Ему страшно. Никому в жизни не признается, но один вид кошки остановил кровь в его жилах. Он почуял запах, только присев за стол — точнее, когда его посадили за стол — рыжая бестия же, видимо, даже раньше.
Ещё ему не нравилось смотреть на королеву Ингрид — и он знал, что не одинок в этом.
Люди действительно улыбаются иначе — а воронам зрения не занимать. Притворство в стареющем белом лице было видно, как на бумаге: губы извивались, пока произносили отвратительные вещи, и ворону было тошно. Неужели никто не чувствует, что сейчас что-то будет? Он смотрел на госпожу, чьё спокойствие тоже трещало по швам; он смотрел на Аврору, которая ничего не понимала: но как можно не понимать? Дичь на блюдах, железные приборы, кошка, разгуливающая по полу буквально за его спиной; все эти ужасные пассивные речи… Да эта королева готова растерзать их. И только Малефисента начинала догадываться об этом.
Тошно-то как. От жареного мяса неприятно пахло — хотя мало кто поверит падальщику. На сиденье стула, в которое он впивался одной рукой — второй судорожно хлебал из бокала — обнаруживались комочки шерсти. Их обладательница запрыгнула прямо на стол. Королева Ингрид испепеляла Малефисенту взглядом, та же — языком.
Всё произошло очень быстро. Он только успел подумать о том, что надо отшатнуться от кошки, что надо успокоить Малефисенту и погасить бледно-зелёное пламя под её ладонями, что он этой королеве Ингрид язык выколет, если она не заткнётся сейчас же —
— и пламя охватило всё. И король упал. И он снова стал вороном.
Он глянул на Аврору, прильнувшую к королю Джону, на её ошеломлённое лицо. Малефисента пыталась, пыталась, но, конечно, безрезультатно — ничем хорошим это уже не закончится. Ещё секунда — и он ворон, взлетающий вверх через только что разбитое витражное стекло.
Он любит девочку. Конечно. Конечно. Но сейчас — сейчас, Малефисента, госпожа, летит в сторону океана, он нужен ей, она нужна ему, они всё исправят, надо её догнать, она летит в сторону моря, надо-
И вдруг он падает, падает, падает.
Кричит.
Ветер засвистел, и птица понеслась к поверхности, будто никогда не умела летать, как пущенная неверно стрела. Проехала несколько футов головой вперёд, врезаясь — цепляясь — в листья, в пыль, в своё собственное тело.
Он человек.
Почему он человек? Зачем она преврати- она не могла превратить его. Что-то не так.
Диаваль вскочил, но за зелёной изгородью ничего не было видно, а стоило ему взобраться повыше, только свинцовое тяжёлое черное небо глядело на него в ответ. Госпожа… Она исчезла. Не было силуэта её крыльев впереди, не было и в стороне — не было ничего, совсем ничего, хоть глаза выколи, пустота, только тучи да тёмные волны — и ни следа, словно её никогда не было.
Но он человек. Значит, с ней что-то случилось.
Он не мог бежать к морю быстро — оно далеко, за лабиринтом, за оградой, в милях впереди, но он побежал, и что-то мокрое размазывалось по его лицу. Он пытался докричаться — госпожа! госпожа! ну же! — но она не отвечала, он вопил её имя, как молитву, но тишина звенела в воздухе, как натянутая тетива арбалета. Если она упала в воду, он никогда не достанет до неё. Он птица, он не плавает, он не вытянет, если её что-то свалило, он — он не сможет ей помочь, но если она там — если она тонет прямо сейчас —
Он один. Королевский замок, как дьявольская скала, темнел, грозный и воинственный, за его спиной, чернильное море бушевало и ревело перед глазами. Ветер швырял исполосованный плащ из стороны в сторону, тот подхватывал порывы и закрывал лицо, обнимая ветер и словно тщась повалить Диаваля на землю. Он и сам хотел упасть. Аврора осталась одна со своими врагами, и его обратно не пустят, его госпожа — госпожа, Малефисента, королева, сестра, любимая — она — где она? Он человек. Она погибла? Возможно, она умерла. Она не могла умереть, но если она умерла? Если она умерла…
Один. Он побрёл на Топи, проклиная пасмурную погоду, и этот день, и свою жизнь, и свою беспомощность. Он силился вернуться к морю — наверняка можно всё же доплыть, окунуться, даже если там могильная тьма под водой, можно попытаться — но он шёл. Королева ушла с Топей, их защитница… Он один.
***
Аврора вернулась глубокой ночью, когда он уже прочесал последний кусок Топей. Бессмысленно. Она летела к морю — он помнил, как хлопали её крылья далеко впереди первые двадцать? тридцать секунд? Она не попала бы в Топи, даже если бы ничего не случилось. Она не могла быть здесь, как бы сильно он этого ни желал. И всё же ни единого акра не осталось непроверенным; от карабканья по деревьям зудели руки и спина, но всё тщетно.
Он просил королеву остаться — ему нужен был хоть кто-нибудь — но Аврора вернулась глубокой ночью и осталась лишь на несколько минут. Узнала, что Малефисенты здесь нет, и сразу решила вернуться в Ольстед.
Вряд ли когда-то он был на неё так зол. Они поругались.
Он слышать ничего не желал об Ольстеде, готов был лечь перед её скакуном при необходимости. Девочка не слушала — всё говорила за Филлипа, за короля, упавшего мёртвым сном, обвиняла его госпожу. Он отвечал, что это чушь собачья, что они знают Малефисенту и знают, что её заклятия не наносятся бессловесно, он сам цеплялся за эту мысль — она невиновна — королева Ингрид врёт. Все эти речи: о колдунье, о ребёнке — она думает, Ингрид не в курсе? Она всё пронюхала, она вывела Малефисенту из себя, это было подстроено, а сейчас ничего не остановит её — Аврора возражала заявлениям, но он не дал ей перебить себя — ничего не остановит её перед тем, чтобы нанести первый удар. И остаться в логове врага, когда свой народ в опасности, когда главная защита топей… исчезла, пропала, утонула — это худшее предательство, на которое способна правительница.
Срывающимся голосом он вторил, что его долг — защищать её, а это невозможно, если она так безрассудна. Только мозг кипел: защищать госпожу — тоже твой долг, и вот смотри, чем всё закончилось. Девочка не слушала, и он сдался. Уткнулся ей в плечи, и она обхватила его розовыми ручонками. Он попросил быть осторожнее, держать ухо востро, ничему не поддаваться, она неуверенно проблеяла, что с ней всё будет хорошо. Руки не слушались — сейчас он отпустит, и девочка исчезнет в лесной мгле, как его госпожа, как его любовь — и он останется один, на двух ногах, один навсегда. Аврора разорвала объятия первая, села на коня — и её белая фигурка уменьшилась вдали, пока совсем не расплылась — у Диаваля глаза были мокрые, и видимость упала.
Хотелось найти Бальтазара, сказать хоть одной душе, попросить совета, хотелось содрать с себя кожу. Душа стремилась взлететь и осмотреть каждый дюйм земного света, пока он не отыщет крылатую фигуру, пока не почувствует запах цветов, пока не заметит огня зелёных глаз. Но небо чернело углём и дёгтем, и Топи спали, скрывшись от грозы, глухие к его немым мольбам.
Горло хрипело от криков, споров с Авророй на повышенных тонах — впервые в жизни — и дыхания ртом. Сердце застряло где-то там же, и билось бешено, готовое выскользнуть и упасть, окровавленное, на его ладони. Он почувствует, если она умрёт? Или он чувствует это сейчас? Если она жива, то что ему сейчас делать? Если мертва — что ему делать когда-либо в жизни?
Корни старого дерева, бывшего его домом долгие годы, послужили ночлегом: оттуда виднелась рябина Малефисенты, и он вглядывался в неё, видя то, чего нет, пока веки не опустились сами собой. И всё же он дёрнулся среди ночи под шуршание серого мелкого дождя, и больше не смог уснуть.
***
Он думал, она мертва. Но затем решал, как непозволительно и недостойно с его стороны считать так, если она всё-таки жива, и он пытался так не думать. Не получалось.
Было бы намного легче жить, размышлял он, умей они общаться мысленно. Он бы позвал её и ждал бы ответа, как провидения — участь не порядком лучше, но всё же не так безнадёжно, как сидеть и глядеть в пустоту, надеясь на чудо. И ощущение, будто он слышит где-то её голос, имело бы хоть какое-то подкрепление.
***
Разговоры с пикси были бесполезны и унизительны, и Диаваль пришёл к Бальтазару. Тот не терял ни минуты и, грозный и молчаливый, как обычно, пообещал узнать обо всех разговорах, что витают в воздухе. Деревья растут везде, в конце концов, и их связь могла помочь. Ворону бы успокоиться, потому что дух волшебного существа, словно видевшего уже всё на свете и дважды, мудрой флегматичностью может утешить кого угодно, но руки всё ещё тряслись и голова гудела. Диаваль ждал новостей с Ольстеда, но ни посыльного, ни письма от Авроры, ни кучки солдатов для задержания приспешника злой колдуньи до него не доходили. Хлопанья крыльев за спиной, конечно, тоже не было, как и разговоров, как и споров, как и улыбок, как и превращений. Он оставался человеком уже больше недели.
Погода стояла удивительно хорошая, и он пытался утолить себя этим. Погода всегда, он замечал, имела какую-то связь с его госпожой. Но по вечерам, когда кровавое солнце заходило за горизонт, и первые звёзды накрапывали на темнеющее небо, ему безумно хотелось выть.
***
Аврора выходила замуж. Диаваль угрюмо подумал, послушалась ли она его хоть в чём-то из того, о чём он просил — но злость была мелочна и поверхностна, а оттого скоротечна: одного взгляда в глаза королевы Ингрид хватило бы, чтобы видеть следы её прямого вмешательства во всё происходящее.
Пикси, жужжа и свища, прикрепляли к воротнику его чудом не пострадавшего камзола перья, поминутно повторяя, что ему надо спать и есть больше, потому что лицо осунулось. Диаваль же немым взглядом ласкал перья, когда-то принадлежавшие ему. Какая-то ничтожная неделя — и только боль во всех конечностях подсказывала, что он не всегда ходил на двух ногах и хватался пальцами за предметы. Почему он стал человеком, когда магия Малефисенты пропала? Он размышлял над этим ночью и ни к чему не пришёл, точнее, ему не понравилось то, к чему он пришёл.
Боль тоже пугала, но вместе с тем вселяла надежду — может, он всё же не стал человеком, и это не его стандартная форма, и просто госпожа далеко и её магия действует иначе. Объяснение звучало отвратительно, но он цеплялся за него так же, как цеплялся бы когтями за ветку и клювом — за чужие пальцы.
***
Он был зол, и это было хорошо — хоть какое-то чувство.
Карабкаться по отвесной стене ему ещё никогда не приходилось, но всё в жизни бывает в первый раз.
Других крылатых и рогатых фей он тоже раньше никогда не видел, но это неважно. Все они выглядели отлично — кто с перьями яркими, как сама радуга, кто такой же чёрный, как его собственные крылья — и всё же никто из них не был похож… Её там не было… Но не могло же просто так случится такое совпадение; он знал, он позволил себе поверить, что она была где-то здесь и, задрав голову, как мальчик, заметался в поисках, не имея возможности подняться ввысь.
И тогда прогремели выстрелы. Феи начали исчезать, словно красное облако забирало их с собой и превращало в ничто. Земля ходила ходуном под ногами, в воздухе пахло металлом, огнём и пылью. Диаваль снова не мог ничего сделать, и голова ходила ходуном. Он ищет Аврору? Он ищет госпожу? Он ищет хоть кого-нибудь?
Кого бы он ни искал, он не нашёл — нашли его. Милая Аврора взмолилась за помощью, и он попытался изо всех сил, которых никогда не достаточно, освободить дверь церкви, из окон которой виднелись клубы красного дыма. Диаваль задыхался от одной мысли о том, что половина жителей Топей сейчас на грани жизни и смерти — а потом стал задыхаться от того, что его повалили на землю. Полдюжины взявшихся из неоткуда воинов решили, что он самое опасное существо на земле, и навалились всеми своими пудами металла ему на спину, опрокидывая ничком на землю. Грязь и трава лезли в рот, и он не мог пошевелиться, и сверху давили всё сильнее и сильнее, и-
-он начал расти. Сначала он ничего не понял, а потом не было времени думать. Ему не нравились эти стражники, и всё тут, и он готов был расшатать каждого из них, и вытрясти из лат, как подарок из коробочки, и сломать все стены замка, не говоря уже об удушливой церкви, потому что если он медведь — если он превратился — значит магия — значит Малефисента — госпожа — здесь, жива, жива! Он пытался глядеть вверх, пропуская сквозь пролом в стене волшебных существ, но ничего не видел в ослепительном сиянии солнца, только чувствовал, как магия — злобная, зелёная, но хоть какая, чёрт возьми — пронизывает весь воздух вокруг, и будто задышал глубже.
Когда он всё же увидел её, влюбился заново. Искрящаяся от собственной магии, фея фурией метнулась сшибать вражеские укрепления, верёвки и крюки; справа и слева расцветали красные цветы смерти, но она словно была невосприимчива к ним, неприкосновенна. Дротиком врезалась её фигура в вершину высочайшей башни — и он потерял её из вида.
А потом с башни посыпались красные искры-
И он стал человеком-
— и потерял своё сердце.
Он впился ногтями в землю, щурясь безрезультатно в сторону белого донжона, и, казалось, слышал крики Авроры оттуда — или это были его собственные.
Теперь это точно конец. Он почувствовал, как никогда раньше, магию в своём теле — лишь потому, что та неспешно исчезала, словно вытекала при кровопускании. Нет магии, их последней связи, нет его госпожи, его лучшего друга, его соратника, матери этой прекрасной девочки, которая осталась там — наедине с этой кровожадной — он поднялся на ноги — надо дойти до неё — нет его возлюбленной, его жизни, его самого сердца — один — он сделал шаги вперёд, глядя наверх, на рассеивающееся облако, и не мог даже вдохнуть, словно дышал до этого лишь ею.
В глаза лезли волосы, и его тошнило, и, когда казалось, ноги сейчас не выдержат и рухнут, что-то в сердце расцвело.
Задрал голову и увидел только большое чёрное пятно, вбирающее в себя всё вокруг. Сощурился — опять в глазах искры, и печёт, и мокро — и увидел птицу.
Это она. Конечно, чёрт возьми, она обернётся огромным фениксом в самый последний момент.
Он глядел на неё, как глядел пять лет назад в тронном зале покойного короля Стефана на её крылатую, прекрасную, волшебную фигуру, на торжество справедливости и красоты, снова чувствуя, как замирает сердце в восхищении и облегчении. Пытался рассмотреть чёрные крылья, и извивающийся хвост, и лицо — птица! она птица, чёрт возьми, он не перестанет шутить об этом, как только она доберётся сюда, и он обнимет её, должен обнять её, чтобы удостовериться, что она жива, иначе-
Она падает. Почему она падает?
Аврора. Аврора навзничь неслась вниз.
Снова — как в прошлый раз, только тогда он, в теле дракона, ловил её с башни — почему всегда бедная девочка падает с башни — поймай её, Малефисента, пожалуйста, не разбейтесь-
Ворон побежал навстречу, находя в себе силы, каких никогда не было — а потом побежал прочь, чтобы спасти собственную жизнь. Как комета, понеслась Малефисента ничком, и уже через секунду всё, что окружало Диаваля, было пыль и трава. Кашляя, спотыкаясь, с сердцем в пятках он побежал с их рухнувшим — но живым — пожалуйста, живым — телам.
Феникс зашевелил крыльями. Из-под чернильных перьев показалась копна светлых волос. Крылатые эльфы медленно, с неподдельным почтением принялись склонять свои рогатые головы перед великолепной птицей.
Диаваль выдохнул. С него достаточно на сегодня — и на всю жизнь наперёд. Три раза за неделю. Три раза за неделю видеть, как твоё сердце ухает в бездну. Ему хотелось плакать — то ли от счастья, то ли от переживаний. И спать. Но сначала обнять их обеих.
Она сказала, что скучала по нему. Он не смел ответить ничего серьёзного. Но руки дрожали, и, возможно, лицо опухло, иначе бы фея, возможно, и не заметила бы. По лицу было видно: сейчас спросит — но их разъединили: надо было продекларировать мир во всём мире, и союз государств, и подписывать бумаги, и восстанавливать руины, и превращать омерзительных королев в коз, чего слуге так и не показалось достаточным.
Но всё, что Диаваль собирался сделать, он всё же сделал — правда, позже, на свадьбе несчастных голубков, перенесённой, поскольку ни у кого не хватило духу праздновать так скоро после гибели десятков фей. Но свадьбы были хороши тем, что не зазорно было всплакнуть. Можно было смотреть, как госпожа улыбается, и улыбаться в ответ, зная, что она настоящая и стоит прямо здесь, перед ним. Так что он уронил пару слезинок. Обнял Аврору — в конце концов, ему даже дали станцевать с ней первый танец, только неясно на каких основаниях, но всех это очень растрогало. И обнял Малефисенту тоже.
Видимо, очень крепко, потому что ей пришлось спросить, всё ли хорошо.
Ворон закачал головой, немного фанатично, и чуть ослабил хватку, но не отпустил, как и она не отпустила. Три раза за неделю, выдохнул он ей в шею, и тогда она сама обняла его крепче.