Он не святой, о нет. Плечо до сих пор тянуло. Ночами Мартина преследовали кошмары, что он убил его. Или еще страшнее: убил Эву. Не иначе как Господь уберег ее, донце кадки едва мазнуло по волосам на затылке, вломившись в висок бандиту. Ночью все было темно и кроваво, по пробуждении алое испарялось с ладоней вместе с остатками снов. Это должно когда-нибудь пройти, закончиться. Это просто реакция на стресс. Мартин поступил единственно верно. Или все-таки нет? Агрессия вырвалась из него, священника, первой, не оставив и шанса для остального. Выходит, что это остальное — наносное?.. А в ядре — его суть, Адамов грех; звериное темное начало, которое Мартин всегда считал, что контролирует… 

Можно было бы решить все иначе. Не прямым насилием. Отвлечь на себя, окликнуть. Тихо и быстро вызвать полицию. Но что, если бы у того здоровяка был нож? Да даже без ножа — он чуть не задушил ее! Что, если бы Мартин не успел… Какое облегчение и счастье: Эва цела и невредима. И ее теперь защищают: в полиции сказали, установят наблюдение на всякий случай, во избежание подобных инцидентов.

Еще одна мысль пробивалась сквозь остальные пыточным бамбуком: если бы на месте Эвы был кто-то другой… Мартин поступил бы так же? Испугался бы так же? Если бы там, в хватке бился скажем… синьор Занетти — Мартин безрассудно бросился бы ему на помощь? Не стал бы ждать полицейских. Ведь бросился бы?..

Вне зависимости от ответов на эти вопросы Мартин теперь не мог не сворачивать на ее улицу каждый вечер, не мог не останавливаться у дома, прислушиваясь к тихим светящимся окнам, в которых видны тени круглых листиков пилеи. 

— Под Твою защиту приношу рабу твою, Пресвятая Богородица. Не презри молений моих, но от всех опасностей избави, Дева преславная и благословенная…*

Эва не верит, пусть так, и не желает, чтобы за нее молились. Но Мартин верит, что молитва от чистого сердца не сделает зла. И не может не просить защиты у Тех, Кто может ее дать по милости Своей. Кто-нибудь мог бы заметить падре здесь и задаться вопросом, почему он приходит каждый вечер. А если бы сама Эва узнала? Не только о молитвах, но и об этом? Ей было бы неприятно. Любому неприятно, когда его “пасут” — будь то враг или друг… Но Мартину как воздух необходима уверенность: Эва в порядке. Жива, слушает музыку, смотрит кино, смеется или снова на кого-то ворчит по телефону.

***

Леонардо приобрел новую сутану и бурно радовался ее тонкости. Мартин поддался агрессивной рекламе и пообещал заказать себе такую же. Лето не оставило места для компромиссов: порой даже работая вечером в саду в одной футболке, Мартин хотел снять с вместе с ней и кожу.

— Приходи на ужин, я потушил чудного карпа.

— Не могу.

Лео прищурился: 

— И сколько дней длится твоя епитимья?

— Сколько нужно, — отвернулся Мартин.

— Не переусердствуй. Ты пьешь воду?

— Перестань. Я знаю свои границы.

Едва удалось сдержать злость. И хуже всего — Лео это прекрасно увидел. Слабость. Любой грех — слабость.

— Ты в зеркало давно смотрел?

— Утром, когда чистил зубы. Лео, оставь меня в покое. Пожалуйста.

— Не раньше, чем ты пообещаешь мне прийти на ужин. Пусть не сегодня. Назови день.

— Во вторник.

— Ты ведь понимаешь, что один лишь пост не решит твоих проблем?

Уходя от него, Мартин едва держал себя в руках. И от этого на стену лезть хотелось. Снова злость, и ладно бы по делу… но Лео ведь заботится! Надо бы радоваться.

***

Голоса детей звенели, рассыпаясь по мраморному полу церкви бликами радужных витражей. Сестра Розанна, что вела у самых маленьких урок, с умилением сложила руки на тощей груди, глядя на мальчика, вприпрыжку бегущего к Мартину.

— Дон Мартин, у меня новый рисунок! Это святой Иосиф и Иисус у него на ручках. Видишь?

От малыша пахло кока-колой от конфет, которые сестра Розанна раздавала детям за хорошее поведение. В прошлую пятницу запах был еще более сладким, клубничным, и оказывал действие, схожее с запахом растворителя.

— Очень красиво, Даниэле. Повесим на нашу выставку?

— Да!

Вдвоем они подошли к стенду у самого входа, где висели детские рисунки и поделки. Недавно стенд расширили, чтобы для каждого творения нашлось местечко.

— Куда ты хочешь его пристроить? Выбирай.

Даниэле ткнул в самый центр девственно-чистой пробковой поверхности и запрыгал от радости, когда Мартин пришпилил рисунок яркими зелеными кнопками. Такая простая радость… Падре невольно улыбнулся. Дети… Не зря Спаситель просил приводить их к Нему: порой они способны вытащить взрослых из самых темных глубин тоски лишь своим присутствием — светлым, теплым, невинным.

Мартин помнил, как страшился, что не сможет учить детей, они его не поймут и не примут. Первые уроки воскресной школы, первое Рождество. Усталая ломота во всем теле; богослужения, длящиеся часами. Резные тени от пальм в кадках, не ликуал, а брахей, которыми окружали фанерные ясли. Праздничную ярмарку, пахнущую мандаринами, ванилью, разогретым вином и снегом, хотя снега в Фильинэ никогда не выпадало. Шумная стайка подростков, налетевшая на Мартина прямо посреди улицы, поздравления и поделки, которые пришлось бережно нести в руках — сколько бы ни было карманов в сутане, но их оказалось недостаточно. А ведь тогда Мартин работал с теми детьми менее полугода. Был строг и себе самому казался слишком резким, нарушителей дисциплины сразу выгонял вон. Говорил с ними, как со взрослыми. И все время ждал, что вот-вот родители нажалуются на злобного диакона священнику.

Именно тогда, в далекий, морозный Рождественский день, Мартин испытал великую радость, осознав: он все делал правильно. И в эту Пасху тоже было хорошо, несмотря ни на что, и у малышей, и у старших.

Хотел ли бы Мартин своих детей? Раньше он мало задумывался над этим. Любовь к родным братьям или к детям — насколько она разная? Детей в церкви немного, но достаточно, чтобы узнать все основные ребячьи беды и сопутствующие им взрослые заботы. Какая разница, есть ли именно твои гены в ребенке, о котором ты печешься? Никакой. Ученики зовут Мартина отцом, пусть это лишь условность, но все же.

Однако теперь Мартин ярко представил мальчика, который бы так же сводил брови. Подолгу смотрел в окно, как Мартин в детстве, подперев подбородок и не слыша зова к обеду. И у него так же сгорали на солнце только нос и руки. И чихал бы всякий раз ровно трижды. Даже как-то жутковато стало от такой мистики. Нет, чересчур, Мартин бы не смог, слишком страшно. Если бы вдруг с этим мальчиком что-то случилось?!  

Простуда.

Ссадина.

Обида. 

Нет, это не для Мартина. Он не смог бы выдержать любви такой всеобъемлющей и сокрушительной мощи. Как другие могут? Как Господь, у Которого миллиарды детей — может?! Но Он ведь всемогущ.

А еще дети порой заставляют делать трудные выборы… Кристина послала свои фотографии на конкурс фотомоделей, и ее вместе с тремя другими девочками пригласили на профессиональные съемки для рекламы молодежной одежды местного бренда. И все бы хорошо, только делалось это втайне от семьи. Мартин понятия не имел, каким образом удалось провернуть аферу: ведь на определенном этапе непременно должна была требоваться подпись или даже подтверждение родителя по телефону! Хоть девочка уже девушка, ей шестнадцать, однако она все еще несовершеннолетняя. 

Занетти, узнав, повели себя вполне предсказуемо: устроили скандал и перестали выпускать дочь из дому, разрешая только походы в церковь, благо, школа уже кончилась. Забрали всю электронику, а дома держали в комнате, из которой можно выходить лишь на обед и ужин.

Мартин стоял у двери кладовки, где хранились швабры, запасные сосуды причастия и всякая праздничная церковная шелупонь, а Кристина сидела на подоконнике, оставшемся от заделанного окна напротив.

— Мне даже с младшим братом поиграть нельзя! — она глушила рыдания в не очень-то чистую подушку из мягкого уголка для малышей. Ну, что уж нашлось в те несколько минут, которые удалось урвать, пока чета Занетти раскланивалась с другими братьями и сестрами. — Папа не пускает ко мне Рикардо! Я через дверь слышала, сказал “Она наказана и будет сидеть там пока не очистится от скверны!” Это правда? Я осквернила себя? Я теперь… проклята?

Мартин уткнулся в ладони, стараясь скрыть чувства. Невежество и жестокость часто идут в одной упряжке. 

— Не говори такого! Ты чудесная молодая синьорина, Господь любит тебя и я тоже, и я рад, что ты доверилась мне. А теперь скажи, какие это были фотографии?

— Могла бы показать, если бы у меня не забрали телефон.

— Показывать не нужно, — спокойно возразил Мартин. — Просто расскажи.

— Я была в купальнике, — быстро проговорила девочка. — В закрытом! На берегу. Ничего такого… Ничего неприличного. А фотографировал Пьетро. Только никому не рассказывайте, а то еще и ему достанется. 

— Хорошо, не скажу.

Пьетро, тихий мальчик, действительно увлекался фотографией, некоторые его творения тоже висели на импровизированной выставке в церкви. Два робких одиночества нашли друг друга… Родителям бы порадоваться!

— Я так больше не могу! Я… я перестану есть! Вот!

Мартин вздохнул.

— Кристина, голодовка только ухудшит твое физическое здоровье, а значит, повлияет и на душевное. Не глупи.

— Но пост…

— Пост — это другое. Его не начинают в пику кому-либо, и вообще… — он попытался было подобрать слова, но быстро сдался и снова вздохнул: — Постараюсь поговорить с твоим отцом, да поможет мне Бог и все Его воинство. 

— А вы… на меня не сердитесь? — Кристина подняла опухшее розовое лицо и шмыгнула носом.

— Не сержусь, скорее, огорчен, — склонил голову Мартин. — Ты умная девушка и знаешь, что ложь — это грех, и все тайное становится явным рано или поздно. Но я, пожалуй, не вижу ничего страшного в конкурсе. Людям нужна красота, и хорошие фотографии одежды тоже нужны, — он слегка улыбнулся. — Прекрасные цветы созданы, чтобы люди ими любовались и хвалили Творца, не так ли?

— Отец Мартин! — отбросив подушку, она бросилась ему на шею, и теперь от слез мокла уже сутана.

— Все будет, как рассудит Бог. Иди, побудь пока с Рикардо, ты же хотела?

Девушка кивнула и убежала, оставив на полу подушку, а на ткани сутаны — несколько светлых волосков. Мартин отряхнулся, задумчиво посмотрев на подушку, поднял ее и, приоткрыв дверь в кладовку, бросил к вещам для стирки.

Конечно, разговор с Занетти состоялся не в тот же день. В тот Мартин лишь сухо заметил, что в жару, которая спустилась на город, пребывание в запертом душном пространстве может повлечь последствия. Нужна ли синьору машина скорой помощи у дома и огласка личных обстоятельств? Кажется, удалось заставить упрямого осла задуматься… 

И уже после, собрав достаточно данных и о работе модельных агенств, и о том самом конкурсе (организаторы очень удивились, получив звонок от священника), он постарался втолковать чете Занетти, что их дочь не сделала ничего ужасного, она не гордячка, а просто жаждала чего-то нового. А таилась из того самого страха, о котором они говорили в прошлый раз. Убедили ли доводы этих ретроградов или нет — знал лишь Спаситель. Мартин сделал все, что мог. В круговороте дел почти не оставалось времени задуматься, верно ли он поступил. Веление сердца — это еще не воля Господа. Иногда они совпадают, а иногда нет…

***

Донателла лежала в больнице вторую неделю и отчаянно там скучала. Каждый раз, когда Мартин приходил навещать ее, старушка сетовала, что, мол, центральная больница округи, новые технологии, а туда же — никак не могут разобраться с каким-то мелким желчным пузыриком и отпустить ее, наконец, домой.

Донателла всегда много рассказывала о своих детях и внуках, но падре лишь раз увидел у ее постели букет. В остальном же складывалось ощущение, что больную навещает только он. И старался приходить почаще — благо, городок небольшой и больница находилась в пятнадцати минутах ходьбы от дома. 

Донателла говорила и о прошлом. Там оказалось много цвета, спелых плодов, ветреных пастбищ с гулким мычанием коров; много света и любви, конечно. Мартин сидел, подперев щеку рукой. И слушал о счастье. Счастий было несколько: Лоренцо, Фредерико, Лино… Старушка совсем не стеснялась бурной молодости, а Мартин не мог не смеяться над забавными историями вместе с ней.

— Вы хорошо понимаете людей, падре. Это ваш дар. Моя внучка выучилась на психолога. Знаете, из вас получился бы неплохой. 

— Не думаю, — улыбнулся Мартин. — Я часто ухожу в дебри, которые никто не способен понять, даже я сам.

— Это лишь подтверждает мои слова. — Донателла села в подушках, потянулась к тумбочке за печеньем, которое Мартин ей с готовностью подал. — Знаете, раньше нам твердили, что судить себя нужно денно и нощно. Теперь это называется “самоанализ”. А терзаться все время вредно для души. Так ведь вы мне сказали когда-то на исповеди? — она подмигнула и с хрустом откусила печенье.

Мартин ощутил, как кровь прилила к лицу. Бесспорно, утешение в его воображаемом списке стояло выше осуждения. И это не всегда верный выбор. Но падре предпочитал каяться в нем перед Богом уже потом, убедившись, что исповедавшемуся стало чуть легче. Но не годится выставлять это напоказ.

— Я не…

Старушка прервала его внезапно сильным пожатием руки.

— Вы молоды, падре Мартин. У вас впереди вся жизнь со всеми ее дорогами.

— Мой путь определяет Господь, — он опустил взгляд.

Донателла выдержала долгую паузу, затем вздохнула:

— Конечно. 

И больше ничего не стала говорить. Мартин ушел, когда она уснула.

***

Никки был непривычно сдержан и молчалив, хотя Мартин видел:  брат очень хочет о чем-то рассказать. Но не может. Мартин носил мобильник по своему вовсю цветущему огородику, показывал кочаны нежно-желтого салата, завитушки фасоли и робкие новые ростки клубники. Никки расслабился и разулыбался, но к концу экскурсии снова поник. 

— Ты одержим зеленью. Кажется, однажды обратишься в энта, — эта улыбка была уж очень натужной.

Мартин сел на ступеньки, глядя на пролетающие штрихи стрижей.

— Никки, что у тебя на душе? Поделись, я ведь чувствую, ты встревожен.

— Я не могу так… Мне легче, когда вживую поговорить можно. — Никки зашуршал чем-то в динамик. — А мама больше не отпустит к тебе. Вот было бы хорошо, если бы ты приехал! Я бы заплатил за билет, у меня скопились карманные. 

Теперь пришло время Мартину вымученно улыбаться в камеру.

— Не в деньгах дело, братишка. Я не могу просто взять и уехать.

— Понимаю, — потупился Никки. — Я зря… 

Мартин обещал быть хорошим братом. Но выполнять обещание сложнее, чем давать его. Что он мог? Лишь поминать их в вечерней молитве. 

И прямо там, пока падре стоял на жестком полу коленями, накатила ярость. Откуда-то из самой глубины. Что молитвы, когда требуется присутствие?! “Кто-нибудь из вас скажет им: «идите с миром, грейтесь и питайтесь», но не даст им потребного для тела: что пользы?” Нечто ядовито-огненное прошибло насквозь, заставив ссадить костяшки кулака о пол. 

Это еще что?!.. Как это понимать? Мартин облизал соленую кожу с привкусом железа и постарался успокоить дыхание. Надо взять себя в руки. Ничего ведь не произошло, чтобы так распускаться. Он именно что распустился, Лео миллион раз прав. Мартин позволял себе отступать от пути, и казалось — в мелочах, но эти мелочи копились и копились. Он позволил себе увлечься женщиной. Ударить человека. Оправдать тщеславие. Он слишком расслабился. Все растет из одного темного корня. Это ищет выхода низменный телесный голод. Не зря святые говорили “бегайте блуда”, не сражайтесь с ним — ибо бесполезно. Мартин сбежал, но очевидно недостаточно быстро.

Отец Джон не говорил с ним об отношениях между полами. Никогда, словно этого аспекта бытия вовсе не существовало в природе. Именно таким должен быть совершенный священник. Как отцы Джон и Лука… 

— Ибо вы куплены дорогою ценою, — сипло прошептал Мартин.

Тот же кусок говорит о блуде против собственного тела. Что сказала бы Эва на это? Мартин знал. “Как это “ты куплен”?! Ты раб или осел, чтоб тебя покупали? А твоего мнения вообще спросили?” Нет, она бы так не сказала, она не настолько ядовита. Значит это он сам, его темные мысли, соб-ствен-ны-е. 

Донателла убеждала, что Мартину доступны все дороги, но он ведь выбрал одну-единственную. Только с каждым шагом ноша растет. 

Что еще он мог бы себе запретить, в чем ограничить? Смешно, но как ни перебирал, не находилось больше ничего. Леонардо наверняка расстроился бы и сказал, что жажда наказания — тоже гордыня. Но это не наказание, а скорее лекарство, которого ищешь, понукаемый совестью.

***

Голуби кружились вокруг колокольни сан-Джозефина, встревоженные долгим перезвоном. Ступени и площадь усеивали белые лепестки цветов. Новоиспеченная чета ждала, когда подадут машину: водитель застрял в пробке на верхней дороге, где некстати случилась небольшая авария. 

Жених дрожал от напряжения, это Мартин ощутил, пожимая ему руку. Парень явно переволновался и теперь едва с ног не падал. Невеста выглядела хоть и усталой, но умиротворенной и радостно щебетала в кругу подружек. Мартин подошел к жениху и тихо предложил посидеть и отдохнуть в собственной комнатке, отведенной обычно для переодевания и прочих мелких дел; отдал последнюю оставшуюся бутылочку воды. Чета накинулась на нее, словно они трое суток скитались по пустыне. Обычно так и бывает: на свадьбах веселятся гости, а для новобрачных это действо — тяжкий труд, не всегда удается поесть или сделать глоток воды… 

Невеста пила первой, и ей досталось намного больше. Мартин запретил себе придавать наблюдению хоть какое-то значение. Эти двое выбрали друг друга, и не ему судить об их отношениях по бутылке воды.

— Благословите нас, святой отец?

— Еще раз? — удивился Мартин. — Конечно, если хотите. Секунду, соберусь с мыслями.

Падре должен нести радость и вкладывать ее в каждое свое слово. Если пара будет несчастлива, то не смута ли в духе священника станет виновата в этом? Суеверие, которое нужно отмести прочь. Но тревога все же осталась, бесформенная и оттого еще более неприятная.

***

На корте, попискивая, трещали поливалки. Красный песок покрывали полосы: девушка-работница волочила за собой пластину, оставляя узор. Воздух подрагивал от зноя, вода заманчиво плескала в камни совсем рядом — но эта приятная с виду вода коварна: озеро, по словам здешних жителей, прогревалось лишь к июлю. Хотя многие уже купались на каменистом пляже поблизости, где воду устилали сбитые ветром лепестки акаций. 

— Веришь, что я тебя сегодня уделаю? — Мартин перебросил ракетку из руки в руку.

— Верю, — прищурился Лео. — Работа у меня такая: верить… Но я все же попробую сбить с тебя спесь, малыш! — и вскинул свою ракетку, как автомат.

Ровные полосы остались лишь по самому краешку поля, вся одежда пропиталась солнцем, потом и алой пылью. Лео фыркал, как морской слон, подставив голову под струю фонтанчика, после принялся вытираться, поливая все вокруг потоками воды. Мартин снял повязку с волос и задумчиво сунул в карман шорт.

— Раньше у меня были вопросы к Богу, теперь есть парочка и к дьяволу.

— Только не говори, что к твоей пестрой коллекции нуждающихся в покаянии грешников прибавился сатанист! — расхохотался Леонардо, выныривая из полотенца.

— Нет, — улыбнулся Мартин. — Такого я бы сразу отправил к тебе, на исправление.

Лео повесил полотенце на плечо и хрустнул пальцами, грозно сведя брови. Мартин усмехнулся. Друг еще не отошел от горячки сражения на мячах…

— Просто это слишком удобно: перекладывать вину на демона вместо того, чтобы взять ее на себя, признать и покаяться, как должно.

— Гордыня, брат мой, — воздел руки Лео, повернувшись к спортивной сумке за сменной одеждой. — Она — твое главное искушение!

— Это лишь желание не позволять себе лишних оправданий и пострадать за собственную вину. Я не вижу здесь гордыни.

— Бога мы тоже не видим, — Лео круто развернулся и наставил на Мартина палец: — Но это ведь не значит, что Его нет! В Слове сказано о Сыне Утренней Звезды и бесах, ему служащих. Ты же хочешь показаться мудрее Господа, Который продиктовал Писания пророкам. А твое навязчивое желание страдать — вариация похоти.

— Ты упрощаешь.

— А ты не усложняй. Нам дано Слово Божье и писания Святых. Если тебе и этого недостаточно — пиши падре Луке или устрой конференцию. Заодно и меня научишь это делать.

— Отец не станет давать мне видеоуроков, — отмахнулся Мартин.

Лео молча покачал головой и вздохнул.

***

Мартин скучал по Эве. Отчаянно. Непрестанно. Вспоминая каждую мелочь, каждое слово из тех, что они успели друг другу сказать. Удивляясь самому себе. Воспоминания незаметно сменялись мечтами, чудилось, Эва оказывается здесь, рядом. Порой он терял нить мысли прямо во время урока в школе. Эва сидела за задней партой и хихикала над его шутками вместо со всем классом. Иногда Мартин приходил в себя в саду с инструментом в руке, забыв, что, собственно, собрался с ним делать. Эва поднимала голову в широкополой шляпе от грядки и указывала на интересную форму сорняка. И конечно, она заявлялась к нему домой, бесцеремонно, как в самый первый день. Разглядывала ликуалу, посаженную в плодородную землю, но пока не подающую признаков жизни. Забиралась с ногами в кресло с чашкой какао, шутила, рассказывала о чем-нибудь. Заглядывала через плечо в экран компьютера. Ложилась в постель, и на ее лице и руках плясали лунные тени.

Мартин не знал, что может такое чувствовать. И не знал, что с этим делать и как. Знал только предписанный правилами результат — неумолимый и бескомпромиссный. Выжечь это чувство, вытравить, заставить исчезнуть. Но оно неведомым образом успело вырасти даже за время разлуки; пустило корни столь обширные, что оставалось неясным — уцелеет ли при уничтожении само сердце? 

Историй о женщинах, пытавшихся соблазнить священника — множество, почти у каждого служителя есть хотя бы одна. Для некоторых сутана — это вызов. Вот Лео одна неудавшаяся соблазнительница пыталась обвинить в домогательствах. К счастью, вину Леонардо доказать не смогли, а после он обвешал и церковь, и даже свой дом камерами во избежание повторения подобного. Никогда и ничего приятного в этом нет и быть не может, и в душе потом — одна гадливость.

Эва не пыталась соблазнить Мартина. Напротив, поначалу была настроена к нему даже враждебно. Так что не на кого малодушно валить вину за собственную немощь. И это желание невозможного — часть бремени, которое он тоже должен нести сам.

Нередко приходила эгоистичная мысль: может, увидеться еще разок? Поговорить, не важно о чем. Посмотреть. Позволить успокоить ноющее нутро, чтобы хотя бы на краткие минуты ощутить себя цельным. Мартин и так близко — дом рядом с ее магазином, и обязательный вечерний обход: что решат еще несколько метров? И Эва ведь ничего не знает. Для нее Мартин — друг, приятный собеседник. Вероятно, она обижается на него за то, что пропал. Вот настоящая предательская суть этих христианских боголюбов… Он бы мог уверить ее, что все хорошо. Утешить пустой гнев, усмирить бурю во благо самой же Эвы. Краткое потакание себе дало бы Мартину силы продолжать идти дальше. 

Искушение умело нашептывало логичные, на первый взгляд, верные мысли. Обоснования. И с каждым днем этот голос звучал все настойчивее, а аргументы против рассыпались в прах под натиском тоски, которую Мартин страшился назвать по имени.

Он написал письмо отцу Луке однажды вечером — очень длинное, путаное, чересчур эмоциональное. Мартин никогда не писал такого раньше. Опустив конверт в ящик, едва поборол искушение сорвать тот со стены и вытрясти письмо обратно. А после еще долго метался между двумя желаниями: чтобы поскорее пришел ответ и чтобы письмо потерялось и не дошло до адресата.