синих цветах, названия которых я все равно не знал, что-то надрывно-трогательное. Я медленно поднял взгляд. Самый обычный дом из тех, что победнее, с такой же облупившейся краской, на этот раз просто темно-коричневой, пустой крошечный двор, заросший травой и невысоким кустарником, который то тут, то там разрыли собаки. Я невольно присвистнул, оценив размеры этих псов. Видимо, хозяева тратили кучу денег и продуктов, чтобы прокормить своих зверюг: следы от когтей на земле были действительно впечатляющими.

А еще дом выглядел… пустым. Совершенно. Так иногда бывает: вроде бы и все стекла целы, но при этом не отпускает чувство, что там, внутри, уже очень давно никого нет. Так было и здесь – знание, что у дома уже нет хозяев, родилось просто из ниоткуда.

И я решительно толкнул протяжно скрипнувшую калитку.

***

Входную дверь получилось открыть не сразу – мешал искривившийся дверной короб, один из косяков которого попросту навис сверху и словно запирал вход. Мне даже пришлось искать по всему двору достаточно крепкую палку, чтобы приподнять его и, наконец, суметь войти.

В доме пахло старой пылью и чем-то сладковато-пряным. Не тем сладким запахом разложения, которым был буквально пропитан дом ван Гейта, а чем-то, что наводило на мысли о крошечных булочных, где торговали свежим хлебом и домашними сладостями. Я открыл дверь пошире, дав неверному солнечному свету проникнуть внутрь, и огляделся.

Входная дверь вела сразу в жилую комнату, которая явно использовалась одновременно как столовая, гостиная и небольшая библиотека. Это меня в первую очередь и заинтриговало: я никак не ожидал увидеть в подобном месте книги, а уж тем более в таком количестве.

Книги, старые и потрепанные, были повсюду: одни неаккуратными стопками стояли на обеденном столе, несколько других, открытых на середине и окруженных огарками свечей, лежали прямо на полу. Даже с порога я заметил, что одна из них была действительно очень и очень старой – такую ожидаешь увидеть скорее в музее или в библиотеке какого-нибудь университета с длинной историей. Наподобие Мискатоника.

Пол скрипнул под моими ногами, а слой пыли взметнулся вверх, к потолку. Крохотные покрытые пылью и грязью окна практически не пропускали солнечный свет, поэтому я припер дверь найденной палкой, не давая ей закрыться: перспектива остаться здесь в темноте меня совершенно не прельщала.

Я всегда был любопытен, чего, впрочем, никогда и не отрицал. Меня пленило неизведанное, какая-то моя особенность не позволяла остаться в стороне и не начать исследовать что-либо, что было мне интересно. А этот дом интриговал: чем-то он неуловимо отличался от всех тех, что были в этом городе. Он был парадоксально светлее, чем все остальные дома здесь, намного светлее, чем дом того же ван Гейта, хотя именно в нем не было ни единой яркой краски. И в этом доме было намного… Спокойнее? Отсюда не хотелось уйти так, как обычно хочется покинуть подобные пустые здания. Здесь возникало чувство возвращения в давно знакомое и защищенное место.

Я наклонился, поднял с пола заинтересовавшую меня книгу, своим движением нарушив толстый слой пыли, и замер в удивлении, так и не разогнувшись. На дощатом полу оказался длинный и неровный, словно наспех вырезанный не самым острым ножом, символ, напоминающий птичий след. Я опустился на колени, не задумываясь о том, что пачкаю и без того несвежие брюки, и рукавом куртки очистил добрый метр пола, подсознательно зная, что именно там увижу.

Правее птичьего следа – стрелка, указывающая в сторону двери, а уже левее – ромб, нижние грани которого продолжаются чуть дальше, снова птичий след и снова стрелка в сторону двери.

Профессор Джексон был не просто очень красивым мужчиной. Профессор Джексон был еще очень и очень хорошим преподавателем, лекции которого было не так просто забыть. И я ясно помнил, как он выводил эти же знаки на черной доске и негромко объяснял значение каждого из них, а также значение именно такого их ряда.

Защита дома.

Но почему здесь? Почему посреди комнаты, а не на двери, где им и положено находиться? Я встал с колен и закрыл книгу, которую все еще продолжал держать в руках. Ну конечно, старый добрый справочник по рунам, за которым мы буквально охотились в период экзаменов и которого никогда не хватало на всех, потому что некоторые студенты имели дурную привычку не возвращать именно его.

Я перелистнул на форзац, ожидая увидеть знакомый герб в виде раскрытой книги с альфой и омегой на страницах – но нет. Книга была не из мискатоникской библиотеки. Тогда откуда? Я не знал больше ни единого места в Соединенных Штатах, где можно было бы найти такие вещи.

Это был один из тех немногих случаев, когда я пожалел, что окончить университет мне так и не довелось: покинуть Аркхем, что в штате Массачусетс, меня тогда вынудили обстоятельства и мечта заняться автомобилями как чем-то более приземленным, чем то, что нам, бывало, преподавали в Мискатонике. Поэтому я не мог с уверенностью утверждать, что больше ничья учебная программа не включает в себя такие предметы, как руносложение или аналитика совершенно невообразимых газетных статей из разных десятилетий про исчезновение людей или загадочные смерти. Нам никогда толком не объясняли, для чего все это и кто все те стареющие профессора, которые не вели согласно общедоступному расписанию ни одного предмета, ни общего, ни какого-либо специализированного, но всегда неизменно присутствовали на все лекциях профессора Джексона и оглядывали внимательным и цепким взглядом каждого находящегося в аудитории.

Я аккуратно закрыл книгу, положил ее обратно на пол и подошел к столу. Его я с порога ошибочно принял за обеденный, но сейчас понял, что ошибся. За этим столом именно работали, и работали очень много. Я осторожно коснулся листов, исписанных острым и совершенно непонятным почерком, передвинул их, прочел названия книг на корешках. Все они были историческими хрониками разной степени достоверности: от серьезных научных трудов ученых со смутно знакомыми фамилиями до экземпляров сомнительной беллетристики на дешевой бумаге, обложки которых рвутся после первого же прочтения.

Одна из книг раскрылась, и из нее выпали на стол две старые темные фотографии. Я поднял их и, прищурившись, начал вглядываться в лица запечатленных на них людей.

С одной из них на меня своим пронзительным и умным взглядом смотрел высокий старик в незнакомой военной форме. Я с любопытством перевернул фотографию, но не увидел на обороте ни даты и года снимка, ни вообще каких-либо отметок. Я еще раз взглянул на старика и поднял со стола вторую фотографию, на вид еще более тонкую и выцветшую.

Не узнать старика с первого фото было невозможно: пусть здесь он был младше как минимум лет на тридцать, еще не такой седой, но его взгляд было не спутать ни с чьим другим. А вот рядом с ним…

Я почувствовал, как по спине пробежал холодок. Медленно выпрямившись, я подошел к пыльному окну, где света было больше, чем около стола, и еще раз взглянул на фотографию.

Со снимка куда-то за мое левое плечо смотрел ван Гейт. Такой же седой, с высокими залысинами. Снимок не мог передать перманентность его кожи, но это был совершенно точно такой же ван Гейт, каким я его видел считанные часы назад.

Я поспешно перевернул фото. Там чьей-то неверной и дрожащей рукой была выведена почти стершаяся надпись… 

«Лето одна тысяча девятьсот второго года».

Нет, я прекрасно понимал, что после определенного возраста некоторые люди могут не меняться совершенно (примером того служила жена одного из наших преподавателей, которой даже перед смертью нельзя было дать больше сорока), но не спустя более трех десятков лет.

Не знаю, сколько времени я разглядывал фотографию, силясь рассмотреть на ней что-то такое, чему сам не мог бы дать определение, может, пару минут, а может, и полный час, но отвести от нее взгляд меня заставила огромная тень, словно от громадной птицы, что пролетела перед самым окном и на мгновение закрыла собой и без того слабый дневной свет.

Я вздрогнул и, подавшись вперед, провел ладонью по стеклу, стирая с него слой пыли. Сердце билось где-то высоко в горле.

Двор был совершенно пуст, только поднявшийся ветер шевелил высокую траву, изредка открывая оставленные собаками на земле глубокие борозды. На первый взгляд не изменилось ничего, но внутри меня в один миг поселилось какое-то гложущее чувство, которое сейчас настойчиво убеждало, что отсюда нужно уйти. Уйти, и как можно скорее.

Я всегда был реалистом и практиком, но это чувство игнорировать было просто нельзя. Оно давило, словно тяжелые камни где-то в желудке, от него хотелось спрятаться, укрыться и…

И потом я услышал это. Тихий, еле-еле различимый шорох на втором этаже. Шорох, словно что-то бесформенное, рассыпанное по полу, как тюк со старой одеждой, медленно пришло в движение. Этот шорох словно одновременно начался со всех углов и устремился в центр дома – в комнату прямо надо мной.

Я замер, парализованный совершенно необъяснимым страхом. Это могло быть что угодно: это могли быть мыши, это мог быть порыв ветра, проникший в открытые окна, это могло быть…

Но откуда-то я знал совершенно точно: это не были мыши, и это не был ветер. Это было нечто… другое.

Громкий тягостный вздох словно бы дрожью прошелся по всему дому, заставляя внутри меня все заледенеть. Так вздыхают старики, когда пробуждаются от очень и очень долгого сна, который с каждым разом все больше напоминает смерть.

Потом раздался первый шаг, тяжелый и неловкий. А затем второй, третий… Медленные шаги явственно направлялись к лестнице, когда с меня словно сошло это оцепенение и я бросился бежать.

Бежать, совершенно не разбирая дороги, чудом, не иначе, я бросился именно к выходу во двор, а не куда-то вглубь дома. Откуда-то во мне поселилось знание – знание, родившееся из тех бесполезных, казалось бы, предчувствий, что так безуспешно пытались развить во всех нас в Мискатонике: ошибись я тогда дверью – наружу бы никогда больше не вышел.

Клянусь, я чуть не сбил Коллинза с ног. Ему даже пришлось ухватиться за жалобно скрипнувшую калитку, чтобы не упасть. На все его расспросы о том, что же меня так напугало, я только и мог, что качать головой – настолько был не в силах произнести ни слова, не то что толком описать чувство, что охватило меня в том доме.

Наконец, Коллинз, так и не добившись вразумительного ответа, приобнял меня за плечи и повел в сторону гостиницы. Только спустя пару минут я достаточно успокоился, чтобы обратить внимание на его задумчивый вид.

– Чем закончился разговор с ван Гейтом? – наконец, спросил я, когда молчание стало совсем уж невыносимым.

– Он настойчиво приглашает вернуться, – тут же, словно только и дожидался подобного вопроса, ответил Коллинз. – Возможно, даже сегодня – на ужин.

Меня передернуло от мысли, что придется есть в подобном месте, и я поспешно отказался от подобного приглашения.

– Боюсь, – сказал я, – что я явно не произвел на него должного впечатления и окончательно испортил его своим поспешным уходом. Не стоит усугублять и без этого неприятную для нас обоих ситуацию.

Коллинз издал какой-то странный звук, словно одновременно хмыкнул и усмехнулся, и на удивление серьезно спросил:

– А у тебя есть мечта?

Я даже сбился с шага. От Коллинза подобных разговоров можно было совершенно точно не ждать. На меня он произвел в свое время впечатление исключительно приземленного человека, который думает только о насущном, совершенно не тратит время на пустые разговоры и уж тем более – на мечты.

А Коллинз тем временем ждал ответа, даже остановился и крепче сжал мое плечо, стараясь заглянуть в глаза.

– Одна-единственная, – вкрадчиво произнес он, все усиливая хватку. – Которая исполнится – и все будет прекрасно. Так, что лучше просто и не может быть. И за которую ты готов заплатить любую цену.

Я сделал шаг назад, пытаясь незаметно сбросить со своего плеча руку Коллинза, но тот вцепился буквально до синяков. Глаза его были совершенно сумасшедшими и горели каким-то нехорошим огоньком, словно у фанатика. Такие глаза я в свое время видел у одного совершенно безумного проповедника, который твердил, что совсем скоро все мы умрем от гнева Господнего.

А Коллинз тем временем все ждал ответа.

– Есть, – нехотя согласился я. – У всех есть такая мечта, просто не все об этом знают.

Коллинз быстро закивал.

– И у меня. И скажи… – он моргнул, и безумный огонек в его глазах мгновенно потух. – Скажи, ты на все ради нее готов? Какую бы цену ни потребовалось заплатить?

Я напряженно рассмеялся, жалея, что в принципе ответил на его вопрос.

– Убивать за нее я точно не пойду, – неудачно отшутился я и, теперь не скрываясь, вырвал руку из хватки Коллинза. – Идем, уже темнеет.

Небо над нами и правда давно затянуло тучами, сейчас висевшими над головами так низко, словно еще немного – и их можно было бы коснуться. Где-то вдалеке со стороны кладбища на мгновение сверкнула молния, и спустя секунды нас буквально оглушил длинный раскат грома.

Я поспешно поднял воротник куртки, закрывая шею от поднявшегося ветра, а еще через мгновение с неба обрушилась самая настоящая стена дождя. Мы с Коллинзом переглянулись и, как мальчишки, бросились бежать.

Дорога под ногами тут же стала скользкой от мокрой грязи, а ветер бил прямо в грудь, замедляя наше движение, поэтому не было ничего удивительного в том, что на пороге гостиницы мы появились мокрыми до нитки и замерзшими до костей.

О’Райли на это лишь хмыкнул и велел сначала идти переодеться, а потом спуститься вниз, что мы и сделали.

Нас уже ждали дымящиеся тарелки с обедом (хотя, учитывая время, это был скорее ранний ужин) и две большие кружки с темно-коричневым напитком. Я взял одну из них и сделал небольшой глоток.

– Ром?

О’Райли лишь довольно потер руки и поднял на стойку весело звякнувший ящик с бутылками.

– Благодетель велел о вас хорошенько позаботиться.

Я в удивлении приподнял брови, но сделал еще один глоток. Сколько лет я уже не пил алкоголь? Точно не с начала сухого закона, но все равно достаточно долго, года три так точно, если не больше. И уж совершенно точно не пил рома, похожего на этот: мягкого и сладкого, не обжигающего рот и горло. Такие напитки не про нашу честь.

О чем же таком ван Гейт беседовал с Коллинзом, если расщедрился на подобное? Если судить по необыкновенно задумчивому и даже хмурому Коллинзу, ничего хорошего в том доме не произошло.

Поужинали быстро и так же быстро пересели из-за столика поближе к самому О’Райли за стойку. Тот лишь усмехнулся на это и достал початую бутылку, разливая ром по кружкам.

Что происходило дальше, помню смутно. Помню, что разговаривали с О’Райли о каких-то совершенно посторонних вещах. О семье, о том, ждет ли нас кто-то в Нью-Йорке или мы просто одни из тех смельчаков, что ехали наудачу – попытать счастье. О мечтах.

Этот момент мне почему-то хорошо запал в память. Я сидел, тяжело опираясь левой рукой о стол, а в правой сжимая кружку. Вкрадчивый и негромкий голос О’Райли, казалось, проникал сразу в мозг, а Коллинз не сводил с меня тяжелого пристального взгляда. Рядом с ним стояло уже две пустые бутылки.

Коллинз за весь вечер (да и почти половину ночи) так и не произнес ни слова. Лишь методично напивался, опустошая кружку немалого объема буквально в два глотка, к запеченному же картофелю, что поставил нам О’Райли в качестве закуски, он даже не притронулся. И все не сводил с меня тяжелого задумчивого взгляда. Но спустя мгновение О’Райли снова спросил что-то о моих дальнейших планах на жизнь, и я с трудом перевел взгляд уже на него.

Пора остановиться пить. Я с трудом поднялся, покачнулся, но лишь махнул рукой, когда О’Райли потянулся, чтобы придержать меня за локоть.

– Я сам, – как можно более внятно произнес я, обретя равновесие. – Спсбо за компнию, но я… спать.

И медленно пошел в сторону лестниц. Слышал, как О’Райли что-то крикнул в сторону (так и не разобрал, что именно), а спустя пару минут, когда я уже доковылял до лестницы и собирался покорять ее крутые ступени, на мой пояс легли чьи-то холодные ладони.

– Я вам помогу, – тихо сказал подошедший Аарон, закидывая мою руку на свои плечи. – Осторожнее.

Я тогда широко улыбнулся и тяжело повис в его несмелой хватке. Аарон ощутимо покачнулся под мои весом, но устоял на ногах.

От него пахло чем-то… нездешним. Свежим ароматом яблок и почему-то хороших сигарет. Я сам не заметил, как начал склоняться к его шее, вдыхая этот запах и чувствуя, как внутри словно сжимается какая-то пружина.

– Сэр, – словно издалека донеся до меня его негромкий голос. – Сэр, что вы…

И тут я его толкнул. Аарон даже не успел никак среагировать, а я уже прижал его к стене, не давая пошевелиться, и уткнулся лицом в его шею, дыша этим ароматом яблок и прикасаясь губами.

Я чувствовал, как ускорился его пульс. И это пьянило много больше, чем весь выпитый внизу ром.

– Они тебя обижают, – еле слышно прошептал я. – Не понимают, какое ты сокровище. Я бы тебя берег – никогда бы не обижал.

Аарон уперся руками в мою грудь, пытаясь оттолкнуть. Глупый – в нем просто не было силы, чтобы это сделать. Я лишь прижался еще крепче, упираясь твердеющим членом в его пах, чувствуя каждый изгиб его тела, и, притронувшись одной рукой к его лицу, коснулся губами его губ.

Те были плотно сжаты.

– А у тебя глаза карие, – произнес я неожиданно для самого себя и необычайно трезво, – или серые?

Аарон даже замер, больше не пытаясь меня оттолкнуть. Я склонился ниже, почти касаясь носом его лица. Меня знатно качало, поэтому сфокусировать внимание на чем-либо было сложно, а особенно – в столь неверном свете.

– Точно, карие… – и, подумав, добавил. – А у О’Райли они желтые. Странно, правда?

А дальше – одна сплошная тьма.