И если все взрослые отнеслись к решению мадонны Аудиторе с пониманием и втайне прониклись к ней уважением, то дети, даже юный Петруччо, отнюдь не сразу смогли уразуметь материнских мотивов. Проведя ночь того самого дня, когда решение было принято, в блаженном неведении касательно своей судьбы, утром нового они проснулись в довольно сносном настроении и чуть ли не впервые за все это время улыбались и шутили. Они словно чувствовали, что их близкие обрели надежду, и не могли ничего с собой поделать.

Мария позволила им эту маленькую передышку всего лишь на несколько часов. Но в первый же удобный момент — последобеденный час, когда Бартоломео уходил к себе в комнату вздремнуть, Леонардо и Салаи еще работали в дворцовой школе или кабинете художника, а сад был абсолютно пуст, — она услала прочь их с Клаудией камеристок и усадила детей на диван в гостиной.

— Матушка, ты выглядишь такой серьезной, — заметила Клаудия, нервно теребя в руках маленький гобелен, который начала вышивать от скуки на новом месте. — Пришли плохие новости?

— Новости и правда пришли, в основном, важные государственные, — Мария вздохнула, понимая, что нет легкого способа сообщить подобную новость. — Только одну из них я могу и хочу с вами обсудить. Император согласился исполнить нашу просьбу. Он выделил внушительные войска для интервенции и приказал главнокомандующему Аль-Саифу вести их лично. Его величество также отобрал нескольких человек из числа министров и знати, которые будут говорить от его имени с Сеньорией, и… наделил меня теми же полномочиями. Мы отправимся в путь сразу же, как закончится Большой Совет.

— Это же чудесно! — Клаудия так и просияла. Она переглянулась с таким же счастливым братом и снова воззрилась на мать. — Все это скоро кончится, и мы окажемся дома, увидимся с отцом и братьями…

— Боюсь, милая, — поспешила Мария осадить дочь прежде, чем ее разум окончательно переселился в только что выстроенные воздушные замки и окончательно лишился способности действовать критически, — я вынуждена тебя разочаровать. Пройдет немало времени прежде, чем вы с братом сможете вернуться домой. И… Мне очень больно говорить это, и я понимаю, что вам будет больно это услышать, но…

— Ты… не берешь нас с собой, — пробормотал почти сразу же догадавшийся обо всем Петруччо. Обычно сдержанный и терпеливый, сейчас он сдался под тяжестью обстоятельств и шмыгал носом совершенно того не стесняясь, как это бывало прежде. Мария с сочувствием потянулась погладить его по голове, но мальчик отстранился, подскочил с дивана и, сделав несколько шагов в сторону и развернувшись, поднял на нее полные слез глаза. — Как же так, матушка? Как ты можешь нас тут бросить совсем одних? Как же поедешь вызволять отца без нас?

— Но вы не останетесь одни, — возразила ему мать, совершенно не обидевшаяся на подобное поведение. — Леонардо и Бартоломео останутся с вами. Все вместе вы будете выполнять очень ответственную работу.

— Это все ложь, — вскрикнул мальчик, заливаясь слезами. Клаудия поднялась обнять его, и лишь ей он позволил утереть свое лицо от влаги. — Все взрослые говорят такие вещи, надеясь, что мы хотим их услышать. Нет для нас никакой работы. Мы будем сидеть в этом доме в страхе и неизвестности, брошеные вами с отцом, и каждый день ждать плохих новостей.

— Ты ведь понимаешь, мой милый мальчик, что я не хочу расставаться с вами, — Мария продолжала этот тяжелый разговор невзирая на то, что понимала и разделяла эти тяжелые чувства с детьми, — как того не хотел и ваш отец. Мы с ним страшимся потерять вас так же сильно, как вы боитесь потерять нас и братьев, однако, мы с вашим отцом, как ты верно отметил, взрослые. Наш долг — воспитывать и оберегать вас, и порой мы вынуждены принимать и претворять в жизнь тяжелые решения, которые никому из нас не по душе, ибо мы знаем, что только так можем вас защитить от опасностей этого мира. Посему, мои милые дети, каждое мое слово — правда. Я приняла решение оставить вас под защитой его величества не только из соображений вашей безопасности, но и с намерением поручить вам нечто очень важное. Вы с сестрой будете представителями семьи и всего народа Республики в мое отсутствие.

— Как такое возможно, матушка? — Клаудия нахмурилась. — Мы в лучшем случае просто дети дожа, которых тебе позволят оставить здесь из жалости, в худшем — заложники с привилегиями. У нас нет никакого права говорить с важными людьми Империи, никто и слушать нас не станет. Мы можем хоть на коленях простоять у помещений, где заседает с министрами император, но никто тут и бровью не поведет.

— Это было бы правдой, будь вы детьми обычного происхождения, — возразила дочери Мария, тяжело вздыхая. — Однако, вы дети знатного рода, вы дети дожа… что более важно, вы дети невероятно важного человека, обладающего властью большей, чем, быть может, даже власть самых привелигированных по крови жителей этого континента. Ваш отец, мои дорогие… принадлежит к древнему Ордену, опасному и влиятельному, и возглавляет его почти столько же, сколько вы все, даже ваши старшие братья, живете на этом свете.

Клаудия, смущенная этой слишком глупой, казалось ей, новостью, совершенно непохожей на то, что им прежде рассказывали родители, уже собралась было грубо ответить матери, но Петруччо ей этого не позволил. Он отстранился, выбравшись из объятий сестры, и с каким-то неожиданным восторгом, так резко сменившим его прежний ребяческий бунт, воззрился на Марию.

— Так значит, это все правда? — воскликнул он, переводя сияющий от некого необъяснимого, незнакомого Клаудии чувства взгляд с сестры на мать и обратно. — Все эти сказки, что вы нам рассказывали на ночь? И все эти истории, что мы слышали от Рэниро? Все эти сюжеты с картин на вилле дяди и в наших комнатах?

— Не глупи, Петруччо, — помешала ответить матери Клаудия, вытаращившаяся на брата так, словно совершенно его не узнавала. — Ты что же, веришь в эту выдумку матушки? Это же хитрость, какой обычно детей пытаются удержать от ненужных взрослых поступков. Игра, придуманная ими, чтобы нам было чем заняться в разлуке... Разве не так, матушка? — она повернулась к Марии, надеясь, что сейчас та тяжело вздохнет и признается, что и правда выдумала для них что-то и втянула в это сопровождающих, лишь бы дети не так сильно скучали и тревожились в ее отсутствие. — Мы ведь просто обычные дворяне, одна из сотен республиканских семей, по праву рождения имеющих чуть больше остальных, и ничто большее за нами не стоит, разве не так?

— Не так, — сказала Мария, и ее слова оглушили внезапной острой болью разум Клаудии так же сильно и резко подобно тому, как оглушает неожиданно раздавшийся в небесах сильный раскат грома. — Твой брат довольно быстро осознал связь всех историй, что вы слышали с детства, с правдой, которую нам с Джованни рано или поздно предстояло вам открыть, потому, прошу тебя, милая моя, постарайся поскорее осознать ее и ты. Все эти истории про группу людей, объедененных поисками истины и защитой слабых, правда. Все до единой. Даже те, где храбрые герои из таких же дворянских семей вступали в сговор с простыми бедняками, необразованными крестьянами и отъявленными преступниками, или те, в которых говорящие мыши, коих подкармливали последними крохами добросердечные люди, выводили тайными дорогами своих благодетелей из захваченного врагами города. Все эти сказки и истории — наследие Ордена Посвященных, оставленное нашими предками вам, нашим детям. Как глава Ордена, Джованни был обязан воспитывать вас как его членов с самого рождения, однако, он любил меня и вас слишком сильно, и оттого дал вам так много свободы, как мог. Он собирался рассказать правду каждому из вас по очереди, и лишь тогда, когда вы станете достаточно взрослыми, чтобы принимать взвешенные решения. До тех пор мы вместе продолжали воспитывать вас так, как если бы вы никак не отличались от своих сверстников, но учили вас всему, что пристало знать юным воспитанникам Ордена. Каждый урок, каждая прочитанная книга, каждая услышанная история, каждый встретившийся вам на этом долгом пути союзник — все это Орден. И все это принадлежит вам по праву рождения.

Уже один этот серьезный монолог, лишенный самых важных деталей и конкретики, произвел на детей неизгладимое впечатление. В гостиной установилась тишина, липкая и неприятная, влажная, как воздух, и тяжелая, как камень. Мария смотрела на эти маленькие лица, такие печальные в эти скорбные минуты размышлений, и теперь в полной мере осознавала правоту, стоявшую за решением Джованни. Лишь теперь она понимала, почему он так упорно отстаивал на предоставлении права выбора о вступлении в орден тем, кто был рожден уже в нем состоявшими людьми, почему он так противился обязательному вовлечению в эту опасную организацию близких, кровных родственников.

Она должна была понять раньше, еще в тот жуткий день, когда сердце ее старого свекра, мессера Аудиторе, остановилось от новости об их с Джованни любви. Член Ордена такого высокого положения и потенциальный новый Гранд-Мастер не имел права выбирать себе жену самостоятельно. Более того, он не имел права портить судьбу другому члену Ордена, особенно кровному брату, и подрывать своим импульсивным решением отношения с союзниками. Этот день не стал счастливейшим днем их жизней вопреки всем их надеждам. Этот день был полон печали и скорби, и лишь тогда они в первый и последний раз засомневались в собственной любви и задумались о том, действительно ли их мечта о совместной жизни стоила того.

И как ни была горька скорбь по человеку, пусть и такому грубому и злобному, как покойный свекр, и как ни был невыносим груз вины перед Марио, потерявшим свое положение и любимую женщину, носившую под сердцем невинное дитя, они оба, скрепя сердце, дали ответ — стоило. Зайдя так далеко, они отказались отступить, ибо не смогли представить себе вселенной, в которой изменили бы это решение и позволили бы себе прожить свои жизни порознь, с другими людьми. И то, как поздно это осознание пришло, причинило Марии боль, по силе превысившую боль неминуемой разлуки. Вот ради чего было все это — все эти сказки и необычные уроки, непростые решения, все эти опасные игры с ходами, запланированными и просчитанными на годы вперед, все эти связи, условности и мирные договора. Чтобы их дети могли выбирать там, где не было позволено выбирать им, и в трудный момент могли принести пользу своей семье и стране безотносительно своего выбора.

Это был огромный груз ответственности даже для взрослых, и сердце Марии искренне страдало от необходимости возложить его на таких маленьких детей. Все это время она держалась лишь на надежде, которой с ней поделился Джованни в день появления их первенца на свет. Качая новорожденного на руках, он сказал: «Одним лишь богам ведомо, кому тяжелее придется — нашим малышам нести груз своего происхождения, или нам с тобою видеть в них не крошек неразумных, но личностей… И все же я с нетерпением жду времен, когда они выйдут в этот мир сами по себе. Они сделают нечто удивительное, Мария, вот увидишь». Тогда, вымотанная тяготами разрешения от бремени, она не поняла и не приняла его слов, чуть позже, придя в себя, обдумала, но не согласилась с ними в глубине души.

Но сейчас, спустя много лет, Мария впервые осознала правоту мужа и поняла, как сильно заблуждалась, не обращая внимания на ум, силу и влияние, какими обладали ее дети уже в столь нежном возрасте. В конце концов, во многом благодаря младшим детям весь их небольшой отряд смог преодолеть тяготы пути и добраться в Империю вопреки козням врагов. По сравнению с этим, подумала Мария, все, что предстоит сделать детям в ее отсутствие, покажется им игрой.

Вглядевшись в лица детей вновь, Мария обнаружила, что они сумели осознать большую часть услышанного. Петруччо явно приободрился, услышав ее слова, и, хотя мальчик и был расстроен предстоящей разлукой, такая необычная правда крайне заинтриговала его живой, любознательный и тянущийся к историям и книгам ум. Клаудия же хмурилась, но не только лишь из-за необходимости оставаться вдали от семьи. Она явно обдумывала все услышанное и примеряла это на все, что знала прежде, и наверняка уже успела обзавестись подозрениями или открытиями о знакомых людях и пережитых событиях. И чем дольше она размышляла, тем больше вещей начинала воспринимать иначе. В любом случае, Клаудия позволила себе отложить обсуждение их пребывания в Империи ради правды, коей всегда стремилась доискаться, стоило ей хоть на секунду увлечься обсуждаемой темой. Теперь-то, когда они были готовы ее выслушать, Мария поведала им остальное.

Все началось давно. Так давно, что упомнить все возможно было бы лишь богу, ибо вместить в себя переплетение событий десятков веков человеческой памяти не под силу. Оттого единственными свидетелями, способными изложить хотя бы крохи утерянных знаний и воспоминаний, остались лишь руины давно уничтоженных или перестроенных городов, сети катакомб, раскинувшиеся под самыми важными и древнейшими из людских поселений в нашей части материка, легенды, что рассказывали детям вместо сказок, и немногочисленные источники и артефакты, лишь чудом сохранившиеся до наших дней. Очень трудно было восстановить историю, что они ведают, ибо каждая маленькая вещица и каждое старое здание рассказывают лишь крохотную часть единой картинки, но все они сходятся в одном.

На заре своего существования Ромуланское царство, из пепла которого, подобно фениксу, восстала Республика, было маленьким и слабым и едва было способно выстоять натиск своих матерых и древних соседей. Управляемая неопытной династией, еще не успевшей завоевать доверие народа и поднатореть в политике, и охваченная хаосом противостояния людей из разных слоев общества, страна страдала, и будущее ее висело на волоске над бездонной пропастью беззакония и гибели. Несколько человек, необычных и друг на друга совсем непохожих, осознали это скорее других, и объединились, чтобы вместе противостоять хаосу.

Солдат, вернувшийся домой с поля битвы. Незамужняя женщина, сама распоряжавшаяся своим телом. Жрец культа Ромуланских богов, привечавщий пострадавших единоверцев в своем доме. Ремесленник, освободившийся из заключения за якобы фривольные картины. Сирота, жившая на улице и промышлявшая воровством. Младший сын царской семьи. Все эти люди, прежде друг с другом не пересекавшиеся, каким-то образом сумели встретиться и увидеть пользу в сотрудничестве. Объединив свои знания и опыт, вместе они распространили нужные идеи среди народа, верующих и власти, устраняя вместе с тем жестокость и тиранию, заключенные в имевших власть и влияние людях, объединяли вокруг себя других, способных на изменения, людей, и это принесло плоды. Династия и весь остальной люд постепенно изменились. Страна сплотилась и выстояла в непростые времена.

Для обычных людей то было время празднования и счастья, благословенное перемирие, но не для неизвестных героев, серых кардиналов, так тонко сделавших сию непростую работу. Они собрались вместе вновь и, обсудив все хорошенько, были вынуждены признать — без подобной поддержки это было бы невозможно, оттого после них должно остаться нечто более серьезное и долговечное, чем их неожиданный, но продуктивный союз. Так образовался Орден Посвященных. Собранных из людей самых разных происхождений и слоев, он представлял собой все великолепное разнообразие жителей страны.

Осознавая, какая на их плечах лежит ответственность пред грядущими поколениями, основатели Ордена написали Кодекс — свод принципов и убеждений, руководствуясь которыми они смогли изменить страну. Они предусмотрели все: от необходимости скрывать все от посторонних, будь то правитель или простой человек, невмешательства в политику, ежели в том нет нужды, или желающий вмешаться не обладает должными навыками, и обязательного сотрудничества с разными, даже, казалось бы, опасными и отверженными людьми, до строгих правил воспитания детей всех членов Ордена. Кодекс был строгим в четкости своего изложения, но и достаточно гибким, чтобы не ограничивать следующих ему сильнее, чем в том был смысл. Лишь благодаря этому Орден просуществовал дольше страны, спасенной благодаря ему, и смог послужить на благо новой, подобно фениксу возродившейся из пепла предшественницы. И члены Ордена следовали ему, разумно и с должным почтением, на протяжении многих поколений передавая его своим потомкам. Они хранили свою историю и принципы не только в Кодексе, но и в сотнях легенд, зданий и предметов искусства, в вере, которой продолжили придерживаться даже когда пришлось для вида принять навязанную извне, но не отказывались и узнавать новое.

Таким стал Орден. Древняя организация, созданная во благо, вынесла все, что могла из уроков прошлого, чтобы действовать в настоящем. Именно ее возглавил в свое время Джованни Аудиторе. Потомок одного из основателей, один из достойнейших представителей своего поколения, он, пусть и не совсем желая того, возложил на свои плечи столь серьезный груз. И пусть положение главы Ордена и стало главной причиной предъявленных ему обвинений и заключения, оно же и дало его союзникам немало возможностей, пусть и не всегда очевидных.

Когда Мария закончила свой долгий и непростой рассказ, за окнами снова сгустились сумерки. Жизнь в саду кипела, пролетала бодро несущейся к цветку голодной бабочкой, но для двух детей в небольшой гостиной Охотнечьего домика и жизнь, и время, и все вокруг в целом остановилось. Пусть и упрощенная, история матери была слишком объемной для скорого осмысления, и им обоим потребовалось немало сил и природной смышлености чтобы все правильно уразуметь. Мария осознавала это, и оттого давала им столько времени, сколько могла. И терпение ее было вознаграждено.

— Получается, ты, матушка, надеешься, что мы расскажем императору что-то про орден, что, возможно, не успела рассказать ты, — тихим, бесцветным голосом сказала Клаудия, собравшаяся с мыслями раньше маленького брата. — Но что мы можем ему такого рассказать, ежели вы с отцом не делали разницы меж наследием Ордена и республиканским фольклором, воспитывая нас?

— О, милая, не тревожься об этом, — с облегчением, явно ощутимым в ее усталом голосе ответила Мария. — Мы с Джованни все тщательно продумали. И из всего огромного культурного наследия Республики отобрали лишь то, что имело прямую связь с историей и культурой Ордена. Все, что вы расскажете императору, поведает ему и о вашей любимой родине, и о происхождении. А Леонардо и Бартоломео… дополнят ваши слова фактами, известными лишь взрослым, полноправным членам Ордена.

— Они оба… тоже? — Петруччо обменялся удивленными взглядами с сестрой. — Так значит… Леонардо сюда сослали не ради домов, а чтобы нас поддержать, ежели все плохо сложится? И к Эцио поэтому приставили? Чтобы учить или еще что?

— Лишь отчасти, сынок, — Мария, гордая его смекалкой, подавила тяжелый зевок. — Все немного сложнее. Да, ваш отец сделал немало, чтобы обеспечить нас защитой и поддержкой на случай, если мы будем вынуждены расстаться и уехать. Но миссия Леонардо все же была в большей степени лишь услугой императору, и оказывал ее Джованни в большей степени как Дож, чем как член Ордена. В конце концов, в его руках были не только власть над орденом и собственное дело, но и целая страна. Сотни тысяч… нет, даже миллионы жизней. Принимая такие решения, ваш отец всегда учитывает все варианты.

В гостиной вновь стало тихо. Дети никак не могли сформулировать новых вопросов, а Мария усиленно боролась с усталостью и потребностью во сне. Лишь появление Леонардо и его слуги, закончивших занятия в дворцовой школе, вынудило их отложить обсуждение деталей на другой раз.

Но не одним гостям Империи пришлось вести тяжелые разговоры. В маленьком садике, разбитом в центре Вьюнкового дворца, ужинали две молодые женщины. Отослав слуг, они подъедали последние кусочки изысканного плотного блюда и тихо беседовали.

— Ты и правда думаешь, что все настолько плохо? — прошептала Майса, все еще силившаяся поверить в то, что услышала от подруги. — Что главнокомандующему придется вступить в бой, настоящий бой?

— Ему придется вступить в бой в любом случае, — тихо ответила Мария ибн Ла-Ахад, вытирая платком уголок губ и подхватывая с низкого столика чашу щербета. — Нельзя пересечь границу соседней страны без разрешения и ни с кем не вступить в бой. Стычка-две на их долю выпадет в первые же дни. Я волнуюсь лишь о том… перерастут эти стычки во что-то более серьезное, масштабное… И надеюсь лишь на то, что республиканцам хватит ума выполнить их требования. Освободить этого дожа и погнать северян прочь.

— О, Иная, милосердная и всевидящая, убереги от несчастия, помилуй, — Майса покачала головой и сделала пальцами жест, призывающий защиту. — Я даже и не знаю, отчего больше напугалась — что ты нисколько соотечественникам не сопереживаешь, или что нас всех такая страшная бойня может ждать…

— Мои соотечественники — глупые варвары, раз всерьез решились на такое гнусное вмешательство, Майса, — Мария закатила глаза и сделала глоток-другой, отставила чашу и договорила. — Потеря шахт и мое положение при имперском дворе для них что падение в лужу помоев на глазах всего честного двора — унижение, хуже которого невозможно что-либо представить. Поняв, что Империи им больше нечего противопоставить или предложить, эти жалкие глупцы обратили свои взоры на Республику. Нет бы миром все решать….

— Иначе и не скажешь, — вздохнула новая управляющая императорским гаремом. Они помолчали недолго, вдыхая запах цветущих кустов и аромат благовоний, раскуривавшихся в комнатах, где были открыты окна, и размышляли каждая о своем. Но мысли их в их головах продолжали крутиться нерадостные, и, понимая, что уж не может по новому кругу думать о плохом, Майса сдалась и заговорила. — Скажете ли вы малышам?

— Об отъезде Альтаира? — понимающе улыбнулась ей Мария. — Дариму разве что. Сеф еще слишком мал, чтобы уразуметь происходящее. Он довольно быстро забудет, что отец вообще куда-то уезжал. А вот брат его, боюсь, уже мог что-то подслушать, играя с наследниками. Слуги ведь тоже шепчутся, с этим ничего не поделать…

— Господин Тауфик пытался, и дворцовые слуги повиновались, да вот с тем, что приходящие слуги говорят за пределами комплекса, ему и правда поделать нечего. Но, полагаю, вряд ли господин Дарим мог услышать что-то слишком серьезное или страшное… Вряд ли он осознает всю ситуацию.

— Скорее всего, так и есть, и все же нам придется это обсудить. Жизнь непредсказуема, Майса, — Мария снова посерьезнела, но впервые на ее лице Майса смогла заметить настоящую тревогу и даже страх. — Думала ли ты тогда, еще до нашего знакомства, что станешь гаремной женой? Или что будешь дружить с северянкой? Я даже в то, что замуж буду выдана, не верила. И посмотри, что с нами сейчас. Мы с тобой принадлежим к скромному числу самых влиятельных женщин континента. Зная это, я стыжусь того, как сильно трясусь потерять мужчину, с которым заключила брак.

— Немудрено, у вас же такие любовь и понимание, — начала было Майса, но запнулась, стоило Марии жестом показать ей, что дело в другом. — Оу… Прошу простить, я полагала…

— Что за эти годы мы сумели друг друга полюбить, я знаю. Мы и хотели, чтобы все так думали. Мы с господином Ла-Ахадом хорошие друзья. У нас много общих интересов и занятий. И все это, — Мария обвела рукой дворец, в окнах которого горел свет, а в детской на втором этаже которого уже уложили спать детей, — входило в наши обоюдные планы. И теперь я боюсь потерять своего мужа не только потому, что не хочу, чтоб мой близкий друг пострадал или погиб. Я просто не могу представить, каково будет расти нашему крошечному сыну, ежели придется ему стать главой семьи в столь нежном возрасте.

— Это будет поистине ужасно, — Майса вздрогнула, представив это. Она слышала немало историй о семьях, где раньше времени почившего главу сменял его ребенок, в лучшем случае достигший отрочества, и ничем хорошим ни одна из них не заканчивалась. — Но… Осмелюсь заметить, тебе повезло быть союзницей и приятельницей императора. Учитывая его хорошее к тебе отношение, да и не забывая о том, как они с сателлитом близки… Я верю, что его величество не бросит вашего сына и обязательно оградит его от врагов, поможет тебе вырастить его так, как вы с главнокомандующим и хотели.

Эти слова неожиданным образом произвели на Марию благоприятный эффект. Она впервые смогла выдохнуть с облегчением и даже ощутить что-то вроде слабой надежды. Понимая это, женщины обменялись улыбками. Они хотели бы поговорить еще, но их прервало появление Разан.

— Уже поздно, госпожи мои, — сказала она, поклонившись. — Майсе-лира пора возвращаться в Дворец Розы, а не то Тауфик на наши поиски стражу отправит.

— И правда, — спохватилась Мария. Она пожала руку Майсы и вместе с нею поднялась с подушек поверх растеленного на траве ковра. — Уж прости меня, дорогая Майса, что так тебя задержала своей глупой болтовней…

— Не стоит извиняться, госпожа Ла-Ахад, — строго возразила Майса, что случалось лишь в такие моменты. — Это моя обязанность как одной из управляющих комплексом и твоей подруги — приглядывать за тобой и подбадривать в тяжелое время. Ты так помогла мне за эти годы… Простой разговор — меньшее, что я могу для тебя сделать. Я обязательно навещу вас завтра, ежели успею. Или лучше приходите снова к нам обедать. Сейчас же я поскорее пойду успокою главного евнуха и почивать пойду, больно тяжелый был день. Ступай же отдыхать и ты.

Пожелав друг другу спокойной ночи, они распрощались и разошлись. Мария вошла во дворец, а Майса в сопровождении Разан, Джаннет и еще нескольких служанок и стражей вышли по внутренней галерее на дорожку, ведущую к Дворцу Розы.

— Значит, это правда? — тихо спросила у Майсы Разан, когда они прошли половину пути к дворцу. — Мы и правда на пороге новой войны?

— Еще ничего не ясно, — ответила Майса. — Шансы, что все ограничится лишь маленькими стычками, довольно высоки.

— Госпожа так сказала? Она уверена?

— Насколько это возможно… Но она ужасно расстроена, бедняжка, и немудрено… Ее соотечественники продали ее сюда и бросили тут же, как их заговор был раскрыт, а после подобрались к соседским границам и спонсировали чужой заговор, и теперь ее муж вынужден отправиться в долгий и опасный путь, из которого может не вернуться… Это ужасно…

— Воистину так, моя дорогая голубка… Я за свою жизнь столько повидала, стольким таким ситуациям свидетелем стала, да вот так и не выяснила, как бы лучше поступить стоило бы… Оттого видеть, как страдают близкие или незнакомцы хорошие, еще мучительнее…

— Боюсь, все, что мы можем, Разан, это поддерживать их и помогать тем, кому действительно нужна будет помощь. Грядут непростые времена. Это будет первый поход при правлении его величества, и одним богам вестимо, как на то люд отреагирует…

— Я слышала, люди согласны и поддерживают решение императора, — вклинилась в разговор Джаннет. — Как он с дожем отношения наладил, купцы стали чаще товар республиканский привозить, даже островные, а пираты стали брать контракты на охрану торговых судов от северян вместо того, чтобы нападать на первый попавшийся корабль. Многие республиканцы богатые переехали жить сюда насовсем, и там, где они селятся, и жить стало получше — как деньги их в казну стали поступать, так стало на что расселять трущобы да всякое ремонтировать и достраивать. И много наших туда, к ним, тоже перебралось. Те, кто постоянно ездят то туда, то обратно, рассказывают, что не такие уж они и еретики, странные, конечно, но вполне себе ничего. Ничего из этого не стало бы возможным, не будь этот дож Аудиторе таким благонадежным. Оттого люди возмутились, узнав, как его оклеветали, заключили в тюрьму ни за что и разлучили с семьей.

— Надо же! — с удивлением воскликнула Разан, качая головой.

— Я видела на днях мадонну Аудиторе и их деток в саду гуляющих недалеко от Охотничьего домика, — с тяжелым вздохом сказала Майса. — Ох, и тяжело было смотреть на их несчастные лица, и передать не могу. Мадонна такая высокая и красивая, хоть и немолода уже, а от несчастия и тоски стала выглядеть старше, чем есть, бедняжка. Дочка ее совсем юная, а уже держится как взрослая, да озирается постоянно, словно боится, что выпрыгнет кто из-за куста и нападет… Один младшенький вроде поуспокоился, играл и улыбался, но и он нет-нет, да замирал и озирался, как сестра его… Даже представить не могу, чего они натерпелись пока добирались сюда. Ах, если бы они знали, что их здесь и правда поддерживают, быть может, стало бы им поспокойнее…

— Боюсь, невозможно это, моя голубка, — Разан замерла перед низкой лесенкой наружной галереи Дворца Розы. — Пока их страна не выведет заговорщиков на чистую воду, а глава семьи не будет освобожден — спокойствие будет для них непозволительной роскошью.

Больше ни она, ни Майса, ни служанка Джаннет по пути к своим покоям ничего не обсуждали. Захваченные тяжкими размышлениями, каждая из них устроилась в своей постели и ворочались почти до самого утра.

***

Иссушливая жара сводила жителей Солэ с ума уже неделю.

Дети не вылезали из воды, даже разбивали палатки на берегу реки, убегая с хохотом от разрушавших их стражников и восстанавливая, стоило им уйти. Торговцы едой выносили лишь долговечные, не боящиеся солнца и тепла продукты, а те, что быстро портились, продавали лишь ранними утрами и уносили в полдень. Немногочисленные дворяне, оставшиеся в городе после трагедии на Мессу, попрятались по дворцам, и выставленные ими стражники и личные наемники потели в амуниции и про себя проклинали своих жадных и бесчуственных господ, трясущихся за жизни, к которым неведомые заговорщики были очевидно безразличны. Обычный люд же продолжал же, подобно кровотоку в организме, в обычном, пусть и более напряженном темпе, чем раньше, перемещаться по городу, занимаясь ли работой или просто навещая и поддерживая своих близких.

Так выглядел город днем. Но ночью, когда сумерки остывали из закатно-алых в поздний синий и разбрасывали повсюду припасенные за несколько часов первые звездочки, улицы Солэ пустели. Обычный люд прятался по домам, убедившись, что доски накрепко прибиты к закрытым оконным ставням, а к двери придвинут какой-нибудь предмет мебели, чтобы помешать кому бы то ни было войти без разрешения хозяев. Стражники покидали дома своих хозяев, и те посылали слуг накрепко запереть высокие, крепкие двери, обитые металлом.

Лишь бездомные, гуляки, глупцы и стражники оставались на улицах по ночам. Бездомные ночевали по конюшням, действующим и брошеным, и то лишь из нужды, самые удачливые из них забирались в брошеные дома и занимали их компаниями, самые отчаянные даже рисковали забираться в катакомбы, и лишь немногие из них находили выход. Гуляки, выброшенные владельцами кабаков и таверн после закрытия, так и спали рядом со своими любимыми местами, отгоняя своим пьяным храпом проходимцев, патрули стражников и даже бродячих собак и крыс. Глупцы просто расхаживали там и сям, наслаждаясь установившейся тишиной и редкой безлюдностью самого большого республиканского города. Стражники же патрулировали, как и всегда. Прошедший хаос их едва ли чему-то научил, и, как и всегда, больше всего этой братии в мундирах можно было встретить в центре города, и чем дальше находился район Солэ от важных государственных дворцов, где заседали люди с властью, или дворца какой-нибудь дворянской семьи, тем меньше в нем было стражи, если она вообще там была.

Единственный человек, не являвшийся ни бездомным, ни гулякой, ни глупцом, ни стражником, но целенаправленно покинувший свою обитель, прекрасно все это знал. Когда очередная ночь разогнала лишних свидетелей по домам, он облачился в плащ с глубоким капюшоном, покинул собственный дом и окольными улочками пробрался в противоположный своему район города. Из богатого, ухоженного района богачей и политиков он вскоре добрался до рыбацкого района с самым крупным из рынков города и вошел во двор таверны «Спящий лис», единственного работавшего в столь непростые времена заведения. С улицы он слышал шумящих пьяниц, продолжавших распивать все, что горело, в главном зале таверны, и рассудил, что хозяин заведения, не выносивший шума, наверняка отсыпается в своих покоях. Он собрался пройти к хозяину через дверь во дворе и уже обхватил было ладонью ручку, но замер, почувствовав лезвие клинка у себя под ребрами.

— Разве так встречают гостей, Эцио? — пожурил он подкравшегося со спины юношу. — Я полагал, тебя предупредили о моем приходе.

— Что? Нет, — Эцио похолодел, узнав голос «незваного», как ему казалось, гостя, и поспешил убрать клинок и отойти на пару шагов назад как можно скорее. — Простите, по… мессер. Я не знал, что Вольпе вас ожидает, иначе бы пропустил сразу же.

— Ничего страшного, — мужчина обернулся и скинул с головы капюшон, и на его лице, освященном огнем в бочке неподалеку, Эцио увидел редкую искреннюю улыбку, какой не было места на заседании Кондотьеров или при имперском дворе. — Признаться, я рад твоей бдительности, ибо наплевательское отношение Вольпе к собственной безопасности меня уже порядком утомило. Этот глупец привык жить одним днем и все отказывается признавать свою значимость в нашем деле, можешь ли поверить?

— Боюсь, что нет, мессер, не могу, — усмехнулся Эцио, качая головой. — Чего-чего, а чувства собственной значимости Ла Вольпе не занимать. Если вы ищете его, то сегодня наверняка найдете любующимся в зеркало. За последнюю неделю он ограбил, должно быть, с дюжину дворцов, брошеных хозяевами, и не отказал себе в удовольствии заполнить свой гардероб обновками по последней моде.

— Ах, все эти балы, дававшиеся перед Мессой, — понимающая улыбка посла Макиавелли стала еще шире. — Да, на моей памяти наша республиканская мода давно не славилась столь внушительным разнообразием достойных платьев. Немудрено, что даже Вольпе немало из них пришлось по душе. Должно быть, вид его, перебирающего свои новые сокровища — довольно занятное зрелище.

— Не сказал бы. Мне больше по душе было смотреть, как Леонардо рисовал… писал свои все эти фрески, мастерил всякие безумные устройства да с голубями забавлялся, — не подумав, признался Эцио. — В этом хотя бы было некое… не знаю даже, как и описать… чувство близости к чему-то великому и замечательному что ли… Чьи бы то ни было примерки с этим и рядом не стояли. Мне и с домашними этого хватало, если начистоту.

— Что есть, то есть, — рассмеялся посол, признавая его правоту. — Что же, благодарю тебя, Эцио, что уступаешь это зрелище мне. Если и оно не вернет мне надежду и силы пережить все эти ужасные заседания, я умываю руки.

Посол уже собрался было войти, но Эцио вновь задержал его ненадолго, теперь, правда, без угроз с перепугу.

— Вы его видели? — шепотом спросил он, зная, что посол поймет. — Говорили? У меня столько вопросов… Я его не брошу, ни за что, и все же… Все эти секреты, открывающиеся спустя столько лет подобным образом, причинили мне и нашим близким много боли и неприятностей. И я боюсь представить, как много всего он продолжает умалчивать, и к каким последствиям может привести его скрытность.

— Я каждый день навещаю его в этой гостиной-тюрьме, и беседы наши длятся по часу минимум, но, как ты понимаешь, мотивы его действий многолетней давности мы едва ли можем позволить себе обсуждать, ибо это может подождать освобождения.

— Я понимаю, — Эцио кивнул, стараясь не показывать, как тяжело ему было это слышать, хотя он и признавал правоту Макиавелли. — Простите, что отвлек вас по ерунде, мессер.

— Не извиняйся, — Макиавелли похлопал его по плечу. — Любой на твоем месте волновался бы об этом, даже если бы вокруг разверся самый настоящий ад. Но лишь настоящий взрослый человек, мудрый и благоразумный, смог бы обуздать это волнение до тех пор, пока не устранит помехи на своем пути. Мне радостно видеть, что ты стал таким человеком в столь короткий срок. Я сказал об этом ему, и готов поклясться, что еще никогда он не гордился тобой больше, чем сейчас.

Эти слова тронули Эцио. Кивком распрощавшись с послом, он с легкостью запрыгнул на ближайшие леса и, как кошка, взобрался к ближайшему открытому окну, должно быть, ведущему в его комнату. Макиавелли же вошел в здание и отправился по темному коридору в погреб хозяина таверны.

Он нашел Ла Вольпе именно за тем занятием, что красочно описал Эцио. Освободив угол погреба от подставок, занятых бочками с вином и бумагами, Ла Вольпе примостил туда здоровое напольное зеркало в дорогой оправе, каким-то образом утащенное им в одиночку из чьего-то брошенного дворца, и любовался собой, облаченным в красный с золотой вышивкой мужской комплект для бала. Его локоны, чистые и ощутимо пахнущие травами и мылом в спертом воздухе погреба, разметались по бархатному камзолу, и посол на миг замер, зачарованный их благородным блеском, оттененным золотым узором.

— Красный тебе совсем не идет, — сказал он, наконец, сбросив с себя внезапное наваждение и подойдя ближе к хозяину таверны, весело наблюдавшему за гостем через отражение. — Особенно оттенка раздавленной ягоды.

— Ты это только что выдумал, — фыркнул Вольпе, приглаживая складку на груди. — Уж я-то знаю, как мало ты разбираешься в искусстве и моде.

— Я разбираюсь достаточно, чтобы заполучить себе величайшее произведение искусства, когда-либо существовавшее на этом свете, и мы оба это знаем, — усмехнулся посол прежде, чем прижаться грудью к спине вора и обнять руками его талию. — Оттого я так строг ко всему, что это произведение изволит примерять и носить. На меньшее, чем наряд, подчеркивающий все самое красивое в тебе, или то, что носили люди в Раю, я не согласен.

— Твоему духовнику лучше не слышать этого на исповеди, — удовольствие, испытываемое хозяином притона от их близости, отдавалось глубоким, почти что близким к мурчанию, эхом в его груди, и посол, заметив это, и сам разомлел от удовольствия. — Ведь, если я правильно помню наши святые книги, в Раю люди рождались, жили и умирали нагими. И их костюм я примеряю чаще, чем следовало бы, и каждый раз для тебя… Должен же я как-то разнообразить свой гардероб, тебе не кажется?

— Безусловно, должен, — Макиавелли с трудом сдержал рвущуюся наружу улыбку, вызванную всеми этими восхитительными напоминаниями. — Только не красным, умоляю. Он тебе не идет, и, кроме этого, я не хочу видеть на тебе цвета врага.

Эти слова заставили вора посерьезнеть. Видимо, прежде Вольпе об этом не задумывался, но сейчас, выслушав аргумент Макиавелли, разделил его неприязнь к красному цвету. Отстранившись, он принялся расстегивать камзол с таким остервенением, что вырвал первые пару пуговиц вместо того, чтобы вытащить их. Видеть его таким было невыносимо для Макиавелли. Он вздохнул, цокнул языком и, развернув Вольпе к себе лицом, убрал его руки от пуговиц.

— Не понимаю, почему я сам не подумал, — пробормотал Вольпе, наблюдая, как тонкие белые пальцы Макиавелли, исщерпленные бумажными порезами и выпачканные остатками чернил, аккуратно высвобождают его из камзола. — Повелся на вышивку, как сорока…

— Ничего страшного, — мягко ответил Макиавелли. Он отбросил расстегнутый камзол в сторону и мягко поцеловал участок смуглой кожи вора в вырезе его старой, потрепаной рубашки. — Просто сожги его потом, и дело с концом… Лучше покажи мне самый красивый, что ты нашел.

— К черту, — вор покачал головой и, взяв посла за руку и перешагнув через кучу валявшейся на полу у его ног одежды, повел его к своей кушетке. — Расскажи мне новости.

— Я месяцами не мог вырваться к тебе, и теперь, когда я здесь, ты первым делом спрашиваешь о новостях? — Макиавелли не смог сдержать смеха. — Право слово, в следующий раз я сообщу их письмом, а не пойду сообщать лично.

Это был справедливый упрек, и Вольпе ответил на него поцелуем, жадность которого тщательно попытался скрыть за тяжелым вздохом. Конечно же, он знал, что Никколо все понимает и не сердится, но напряжение и усталость, скопившиеся за последние месяцы, давали о себе знать, и не всегда к месту. И возможность урвать поцелуй, даже такой, как сейчас, короткий и почти что целомудренный в сравнении с теми, что они делили обычно, была для него тем же, чем был источник воды для путника, пешком пересекшего пустыню без припасов. И, к лучшему или худшему, они оба были достаточно мудрыми и волевыми людьми, чтобы удовлетвориться даже таким минимумом и перейти к делам.

— Тебе не понравится то, что я собираюсь сказать, — тихо сказал Макиавелли, когда Вольпе, посерьезнев, отстранился. — Я тяну время как могу, но одного меня недостаточно. Они почти готовы закрыть глаза на отсутствие Адмирала и второго Посла и начать досрочную передачу полномочий Совету Десяти. Вы уверены, что Пацци снова нас не подведут? Что этот мальчик, спасенный тобой и Джованни, сможет все исправить?

— Я растил его всю жизнь для этого момента, — хрипло ответил Вольпе. — Он сделает все правильно, а Якопо защитит его спину от наемных убийц и поддержит, если в том будет необходимость.

Лицо Макиавелли разгладилось, избавилось от остатков унылого, хмурого выражения — если Вольпе был уверен, значит, все получится именно так, как он говорит. Он всегда был единственным, кого когда-либо знал Макиавелли, чьи слова соответствовали решениям, поступкам и последующим событиям, и еще никогда все не оборачивалось бедой, даже если поначалу казалось, что все пошло не по плану.

— В таком случае, думаю, еще неделю я смогу им дать, — кивнул он. — Что с документами из кабинета Джованни?

— Насколько мне известно, люди Мельци получили их в Кларамее в худшем случае четыре дня назад, в лучшем — уже неделю как. Мария должна получить и передать их императору со дня на день. И, раз уж мы об этом заговорили, Паола волнуется. Агенты главнокомандующего следят за ее гостиницей, парочка даже поселилась там. Осмелюсь предположить, что император тоже собирает информацию, но пока что не торопится действовать. Или же мы пока не получили главных новостей.

— Она сумела вычислить шпионов из тайной гвардии? — Макиавелли был искренне потрясен этой новостью. — Как?

— Довольно просто, — пожал плечами вор. — Это первые ее постояльцы, лишенные зова плоти и ни разу не уснувшие в арендованных койках, они практически не едят то, что заказывают, лишь возят ложкой по тарелке да поклюют перед уходом немного, для вида. Для Империи в их поведении нет ничего такого, но уж слишком они целомудренные и молчаливые для путешественников с деньгами, забредших в портовый город. Паола даже на миг приняла их за призраков, да вот, насколько мне известно, призраки не гадят.

Они оба фыркнули, стараясь не смеяться над вульгарной шуткой, хотя и хотелось с учетом ситуации.

— Я рад, что Паола достаточно умна, — выдохнул Макиавелли, — и не будет их раскрывать. Быть может, стоит установить связь с мадонной Аудиторе через них… Каналы Мельци надежные, но медленные. Мы теряем драгоценные дни, и возможность передавать в Империю хотя бы крошечные сообщения нам сильно бы помогла. Да и император, что-то мне подсказывает, нашел бы такое сотрудничество полезным.

— Фу. Я ведь не сотрудничаю с системой, — Вольпе скривился от отвращения, вызванного предложением Макиавелли. — Придумай что-нибудь получше.

— Зачем, ведь идеальное решение нашло нас само, — Макиавелли, усмехаясь, снова потянулся к его рубашке и принялся поигрывать пальцами с краем воротника. — Кроме того, в твоих словах есть серьезное противоречие, Гилберто.

— Какое же?

— Ты не сотрудничаешь с системой, однако, сотрудничаешь со мной. Разве я не представляю систему в той или иной мере?

— Ты подменяешь понятия. Я не сотрудничаю с тобой, — вор прикрыл свои необычные глаза и запрокинул голову, приглашая ладонь посла продвинуться по его шее выше, к затылку. — Я тебя люблю. Это другое.

— О, — посол решил поступить по-своему, и в следующий миг чувствительную шею вора обдало жаром его дыхания. — И правда. Это другое.

— Ты ведь останешься? — спросил Вольпе прежде, чем позволить Макиавелли увлечь себя всеми увлекательными идеями, что тот наверняка успел почерпнуть из похабных имперских книжек, официально запрещенных, но все равно распространяемых из-под полы, в свою последнюю поездку. — Хотя бы до утра?

— Прекрати отвлекать меня от главного блюда, хитрое ты создание, — пробормотал в ответ Макиавелли, изредка прерываясь на очередной поцелуй, — и я подумаю об этом.