Бывшая коммунальная квартира с высокими потолками находится в одном двухэтажных квартирных домов, каких сейчас осталось мало. Их легко распознать, особенно тогда, когда каждый уважающий себя город буквально утыкан новостройками, облицованными глянцевыми плитами. Это – бездушные иглы, в которых жизнь циклична и, в общем-то, ничем не примечательна. Зато на их фоне выделяются одна-две двухэтажки. В них совсем мало квартир, десятки лет назад осел фундамент, деревянные рамы и низкие двери вот-вот упадут на того, кто рискнет до них дотронуться. Многие люди думают, что такие дома портят картину города или, что еще хуже, занимают дорогую землю просто так. На самом деле, эти дома – одни против всех. Они – одни из немногих зданий, в которых все буквально пропитано настроением и душой самого дома, как материи. Они живые. И умеют грустить. По ночам они пишут мемуары. Но это самый большой секрет на свете. На них с укором смотрят новостройки, согревающие искусственным теплом молодые семьи, только что взявшие ипотеку и думающие о радужном будущем. Их не любят власти и службы, ведь такое жилье если еще не признано аварийным, то совсем скоро это случится, а значит - принесет ворох новых проблем.

Но каждый раз, проходя мимо таких домов, ты задумываешься о том, кто и как там живет. Чем занимается этот человек? Что привело его сюда? Может, он тут родился и вырос, а может, переехал из–за тонкой душевной организации? Вдруг там живет одинокий пожилой человек? Или дом укрывает потрескавшимися стенами заброшенные квартиры, полные атрибутов жизни прошлого века?

***

Тамар Утмаркт жила в этом доме. Сейчас она сидела в своей комнате, занимаясь любимым делом – думала о своем месте в мире, рисуя в голове образы. Она настойчиво пыталась выплавить кусочек из парафиновой свечки так, чтобы получился эффект старой свечи с подтеками, как в газетах и фильмах про прошлое столетие. Она почти никогда не включала свет. Темные шторы уже забыли, что они зеленые и вообще-то бархатные, с тяжелыми кисточками из неизвестного приятного на ощупь материала – настолько давно их никто не трогал, а уж тем более не стирал. Деревянный пол, наличие которого отличало жильё Тамар от новостроек, окружавших ее несуразный дом, больше напоминал корабельную палубу – был выскоблен до торчащих стружек, однако его все равно покрывали несмываемые как позор пятна, делая уникальным в своем существовании. Тамар однажды пыталась их вывести, но на запах растворителя прибежала соседка художница и стала кричать, что ее та убивает пятна, пренебрегая их душой и достоинством. Чего достойного в фиолетовых кругах от пролитого компота или черных разводов от неудачных экспериментов с краской для волос (успешно оказавшейся на полу во время одного из них), Тамар так и не поняла. Но художницу послушала и быстро передумала выводить пятна ради собственного спокойствия. Еще на полу было пятно, образовавшееся, когда одна из десятка зажжённых свечей упала и подожгла чучело павлина. Перья вспыхнули, и пока девушка соображала – спасать ей свечу, чучело или же саму себя, пол приобрел невыводимый пепельно-черный оттенок, который у дизайнеров имел название «Цвет разбитой луны», а по форме этот кусочек выжженого пространства напоминал тень человека. Поэтому было принято решение при ближайшей возможности положить и на эти проблемные места ковры. Таким образом, квартира покрылась коврами, но угол, где однажды оборвалась жизнь павлиньего чучела Тамар все также называла «Углом Злого Кошмара». Одна из двух оставшихся комнат, в которых она не жила, приобрела мягкий настил, состоящий из красно—зеленых полубархатных или вельветовых недоразумений с кисточками, узорами и даже сюжетами. Другая – самая большая и самая светлая осталась без ковров. Там ничего не было, кроме пианино. Комнаты были нежилыми, но девушка все-таки иногда проверяла, все ли там в порядке. Слово «порядок» она трактовала по-своему. Ей не мешали рваные обои или капающий потолок. Однако, пятна закрыть всё же было нужно. Прислушавшись к замечаниям соседки, она вдруг осознала, что пятна выводят ее на конфликт и тревожат.

Свеча уже почти приняла нужную форму. Вот она — красавица-капля, горячая и прозрачная, ползет вниз по телу свечи, плавя его и из-за этого становясь еще больше и длиннее. В своей недолгой прозрачности она отражает мрачную комнату, глаза ее владелицы и открывающуюся дверь. Вскоре она застывает, красиво свисая вниз, затвердевая и приобретая прежний цвет. В этом есть какая-то магия, что-то незримо очаровывающее изнутри. Огонь успокаивает, а осознание власти над ним дает ощущение комфорта.

— Ты все жжешь? Это называется пиромания и она ничем хорошим не заканчивается, — шурша чем-то бестолково-полиэтиленовым, бесцеремонно вошла соседка. Никто не знал, как ее зовут, а сама она забыла. Она часто употребляла слово «прелесть» в своей речи. Слишком частно, иначе это не стало бы ее прозвищем-именем-фамилией.

Вот так и жила Прелесть, абсолютно не противясь чужим мнениям, писала картины и измеряла ими время.

— Я не закрылась? — стала вспоминать Тамар. Несмотря на особую атмосферу внутри дома и генетическое гостеприимство стен, она старалась никогда не забывать о существовании элементарных норм приватности. Красть у нее было нечего. Из ценного – рукописи, до которых никому не было дела, зеркала и сундуки. Еще старое пианино, от которого она уже давно хотела избавиться.

— Как ты считаешь, стоит продавать? — Прелесть наконец-то закончила разворачивать холст, — мне она кажется чем-то личным. Я писала ее и думала о мертворожденных воробьях.

Тамар хотела ответить как-нибудь весело, но что-то большое схватило ее за плечи и пришлось выстраивать невидимую стену:

— Воробьи – это сильно, — выдержав паузу и взглянув на художницу железным взглядом, ответила девушка. — Мне тут на днях попалась свечка в виде воробья… за что-то она была зеленой, извращение.

Она поморщилась. Даже будучи человеком, не погруженным в искусство так, как была погружена Прелесть, ей все равно казалось, что цвет – это очень серьезная составляющая энергетики предмета.

— В общем, если твой Высший Совет одобрит мою работу, — она зачем-то подмигнула, упоминая «Высший Совет», — дай мне, все-таки, знать! А еще я нашла рецепт потрясающего грейпфрутового пирога, ты можешь себе представить? «Такая прелесть!» — она сказала эту фразу настолько воодушевленно, будто найти рецепт в интернете было целым квестом с препятствиями. И только близкие знали, что для нее было невыносимо трудно принять существование в сети чего-то весомого. Прелесть была уверена, что значимая и по-настоящему нужная информация может быть добыта только из чего-то также весомого – книг, выставок или других людей. Но, конечно, не из всех людей, потому что в её мире чаще встречались невесомые люди – особые персонажи, чья роль была лишь заполнять пространство и своим фоном подчеркивать превосходство остальных.

— Приготовишь? — только и успела произнести Тамар, как вдруг что-то опять надавило на плечи, и она осеклась, не прерывая речь собеседницы, состоявшую из потока мыслей.

— Абсолютно нет вдохновения готовить на моей кухне! Она предназначена только для того, чтобы разводить на ней кофе! А ты знаешь, я кофе не пью. Я пью шампанское, и то, только в двух случаях. Плита у меня без души, холодильник – это скорее орудие массового поражения – запах…, — она скривилась. Свеча потухла и Тамар, выругавшись себе под нос, начала искать спички в ящике стола. — Ну так что, рассмотришь картину?

— Ты сама знаешь, что я не знаток искусства. Я честна с собой. Мне нравится – я смотрю. Не нравится – не смотрю. Если я что-то говорю, значит это что-то значит.

— А вот это вот сейчас что значит? Ну, — ее глаза стали бегать вверх-вниз по собеседнице, указательный палец вырисовывал в воздухе круги, уточняя конкретный момент речи, к которому обращается художница, — вот это вот все, что ты мне сейчас говоришь?

— Что я не хочу тебя понимать, — спичка чиркнула о коробок и свеча стала распаляться вновь, потрескивая и запуская в бесконечность искры, — но терплю, из уважения терплю.

Она говорила спокойным, почти вкрадчивым голосом, в котором не читалось ненависти или желания унизить. Ведь она пообещала себе говорить только правду – не врать в первую очередь себе. В этом сочетании истины и закрытости заключалось ее магическое обаяние, которое она придумала себе сама.

— У тебя самые красивые глаза, — вдруг резко сделав два шага вперед произнесла художница. Излюбленная тактика – отвечать комплиментом на яд, забирая у оппонента время на подготовку ответа. — И я всегда буду смотреть на тебя сквозь твой характер, а не вдоль него. Я умею. А ты – знаешь.

Что-то опять больно кольнуло, заставило Тамар выпрямиться и отдалиться от девушки, параллельно бросив взгляд на маленькое зеркало, вмещавшее в себя лишь глаза, в которых отражался пляшущий огонек свечи. В нос резко ударил аромат художницы – сочетание тонки и чего-то цитрусового.

— Ты сегодня уйдешь или нет? – спокойно спросила Тамар, поддаваясь своей приобретенной жестокости в речи. Только сейчас она почувствовала, как чьи-то невидимые когти постепенно разомкнулись, давая плечам хоть и мнимую, но все же свободу.

— Я могу даже не приходить, — начала Прелесть также спокойно, будто эмоции были чем-то постыдным, — Тамар, картина и пиромания! – вскинув указательный палец вверх напомнила она, удаляясь.

От нее в комнате остался только тонкий аромат духов и желание броситься с криками на закрытую ею дверь. Она оставляла за собой шлейф тревоги, Тамар всегда было не по себе, когда художница уходила.

Когда она была рядом, Тамар ее не понимала. Когда она уходила – ее съедало чувство скуки и осознание собственной черствости. Эта девушка среднего роста, с белыми, как снег волосами в тонкую кудряшку и карими глазами никогда не запоминалась в ее голове четким образом. Она знала ее по частям – длинный кардиган, юбка или платье в пол, иногда – синтетическая накидка с широкими рукавами и неизменно – подвеска в виде огромного мотылька. Он крепился стеклянными крыльями за противоположные концы золотой цепочки, закрывая место под ключицами. В этом мотыльке было что-то магическое – в солнечный день он переливался на солнце, из обычного синего превращаясь то в зеленый, то в коричневый оттенки.

Каждый раз, когда художница уходила, девушка впадала в ступор, словно пытаясь удержать в голове ее целиком, а не по частям. Но не то осознание трагичности собственной судьбы, не то своевременное напоминание о зажженной свечке заставили Тамар опять сконцентрироваться только на себе. Гипнотизируя взглядом успокоившийся от колебания воздуха огонёк, она вновь и вновь проживала последние два года жизни в ускоренном режиме.

В свечах было что-то загадочное. Никто этого не понимал, а Тамар покупала их при любой возможности. У нее их было огромное количество – начиная строгими белыми, заканчивая фигурными в виде зайчиков, шишек, домиков и птичек. Так она спасала души, застывшие в парафине или воске. Когда его плавят, он еще не знает, кем ему придется быть. У колоннообразных свечей души почти нет. Но если их растопить и перелить в форму, например, тигренка, она моментально появится. Она была уверенна, что с людьми также: окружение и увлечения подобны формам для свечей, и из них потом появляются разные по уровню раздражения люди. Кто-то строг, пуст, в меру уверен в себе, но умерев, он исчезнет целиком, как будто бы его не существовало. Кто-то подобен вспышке, кто-то похож на благословение, кто-то лучше бы не рождался, а кому-то мало прожитых девяти с лишним десятилетий. Для нее люди имели форму, цвет и фактуру. Ей было важно знать, что хотя бы у фигурок есть душа, которая своим присутствием немного успокаивает.

Думать о таком она могла все свободное время, бесконечно наблюдая за поведением каждого, кого когда-либо встречала в жизни. Может быть, именно эта способность – безошибочно считывать энергию и форму не только людей, но и предметов, подарила Тамар идею для сценария, по которому она сама и сняла фильм. Её первый и, возможно, единственный. Она заново училась жить, утопая в работе с головой. Неплохо взбудоражив прессу и общественность, она не знала, что делать теперь. Слишком возвышенная для обычной жизни, слишком обычная для светской. Или наоборот?

***

Картина разворачивалась в другой вселенной, где люди жили под розовым небом и гуляли по голубой траве. Планета утопала в таких же больших городах с такими же шумными и неповоротливыми людьми. Они зависели от своих же изобретений: придумав однажды материал, очень похожий на пластик, он заполонил собой все – в том числе стал неотъемлемой частью при упаковке продуктов. Люди не учли одного – однажды дотронувшись до продукта, обернутого в этот материал, в их организм навсегда проникал этот пластик.

Но люди имели возможность выбора, которая заключалась в том, чтобы самостоятельно решить, где осядет этот пластик. На выбор давалось три места: сердце, руки и глаза.

Для каждого это был сложный моральный выбор. Никогда не знаешь, чего тебе хочется больше. Вот и жители выдуманной вселенной не знали, что выбрать: сердце - чтобы никогда не любить, руки – чтобы никогда не причинять боль, или глаза – чтобы не видеть страдания других.

***

Удивительно, что такая тема принесла успех. Экология в наше время, наверное, самая часто поднимаемая проблема, которая культурных людей лишь беспокоит, практически не заставляя что-либо делать. Молодые стараются предпринимать меры – потому что им еще долго жить. Но люди любят смесь реальности с трагизмом, от этого они читают пьесы и слушают музыку. В их обязанности входит страдать – чтобы чувствовать себя живым.