***

Итак, benvenuto тем, кто добрался. Это — обещанное эпиложье, то есть — эпилог затянувшийся обыкновенный. Все, что мне было лень постить раздельно, подыскивая музыку и картинки, я засунул сюда — вот такая я ленивая задница.

Это буквально финишная прямая работы.

Всем приятного аппетита.

***

— Gabrielle Aplin — Miss You

      Чуя просыпался медленно и лениво, словно всплывая с морского дна: свет пробивался сквозь сомкнутые веки бликами-переливами морской воды, вливался в уши монотонный шум моря, и казалось, будто он по-прежнему слышит, как по дну волны перетягивают песок и камни, а тело качает бесконечная колыбель бесконечных вод из его сна, в котором он, лишенный потребности в кислороде, был ничтожной частичкой мира, безостановочно подхватываемой морскими течениями, носящими его по своим просторам в полном подчинении безвременью.

      Потом он услышал, как открылось окно. Снаружи зашумел город — и через пару секунд по коже заскользил поток прохладного ветра, срывая с пересушенных губ благодарный стон: только теперь Накахара понял, насколько все это время ему было жарко.

      Ощущения собственного тела доходили как через вату: вот он поднял тяжелую, как гиря, руку, спихивая с себя неподъемное одеяло, потом без сил уронил ее на постель возле себя, остановившись, чтобы отдышаться. Лицо от ничтожных усилий заливал липкий горячий пот.

      Чуя ненавидел первое пробуждение после фундаментальных пьянок. Каждое такое утро становилось поводом для внутреннего дискомфорта, а в этот раз — для дискомфорта в квадрате, ведь он определенно был как минимум не один, как максимум — не у себя, а значит, выворачиваться наизнанку, приобняв фаянсового друга двумя руками и скинув с себя все вещи, пропотевшие за ночь метаний, не сможет — он пока что даже шевелится с огромным трудом, если уж оценивать свое состояние непредвзято.

      Зазвенели чашки, зашумела вода, загудели трубы и стихли. Чуя к своему неудовольствию и стыду понял, что ему надо добраться до уборной любой ценой, и снова закопошился, пытаясь распинать бескрайнее одеяло, вот уже второе утро после попойки, удерживающее его в своем раскаленном душном плену.

— Чего копошишься, неугомонный жук? — проворчал знакомый голос, и Накахара, сморщившись от слишком громкого голоса, одними губами прошептал «туалет». Через мгновение пропала тяжесть одеяла, потом его подняли на подгибающиеся ноги и почти донесли до цели.

— Душ? — участливо предложил обладатель все того же знакомого голоса после того, как он закончил справлять нужду, удерживая себя вертикально только благодаря тому, что его держали подмышками. Чуя рублено кивнул и потянулся к пуговицам прилипшей пижамы, но чужие проворные пальцы сделали все гораздо раньше; они же потянули вниз резинку пижамных штанов, слишком больших, чтобы в них не путаться, и переступивший босыми ногами Чуя вдруг обнаружил себя голым, а вокруг стало неприятно свежо.

— В ванну сам залезешь? — поинтересовался голос. Чуя помотал головой, потом кивнул и на ощупь принялся искать себе путь к цели, ежась и передергивая лопатками. Без пижамы потному телу в царстве холодного кафеля было зябко: не спасал ни брошенный на пол резиновый коврик, ни внутренние уговоры себя самого, что он справится с такой фигней, как перепад температур, мучительная мигрень подступающей все ближе головной боли, жутчайшее похмелье — и высокий бортик ванны, преодолеть который вообще было вопросом чести.

      Выкрученный кран обдал его ледяной водой, от чего сердце пропустило два удара подряд, а легкие скукожились, долю секунды не в силах ни принимать, ни отдавать имеющийся в них воздух. Рука Накахары панически выкрутила вентиль в другую сторону, и вскоре вода потеплела. К этому моменту мышцы уже сводило, Чую колотило отступающим холодом, стучали дробно зубы, но самое ужасное — остатки опьянения слетели с него, как шелуха, единым разом, оставляя прежде беззащитно плававший в тумане алкогольной сонливости разум один на один с жестокой реальностью и мутным пониманием своего положения.

      Так началось новое утро Чуи, и, открывая глаза в эти самые мгновения, Накахара уже знал: он проснулся в квартире Дазая, чувствуя взгляд Дазая на своем теле, как два прожигающих ему спину лазерных луча, и что в этот раз Дазай не даст ему сбежать так просто ни за какие коврижки.

— Ну, допустим, утро доброе, — откашлявшись, Чуя все равно смог только похрипывать, гадая, что такого он вчера делал, чтобы сегодня так мучиться с горлом. На спор глотал стекло? Пропихнул в трахею металлический прут и обратно вытащил? — Можешь не пялиться так на мою голую задницу? Спасибо.

— Доброе утро, ты как всегда само совершенство на утро после похода по барам, — Дазай со вздохом закрыл дверь в ванную комнату, прошлепал внутрь и сел на крышку унитаза, подтянув одну ногу к груди и поставив стопу опорой. Чуя, глянувший на него из-за слипшейся массы волос, отметил мешки под глазами и в целом изможденный вид. Вчера в баре этого не было видно, а значит, недоспать Осаму мог из-за него.

      Например, потому что отвык спать не один и не смог сомкнуть глаз всю ночь. Не то чтобы это была проблема Чуи, но нутро кольнуло виной. Мысль, что Дазай мог и не тащить его к себе не вызывала успокоения ни разу.

      Интересно, как там его оставленный возле бара мотоцикл? Надо будет позвонить Хиротсу и попросить забрать, даже если придется средь бела дня перекусывать противоугонный трос.

— Должен сказать, что для человека, который вчера рьяно вис на мне, предлагая то поцеловаться, то потрахаться, сегодня ты стойко блюдешь свою честь, — в голосе Дазая проскользнули едкие нотки, которые Чуе не понравились, заставляя злость вздыбиться внутри.

— Тебя задевает, что утром, протрезвев, я больше тебя не хочу? — не менее злобно поинтересовался Чуя, фыркнув и опершись руками на стену, когда его круто повело в сторону.

      Голос Дазая прозвучал совсем близко, когда он начал отвечать, заставив Чую вздрогнуть и повернуть к нему голову:

— Меня раздражает, что мы чувствуем друг к другу примерно одно и то же, но теперь ты убегаешь от меня каждый раз, как только мы зайдем чуть дальше поцелуев.

      Чуя заставил себя повернуться к Дазаю и отпустить стену. Тот стоял, скрестив руки на груди, возле ванны, чуть прищурившись, когда разбивающиеся о голову Чуи капли летели ему в лицо или в глаза. Накахара сглотнул образовавшийся в горле ком и загнал слезы, наворачивающиеся на глаза, так далеко, как только смог, откашлявшись, прежде чем говорить.

— В первый раз ты не очень долго ждал моего ответа на свое предложение заняться кое-чем ни к чему не обязывающим, — голос Чуи дрожал от злости, когда он заговорил. — Тебя не волновало, что я мог чувствовать и хотел ли я чего-то без обязательств. Кончил ли я? Безусловно. Обиделся ли я? Да. Сдох ли внутри, понимая, что все, чего я заслуживаю — это дрочка с тобой, которая ни к чему не приведет? Да.

      Дазай молчал, впервые позволяя Чуе вслух говорить все то, что накипало и оседало в нем тяжестью долгие недели, впервые по-настоящему слушая что-то, что можно было бы счесть признанием, если бы оно не было пропитано такой горечью и не подразумевало под собой отчаяние такое глубокое, что спасти захлебнувшиеся в нем чувства уже было невозможно.

— Я давно не подросток, и я знаю, что такое без обязательств, Дазай. До того, как ты обозначил свое ко мне отношение, я еще мог тешиться надеждой, после — нет. Я устал надеяться, понимаешь? Ты дал мне понять, что единственное, чего я заслуживаю — это разок оказаться в твоих руках, даже не в постели, а так, сбросить пар. Кончить, почти не получив удовольствия; просто физиология, как самостоятельно подрочить в душе, только с твоей рукой на члене.

      Чуя потер лицо двумя руками, сгоняя то больное и от раненого зверя, что могло закрасться к нему в глаза, отвел с лица волосы и встретил прямо чужой взгляд.

— Дай мне уже помыться, если хочешь нормально поговорить, потому что сейчас я хочу подраться с тобой, а не разговаривать, а еще я не хочу, чтобы ты видел, как я тут кукожусь и жалею себя, и плачу, как девчонка, даже если имею право плакать так.

      Дазай, только открывший рот, чтобы что-то сказать, закрыл его обратно и вышел вон, тихонько прикрыв дверь. Чуя задернул шторку, до этого хитро завернутую наверх, и опустился на колени на дне емкости, закрывая лицо руками и горбясь. У него не было никаких сил держаться на ногах, ему меньше всего на свете хотелось выключать воду и выходить из этой комнаты. Он бы провел тут целый день — только бы не встречаться с Дазаем снова.

      Это было самое ужасное пробуждение после пьянки, а впереди был самый душераздирающий разговор из всех, какие только можно было бы придумать.

      Чуя жалел, что этого обсуждения не случилось, когда он был еще пьян, — тогда хотя бы было легче оправдать свою истерику и не ненавидеть себя за то, что он в здравом уме говорит про все те сопливые глупости, которые крутятся в его голове.

      Но даже мужчины хотят и заслуживают нежности к себе.

      А еще они тоже плачут.

      И Чуя заплакал.

***

— Как ты хочешь? — в лоб спросил у Чуи Осаму, когда рыжий заранее без внутренних сил выполз из ванны, кутаясь в самое большое полотенце, которое он нашел в шкафчике и счел его достаточно подходящим для себя.

      Накахара моргнул, мысленно прокрутил заданный вопрос, ничего не понял и все-таки решился переспросить, хмуря аккуратные брови:

— Что?

      Осаму намекающе покачал незамеченным ранее флакончиком смазки в руке, пачкой презервативов — в другой, поиграл бровями, глядя, как Чуя багровеет, и как-то исподлобья спросил снова явно уже менее беззаботно, чем до этого, но все еще упрямо и прямолинейно:

— Как ты хочешь?

      Чуе казалось, что большего кошмара, чем уже, быть просто не может, но Осаму снова доказал обратное. Захотелось перебить ему всю посуду, разгромить квартиру, но уйти непобежденным — вероятно, до двери Атсуши, который сможет одолжить ему пару вещей и даже обувь — сомнительно, что парень откажется одолжить ему свои пляжные шлепанцы…

      Та часть мозга, которая утверждала, что они взрослые люди и должны разобраться, категорично вывешивала сигналы «стоп» и требовала сесть за стол переговоров. Или лечь, если сидеть кажется проблематичным.

      Вид Дазая говорил, что они подерутся, но помирятся, если потрахаются, и Чуя знал, что это сработает, — в конце концов, кто пытается убить любовника после секса, которого тебе хотелось бы, но о котором унизительно просить?

      Но и соглашаться тоже унизительно, а значит, без драки ничего не выйдет — или же только он все так усложняет и чувствует себя униженным из-за того, что Осаму даже не ждет его отказа, заранее просчитав развитие событий так, что они обречены оказаться в одной постели более-менее примиренными со случившимся?

— Ты слишком много думаешь, — мрачно говорит Дазай, решительно надвигаясь на него, и, вспоминая, что Осаму на голову выше Чуи, это выглядит действительно внушительно, тем более, что Чуя не чувствует в себе никаких сил воевать с ним.

      Смазку и презервативы шатен бросает на футон, застеленный чистым постельным бельем, не глядя. Уже будучи припертым к стене, Чуя выставляет перед собой руку, второй нервно придерживая полотенце у себя на груди, и, облизав пересохшие губы, говорит:

— Хорошо, давай поговорим. Но не на кровати. И дай мне что-нибудь из одежды.

      Так они, в конце концов, оказываются сидящими с чаем за столиком по разные его стороны максимально, и Чую с души воротит от идеи открывать свое сердце и душу еще сильнее, чем он уже сделал это сегодня, тем более, что он отвратительно себя чувствует трезвым, но не готов к новой пьянке.

      Но Дазай начинает говорить первым, и по его лицу видно, как он мучительно подбирает слова:

— В семнадцать я думал, что бескорыстная любовь — верх моих чувств, — и под непонимающим взглядом Чуи он начинает рассказ по-человечески.

      Дазаю шестнадцать. Мори Огай, отношения с которым всегда были отношениями двух гениев, а не начальника и подчиненного, выходят на новый уровень — Огай доверяет в его ведомство контроль работы «низов». Ничего особенного в этой работе нет: только куча бумаг, получение отчетов, распределение дел между «нижними» и контроль за ними. Тем не менее Осаму целых двадцать минут сидит в кресле Мори за большим столом, закинув на столешницу ноги, на что босс поглядывает со снисхождением, давая любимцу наиграться и натешиться, после чего отправляет в отдельное помещение, где собраны личные дела всех тех, кто сейчас составляет самое жалкое звено организации, из которого отсеяться не труднее, чем туда попасть.

      Работы много, Дазай читает дела по-диагонали, уже сейчас видя, кого босс спишет, кого оставит, пока не доходит до одного конкретного — на этом деле слишком много стикеров и загибов, оно потрепанное, а еще в нем есть листы, информация которых затерта до междометий и союзов. Это личное дело слишком толстое, и заголовок «Ода С.» не говорит ему ни о чем. Зато зачеркнутые отметки о повышении — очень даже.

      Так он узнает о человеке, который когда-то был самым лучшим убийцей Портовой мафии, выполняя секретные поручения предыдущего босса, а сейчас влачит существование кого-то меньшего, чем рядовой.

      Одиночка.

— Ты помнишь мою ненормальную одержимость Одасаку, — Осаму смотрит в потолок стеклянными глазами, его голос монотонен — и не скажешь, что этот человек каждый год носит на могилу цветы, пьет саке с надгробием в самые плохие времена и больной тенью себя ходит в Люпин, чтобы пропустить стаканчик виски. — Я не понимал, где кончается его смирение. Он ходил и делал самую грязную работу, и я чувствовал, какое же облегчение он от этого испытывает. Отчасти я понимал его, конечно — никакой ответственности за жизнь подчиненных, он всегда был одиночкой и всегда работал без напарника. Но банальная гордость и амбиции — должны же они были придержать его хотя бы в середине организации? Почему низы?

      Дазай не понимал, чего ожидать от этого человека, а тот работал без колебаний и лишних движений — приходил, получал задание, глядя нечитаемо на сосунка, который занял место его босса, вечером отчитывался, получал комментарии, поддакивал в нужном месте — и молча уходил.

      Идеальная субординация идеального подчиненного, тогда как Осаму готов был зубами снимать с него кожу, чтобы влезть под нее, понять, о чем думает этот человек, чем живет, чем дышит. Но кроме совершенно не скрываемых сирот Одасаку ничем не увлекался. Ходил в одно кафе, читал там какие-то книжки, иногда разговаривал с самыми случайными людьми, один раз был замечен за беседой с довеском государственного наемника, Серебряного волка, но ничего криминальнее обсуждения погоды никто не услышал, и Осаму буквально вял от скуки.

      Сейчас-то он знает, что Рампо мог из обсуждения погоды создать целый отчет для Фукудзавы, но ему не будет суждено узнать хоть когда-нибудь, что же Эдогава рассказал директору.

— Ты можешь думать: «Что за бред он несет?», но для меня это — единственные отношения, про которые я знаю, что они хотя бы были, даже если — только для меня, — Дазай улыбнулся своему синдрому Адели во всей красе, а Чуя молча отхлебнул стоявший перед ним чай. Пока что ему было понятно, что ничего не понятно, но слушать о жизни Осаму в то время, когда Чуя еще учился у Кое диверсиям, было интересно.

— Я уже не помню, как так получилось, но в семнадцать я понимал, что Ода со своей философией мира — загадка. И я этой загадкой абсолютно и бесконечно увлечен. Встреча в кафе испортила ему всю жизнь, перечеркнула все его достижения — и он был доволен этим. Планировал написать книжку, засматривался в магазинах на перо и бумагу. Я подарил ему как-то набор — так он заплакал и сказал, что недостоин, — Дазай катает свою пустую чашку по столу, погруженный в воспоминания. Чуе неуютно слушать такие откровенности о человеке, с которым он хорошо если дважды поздоровался, и он ежится.

— Я не понимал, что я влюблен, но понимал, что я готов помогать Оде с его мечтой, даже если мне она кажется странной, и, завязав с мафией — со мной он наверняка тоже попрощается навсегда. Но мне так хотелось увидеть его счастливым, увидеть, что у него получится… — Дазай мечтательно тянет слова, с посветлевшим лицом думая об Оде Сакуноске, а Чую слегка подташнивает от этой исповеди.

      Он давал ему самые простые задания, изредка вставляя что-нибудь такое-этакое, чтобы щекотало нервы и дало возможность подумать, куда можно податься, когда с мафией будет покончено. Одасаку все чаще улыбался ему на встречах в баре, становясь все ближе к своей мечте, Дазай все сильнее распушал хвост и задирал к потолку нос, чувствуя свою полезность, а потом Мори Огай обнаружил такого полезного сотрудника среди низов, и…

— Все закончилось, — Дазай улыбается растерянной улыбкой. У него стеклянный взгляд и недоумение на дне зрачка, как будто он снова врывается в тот зал к моменту попадания последней пули и успевает услышать от единственного человека, которого он любил, сам того не понимая даже, что никогда не найдет себе смысла жизни — что среди убийц и насильников, что среди тех, кто спасает. И что всегда будет страдать от пустоты одиночества внутри, блуждая в темноте. — Мори продал Оду, очень выгодно продал, Чуя. Продал под звуки джаза, шелест дождя, грохот взрывов и свой смех. И так я снова потерял то, что не желал терять в момент обретения. Возможно, мне следовало дослушать Анго. Или не дать ему уйти еще тогда, когда он оставил одну на двоих нашу с ним совместную фотографию, хотя напечатать с пленки можно было хоть двадцать штук. Но он оставил одну — мне и Оде, — в этот момент Дазай сфокусировал взгляд на нем и моргнул, становясь очень серьезным. — Когда босс отдал тебе приказ оставаться при мне, то я не понял. Раз за разом один и тот же приказ, невыгодный, хоть и объяснимый…

      Чуя непонимающе склонил голову к плечу. Дазай дернул уголком губ, расплываясь в слабой усмешке.

— Я смотрел по базам — у меня есть доступ. И Мори всегда знает, когда я влезаю туда — поставил специальные закладки. Там абсолютная чистота, официально — никакого приказа тебе нет, вообще ничего нет, все задания проходят как только твои, никакой кооперации с агентством. И только когда ты сбежал, только когда я услышал твой голос, когда ты позвонил мне тогда, когда я услышал твои стоны… Вот тогда я понял. Он заставил меня увидеть кого-то кроме Оды, просто заставив мозолить глаза. И точно так же, как тогда он не дал мне вовремя выйти с группой против Мимика, он позволил мне успеть к тебе. Знаешь, Чуя… у него отвратительная манера извиняться за разрушенные жизни.

      А уж перед Одасаку он вообще никогда не сможет извиниться.

— Подожди, — Чуя помотал головой, переваривая неожиданную развязку всей этой истории. — Ты хочешь сказать, что босс заранее просчитал исход всей этой истории с Мимиком и позволил умереть человеку, которого ты холил и лелеял?

— Он не хуже меня знал, как сдвинуть акценты. Ода боролся за жизнь, но когда были убиты дети — даже его пацифизм кончился, ведь даже мафия не трогает детей, — Дазай подался к нему через стол. — Провидцу Мимика он противопоставил нашего. Их способности резонировали, но эти мерзавцы были одержимы идеей своей смертью очиститься от всех грехов. Ода прошел сквозь всех один, как нож сквозь масло, без группы поддержки, но решающая дуэль с противником, который признал его одного… Я предполагал, что они равны, но я не знал, насколько окажусь прав. Жид промахнулся мимо сердца недостаточно для того, чтобы он мог дождаться помощи. Он просто позволил нам поговорить, — Дазай на секунду стиснул руку в кулак точно так же, как когда он увидел кровь на своей ладони. Избавиться от преследующего его фантомного ощущения он не мог уже долгие несколько лет.

— И после этого я каждый раз думал, глядя на тебя, остающегося со мной по приказу, которого не существует на бумагах: что если он заберет и тебя? Сегодня ты — почти подарок, самый роскошный, и я был юным придурком, не замечая тебя, но что потом? Ты все еще носитель одной из сильнейших способностей мафии, логично, что если босс отдаст приказ — я пойду останавливать тебя, если мы будем встречаться. Он не даст нам спокойной жизни и уведомляет об этом — или же это предложение мира? — Чуя даже дернуться не успел, когда Дазай аккуратно поймал его лицо ладонями.

— Что мне думать об этом, Чуя? Я полагал, что если дело кончится, и ты останешься — то это точно подарок либо твое собственное желание. Но ты ушел. А приказа на тебя так и не появилось, ни задним числом, никак. Мори позволил делу решиться как-нибудь без него, но в итоге единственное, что у меня получилось, — это испортить все. И тогда, когда я пытался понять, привлекаю ли я тебя, и тогда, когда я пытался ухаживать… Что бы я ни делал — ты не замечал, только кричал, знаешь.

      Осаму отодвинулся, прекратив почти лежать на столе. Чуя потер щеки, ощущая на них тепло чужих пальцев и пытаясь избавиться от этого ощущения.

— Я не знаю, что ты любишь и как ты любишь. Все было идеально, пока мы просто жили, но как только я пытался сделать шаг — все становилось ужасно. Портилось абсолютно все, даже йогурты в холодильнике, — Дазай смешно сморщил нос.

— Ты оставлял их стоять на столе двое суток перед тем, как вспомнить и убрать, — немудрено, что они портились, — Чуя передернул плечами, пытаясь избавиться от налипшей на него паутины чужого монолога.

— Знаю-знаю, сам дурак, — Осаму махнул рукой. — Но вопрос актуален: что мне сделать, чтобы мы начали… что-нибудь? Чтобы ты понял, что на самом деле ты мне не безразличен и все, что я делал — я делал не потому, что мне хочется затащить тебя в постель ради одного, ну двух, ну трех раз? Что я хочу серьезно… с тобой?

      Чуя, судорожно осмыслявший все, что ему тут рассказали про дело пятилетней давности, агрессивно выругался и треснул ладонью по столу, прерывая этот лепет.

— Ты хочешь сказать, что эта болтовня на полтора часа — это была такая попытка предложить мне встречаться, да?

— Весь этот цирк в свободное от работы время — был попыткой предложить тебе встречаться. И когда я полез к тебе в первый раз. И когда я водил тебя в кафе. И когда я припер тебя к стенке в доках, — Дазай попытался мужественно пересказать каждую из своих попыток, а Чуя почувствовал, что вот-вот ударит его. Ногой. По лицу.

— Заткнись бога ради, — попросил он, когда Дазай углубился куда-то в дебри. — И просто забери меня с работы во вторник, тупица. И если ты и правда хочешь отношений — убери с кровати всю эту порнографию.

— А ты разве не хочешь начать с… проверки того, насколько выгодными будут эти отношения? — в голосе Осаму зазвучала плохо скрываемая усмешка.

      Чуя резко подался вперед, почти целиком влезая на столик для еды, и дернул Дазая за воротник домашней рубашки на себя, шепча ему в самые губы.

— Лучше я наконец-то смогу по-нормальному сходить с тобой в клуб, и мы будем целоваться до опухших губ, когда я влезу к тебе на барный стул, пьяный и наконец-то имеющий право делать все, что захочу.

      И, кажется впервые за все разы, что Дазай «пытался», Чуя сделал то, что у него прежде не получалось, — он поцеловал начавшего что-то говорить Осаму первым.

(14 июля 2020)