Шрамы (Луивилль, канон)

От рук Людовика пахло садовыми цветами и сладкой ванилью, оставшейся на кончиках пальцев с ужина, и эти нежные запахи не заглушило даже мыло, которым слуги омывали тело своего короля. Целуя их, де Тревиль улыбался, чувствуя себя так, словно сейчас его вознесли на Небеса, чтобы потом, с рассветом, опустить в Преисподнюю, полную козней министров и прочих опасностей, подстерегающих его Людовика. Увидев его улыбку, предмет обожания капитана высвободил руку из захвата пальцев де Тревиля и нахмурился.

— Надеюсь, вы думаете обо мне, — даже не скрывая своей ревности, сказал Людовик. — Я не хочу казнить вас за измену, пусть даже и мысленную.

— Ваше Величество знаете, что Солнцу невозможно изменить. Никакая планета не идет ни в какое сравнение с Солнцем.

— А как же Луна? Вы же не хотите сказать, что как только на месте Солнца окажется Луна, вы тут же обратите свой взор на нее и окажетесь в объятиях ее света?

— Когда на месте Солнца оказывается Луна, я, как вы и все ваши поданные, пользуюсь возможностью поспать, — рассмеялся де Тревиль. — Разумеется, не только, чтобы отдохнуть, но и чтобы переждать время до появления Солнца. Именно тогда у меня появляется возможность смотреть на Вашу Светлость.

О том, что на самом деле он и его мушкетеры спят гораздо меньше и реже короля, де Тревиль благоразумно решил умолчать. Людовик бы все равно не понял, что он имеет в виду.

Людовик улыбнулся — этот ответ полностью его удовлетворил.

— В таком случае, полагаю, у меня нет повода вас казнить, мой дорогой капитан, — сказал он, снова протягивая свои руки де Тревилю.

От капитана не укрылась тень мрачных воспоминаний, промелькнувшая на лице короля при упоминании Солнца и Луны — сказывался тот проклятый день, когда Людовик впервые столкнулся с осознанием последствий своих решений. Не то, чтобы это не прошло даром для Людовика, но уж лучше, думал де Тревиль, этого бы не случалось. Этот жуткий урок не подтолкнул короля к желанию самосовершенствоваться, чтобы наверстать упущенное и взять страну в свои руки, усмирив распоясавшихся придворных, а лишь столкнул его в объятия страха и подозрений. Теперь в глазах Людовика де Тревиль часто видел подозрение, недоверие и абсолютное нежелание слушать окружающих. И, видит Бог, в душе он сожалел о том, что его король из эгоистичного правителя превратился в запуганное существо, мастерски скрывающее свой страх. Его эгоизм хотя бы можно было направлять в позитивное русло, оборачивая капризы на пользу стране, чем пользовался при жизни кардинал.

Де Тревиль не успел прижать одну из рук к губам — Людовик соскользнул с его бедер, на которых сидел все это время, и улегся рядом, прильнув к его плечу. Кончики пальцев прошлись от ключицы вниз, к животу. Взглянув в глаза Людовика, де Тревиль вздохнул, увидев, как потемнели от грусти его светлые глаза. Поэты и многочисленные любовницы, занимавшие свободную половину постели до него, сравнивали эти глаза с оленьими из-за их цвета и необычного выражения — иногда грустными, как сейчас, или, как это обычно бывало, любопытно-настороженными.

— Вы столько раз были ранены, — прошептал Людовик, целуя маленький шрам на плече де Тревиля, оставшийся после удара шпагой в какой-то стычке. — По вашим шрамам можно рассказать всю вашу военную жизнь. И все до одного вы получили… ради меня. Из-за меня.

— Вашему Величеству не стоит беспокоиться, — ласково улыбнулся де Тревиль, прижимая короля к себе. — Я не единственный человек со шрамами при дворе. У каждого они есть.

— У меня их нет, — Людовик прикрыл глаза, позволяя де Тревилю поцеловать себя в лоб так, как позволялось делать это только ему.

— Разве?

— Откуда у меня взяться шрамам, Тревиль? Вы же учили меня сражаться, наверняка вы помните, что мы всегда сражались в легких доспехах или деревянными мечами. При таких условиях невозможно пораниться.

— Боюсь, вы не так поняли, Ваше Величество. Я имел в виду не только телесные шрамы, но и душевные.

Людовик поморщился.

— Ради Бога, не читайте мне проповедь о том, что мои душевные шрамы остаются от моих грехов. Вы не сможете делать это так хорошо, как делал это кардинал.

— Кардинал читал вам подобные проповеди? — удивился де Тревиль. — Для чего это?

— Хотел, чтобы я чаще ему исповедовался, чтобы потом заставить делать то, чего я не хочу, — поморщился Людовик. Он скучал по кардиналу, но не по тому, как они общались.

— Ваше Величество ошибаетесь — я не собирался читать вам проповедей. Лишь заметил, что шрамы есть даже у человека вроде вас, — де Тревиль провел рукой по обрезанным волосам короля, которые ему теперь приходилось прятать под париком. Ему очень шла эта немного неряшливая короткая стрижка, делая его похожим на эльфа, выступившего из-под крон лесных, чтобы познакомиться с людьми.

Эльф, обнимая его за плечи и прижимаясь ухом к его груди, впервые молчал, обдумывая услышанное. Обычно он предпочитал игнорировать все, что не касалось его праздной жизни или маленького сына, но сейчас что-то в словах де Тревиля взбудоражило его воспаленный чахоткой разум. Он вспоминал все свои кошмары. Убийство отца. Предательство матери. Заговор младшего брата. Смерть кардинала. Похищение. Захват в заложники, тот самый переломный момент его жизни. Невыносимая боль от яда, которым отравил его Рошфор. Предательство королевы, если не любимой женщины (разумеется, Людовик не был настолько глуп, чтобы отрицать очевидные вещи), то как минимум верного друга. Смерть Филиппа. Все это действительно покрыло мирное озеро его души непрерывной рябью, а сердце, и без того не слишком отзывчивое к зову чувств людей, которым он был неравнодушен, — сухой и грубой корой. Она трещала, приоткрывая путь к сердцу, да, пусть и черствому, только в присутствии двух человек — сына, любящего его самой чистой и беззаветной детской любовью, и капитана с таким же очерствевшим и огрубевшим сердцем, которое почему-то любило только его.

— Тревиль? — позвал Людовик, чувствуя, что вот-вот уснет, согревшись в руках своего капитана.

— Да, сир?

— Спасибо.

— За что? — искренне удивился де Тревиль.

— Благодаря вам от моих шрамов не осталось ни следа, — улыбнувшись, Людовик уснул.