Сложно сказать, зачем он это делает, на самом-то деле. Не то чтобы у него есть какие-то рациональные причины — напротив, его затея безрассудна, весьма возможно, опасна, и главное, не имеет какого-то смысла — но что-то внутри всё равно непреодолимо тянет его прийти сюда. Что-то в глубине души, не дающее ему покой, не позволяющее спокойно спать по ночам, что-то, наглухо засевшее у него на подкорке мозга, что-то, жаждущее прийти самому (зачем?), увидеть (зачем?), услышать (зачем?), убедиться (зачем?), попробовать понять (зачем?) — что-то, что, быть может, не стоило бы слушать, но не слушать не получается.
Субару думает, что ему не стоило это что-то слушать, когда он стоит перед зданием тюрьмы, воткнутой неуклюжим параллелепипедом из тёмного камня на окраину города, и теребит бессознательно, оттягивая, ворот рубахи — на улице стоит жара удушающе-влажная, и Субару помнит смутно, такая — самая невыносимая, — и в голове у него непроходяще стоит мысль, вызывающая у него на лице кривую усмешку: какой же он идиот.
Субару думает, что ему не стоило это что-то слушать, когда он шагает по коридорам, длинным и полутёмным, пахнущим затхлостью, сыростью и человеческим телом, и пламя в старых закопченных факелах впереди сперва разом взмётывается вверх, отбрасывая длинные деформированные тени, а после прижимается к головёшке, будто пытаясь спрятаться — никогда не хороший знак ведь, тут и личного опыта не надо, подойдёт и пара дешёвых хоррор-рпг с заезженным сюжетом и переизбытком скримеров, пройденных в три часа ночи. Он смеётся нервно, вызывая на себя пристальные взгляды заключенных из-за решёток, и думает: вот уж действительно, идиот — и не останавливается.
Но когда за Субару с тяжёлым гулом захлопывается железная дверь — надзорщик успевает в закрывающуюся щель гаркнуть «Не дольше десяти минут», — и он остаётся наедине с узником девятой одиночной камеры для самых опасных преступников, в его голове абсолютно, совершенно, бесконечно пусто, и он говорит почти что небрежно, игнорируя то, как гулко бьётся его сердце:
— Эй, Тодд.
Фигура — с торчащими острыми коленями и локтями, слишком длинная для тюремной койки в виде дощатого настила — не подскакивает с места резко и дёргано в удивлении, как можно было бы подумать — как повёл бы себя в таких обстоятельствах кто-то нормальный, хотя понятие «нормальный» с обстоятельствами стыкуется слабо; нет, она продолжает лежать на месте, но в её позе что-то неуловимо меняется, становясь более напряжённым, зажатым — не сжавшийся в комок от страха ребёнок, но способная в нужный момент распрямиться пружина, готовящаяся атаковать кобра. Субару от этого движения — не совсем человеческого, непонятного стороннему наблюдателю, но кристально ясного ему — кажется, что его внутренности ухают куда-то вниз, как если бы кто-то вспорол низ его живота острым ножом и все кишки посыпались на пол.
Фигура поворачивает голову в его сторону, и на её лице пляшут, искажая причудливо черты, отсветы факела.
— О, это ты, — голос непринуждённый и легкомысленный, с лёгким лишь удивлением, словно бы они пересеклись случайно на улице во время похода по магазинчикам.
И это неопровержимое свидетельство: перед ним и впрямь Тодд.
Не то чтобы у Субару были поводы сомневаться — но что-то внутри него, казалась, ждало: он зайдёт в камеру и найдёт там, может быть, мешок с картошкой, накрытый тонким одеялом, может, таящееся в углу дикое животное, или, быть может, и вовсе ничего, дым, пахнущий пряностью и немного кровью — но не человека по имени Тодд Фанг, потому что такого и не было никогда, а был лишь лишь морок, иллюзия, мираж, придумка перегревшегося на солнце сознания, отказывающаяся его покинуть.
Тодд — настоящий, реальнее некуда, — смотрит — в глазах бликует пламя, и насыщенная зелень радужки сливается с рыжестью огня в оттенок жжёного апельсина, — на него как будто бы лишь слегка заинтересованно, но Субару нутром чувствует, что к нему приковано пристальное внимание.
Он молчит несколько секунд, точно раскачиваясь — а затем на коротком выдохе дёргает плечом, изгибая уголок губ в ухмылке:
— Ну я.
Верхняя губа Тодда, обнажая крупные белые зубы, приподнимается в улыбке — приветливой, дружелюбной и продирающей по спине смертоносным морозом, раскалывающим кости. Он приподнимается на локтях и принимает сидячую позу так изящно и ловко, что Субару еле успевает уследить за его движением — вот только мешает впечатлению звон цепи кандалов. Взгляд Субару невольно к ним притягивается : не тронутый ржавчиной металл, толстые звенья, один конец прочно закреплён в железном кольце в стене, другой смыкается на бледной коже лодыжки, показавшейся из болтающейся — на размер больше — тюремной робы, и от сочетания этих двух деталей его нога выглядит какой-то тонкой и хрупкой.
— Чем обязан? — интересуется Тодд всё тем же беспечным тоном. Он, впрочем, быстро замечает, куда направлен взгляд Субару — его лицо остаётся почти неизменным, но губы чуть поджимаются. Мелкая деталь, но с ним — урок, выученный на своей шкуре — такие детали критичны.
Субару открывает рот, чтобы ответить, и понимает, что у него в голове — поглощающая всё, бескрайняя пустота. Вопрос, на которого у него не было ответа всю дорогу сюда — по канонам жанра он должен был появиться здесь, ровно в эту секунду, но этот мир следованием законам жанра никогда не утруждался, и он по-прежнему не знает, зачем. Что вообще он может сказать? Как он может облечь в слова тут необъяснимую, непокоримую силу, оказавшуюся больше него, притянувшую сюда магнитом — и должен ли?
А Тодд смотрит на него испытующе и неотрывно, вскинув голову — светло-рыжие пряди, лишённые подхватывающей их повязки, свободно рассыпаются по лбу, — и впериваясь взглядом прямо ему в лицо с ожиданием. Субару чувствует, что у него пересохло во рту.
Он облизывает губы — и выбалтывает первое, что приходит в голову:
— Навестить пришёл? Спросить, как дела, как жизнь, настроение, ну знаешь, — он взмахивает рукой неопределённо в воздухе, — интересно.
И делает короткий вдох, чувствуя нехватку воздуха от слов, выпаленных — понимает только сейчас — на одном дыхании.
Тодд смотрит на него, не отрывая взгляда. Его глаза становятся шире, а зрачки — как будто уже.
— Интересно, — повторяет он за ним эхом неверяще и — завороженно. Он встряхивает головой с усмешкой, откидывая от лица особо длинные пряди — и улыбается ему широко и дружелюбно, откидываясь назад, спиной на стену: — Ну, спрашивай.
Субару моргает. Причмокивает губами.
— Ну, — он слегка разводит руками и не может удержаться от вырвавшегося из него фырканья — какой же абсурд, — как жизнь?
Тодд всё смотрит на него неотрывно, и Субару может поклясться, что успевает заметить, как у него дёргается адамово яблоко. Это цепляется за его разум мелким крючком: он вдруг замечает его открытую бледную шею и выступающие остро ключицы, и не замечать их вдруг отчего-то становится так же сложно, как не замечать светящее прямо в глаз солнце.
— Прекрасно, — отзывается Тодд спустя паузу. — Очаровательная обстановка, удобная мебель, трехразовое питание, общительное окружение — о чём ещё человек может желать?
Субару насмешливо хмыкает:
— Эти-то общительные? — он тычет большим пальцем в сторону двери. — Честно скажу, я бы не отличил их от тех ребят за решёткой. Ну и страхолюдины, а?
— Я бы отличил, — Тодд звучит прохладно и почти что оскорблённо, словно слова Субару задели его за живое. Эта прохлада не держится и пары секунд: на его лицо немедленно наползает всё прежняя же улыбка. — А как у тебя дела, — он делает осторожную паузу, словно просчитывая свои действия, — Субару?
— Ну, я ещё не умер, — отзывается без раздумий Субару, — так что неплохо, по-моему.
Уголок рта Тодда дёргается вверх, но в его глазах, на самом их дне, мелькает что-то неразличимое.
— Н-да? Жизнеутверждающий подход.
Субару смеётся:
— О-о, ты даже не представляешь, — сообщает он доверительно. — Рекомендую. Помогает очень чётко расставлять приоритеты, ха-ха.
Он облокачивается на стену; та холодит его спину и отзывается нытьём в правом плече. Субару потирает его бездумно и замечает, как сужаются глаза Тодда и ещё более напружиненной становится его поза.
— О, спасибо за совет, — в голосе Тодда, однако, его язык тела ничуть не отражается; он по-прежнему говорит со смешливой, беззаботной вежливостью. — Очень мило с твоей стороны.
Субару чешет кончик носа.
— Ну, если хочешь знать моё мнение, здесь не так уж и плохо, — он окидывает взглядом каменные стены камеры, по которым с потолка ползут неглубокие трещинки, из которых пробивается что-то навроде местного не то мха, не то плесени. — я бы сказал, обстановка на три из пяти.
— Да что ты? — Тодд приподнимает насмешливо одну бровь, и Судру на мгновение чудовищно завидует, потому что у него так никогда не получалось. — Богатый жизненный опыт, а?
— Вроде того, — Субару пожимает плечом. — Я был, м-м-м, дай подумать, — он задирает глаза к потолку, беззвучно считая одними губами — вот уж действительно, богатый жизненный опыт, — а затем, сбившись, раздражённо цыкает и начинает загибать пальцы, — раз, наверное, пять в похожих условиях? Сложно сказать точно, честно говоря, но, в общем, кой-какой опыт у меня есть, и это, — он обводит рукой стены камеры, — ну, вполне неплохо, по-моему. Не подвал, не пещера, руки не связаны, не лицом в пол, не так уж холодно, не убивают никого, да скорая и ужасная смерть не грозит, стражники, м, не такие уж и плохие, — он фыркает, — не про тебя вспоминаю, заметь.
Крылья носа Тодда раздуваются. Он всё ещё облокачивается спиной на стену, но его тело будто немного накреняется вперёд, точно он готов в следующую секунду сорваться в атаку. Субару быстро проскальзывает взглядом по цепи, напоминая себе и убеждаясь: её длина — ровно такая, чтобы заключённый не мог достать человека у противоположной стены камеры.
Тодд, разумеется, замечает его движение глаз без труда: он вздыхает шумно, кривя рот в ухмылку, проводит рукой по и без того спутанным волосам, растрёпывая их ещё сильнее, и хмыкает:
— Да ну? Даже не знаю, расстраиваться ли мне из-за этого или радоваться.
— На твоё усмотрение, — разрешает Субару.
Рука Тодда сжимается с силой на дощатом настиле.
— И что же это за люди, оказавшиеся негостеприимнее нас, если не секрет?
Субару фыркает. Он засовывает руки в карманы.
— Не секрет, — он наклоняет голову вбок, небрежно скользя взглядом по Тодду. Ему вдруг отчего-то становится весело. — Культисты. Встречал когда-нибудь?
На мгновение что-то холодное касается его сердца, осторожно нажимая в центр — точно осторожное напоминание: тс-с-с. По лицу Субару, наверное, пробегает тень, но он не знает, замечает ли Тодд: тот, раскалывая свою гримасу притворного дружелюбия, таращится на него так, словно у него отросла вторая голова.
Субару прикусывает губу: из его груди рвётся непонятно чем вызванный, неожиданный для него самого смех. Ощущается — помутнением рассудка; быть может, это остаточные эффекты от разрубания черепа топором.
— Просто я слышал, у вас тут был один, — добавляет он, пряча улыбку. — Весь такой в белом, как поганка и орёт чуть что, так?
Тодд не отрывает от него взгляда и сидит, застыв на месте и не шевелясь вовсе, словно мраморная статуя — если кому-то бы вздумалось рядить статую в полосатую робу. На его лице разливается выражение, опознать которое Субару не удаётся — то ли от отсветов факела, то ли оттого, что прежде Субару такого на его лице не видел.
— Если что, это был не он — ну насчёт похищения культистами, — Субару не может остановится: непрошеные слова и опасные подробности льются из него водопадом. — Тогда был другой, он, ну.... не знаю, понравился бы он тебе или нет, хотя, наверное, нет — он всё-таки тоже был очень, э-э, проблемный, но тот-то был совершенно невыносимый. Хотя они, э-э, все такие, но.
На несколько секунд в камере воцаряется молчание. Тишина, тяжёлая и, кажется, оседающая с нависшего над его головой потолка, давит на плечи, и Субару приходит мимолётная мысль, что это место почти похоже на могилу — представление разбивается только лишь об небольшое зарешёченное толстыми прутьями — кошка не пролезет — окошко над койкой Тодда, через которое виден кусочек сизого вечернего неба за раскидистыми листьями пальм.
— Был, — роняет наконец Тодд тихо, и его глаза прикованы к лицу Субару, словно бы ища подтверждение? опровержение?
— Был, — кивает Субару небрежно.
Щека Тодда сминается; Субару догадывается, что он кусает её с внутренней стороны.
— Откуда ты взялся, Нацуки Субару? — произносит он наконец ещё тише — шёпотом, который можно было бы и не услышать, не будь здесь так тихо — и в его голосе слышно не то отчаяние, не то восторг, не то религиозный трепет. — Кто ты?
Субару улыбается широко и весело.
— Ты не поверишь мне, если я скажу, — и говорить это смешно до щекотки в лёгких, потому что и в самом деле — не поверит. — Просто Нацуки Субару — вот и всё.
— Просто, — повторяет Тодд за ним медленно, словно распробуя слово на вкус. — Потрясающе.
Субару пожимает плечами. Его щека чешется — он вытаскивает руку из кармана, чтобы почесать её.
Тодд щурит глаза.
Его рука вдруг резко дёргается — так быстро, что за движением уследить человеческим взглядом почти и невозможно.
Перед глазами Субару раскалывается вспышка белого, а затем — односекундно — мир чернеет и исчезает, словно кто-то выключил свет.
— ...сающе, — голос Тодда звучит словно из-под воды.
Субару моргает. Его рука замирает на полпути в воздухе.
Тодд щурится.
Его рука вдруг резко дёргается — так быстро, что за движением уследить человеческим взглядом почти и невозможно, и Субару рывком уклоняется в сторону, двигаясь на одних лишь инстинктах.
Мимо его левого уха пролетает что-то со свистом и глухо втыкается в камень.
— Ах, чёрт, — в голосе Тодда сквозит через зубы досада. — Шустрый ты.
Субару медленно переводит взгляд влево.
Из стены торчит что-то металлическое и острое, и Субару не сразу удаётся даже разобрать, что это. Озарение приходит к нему после нескольких секунд тупого рассматривания: ложка.
Заточенная — о стену, может быть? — до острого лезвия.
Субару со свистом всасывает воздух.
К его желудку запоздало подбирается тошнота. Его сердце стучит в грудной клетке так сильно, что кажется, сейчас оно пробьёт рёбра и рухнет на пол трепетать там судорожно в кровавой луже.
— Ты пытался меня убить, — выговаривает Субару медленно, осознавая произошедшее. Это сложно почему-то — не вмещается в голову — хотя казалось бы: Тодд пытался его убить, а вода мокрая.
Во взгляде Тодда видно разочарование:
— Ну да, — он цокает языком: — Просчёт, конечно. Стоило ожидать, что человек, переживший двоих Архиепископов, сможет уклониться от такого, но мало ли.... Накосячил, накосячил.
Субару тяжело дышит; его тело чувствуется одновременно деревянным и ватным.
— Зачем? — выдавливает он наконец.
Тодд — его лицо скривлено недовольством, но никак не раскаянием, — смотрит на него почти что с недоумением, словно его просят объяснять совершенно самоочевидное:
— Ну не ждать же мне того, пока ты сделаешь это первым.
Субару пялится на него тупо. Его конечности становятся слабыми, словно сделаны из желе.
— Но я не... — он осекается, кидая взгляд на свою руку, всё ещё полуподнятую в воздухе. Он медленно поворачивает её ладонью к Тодду, показывая — пустая.
(Его пальцы трясутся, и он обращает на это внимание не сразу, а уже через несколько секунд позже. Он не знает, надеяться ли ему, что Тодд это не заметил — или нет.)
Тодд не меняется в лице. Он смотрит на него всё с тем же чувством собственной правоты, непоколебимым настолько, что начинаешь сомневаться уже в собственном рассудке, и беспечно пожимает плечом:
— Перестраховка никому не мешает.
Субару вглядывается в его лицо пристально, ища там — что? — и не может найти слов.
Время словно бы вязнет — но, кажется, только для Субару, потому что Тодд вдруг поднимает брови — движение выходит таким, словно её тянут на веревочках шестерёнки изнутри — и спрашивает:
— Так что ты будешь делать сейчас? — и тон его голоса — до жуткого отутюженно-нейтральный,
Субару отвечает не сразу, а с промедлением, лишь спохватившись, что это был вопрос:
— В смысле?
Лицо Тодда рассекает улыбка, ничуть не похожая на его прежнюю, приятную и располагающую к себе; эта — грубая и кривая, словно кто-то вылепил его лицо из пластилина, а затем наспех выдавил в нём линию рта.
(Субару ловит себя на мысли — было ли оно, умение создавать из своего лица эту безупречную маску, врождённым или выученным? Стоял ли Тодд перед зеркалом, долгими часами изучая свою улыбку на предмет изъянов, или же он всегда, с рождения, был такой — инопланетно-фальшивый?)
— Ну, — звучит он буднично и деловито, словно обсуждает какую-то повседневную вещь, — ситуация неприятная сложилась, согласись. Что ты собираешься делать по этому поводу? Если не секрет?
Субару встряхивает головой, пытаясь осознать смысл его слов.
— В смысле?.
— Ну, убить меня, — поясняет Тодд вежливо. — Ты же пронёс сюда какое-нибудь оружие? Эти придурки здесь досматривают спустя рукава, так что с должным воображением и отсутствием брезгливости это, конечно, не проблема, — он улыбается уголком рта почти что ностальгично, а после снова принимает задумчивый вид, — Хотя… если ты владеешь подходящей магией, а, опять же, с фантазией, это почти любая, то и это не понадобится.
Субару моргает. Он понимает каждое из слов Тодда по отдельности, но в один смысл они никак не складываются — слишком нереальным, абсурдным он кажется.
— Я не… Я не… — открывает он рот, пытаясь сказать что-то, опровергнуть эти слова, соединяющиеся вместе в значение ужасающее, безумное — и не может подобрать слов.
Тодд хмурится, поджимая губы:
— Не так? Или не хочешь говорить? Ай, не люблю я работать с нечестными людьми… — его лицо морщится в раздумье, а затем вдруг осветляется: — О-о. О-о-о, подожди, я понял. Ты собираешься сказать страже, верно? Слушай, хороший план. Не надо заморачиваться с телом, не надо пачкать руки, всю работу сделают за тебя, никакой вины в глазах закона — напротив, ты ярый его блюститель, поддерживаешь порядок, вообще никаких проблем… О-о-о, и ты вынудил меня атаковать тебя первым, чтобы не делать вообще ничего и завести меня в ловушку своими же руками! — глаза его светятся почти что детским восхищением, словно лампочки гирлянды. — Хорош, хорош. Веришь, я бы даже пожал тебе руку, если бы расстояние позволяло, ха-ха.
Субару смотрит на него тупо.
— Стражу? — повторяет он медленно. — Что… что они сделают?
На лице Тодда играет улыбка.
— О-о, да ты ещё и садист? Так хочется послушать? — он приподнимает брови с хмыканьем. — Ну, это зависит от того, насколько плохой у них был день. Хорошие дни с такой-то работой здесь редки, правда — не претендую на твой богатый жизненный опыт, конечно, но работёнка здесь тоже не из приятных: сыро, душно, воняет, и полно проблемных ребят вроде меня, — он улыбается весело и смотрит на Субару заговорщически. — Если повезёт, я отделаюсь тем, что мне сломают руки и все пальцы и бросят так, дожидаться пока я сгнию заживо или вроде того, если нет, ну.... — он жмёт плечами. — Кто считает всех этих особо опасных преступников, верно? Кто хочет сидеть в тюрьме всю свою жизнь или быть казнённым на площади под улюлюканье толпы, а? Разбить себе голову об стену в таких обстоятельствах — весьма логичное решение, скажи?
Субару всасывает воздух с присвистом — и не знает, что сказать.
Тодд не отрывает от него взгляда, наклонив голову набок, и — выжидающе, с симпатией улыбается.
Скрипит — неожиданно и резко, отдаваясь в уши и царапая мозг, заставляя их обоих — а может, и только Субару, — встрепенуться — дверь.
— Время вышло! — рявкает прокуренным голосом всё тот же надзорщик и просовывает в щель руку резким движением, намереваясь схватить Субару за край рубахи.
— Э-эй! — Субару встряхивается в последнюю секунду, очнувшись от тупого наблюдения за заскорузлыми пальцем с грязными ногтями и отдёрнувшись от них в сторону. — Эй-эй, не надо тут грубой силы, я иду, иду! — он бросает взгляд на Тодда, который сидит, подперев подбородок кулаком — и смотрит на него выжидающе, приподняв бровь (одну — как дополнительная заноза и подначка) — ну, давай.
Субару замирает на несколько секунд, завороженный его взглядом, словно кролик под взглядом кобры. Надзорщик рявкает нетерпеливо:
— Пацан, ты думаешь, мне делать нехер больше? — и Субару, очнувшись, шагает к выходу поспешно, чуть не споткнувшись на ровном месте. Он — чёрт его дергает, что ли — всё же оглядывается на Тодда в последний раз, уже поставив одну ногу на порог:
— Э-э, не скучай? — брякает он, сам не зная зачем.
Надсмотрщик переводит с одного на другого любопытный взгляд, и его испещрённое морщинами и шрамами лицо рассекает неприятная улыбка:
— Что, не попрощаешься даже, а, Фанг? Невежливо это.
На лицо Тодда наползает широкая, дружелюбная улыбка:
— До свидания, Субару, — его голос звучит бодро и весело, и он — Субару отчаянно хочется думать, что это игра света, но что-то ему подсказывает, что нет — подмигивает ему на прощанье.
Субару выскальзывает из камеры поспешно, и дверь за ним закрывается.
Лезвие, выточенное из ложки, он прячет под рубахой.
***
Во второй раз у Субару всё также нет ответа: ни когда он выскальзывает на улицу, бросив Эмилии на прощание какие-то невразумительные оправдания, ни когда он идёт бездумно знакомым маршрутом, ни когда он смотрит на виднеющиеся впереди грубые очертания здания из тёмного камня, ни когда, проклиная погоду и начавшийся внезапно и без всякого предупреждения настоящий джунглевый ливень, качающий высоченные и толстые пальмы, словно травинки, забегает внутрь в укрытие с мыслью, что сюда его подталкивает, видимо, сама судьба.
— Славная погодка, согласись, — приветствует его Тодд, повернув голову в его сторону и бросив на него оценивающий взгляд. Он лежит на койке, закинув ногу на ногу и покачивая ей — цепь равномерно позванивает, следуя за его движениями.
Субару отфыркивается, откидывая со лба прилипшие мокрые пряди.
— Катись.
— Я? — Тодд с насмешливой улыбкой вскидывает бровь, многозначительно качая ногой и звеня цепью звонче и сильнее. — Это не я пришёл к тебе.
Субару цыкает, потому что технически, он не лжёт.
Тодд лишь усмехается, а затем — отводит взгляд, словно Субару перестал его интересовать вовсе, и утыкается им в потолок, как будто там есть что-то интереснее мелких трещинок и пары старых паутин.
Субару следит за ним бездумно: за его мерно вздымающейся грудью, за его живыми зелёными глазами и безмятежной улыбкой, за его ритмично покачивающейся ногой — и отчего-то чувствует вскипающее в груди раздражение не то на себя — зачем он пришёл сюда, постоять мебелью? побыть безрассудным идиотом? подставиться под ещё одну ложку? — не то на него, сросшегося со своей идеально отточенной маской обаятельного дружелюбия до самых костей.
— Какие новости, кстати? — Тодд спрашивает внезапно, всё так же скользя взглядом по потолку. Субару сильно подозревает, что он всё-таки за ним наблюдает краем глаза или вроде того: не тот Тодд тип, чтобы просто игнорировать возможную угрозу эффектности ради — и это бесит его ещё больше, наверное.
Субару прищуривается:
— Тебе зачем?
— Что, уже и спросить нельзя? — Тодд приподнимает бровь весело, изображая на лице притворную обиду, — Местные охранники скупы на слухи, знаешь. Особо не поболтаешь — а тут ты.
Субару недовольно морщит лицо, не видя возможности возразить. Его точит червячок подозрения: неспроста он это спрашивает, наверное — но и не ответить кажется каким-то нечестным.
— Ну, — он дергает плечом и говорит скупо, решая не вдаваться в подробности, — всё нормально. Отстраивают столицу, решают дипломатические вопросы. Работы много. Бюрократия, всё такое, знаешь.
Тодд неудовлетворённо щёлкает языком:
— А, я же и почти забыл, что ты у нас важная политическая шишка. Что, запретили распространяться о делах с простыми смертными или это только я исключение? Ну да ладно, — обрывает он себя резко, не давая возмущённому Субару вставить слово. — а как на личном фронте? Как твоя девушка? Эмилия, кажется? Как Катя?
Субару захлёбывается негодованием:
— Вот это уж точно не твоё дело!
Тодд складывает брови домиком:
— Что, даже Катя?
— Особенно Катя!
Тодд шутливо прикладывает руку к груди:
— Надо же, да ты просто разбиватель сердец.
— Об её сердце бы подумал, мудила, — цедит Субару сквозь зубы. — Отвали от неё.
— Ну ладно, — Тодд соглашается на удивление — или не очень — покладисто. — Тогда... — он проворно садится на кровати, сложив ногу на ногу и уперевшись подбородком на сцепленные в замок пальцы, — перейдём ближе к делу. Можно спросить, когда ты начнёшь меня шантажировать?
На улице оглушительно грохочет гром — словно поджидая момента.
Субару открывает рот на чистой инерции и запале, когда до него доходит смысл сказанного. Он моргает, нелепо хлопая глазами. Закрывает рот. После секундной паузы открывает снова:
— Чего? — выскребая с донышка внезапно опустевшей черепной коробки единственную внятную мысль.
Тодд смотрит на него с медово-мягкой терпеливой улыбкой, от которой внутри Субару всколыхивается желание ему врезать. Он позволяет этой идее задержаться в его мозгу всего на секунду, и она тянет за собой в его воображение образ Тодда с капающей из носа кровью, и сперва ему представляется его взгляд, полный безмерной, холодной и засасывающей, точно чёрная дыра, злобы не человека — существа, сбросившего маску. За этой же мыслью немедленно приходит следующая фантазия: лицо Тодда, которое под его кулаком идёт трещинами и осыпается вовнутрь, звеня осколками, словно керамическая ваза, и обнажая чёрную засасывающую пустоту там, внутри его черепа. А затем — в мгновение ока, и Субару чувствует себя так, словно его собственный мозг только что отвесил ему пощёчину, — картинка снова меняется, и его воображаемая рука вминается словно бы в резину, и лицо Тодда, пружиня, немедленно становится таким же, как и было, но у него почему-то снова видна кровь, текущая из носа тонкой струйкой, и он смотрит на него снизу вверх всё тем же внимательным полуприкрытых взглядом и с той же приторной улыбкой и медленно, точно зачаровывая, слизывает кровь с губы кончиком языка, и-
У Субару по хребту бегут мурашки, словно кто-то касается его спины холодными пальцами, и его заметно перетряхивает на месте. Это не ускользает от взгляда Тодда, разумеется: он приподнимает одну бровь с заинтригованным видом, но после всё равно озвучивает то, что видимо, и собирался:
— Шантажировать, — и его слова звучат обыденно до ужаса. Он приподнимает теперь уж обе брови — намекающе: — Ты забрал ложку.
О. Ложка.
Субару вспоминает о ней немедленно, как только слова срываются с губ Тодда: её короткий свист в воздухе, её бликующая от факела лишь кое-где из-за потемневшего металла поверхность, её обжигающий живот холод по рубахой, её острота, когда он давит на её кончик большим пальцем и на нём выступает капелька крови, а он проводит несколько минут, ожесточённо думая, есть ли у него шансы пережить в это мире заражение крови, и — её присутствие под его подушкой, как будто это самое безопасное место из всех, что были. Ему стоило бы выкинуть её куда-нибудь на улицу — кто бы узнал по ней что-то, не зная её истории? — но что-то в нём твёрдой стеной мешает привести мысль в исполнение: напротив, иногда, когда рядом никого нет, он достаёт её украдкой и пялится на неё, бездумно вращая между пальцев — и что происходит в его голове в такие минуты, не может понять даже он сам.
— Ах, ложка, — тянет Субару неубедительно, притворяясь, будто ему потребовалось какое-то время, чтобы вспомнить о её существовании. — Ну забрал. И?
(будто он не спрятал её в левый ботинок — зачем? — перед тем, как выйти из дома)
Тодд — с готовностью и терпеливой снисходительностью на лице, словно он учитель в классе, вытягивающий из двоечника Субару слова аксиомы — кивает:
— И ты никому не сказал, — он пробегается по Субару беглым взглядом и прищёлкивает языком оценивающе и с усмешкой, в которой, однако — сворачивается у Субару такое подозрение на дне желудка, — чувствуется раздражение. — Любишь же ты держать интригу, а?
Субару таращится на него неверяще и сердито:
— С чего бы мне тебя шантажировать? Что ты... — он встряхивает головой, словно надеясь, что встряхнет вместе с нею и мысли. — Что мне от тебя вообще надо-то может быть, по-твоему, а? Ты не такой особенный! — он фыркает возмущённо-самоуверенно, но последняя фраза отзывается в его мозгу не то тревожным, не то насмешливым шевелением червячка сомнения.
Тодд строит притворно расстроенное лицо, складывая брови домиком и делая по-щенячьему грустные — эффектность их смазывается, потому что в факельных отсветах кажется, будто у него в зрачках беснуется пламя — глаза:
— Грубо, — он смеётся, смахивая с лица шуточную гримасу в долю секунды, и вновь смотрит — Субару кажется на мгновение, что его взгляд пронзает его насквозь лезвием, вспарывая кожу и потроша мясо, что он может взять — и вглядеться в рёбра и разглядеть между ними сердце, — пронзительно-пытливо и расчётливо: — А что до того, что тебе от меня надо... так это ты мне скажи.
Субару давится возмущением:
— Да ничего... — его слова прерывает особенно гулкий гром, и он повторяет снова, повышая голос: — Да ничего мне от тебя не надо!
На мгновение на лицо Тодда набегает тень. И исчезает тут же — сменяясь озарением.
— Ты набиваешь цену, — говорит он уверенно и восхищённо, словно догадался до особенно сложного ответа на интересный вопрос.
Субару пялится на него молча, не в силах найти слова. Всё повторяется заново: он снова чувствует себя так, словно он, открыв дверь одиночной камеры, шагнул в иное измерение, где Тодд — некто — нечто? — вроде местного Шляпника, Чеширского Кота и Червонной Королевы одновременно, чёрное — это белое, а он, Субару, кто-то совсем другой, двойник, носящий лицо человека, за которого его все принимают — человека, похожего на него точь-в-точь внешне, но совсем другого внутри, человека загадочного, мрачного и могущественного, с историей, тянущейся за ним кровавым следом.
Тодд с задумчивым лицом быстро-быстро стучит пальцем по подбородку и хмурится:
— Ну, если ты хочешь, чтобы я угадывал, что тебе нужно... садист всё-таки, э? Нехорошо, знаешь, — что-то мелькает в зелени его взгляда — нехорошее и холодное, мрачное, как метель в начале мая. — Так вот, тебе стоит дать мне подсказку, потому что я как-то не очень представляю, что от меня надо.
Субару не отрывает от него взгляда ещё несколько секунд, пытаясь поверить в то, что услышал то, что услышал, а затем сжимает переносицу с такой силой, что ему кажется, что сейчас он продавит кости.
— Ничего-о, — стонет он себе в ладонь. — Мне не нужно от тебя ничего.
Тодд смотрит на него, и на лице его на доли секунды смешиваются озадаченность и отторжение.
— Ну, — он начинает снова и куда более осторожным тоном, очевидно прощупывающим почву, — если ты о...
Субару прерывает его ровно в тот момент, когда, может быть, и не стоило — так говорит какая-то рациональная и, очевидно, маленькая часть мозга еле слышимым шёпотом, когда уже поздно — рявкая:
— Аргх-х-х! Ничего! Мне нужно от тебя ровно ничего, ни-че-го, ни! че! го! — он взмахивает руками в воздухе в жесте раздражения. — Ты... ты понимаешь, что это значит? Ничего, ноль, пустота, zero, абсолютно ничего! Это значит ровно то, что значит, и ничего больше, и я не вкладываю туда никакие тайные смыслы, и.. — Субару потирает лоб. В его голове некстати отдаётся не то воспоминание, не то игра воображения: призрак острой боли, раскалывающей пополам череп. — Ничего, в общем.
(Маленькая рациональная часть мозга шелестит, что, возможно, срываться на человека, который в последний раз убил тебя не далее как неделю назад, не очень-то дальновидно.)
В лице Тодда секундно промелькивает нечто, похожее на обескураженность — затем исчезает, как будто силой стёртое мокрой тряпкой, и его губы снова складываются во всезнающую улыбку. Он открывает рот.
Субару смотрит на него из-под тени своих ладоней, как он надеется, сурово.
Тодд закрывает рот. Его выражение лица меняется — на него словно находит тень, и оно становится нечитаемым, пустым.
— Тогда что ты хочешь? — в его тоне нет интонаций, показывающих его — пусть и фальшивое — настроение; даже понять то, что это вопрос, едва можно, и то лишь по смыслу.
Субару хочет вновь — уже набирает в лёгкие воздух — заорать да-ничего-как-ты-не-поймёшь — волна чистой неосмысленной инерции и бессильного отчаяния — но его останавливает взгляд Тодда, пустой и плоский: пластиковые глаза куклы, лишённые глубины и сознания.
— Что ты от меня хочешь? — повторяет Тодд снова всё так же пусто и глухо, и звуки дождя и грома сливаются в оглушающий, заполняющий уши белый шум, а воздух в камере как будто становится тяжелее, давя на плечи и оседая на дне лёгких. Субару — он сходит с ума, быть может —кажется, что в ноздри ему бьёт запах железа.
Тодд встаёт с места вдруг, резким, рваным движением. Он пересекает камеру широкими, почти бесшумными шагами — и останавливается только тогда, когда цепь на его ноге оглушающе громко лязгает, не давая сдвинуться с места.
От Тодда до Субару теперь меньше метра — протяни руку, и до чужой груди дотронуться не хватит лишь чуть-чуть.
(Протяни руку с острым лезвием — и вспорешь глотку.)
— Зачем ты сюда пришёл? — шипит змеёй Тодд тихо и рвано, процеживая слова сквозь зубы, и в его глазах, ещё секунды назад пустых и блёклых, теперь плещутся штормом в море эмоции, до жути дикие, человеческие, живые: злость и отчаяние, страх и непонимание — не ожившая кукла из хоррора, но зверь, загнанный в угол, и Субару это завораживает — настолько, что у него перехватывает дыхание.
Смысл сказанных слов же приходит к нему не сразу — а когда всё же осознание поселяется у него в голове, ответа там не находится.
— Я... — всё равно начинает вдруг хриплым, осипшим голосом Субару, надеясь, что слова придут к нему сами — а они не приходят, и его нелепое «я» так и оседает в воздухе.
Тодд — на лице его проявляется внезапная осунутость — цедит сквозь зубы:
— Что.
и Субару вдруг понимает, что такое эта осунутость — так на лице Тодда проступает осознание ошибки.
Тодд думает, что он его убьёт — проносится у него в голове, и от этой мысли ему становится бессильно смешно, словно сейчас он станет Джокером, и в груди пузырьками поднимаются неуместное, абсурдное веселье, насмешка, жажда глупой, несравнимой в масштабах мести — и его словно рыболовным крючком за нутро тянет на безрассудство: он шагает вперёд на этом порыве, сокращая дистанцию между ним и Тоддом до жалких пару сантиметров, вытягивает шею, оказываясь с ним лицом к лицу (и это так странно — видеть поры на его коже, почти прямой, но с небольшой горбинкой нос, рыжие ресницы, топорщащиеся во все стороны, пару капель дождя, видимо, попавших через окно и запрятавшихся в его волосах, сухие губы и блеклые следы веснушек на щеках; о них разбивается образ неживой куклы, пластикового Кена, ходящей зловещей долины) и шепчет жарко и фальшиво восторженно:
— Хочешь секрет? — он тянется, чуть привстав на цыпочку, к уху Тодда, замершему в ожидании, улыбается широко-широко — и, не дожидаясь ответа, шепчет нарочито громко: — Я не знаю.
В молчании проходят секунды, растягивающиеся в вечность, и в течение каждой из них Субару думает: сейчас Тодд пырнёт его в живот.
Тодд отшатывается от него резким движением и делает несколько шагов назад спиной вперёд. Его глаза прикованы к Субару, и в них, и на лице — неразбираемая гамма эмоций.
Субару разводит руками с дурацкой улыбкой — и, не удержавшись от злорадства, подмигивает.
Тодд таращится.
Дверь скрипит противно, режа уши и возникшую тишину (Субару отмечает отстранённо, что шум дождя снаружи прекратился). Надсмотрщик просовывает в щель голову — и смотрит на них подозрительно:
— И что тут происходит, а?
Тодд открывает рот, но из него не вырывается ни слова, и Субару опасается, что он сорвал в его голове какие-то жизненно важные шестерёнки. Он берёт ситуацию в свои руки:
— А-а, очень оживлённая беседа, — он отмахивается рукой небрежно. — Не о чем беспокоиться, дедуля.
— Как-как? — надсмотрщик недобро щурится. Он бросает краткий взгляд на Тодда — тот, отмерев, кивает в подтверждение, всё ещё не роняя ни слова. — А ну выметайся отсюда.
Субару не ждёт, пока ему повторят дважды или потянут наружу за край рубахи. Он послушно и быстро шагает к двери — и лишь в последний момент, обернувшись, широко машет Тодду рукой на прощание.
Тодд — он стоит посреди камеры застывше, и его поза напоминает выключенного посреди движения робота, ка будто вся жизнь, наполнявшая его тело буквально только что, исчезла бесследно — следит за ним одними глазами, не поворачивая голову — и в ответ на его жест через паузу поднимает руку и механически, коротко машет в ответ.
Субару подталкивают рукой в спину и он почти вылетает из камеры в полутёмный коридор, слыша, как за ним хлопает дверь.
Здесь, вдыхая сырой и затхлый воздух, он вдруг понимает, как громко стучит у него в висках кровь — и находит в себе остатки отхлынувших сил, чтобы улыбнуться вымученно и на деревянных ногах зашагать вперёд только под неприязненным пристальным взглядом надсмотрщика.
***
Когда Субару приходит в третий раз, он ближе к ответу, чем когда-либо — а может быть, дальше от него так, как не был никогда прежде.
Над Волакией занимается рассвет — лимонная желтизна, перетекающая в апельсиновую рыжесть, льющаяся на сочную лесную зелень. Его не видно во всей красоте отсюда, через маленькое тюремное окно, но горстка лучей всё равно пробивается, скользя по стене, и в их свете видны плавающие в воздухе пылинки.
Солнце краешком скользит по голове Тодда, путаясь в рыжине волос и вспыхивая в них золотым венцом.
— И снова здравствуй, Субару, — говорит он, и в его голосе хрипотца, какая бывает, когда не говоришь вслух долго, и усталая, снисходительная небрежность. Он сидит не на койке — на полу, откинувшись на неё головой и открыв бледную не защищённую ничем шею. — Балуешь ты меня вниманием, а?
Он улыбается уголком рта со странной мечтательностью — и забирающейся под кожу всезнанием, которое однако, не похоже на прежнюю всезнание в его выражениях лица вовсе. Не всезнание мудреца, божества или, может быть, демона, видящего тебя на сквозь и готового предложить спасительную сделку за всего-то какую-то мелочь, нет — всезнание пророка, предвидящего конец света и встреченного недоверием и насмешками толпы.
И эта улыбка — неправильный штрих картины, выбивающийся из всего полотна, вызывающий чувство неправильности тем больше, чем больше ты в него вглядываешься, и Субару чувствует, что у него пересохло и сжимается горло.
— Хей, — он выталкивает слова из гортани, чувствуя, как они цепляются за голосовые связки. — Как жизнь?
Тодд смеётся тихо, почти беззвучно:
— М, довольно обычно.
Субару кивает, чувствуя себя невероятно глупо и нелепо. Его язык словно становится куском вяленого, иссушенного мяса, еле ворочающегося во рту.
— М. Понятно.
Тодд ухмыляется шире, усмехаясь. Он слегка поворачивает голову влево, поморщившись, и луч солнце соскальзывает на его шею, рассекая её линией по адамову яблоку — словно лезвием.
Субару кажется, что по затылку ему ударили чем-то тупым и тяжёлым; он смотрит на шею Тодда неотрывно и и сам не замечает, как из него вырывается:
— Казнь на закате, да?
Тодд пялится на него несколько секунд молча, а затем смеётся — звонко и громко:
— А ты мастер поддерживать разговоры, а? — он проводит рукой по лицу с силой. — Да, вроде того. Красивый видок будет.
Субару передёргивает. Он не может оторвать взгляд от шеи Тодда.
Субару знает: на площади уже сложен эшафот из досок — к вечеру, он думает, они будут тёплыми от палящего дневного солнца.
Ему видится чётко: Тодд, стоящий на подмостках — растрёпанные рыжие волосы в лучах волакийского заката кажутся огненными, — с привычной, как вклеенной, приветственной улыбкой, салютующий толпе зевак на прощание; Тодд, послушно встающий на колени — взгляд безразлично-пустых глаз сверху вниз, — и, может быть, откалывающий дружеским тоном какую-нибудь остроту палачу; тело Тодда — Субару знает, как именно выглядит срез головы и шеи, не понаслышке, но ему упорно представляется вместо мякоть грейпфрута, — неподвижное и обмякшее под обагрённой сочным алым гильотиной и перед плетёной корзиной, похожей на фруктовой, из которой подтекают на доски красные струйки.
— Ну, ты говорил, что до тебя не слишком доходят новости, — язык Субару, должно быть, существует отдельно от мозга, потому что он понимает, что говорит что-то, только услышав и удивившись — чей это голос?
— О, эту мне доставить не поленились, не волнуйся, — заверяет его Тодд с кривой усмешкой. — Рвались рассказать с энтузиазмом, я бы сказал.
Субару наблюдает за Тоддом, и в голове у него стоит отупляющая, давящая тишина. У Тодда слегка дёргается шея при глотании; Тодд выстукивает указательным пальцем какой-то ритм на коленке; у Тодда щурятся глаза и морщится лицо от солнца: Тодд жив, а через несколько часов не будет, и это то, к чему Субару, несмотря — а может, из-за, — весь свой опыт, привыкнуть не может.
— И? — свой собственный голос доносится до Субару как через толстую стену.
Тодд приоткрывает глаза и приподнимает брови:
— Что «и»?
Слова срываются с губ Субару будто сами:
— И каково это?
Глаза Тодда распахиваются. Широкая акулья улыбка разрезает его лицо.
— Са-дист, — он произносит с явным удовольствием, смакуя слоги. Он облизывает губы — Субару отчего-то сразу представляет их как потрескавшиеся, — и на его выражение лица наползает усталость — измученность. — Что ты хочешь от меня услышать, а? Ты выиграл. Я проиграл. Я умру в двадцать четыре года на эшафоте рядом с ублюдками, пырнувшими ножом родную мать за деньги на выпивку, и никто даже не вспомнит моего имени. У меня никого не осталось. И ничего, — он улыбается уголком рта болезненно и криво. — У меня были свои планы на жизнь, знаешь ли. Заработать денег. Уволиться. Жениться. Посмотреть мир — ну, за пределами этого, — он описывает рукой полукруг в воздухе, а затем роняет — она шлёпается о каменный пол. — А теперь я провёл последние дни свои жизни в четырёх стенах душной камеры, а последние минуты проведу в окружении идиотов, жаждущих крови, — он поднимает на Субару тяжёлый взгляд и тоскливо ухмыляется. — Ты молодец... Субару. Каково это, наконец победить врага? Увидеть, как он потерял всё? Наблюдать за его смертью, не имея нужды даже марать руки? Ты будешь на казни? Принесёшь гнилые помидоры?
Субару всасывает воздух со свистом. Ему кажется, будто его ударили — кулаком в живот, резко и сильно, вывернув внутренности наизнанку.
— Я... — его голос звучит сдавленно.
Тодд смотрит на него из-под полуприкрытых век. Что-то — особое чутьё на Тодда (звучит-то как, аргх-х), — подсказывает: он наблюдает.
Субару с силой сжимает кулак, впиваясь ногтями в кожу. Это отрезвляет; и он напоминает себе, с кем имеет дело.
— Ты притворяешься, — заявляет он хриплым голосом, стараясь вложить в голос куда больше уверенности, чем он на самом деле имеет.
Тодд смотрит на него ещё секунду, а потом вздыхает; с него словно отпадает маска, на которой было искусно нарисовано измождённое лицо, являя под собой лицо совсем другое — скучающее, улыбающееся снисходительно и беззаботно, обычное.
— Притворяюсь, — соглашается он легко, без всякого намёка на раскаяние или какие угодно другие сильные эмоции в голосе. Пожимает плечами: — Попробовать стоило, согласись.
Субару с силой сжимает зубы. В его груди поднимается волна жаркого гнева: он почти ему поверил.
Может, поверил бы и не почти — если бы тот не упоминал женитьбу, Субару, может, и не вспомнил бы о той их первой встрече, до Возвращения, когда Тодд вздыхал о том, как скучает по своей невесте — и всё это было не более чем фарсом, лживым притворством.
— Не злись так, хей, — рекомендует Тодд, наблюдая за ним с усмешкой. — Смерть и смерть, ну. Все мы там будем. Хотелось бы попозже, конечно, но не вышло — так не вышло. Что поделаешь.
Субару кажется, что на виске у него сейчас лопнет вена от ярости.
— Да что с тобой не так? — выцеживает он сквозь зубы, чувствуя острую нужду схватить Тодда за рыжие вихры — и орать ему это прямо в лицо. — Ты!... Как ты?... Ты хоть понимаешь, что такое смерть, а?! Хоть это есть в твоей больной голове?
— Не проверял, не знаю, — пожимает плечами Тодд небрежно. — О идее в курсе.
Субару с силой проводит рукой по лицу.
— Ты... — он смотрит на Тодда с бессильной злобой.
Тот улыбается: беззаботно и с лёгким, снисходительным интересом.
В Субару словно срывается что-то с резьбы.
Он пересекает камеру быстрыми шагами и, резко согнувшись в три погибели и оперевшись на одно колено о пол, хватает Тодда за ворот тюремной робы:
— Ты!. — цедит, слыша скрип собственных зубов. — ты... пытался меня убить — чёрт знает сколько раз! — потому что считал меня угрозой себе! А сейчас говоришь, что «не вышло — так не вышло»?!
Брови Тодда — длинные и редкие — взмётываются вверх, и взгляд его становится удивлённо-невинным:
— Я же сказал, что хотелось бы попозже. Тут, — он дёргает плечом, — не выходит, и, эй, эй, эй, ну и страшное же у тебя лицо! Ты учти, меня-то сегодня всё равно казнят, а тебя вроде как не планируют, так что на твоем месте я бы всё-таки не перерезал мне глотку.
Субару смотрит на него долго и мрачно и с шумом выдыхает воздух.
— Ты... — он сжимает ткань чуть сильнее, встряхивая Тодда — его голова послушно болтается следом, как болванчик. — Ты определишься, боишься ты смерти или нет, а? Тебе только что было всё равно!
Тодд строит удивлённое лицо. Его нижняя губа немного выпячивается: она розовая и чуточку пухлая, а ещё и вправду потрескавшаяся, и Субару хочет ударить себя по почкам за то, что это привлекает его внимание вообще и сейчас тем более.
— А что изменилось? Слушай, я не настолько мелочный, чтобы утянуть кого-то за собой злорадства ради, это был всего лишь дружеский совет. Если тебе так уж хочется, — он пожимает плечами, — ну, дерзай.
Субару догадывается, что выражение его лица сейчас выглядит так, словно он съел в один присест целый лимон — возможно, даже вместе с кожурой.
— Ты... — он повторяет снова, словно это короткое обращение — какое-то заклинание. — Почему ты не можешь быть нормальным, а? Я... я не собираюсь перерезать тебе глотку, чёрт возьми!
— Не собираешься так не собираешься, — кивает Тодд с готовностью и кристально честными глазами. — Дело твоё.
Субару смотрит на него, чувствую бессильное отчаяние.
— Я не собираюсь, — зачем-то повторяет. — Я просто пытаюсь понять.
У Тодда немедленно взмётываются вверх брови.
— Зачем? — в его голосе слышен искренний интерес.
Субару цыкает.
Знал бы он, зачем.
— Я... я не знаю. Затем.
— Зачем тебе меня понимать? — повторяет Тодд. — Я в тюрьме и сегодня меня казнят. Зачем понимать врага, который уже не предоставляет для тебя угрозы?
— Затем, что не все мыслят такими же категориями, как ты, — немедленно огрызается Субару, и, предчувствуя вопрос «какими категориями?», спешит забить эфир:
— Просто... Аргх-х, — он беспомощно и зло дёргает плечом. — И стоило оно этого всего, а?
— Ну, я видеть будущее не могу, — говорит Тодд жизнерадостно, — а на тот момент стоило.
Он скептически смотрит на кислое лицо Субару.
— Кстати, на этой же ноте — можно вопрос?
Субару пялится на него тяжёлым взглядом.
— М.
Тодд смотрит на него с весёлым заинтересованным прищуром. Он выпрямляет спину — так, что его лицо оказывается от лица Субару совсем близко, почти интимно, и они почти касаются носами — и шепчет:
— А что не так с тобой?
Субару распахивает широко глаза:
— Со... — он захлёбывается возмущением. — Со мной?! Чт.. Что не так со мной?
— Йеп.
— Ничего не путаешь, не?!
Тодд улыбается широко, показывая зубы:
— Не путаю, — он наклоняет голову. — Я тоже пытаюсь понять тебя, знаешь — и получается как-то не очень.Ты приходишь сюда уже в третий раз. Ты забираешь ложку и не шантажируешь меня ею, — он кивает на левую ногу Субару. — Ты ходишь, немного заваливаясь, знаешь? Есть у меня предчувствие, что она там. Не очень разумный выбор — вытащить быстро будет неудобно. Ты говоришь о том, чтобы понять меня — и ты говоришь, что не знаешь, зачем, и это... немного странно, если спросишь меня. Я всё-таки пытался тебя убить.
Субару открывает и закрывает рот, не в силах выдавить из себя хоть слово.
Тодд смотрит на него несколько секунд задумчиво.
— Вообще-то, — добавляет он, многозначительно вскидывая брови, — я бы мог убить тебя прямо сейчас.
Он резко поднимает руку — пальцы белые и растопыренные, похожие на какого-нибудь джунглевого паука — и вцепляется Субару в горло.
Его рука — сухая и горячая, обжигающая, а его большой палец давит прямо на сонную артерию, и Субару захлёбывается криком в горле, и мир чернеет пятнами, и глаза Тодда врезаются в мозг, ледяно-зелёные и пустые, и Субару дёргается, и...
Тодд резко отдёргивает руку. И тут же поднимает её в воздух — раскрытой ладонью, демонстрируя отсутствие агрессивных намерений.
— Шутка! Просто для наглядности, — он улыбается дружелюбно до зубовного скрипа.
Субару смотрит на него дико, ртом хапая воздух.
— Ты!... — его голос звучит сипло.
— Не надо делать такое лицо, — советует Тодд с предельно честным лицом. — Просто небольшая шутка.
Субару яростно стискивает ворот робы Тодда и встряхивает с такой силой, что его голова откидывается назад и слышен треск ткани.
— Да что с тобой не так?! — Субару орёт шепча и это не самый лучший опыт для голосовых связок сразу после попытки удушения. — Что! С Тобой! Не! Так!
Рука Тодда — его голова всё ещё откинута назад, и Субару видит, как подрагивает его адамово яблоко, — резко цапает локоть Субару, и это движение словно вытащено из фильма ужасов.
Субару замирает с полуоткрытым ртом.
Рука Тодда ползёт вверх — легко проскальзывает по плечу Субару, медленно, вжимаясь пальцами, продвигается по задней стороны шеи и растопыривает пальцы на его затылке.
Тодд поднимает свою голову обратно — и в то же время тянет голову Субару к себе.
Глаза Тодда — зеленущие и глубокие, как лесная чаща, запутанные джунгли, куда зайдёшь — и заблудишься навсегда, — оказываются прямо перед ним, а его нос упирается Субару в щёку — и её опаляет горячее дыхание.
— А какого же чёрта, — Тодд шипит, и его глаза полны яда, — не так с тобой, раз ты сидишь здесь после того, как я пытался тебя, блять, задушить?!
Субару пялится в его глаза, чувствуя, как его затягивают лозами заросли — и не говорит ни слова.
Рука Тодда шлёпается о пол, мимолётом проскользив пальцами по паре позвонков Субару. По его спине немедленно бегут мурашки, а внизу живота, напротив, становится отчего-то дико жарко.
— Не очень-то ты сам понятный, знаешь, — явно огрызается Тодд. Он тяжело дышит, как будто это Субару его душил, и его грудная клетка вздымается вверх-вниз, а его адамово яблоко судорожно дёргается, но ядовитая, отравленная злость из его взгляда будто выветривается.
Субару с сипением окончательно плюхается на пол, чувствуя холод камня всей задницей. Он выпускает из рук ворот робы Тодда — тот её небрежно одёргивает, и взгляд Субару невольно соскальзывает к его ключицам, и ему хочется дать себе пощёчину, — и с силой проводит руками по лицу и зарывается в волосы.
— Может, я просто сошёл с ума, — бормочет Субару себе в ладони.
— Может быть.
— Ты-то вообще заткнись.
Субару надавливает, массируя, пальцами на закрытые глаза, видя в черноте век цветные пятна. Он чувствует себя одновременно истощённо и больным: из него словно выкачали всю энергию, и всё его тело будто в лихорадке, в припадке, горяке, и он всё ещё чувствует сдавливающий захват тонких горячих пальцев на своей шеи и лёгкое скольжение их же по верхним позвонках, и его мозг, кажется, кипит.
Ему в голову приходит неприемлемая, совершенно неприемлемая мысль.
(Или может, она там уже была, ютившись на корках подсознания и прячась в потаённых углах задних мыслей — уже давно)
Субару отстраняет руку от лица и смотрит на Тодда, как он надеется, суровым, а может быть, просто мёртвым взглядом.
— Знаешь что.
— Что? — Тодд вскидывает бровь (поганец) с насмешливым интересом, но в его взгляде промелькивает настороженность.
Субару кладёт ему руку на плечо, чуть сжимая, и глядит на него убийственно серьёзно.
— Можно тебя поцеловать?
Глаза Тодда широко распахиваются. Он — в кои-то веки — выглядит совершенно, абсолютно ошарашенным.
— ....Что? — спрашивает он так осторожно, словно считает, будто ослышался.
Субару сохраняет тяжёлый взгляд.
— Считай это способом узнать.
Тодд открывает рот и закрывает, не находя слов, и это один из лучших видов, что Субару наблюдал за последнее время.
— Э-э-э... — растягивает он через неуверенный смех. Он моргает несколько раз — и смотрит на Субару так, словно видит его впервые в жизни. Покачивается немного — взад-вперёд — затем подаётся вперёд совсем — и его рот растягивается в неуверенную улыбку, а во взгляде блестит искренний интерес.
— Можно.
Субару подаётся вперёд.
Губы Тодда чертовски горячие и сухие, и Субару может почувствовать каждую трещинку, а ещё Тодд до отвратительного в этом хорош: он сминает его губы уверенно и напористо, и в рот Субару проскальзывает чужой язык, и Субару ощущает всем телом исходящую от Тодда требовательную, жадную жажду, как будто он стремится забрать от этого поцелуя всё — как будто он целуется последний раз в жизни — и его самого от этого бросает в жар, словно он сгорает от смертельной болезни, и он почти уверен, что слышит свой собственный стон, и...
Субару наконец отстраняется титаническим усилием воли. Он таращится на Тодда во все глаза — и Тодд таращится на него в ответ. Он облизывает порозовевшие влажные губы, и Субару чувствует себя диким животным.
— Так-с, — Тодд проводит языком по кромке зубов, и у Субару кружится голова. — Можно уточнить, через сколько часов я умру от яда?
Субару смотрит на него тупо. Его лицо медленно заливает чудовищным жаром.
— Чё.
— Через сколько часов подействует яд? — повторяет Тодд с готовностью, смотря на него с выжидательным интересом.
Субару закрывает пылающее лицо руками и тянет их вниз с силой, желая сцарапать собственную кожу.
— Когда-нибудь, — говорит он глухо, — я тебя в самом деле прикончу.
Тодд приподнимает весело бровь:
— Оптимистичное желание. Мне нравится.
Субару открывает рот, чтобы сказать что-то ещё — но не успевает придумать, что.
Дверь начинает скрипеть медленно и пронзительно, и Субару вскакивает, как ошпаренный. Он бросается к выходу на полной скорости, ни разу не оборачиваясь, и надзиратель смеривает его подозрительным взглядом.
— Ну и куда торопимся?
— Домой, — Субару брякает первое, что приходит в голову.
— Домой? — повторяет издевательски надзиратель, дёргая бровями.
— Ага. Домой, — кивает Субару и, не выжидая, пока ему зададут больше вопросов, проскальзывает мимо надзирателя, когда его настигает смешок Тодда:
— Эй, Субару.
Субару разворачивается медленно, механически.
Тодд широко, во все зубы улыбается — и машет ему рукой.
— Увидимся.
Субару поднимает внезапно одеревеневшую руку — и машет ей рвано и неуверенно в ответ.
Надзиратель бубнит себе под нос что-то явно нецензурное и выталкивает Субару из камеры в спину.
И когда за ним захлопывается дверь, Субару хочет запрокинуть голову в потолок и орать, пока не сорвёт голосовые связи.
И когда он выходит из тюрьмы, его продирает мороз по коже от понимания, что сказал он — и что сказал Тодд; это ведь был последний раз, когда он видел его живым.
И когда он оказывается уже на полпути домой, Субару вдруг понимает, что наступать ему на левую ногу стало незначительно проще — и чертыхается вслух.
***
Субару приходит на площадь на закате, когда оранжево-алое солнце льётся между пальмами и проливается на дощатый эшафот, нежно скользя по голым плечам палача и пуская солнечные зайчики от отполированного лезвия гильотины.
И ждёт.
И ждёт.
И ждёт.
И когда на площадь прибегает запыхавшийся охранник тюрьмы с лицом, полным ужаса, залитый своей и чужой кровью, и кричит о побеге опаснейшего преступника, и на площади немедленно начинаются крики и давка, и на закатное солнце словно по заказу набегают тёмные пухлые тучи, на душе у Субару почему-то поселяется ужасающее спокойствие.