Мартину нравились низенькие потолки старых домов. Крошечные, словно для гномов, дверцы, прорезанные в монументальной толще огромных деревянных ворот, покрытых заклепками-шипами. Нравились окошки, расположенные чуть наискось — потому что выровнять подоконники строителю помешал кусок гранита в стене. И сами стены нравились тоже — толстые, древние, прямо-таки дышащие средневековьем даже сквозь слои современной штукатурки и краски. Родичи, глядя на его обитель сквозь экран, иначе как конурой ее не называли. В шутку, конечно, к тому же Мартина обидеть совсем непросто. Он даже не помнил, когда испытывал это тягостное чувство в последний раз. Может, в детстве?

Под низким потолком уютно было лежать в наушниках на кровати, в окружении вьющейся по стенам зелени, и смотреть в два мансардных окна. В особо ясные ночи в них даже видны были звезды. И название на итальянском у окон просто сказочное: “лучернáрио”, настоящее заклинание света из какой-нибудь сказки. Благодаря этим порталам в небо цветы Мартина чувствовали себя прекрасно даже в хмурые дни. Он растил в том числе те, что радовали глаз яркими красками именно тогда, когда красок недостаточно: поздней осенью и зимой.

Высоко наверху колокол отсчитывал удары. Пора бы вставать, но Мартин позволил себе полежать в тепле еще пару минут: хотя бы до того, как окончится песня. Возможно, слушать мирскую музыку и даже спать под нее — не лучшая идея для человека, которому доверен сан, но Мартин позволял себе. Позволял, зная, что не позволяет другое, и куда большее.

Он жил под золотым колпаком и до учебы, в родительском доме, и во время нее — в семинарии, где со студентов сдували пыль, не забывая и спускать три шкуры. А потом подготовка к жизни окончилась, и Мартин остался наедине с Богом, с собой, с этим миром, который оказалось так трудно любить. Поэтому моменты чистой радости следовало беречь, пусть они и находились на самой грани приличествующего священнику.

В едва-едва приоткрытое окно ворвался порыв ветра. День будет ненастным. Мартин снял наушники и встал, потягиваясь. Ледяные грубые плиты пола заставили пальцы непроизвольно поджаться. Опять куда-то закинул тапки вечером… Мобильник замигал входящим. Но это подождет. Сначала — молитва. А до нее — нужно прикрыть окно, потому что растениям вредны сквозняки.

Утро и вправду выдалось мрачным: почти черное небо сыпалось сухой крупкой, которую ветер с озера превращал в летящие иглы. Тщился сорвать с падре шарф, совал бесплотные пальцы за шиворот и под волосы на затылке, так что все тело пробирало морозом, но Мартин преградил беспутнику путь тяжелой церковной дверью. Внутри было холодно, но тихо, словно за стенами не бушевала непогода. Каждый вдох и выдох отдавались эхом под сводами. Вот уж где человек ощущает себя ничтожной мушкой на ладони Творца… Но здесь это уместно и правильно, а высокие потолки служат усмирению надменного духа. И акустике тоже, разумеется.

Ровно горели свечи, оставленные с вечера прихожанами. Мартин прошел между рядов скамей, смахнул в коробку огарки и вышел через другую дверь. Он служил в трех местных церквушках по очереди, но больше всего уделял внимания той, возле которой жил*. Церковь Святого Стефана. Забавно, Стефан перед смертью доказывал разъяренной толпе, что «Всевышний не в рукотворенных храмах живет». Один из трудных вопросов, на которые учителя порой давали слишком простые ответы… 

Круглосуточный бар на углу гудел грубыми голосами тех, кто еще не окончил развлекаться с ночи, и тех, кто начал новый виток с раннего утра. Мартин прошел мимо сомнительной чистоты клеенчатых кругов и уселся у стойки. Лючия кивнула и отложила сигару, лениво покачивая пышными бедрами, направилась к кофемашине. Голоса за спиной на миг стихли и снова захихикали, закашляли, продолжили разговор, кажущийся бесконечным, закольцованным: сплетни-футбол-политика. Это место пользовалось дурной славой, и контингент совсем не походил на посетителей чистеньких баров на набережной, куда приходили и с детьми. Здесь же… 

Вот сидит, прикрыв глаза и вытянув ноги в засаленных клетчатых тапках, Джулио: лицо землистое, он прижимается затылком к кафельной стене, мужчину явно тошнит, но в руке упрямо дымится сигарета, а на столике ополовиненный стакан далеко не апельсинового сока. 

Вот Заро грустно мочит усы в другом стакане. Правая рука то и дело опускается со стола вниз в поисках чего-то; не находит и суется в карман, бренчит мелочью. Снова возвращается на стол. Два месяца назад он впервые пришел в бар без своего старого пса.

В глазах хозяйки, Лючии, застарелая печаль, и курит она куда больше разумного, особенно в такие непогожие дни. Часто подходит к широкой витрине, глядит на небо, сложив на груди руки. Ее сын был летчиком. Портрет улыбающегося парнишки лет на пять младше Мартина висит за рядами бутылок, освещенный электрической свечой.

Анна-Мария, тощая, как мощи, громко ругается по телефону, жестикулирует, то и дело с раздражением промокает ресницы полой кофты. Ее в очередной раз бросили. На столе — нетронутая булочка и полупустой стакан газировки. 

Здешние завсегдатаи считали, что падре заглядывает к ним выпить кофе перед работой, однако для Мартина трудовой день начинался с прикосновения к ручке стеклянной двери бара. 

Поначалу его ожидаемо невзлюбили, сколько смирения и терпения приходилось являть в первые дни — знал один Господь. Проезжались по всем болевым точкам, которые воображали себе у католиков, и некоторые оказались существующими. Втягивали его в бесконечные споры про религию. Смеялись над всем, что дорого человеку верующему. Не стеснялись обсуждать при нем различные грязные подробности, как бы показывая — вот она какая на самом деле, эта жизнь.

Однако после того, как Мартин в сентябре ездил к семье на неделю, по возвращении поинтересовались, не болел ли падре, не случилось ли у него какой беды, потому что Анна-Мария видела: окна в доме при церкви закрыты, да и цветов не видать. Джулио велел Лючии налить Мартину кофе за свой счет. Правда, это оказалось кафе коррето*. Которое пришлось, не морщась, выпить и закусить круассаном. Слава богу, тот был лишен сюрпризов. Такая сдержанная реакция им понравилась. Мартина приняли в свой круг, хоть и не без оговорок, оживлялись с его приходом. Теперь в шутках было куда меньше яда, чем поначалу. Заро даже явился как-то раз к мессе… Хотя, заметив, что его видят (сутулую фигуру в самом темном углу), поспешно ретировался. 

Надежда есть всегда. Надежда нужна каждому. А Мартин подвизался быть ее проводником.

В это холодное утро народу оказалось немного. Старик Джузеппе, что в погожие деньки предпочитал сидеть с газетой снаружи, на кромке витрины, расположился у столика Заро, ворча на собачью погоду и цены на автодетали.

Повеяло крепким перегаром: на соседний с Мартином высокий стул плюхнулся Джулио, смахнув со лба сальные волосы.

— Доброе утро, — кивнул Мартин.

— Отпусти мне грех, падре!

Мартин глянул на его жалостливо изломленные брови, невозмутимо откусил круассан, прожевал и сказал:

— Для этого, сын мой, ты должен прийти в исповедальню. По пятницам я принимаю в Сан Джозефина.

— Как жить с таким грузом до пятницы? — картинно воздел руки “сын”. — Господу ведь неважно, где и как свершается таинство, Он вездесущ!

Мартин усмехнулся, подивившись, насколько эти слова перекликаются с его собственными мыслями этим утром.

— Зачем тогда тебе я? Исповедуйся им, — Мартин кивнул на дружков позади. 

— Но они ведь не рукоположены, — поднял бровь Джулио.

— Важна не столько личность того, кому рассказывают, сколько желание покаяться и признать вину вслух. Древние скандинавы верили, что между дурным делом и душой есть пуповина, которую перерубает сказанное слово, и исповедались друг другу перед боем.

В баре наступила тишина. Мартин вздохнул. Нашел, дурень, где блистать эрудицией… 

— Так вот почему ты мне про ту бабу рассказал перед тем, как дать Паоло в глаз! — хрипло прокаркал Джузеппе, тыча сухим пальцем в Заро.

— А что там про бабу? — заинтересовалась Лючия.

— Не могу! — развел руками старик. — Тайна исповеди!

Крошечный бар грохнул смехом, и Мартин смеялся вместе со всеми.

До обеда он собирался зайти к Леонардо помочь с планшетом. Леонардо был ближайшим соседом Мартина: граница его прихода начиналась за рекой, разделяющей городок на две неравные части. Техника для этого жизнерадостного итальянца была истинным изобретением дьявола, о чем он не уставал твердить каждый раз, когда что-нибудь работало не так, как он ожидал. Полный, бородатый, он напоминал добродушную панду. Леонардо обожал гитару, повсюду таская ее с собой, потому что, по его словам, неизвестно, в какой момент ему захочется восславить Спасителя. Много возился с молодежью и даже переманил у Мартина парочку мальчишек на свои занятия вместо обычных детских служений. Еще бы, кто отказался бы от столь страстно влюбленного в музыку учителя? Мартин ценил и любил его, искренне и радостно, такого друга у него, пожалуй, не случалось ни разу за всю жизнь, даром, что Лео старше на двенадцать лет.

С Лео можно было не смущаться ничего, даже своих сомнений. В общем-то, Мартин неофициально являлся его подопечным, хотя падре ни разу не давил на него ни в одном вопросе. Он походил в этом плане на отца Луку, главного наставника Мартина во время учебы в семинарии. Точно так же предоставлял самому искать выход, поддерживая и выслушивая. 

Остро пахло рыбой и зеленью, томно — разогретым маслом. Леонардо сидел за столом и с видимым наслаждением поглощал завтрак, который сделал бы честь и праздничному обеду. Мартин улыбнулся, покачал головой, глядя на ощипанный кустик базилика, третий за зиму, что он приносил сюда.

— Если бы ты дал ему чуть подрасти, то урожай мог бы собрать куда богаче.

— Я готовил реджину*, а сухой базилик — совсем не то.

— Ту самую, чей кусочек ты вчера обещал мне оставить?

Леонардо вздохнул, поболтал в стакане лимонад и выпил одним глотком.

— Увы. Его нет. Но вчерашняя пицца — это еда для собак!

— Отговорки! — Мартин едва сдерживал смех.

Лео помолчал, дожевывая кусок.

— Согласись, — наставил на Мартина палец. — Изо всех грехов я выбрал самый безвредный для окружающих!

— Не скажи, — рассмеялся Мартин. — Ты оставил меня без завтрака!

— Угощайся, — широким жестом указал на кухонный стол Леонардо.

Мартин окинул взглядом предложенный ассортимент, вытащил из вазочки маринованную креветку* и положил на хлебец. Вознеся короткую молитву, откусил, все еще улыбаясь:

— Но это же не пицца! Показывай, что у тебя с планшетом.

— Не порть мне аппетит, — махнул рукой друг. — Эта машина вводит меня во искушение выкинуть ее из окна. Кстати, где-то там она и лежит. И отказывается включаться…

Мартин взял с подоконника планшет и протянул Леонардо:

— Введи пароль.

— Какой еще пароль?

— Здесь нужен пароль, который ты установил для разблокировки экрана.

— Ничего я не устанавливал! — распахнул глаза Леонардо. — А впрочем… Да, было что-то такое… Но я не помню. Почему я должен помнить?! У меня и так много дел! — он звякнул вилкой, поднялся и понес посуду в раковину.

Через мгновение послышался шум воды и жизнерадостное насвистывание. Мартин фыркнул и ввел 1234. Экран засветился, являя миру фотографию учеников Лео с гитарами.

Мартин не мог бы сказать, что сейчас вопросов к Богу у него стало меньше, чем в юности. Пожалуй, даже больше. Порой ловил себя на том, что исполняет обряды бездумно, и каялся в этом. Приход ему дали совершенно неожиданно, в то время он служил диаконом в мелкой деревушке под Флоренцией и думать забыл о поданном когда-то вместе с отцом Лукой прошении… Мартин долго колебался, но в итоге решил, что этого хочет Бог. Что это то, чего не хватало Мартину в служении Богу. Самостоятельности, доверия, проверки собственных способностей. Выхода из зоны комфорта.

***

— Вы специально роняете выручку магазину? Никто ничего не станет покупать, опасаясь быть уличенным в грехе чревоугодия.

Мартин резко обернулся от холодильника с йогуртами, едва не сшибив подолом сутаны одну из баночек. Перед ним стояла та самая девушка из цветочного. И канцелярского. Девушка с суровым выражением на лице и яростными серыми глазами. Эти глаза сейчас насмешливо оглядывали его облачение.

— О, я не мог переодеться. Просто забыл кое-что и пришлось срочно бежать, — развел Мартин руками.

Теперь взгляд цветочной девушки остановился на том, что он держал: пакете с булкой и баночке йогурта с присыпкой из разноцветных конфет. Мартин смущенно улыбнулся:

— Это не для меня. Для моей ученицы.

— Ученицы?

— Раз в неделю я преподаю урок религии в средней школе. Извините, я тороплюсь, правда.

Девушка догнала его на выходе.

— Нам в одну сторону, я не специально.

На этот раз смущенной казалась она.

— Здесь все маленькое, — пожал плечами Мартин.

— А где большое?

— В Америке. Или Азии.

Тучи перестали скрывать скудное зимнее солнце. Пахло мокрым асфальтом и немного хлебом из дверей магазина. Мартин широко шагал, а девушка не отставала от него, гордо неся голову с высоким хвостом волос.

— А расскажите все-таки тайну этого йогурта, а то я умру от любопытства!

— Нечего рассказывать. Часть детей, что побогаче, обедает в школе, часть уходит на это время домой. Клариссия тоже как бы уходит, но на самом деле пережидает в парке у берега. Когда я однажды наткнулся на нее там, то… — Мартин пожал плечами. — Теперь мы сидим вместе, а потом идем на урок.

— Почему же родители не дают ей хотя бы еду с собой?

— Я не могу судить об этом. Они живут далеко, за трассой, за их души отвечает другой священник. Сегодня я забыл дома бутерброды, пришлось выкручиваться.

— А ложка у вас есть?

Мартин остановился и растерянно посмотрел на пакет с покупками.

— К счастью, ложка есть у меня, всегда ношу в сумке парочку одноразовых, — девушка протянула ему завернутую в салфетку пластиковую ложечку.

— Спасибо. 

Она улыбнулась, впервые за все время.

— Господь вам воздаст. 

Девушка тут же вновь насупилась:

— Умеете вы испортить впечатление.

— Я специально, — усмехнулся Мартин. — Нет, правда, спасибо. Как вас зовут?

— Чтобы вы упоминали меня в молитвах? — подняла бровь девушка. — Не стоит.

— Ну что вы, я не стану, если вы не хотите. Меня зовут дон Мартин. Или падре, как вам удобнее.

— Правда не станете? — она поразмыслила. — Я Эва.

— Очень приятно, Эва.

Мартин проглотил вертевшуюся на языке библейскую остроту, кивнул и пошел к набережной. Краем глаза он видел, что Эва стоит и смотрит ему вслед.