Лючия позволяла курить в баре только себе и немногим любимчикам, прочих выгоняла на улицу. Все пепельницы чистились регулярно, за исключением одной, стоящей у кассового аппарата. Мартин старался устроиться подальше от горы пепла, что могла обрушиться в любой момент. А сейчас она еще и опасно подрагивала: стойка вибрировала от то и дело стучащих об нее тяжелых пивных бокалов. 

Анна-Мария, густо накрашенная, счастливо и щербато улыбающаяся, сидела на коленях у грузного мужчины лет пятидесяти. Мартину уже рассказали, что ее новый ухажер — повар, и собирается откормить свою “девушку” до аппетитных размеров. Глядя на выступающие под ключицами Анны-Марии кости, Мартин сомневался в успехе предприятия, но разумеется, вслух этого не озвучивал.

— Святой отец, благословите молодых!

Мартин улыбнулся и отсалютовал кофейной чашечкой.

— Надо и вас подкормить, падре, — негромко заметила Лючия, перекатив сигарету во рту. Потянулась к шкафчику с выпечкой, вынула чистую тарелку. —  Съешьте пани́но за счет заведения, мне дядя вчера привез свежий сыр из деревни, очень ароматный. 

— Хорошо, спасибо. 

Лючия удивилась его согласию, но, что приятно, — обрадовалась. Сыр и правда оказался выше всяких похвал: в меру острый, слегка пощипывающий язык, пахнущий деревом и далекими лугами. Дома бы сказали — вонючий, как старый носок, но что они там понимают в хороших сырах?

Смакуя сэндвич, Мартин слушал разговоры вокруг. Джулио громогласно рассказывал о щенках, народившихся у белой суки соседа непонятно от какого кобеля.

— Веселые такие, пузатые, весь подъезд загадили, сволочи! Не нужны, случайно, никому?

— Нет! — громко ответил Заро, словно спрашивали его одного. 

Мартин вздохнул. Потеря близкого существа оставляет незаживающую прореху в душе… Сколько месяцев уже прошло? А он все горюет. Падре бы опасался при нем даже упоминать в разговоре других собак, но Джулио — тот еще бульдозер, чувство такта ему неведомо. Заро, глядящий в окно на просыпающийся город, внезапно обернулся и дернул приятеля за рубаху:

— А какого цвета? 

— Что? — удивился Джулио, уже отвлекшийся на разговор с поваром Анны-Марии.

— Так щенки.

***

В разразившуюся июльскую жару церкви стали истинным спасением для задыхающихся туристов, что с показным старанием склоняли головы перед статуями святых и с глубокомысленным видом отдыхали на задних рядах скамей. Не забывая, впрочем, и фотографировать фрески на стенах: ведь в каждой церквушке они свои, будет чем пополнить страницы соцсетей.

Мартин тоже фактически поселился в церкви, по крайней мере, от полудня до заката. На улице в тройном слое одежды уже через полчаса казалось, мир начинает оплывать по краям. Любые занятия, требующие нахождения внутри прохладных, толстых каменных стен, являлись благословением.

Ребенок в руках оказался вертлявым, пришлось призвать все свое сосредоточение и ловкость, стараясь не позволить малышу выскользнуть из атласных пеленок.

— Отрекаетесь ли вы от греха, чтобы жить в свободе детей Божьих?

— Отрекаемся.

Обычно дитя держат мать или отец, однако Тесса, смущаясь, попросила, чтобы именно падре выполнил весь обряд, ведь “так Франчи получит максимум благословения”. Мартин не стал портить праздничный день суровой проповедью о вреде суеверий и согласился.

Франчи не испугался ни незнакомца в черном, ни громких голосов. Такой хрупкий и теплый. Мартин не удержался и провел по пушистым волосикам, прежде чем возлить воду ему на темя. Младенец не стал кукситься, когда и это было сделано. Тесса и ее муж Альфонсо выглядели счастливыми, Мартин тоже улыбался, глядя на них.

Провожая семью до выхода, он посмотрел на пустой кусок стены между исповедальней и стендом для религиозных брошюр. Там, в этой каменной темной тесноте, с ним произошло самое прекрасное чудо на свете. А также самая страшная казнь. И все это — одновременно. 

Эва импульсивна, ехидна, горда и лишена смирения. Абсолютно совершенна для сердца и глаз. 

Эва. 

Она любит его, она так сказала, и в тот момент Мартин испугался так сильно, как в жизни не боялся: испугался себя самого. Того, что в невероятное мгновение нежданного счастья готов был отмести все, абсолютно все, ради взгляда этих серых глаз. Поверил, что мог бы сделать ее настолько счастливой, насколько мужчина способен сделать женщину. Но Мартин — священник, не мужчина: учителя в семинарии так утверждали. Святые отцы бесполы как ангелы небесные. Для внешнего мира по крайней мере, а каким кнутом каждый смиряет собственные страсти наедине с всевидящим Господом — его личное дело. 

Крусифация на Филлипинах, снова попавшаяся в новостях, не показалась на сей раз пафосной дикостью, напротив. Только незачем делать это при толпе народа. И гвозди не нужно втыкать, наоборот, выдирать из сердца самое неожиданно-дорогое что в нем когда-либо было. Любовь. 

Если Эва так сильна, чтобы признать, почему он, смиряющий себя столь усердно и долго, оказался слаб и труслив? Она не верит в Господа, но честнее тех, кто полагает Его своим краеугольным камнем. О который — стоило бы помнить — можно расшибиться в кровавое пятно.

Но теперь некуда отступать, и нужно только принять и смириться: Мартин любит. И эта любовь не похожа ни на одну другую, что он испытывал. Наполняет и опустошает в равной мере, возносит и низвергает, а душа ощущается растянутой между этими полюсами: вот-вот порвется, но боль эта сладка. 

Только вот Господь хочет, чтобы Мартин рассек и своими руками вынул изнутри эту любовь, кусок за куском. Пока не окажется во тьме. Пока не умрет. Потому что только умершее семя может прорасти в жизнь вечную. От этой мысли холодно, так холодно. Это уже тьма внешняя, где плач и скрежет зубов? Или… или там, за гранью, просто ничего нет. И никогда не было. Эта мысль причиняет такую боль, что дышать нельзя. А если принять ее, будет — незачем.

Но мерзко позволять себе рассыпаться. Вон, даже Никки держится молодцом, несмотря ни на что. Он, бедолага, там один посреди творящегося в доме хаоса, и не жалуется. Мартин обо всем узнал от отца, который впервые за черт знает сколько лет позвонил сам… Это тоже занимало много места в голове, крутилось волчком, не давая покоя. Мартин выкопал тюльпаны с опозданием, теперь неизвестно, хорошо ли станут цвести на будущий год. Прищипывая помидоры, заметил, что по невнимательности оставил два куста у стенки, и черри разрослись, завязались плоды… Осталось только ждать и наблюдать, сумеют ли растения справиться с непосильной задачей.

***

В четверг в кабинет Мартина при сан-Джозефина внезапно без стука вломился парень. Наскоро поздоровавшись, нагло расселся на стуле и достал допотопный, смешной диктофон. Мартин профессионально улыбнулся и сложил руки на столе, приготовясь общаться с представителем прессы. Какой? Не имеет значения, они все одинаковы и вопросы задают те же, а уведомление о визите Мартин мог и пропустить: со вниманием у него в последнее время было туговато.

— Добрый день, святой отец, я Марко Тоцци из журнала “Маджиорэ”, в котором освещают конкурс красоты. Ведь это вы звонили в модельное агенство?

Господи, Господи, за что?!

— Нашим читателям очень интересно будет узнать мнение церкви по поводу подобных мероприятий!

Мартин осторожно подбирал слова, кляня себя за недальновидность; за то, что, говоря по телефону, машинально назвал имя и должность.

— Я могу говорить лишь как частное лицо, не от имени Святой Церкви, всех священников и самого Папы.

— Разве ваше мнение не должно быть едино? — ухмыльнулся журналист.

— Церковь состоит из отдельных людей, — Мартин встал. — Простите, но я не буду давать вам интервью.

Потому что наговорил бы лишнего. Не смог бы говорить то, что должно, от имени Церкви и всех ее институтов. А то, что заявил бы от самого себя, было бы понято превратно. 

Парень еще какое-то время пытался уломать падре смягчиться, но в итоге выключил свою мигающую алым машинку и убрался, поленившись как следует притворить за собой дверь. Мартин выдохнул, прислонившись к ней спиной. Внутри бурлил гнев, не имеющий выхода, колоратка сдавливала горло ошейником.

Главное, что с Кристиной все в порядке. Занетти хоть и перестали ходить в церковь, — в его церковь, — однако выпустили пленницу из заточения. Мартин видел ее и Пьетро на пляже в кругу сверстников. Они выглядели радостными. На этом и надо сосредотачиваться. Сделать эти улыбки своими якорями.

***

Улыбаться так, чтобы лицо излучало райский свет — искусство. Леонардо владел им в совершенстве, а Мартин не мог заставить себя в этот раз даже приподнять уголки губ. Епископ со снисходительным одобрением слушал речи Лео, все те мелкие факты, которые не умещались в стандартные приходские отчеты. Приятные факты, разумеется. И, тут и там, просьбы к канцелярии Его Преосвященства, высказанные в тщательно продуманном порядке.

Смотрели не все подряд, только крупные церкви: собор Леонардо и, хоть и немаленькую, но куда более скромную сан-Джозефина Мартина. Когда разодетая процессия вошла в начищенные до мягкого блеска дубовые двери, епископ благосклонно оглянулся кругом. А Мартину отчего-то ужасно захотелось скрыть стенд с детскими рисунками. Хотя бы заслонить собой. Слишком уж это личное, слишком радостно-наивное, не для оценивающих глаз.

— Цифры новых прихожан в пределах допустимого, но две богатых семьи ушли от вас. — Епископ прищурился, смотря на Мартина. — Не сошлись во взглядах? — насмешливо фыркнул он. — Опрометчиво, весьма опрометчиво. Я рекомендую вам явить смирение и извиниться перед ними.

Мартин собрал все смирение, какое в нем еще осталось.

— Не уронит ли это чести церкви? — выдавил он, наконец под обеспокоенным взглядом Леонардо.

— Вы молоды. Не переживайте о чести церкви, вам ее не уронить.

Все засмеялись шутке, епископ примирительно похлопал Мартина по плечу.

Отец Алонзо, разумеется, тоже присутствовал. К счастью, он был занят беседой с другим священником и не слышал последнего разговора. Поскольку дело касалось в том числе его бывших прихожан Занетти, старик не преминул бы ввернуть язвительную фразу, а Мартин и так едва держал себя в руках. Всмотревшись в собеседника Алонзо внимательнее, вздохнул. Кто бы сомневался… Цитата из проповеди этого святого отца, помнится, пару лет назад всколыхнула светскую общественность. Он публично заявил, что убийство  — менее тяжкий грех, чем гражданский брак*. И епископ немедленно собрал прессу и извинился за его слова. Однако вот, якобы опальный падре в свите Владыки, среди приближенных. 

Почему он не додумался убрать стенд с рисунками? Горшки бегонии и шефлеры тоже надо было убрать, хоть в ту же кладовую на вечер… 

— Что ты смотришь волком? Улыбайся, — прошептал Леонардо, оказавшись рядом. — Ну же, давай.

И правда. Он тут не один — сам за себя. Он подводит друга. Мартин улыбнулся. Лучше бы воткнул в ладонь гвоздь. Слава Богородице Милостивой, что экскурсия уже подходила к концу. Последняя услышанная фраза отдалась эхом от сводов:

— Это все же церковь, а не ботанический сад.

"Это вы еще, черт возьми, мою сан-Стефано не видели!" — и бесстрашно расхохотаться. Бы. В мечтах...

На улице лил дождь — внезапный, яростный и теплый. Машины делегации сверкали полированными боками и голубоватыми фарами; трещали, раскрываясь над благословенными макушками, элегантные эпонжевые зонты. 

Мартин поймал Леонардо за рукав:

— Я не поеду на ужин.

Лео зашипел, как от боли. 

— Ты же знаешь, что это необходимо.

— Я не могу.

— Смоги!

Мартин помедлил, выпустил его рукав, посмотрел другу в лицо.

— “Гордость и высокомерие, злой путь и коварные уста Я ненавижу”.

— “Не будь мудрецом в глазах твоих”, — покачал головой Леонардо и побежал догонять остальных.

***

Мартин увидел Эву мельком, перед утренней воскресной мессой. Она шла в сторону парковки, помахивая пустой тряпичной сумкой для супермаркета. Внутри все моментально зажглось адским пламенем, стало трудно дышать. Она не первая женщина, которую он встречает, и не первая красивая женщина, но это Эва. Необъяснимо, непреодолимо. По крайней мере, Мартин не отыскал способ. Пока длились служба и обычные для воскресенья обязанности — было чем занять руки и разум, и это еще терпимо. А позже, вечером… 

Ей тоже больно, наверняка больнее, чем ему самому — ведь Мартин знал, на что шел, когда принимал обеты, и должен был быть готов, что однажды придется ощутить границы каждой клеткой. А для нее это — непонятная условность, обидная несправедливость, желанное спелое яблоко для голодного, а не несокрушимая твердыня, перед стенами которой можно только смиренно склонить голову. Эва уважала выбор Мартина, хотя — тогда, у церковной стены — могла одним движением обратить обеты в пыль. Она его пожалела. Спасла.

Мартин мог бы сделать ее счастливой, но сделал несчастной. Не по своей воле, но какая разница? Он послан Господом утешать и радовать, а не причинять страдания. Эва пыталась его утешить. Попыталась бы и теперь. Было бы довольно одной улыбки — мягкой, какую она показывала редко и только близким. Мартин не знал наверняка, но так хотелось думать и верить. Эва бы сейчас улыбнулась и протянула ему руку.

— Алло? Привет. Это… я. Можно с тобой встретиться?

***

Эва сидела на каменной скамье под стрельчатым окном, едва видимым во тьме. Свет далекого фонаря золотил отдельные волоски небрежной прически. Сильно пахло мхом и прелой листвой, гранит блестел от влаги. Древняя базилика на городском холме высилась над головой, закрывала двух поздних визитеров от снова начавшегося дождя. Ветер шуршал зарослями поднимающихся по стенам вьющихся роз.

Мартин многое бы отдал за то, чтобы на пару минут заиметь пресловутый талант красноречия. Или отмотать время назад, подготовиться и написать себе подсказки. Мысли по дороге к языку умудрялись спутаться в клубок; вместо итальянского постоянно лезли идиомы родной речи, и это не облегчало задачи. Но надежда, что Эва сумеет понять, ЗАХОЧЕТ понять, пересиливала остальное.

— Я должен был сказать раньше. Тогда. Сразу. Ты замечательная, умная, прекрасная. Чудесный человек с добрым сердцем, ты... Ты смешная и искренняя, такая красивая... — Боже, он и не подозревал, что, произнесенные вслух, эти слова станут столь жалкими и избитыми. — Ты невероятная. Ты заслуживаешь счастья. Я думаю… что… тоже люблю тебя. Прости, я так неуверенно говорю это, просто я до сих пор не могу смириться. Не с тем, что… Не с тобой, а… С собой. С тем, что не смог справиться. Не знаю, что мне делать. Не могу понять до конца… как это вообще произошло.

Из полумрака донесся смешок.

— Такое случается, падре. Разве вы не читали? Все эти истории про любовь…

— Знать и ощущать — разные вещи. Но главное — я не предполагал, что и ты… даже не догадывался. И для меня твои слова… Просто… — он сел, бессильно опустил голову на ладони, запустил пальцы в отросшие волосы. — Я хотел бы дать тебе все, но не в силах предложить ничего!

Эва помолчала, вздохнула.

— А в прежние времена ты хотел быть мне другом.

Мартин вздохнул и откинулся на скамейку, обхватив себя за плечи.

— Священник должен ставить в центр своей жизни Бога, а не человека. А я думаю о тебе, постоянно. У меня все валится из рук.

— Это комплимент или упрек? — ехидно спросила она.

— Я — часть церкви. Она — моя опора, — не таким уверенным тоном, как хотел бы, сказал Мартин.

— А мне вот кажется — тюрьма. Посмотри на себя. Ты выглядишь ужасно. Как после пыток инквизиции.

— Без нее я ничто, — безнадежно прошептал он.

— И тебе нормально? Быть ничем? — Эва подсела ближе, свет очертил контур верхней губы. — Не то, чтобы я сама считала себя особенной, но мне кажется, это опасно — вверяться целиком единому институту или идее… Если однажды Папа прилюдно покажет задницу и заявит: все, церкви больше нет — что у тебя останется?

Не было сил ни смеяться, ни сердиться.

— Останется моя вера. Бог.

Прикосновение ее руки пропустило разряд по всему телу, но Эва не позволила ему вырвать свою.

— Спокойно. Всего лишь рука, Мартин. Мы не станем заниматься сексом на этой замшелой скамейке.

Ей все-таки удалось рассмешить его, хотя хохот поначалу и был похож на всхлипывания.

— Можно служить людям и не нося вериги, — продолжала Эва. — Получить профессию никогда не поздно. Я вот мечтала учиться, и до сих пор порой думаю, как бы все сложилось, если бы…

Вот так. Он хотел принести утешение ей, а снова вышло наоборот.

— И на кого бы ты хотела выучиться?

— Когда-то мечтала стать медиком, потом, поработав в больнице, поняла, что это не мое. Еще думала о социологии, вот только работу потом трудно найти. 

— Не думала открыть свою теплицу?

— Нет, растения — для души. По крайней мере, никогда не задумывалась об этом. 

Она все еще неподвижно сжимала его руку в своей ладони. Оттуда тепло разбегалось дальше, выше, согревало. Не хотелось разрывать контакт. В нем и правда не было ничего предосудительного: всего лишь рука. Мартин пожимал как минимум десяток рук за день. Почему в этом случае нужно тревожиться?

— Я в четырнадцать лет вырастил три горшка отборной марихуаны. Из семян. Это мой первый опыт в садоводстве, я был очень горд. Но скурить ее не вышло: сушить втайне от родителей, в шкафу… В общем, эксперимент не удался.

— Но ты же курил? Не эту, в целом?

— Да, — вздохнул Мартин. — Но это было так давно, что я почти ничего не помню.

— Плохой мальчик, — хихикнула она и шутливо шлепнула его по руке. На миг Мартин испугался, что ее ладонь не вернется, но она снова накрыла пальцы теплом. — Так у нас в городе и правда живет наркобарон!

Мартин улыбался в темноте и знал, что Эва тоже улыбается. Все внутренние бури улеглись, убаюканные шорохом летнего дождя и теплом сцепленных рук. И было просто хорошо, как давно не было. Казалось — никогда. И понимание, что этот вечер не бесконечен, и Эва вот-вот поднимется и скажет, мол, нельзя долго сидеть на холодном, заставляло дорожить каждым мгновением.

— Я подумал… Быть может… все же попробовать? 

— Что?

— Такие отношения. Быть друзьями. Встречаться. Разговаривать. Я говорю с тобой, даже когда тебя нет, и порой мне кажется, что схожу с ума.

— Мартин. Ну что ты, — в Эвином голосе звучала тревога, и он устыдился своих слов. Как всегда, необдуманных. 

— Я слишком… Прости. Я просто не знаю, как…

— Прекрати просить прощения, этим займешься на сеансе у своего Господа, — она выпустила его руку, зашуршала ткань платья. — Я не знаю. Давай попробуем. Ведь я тоже все время только об этом и думаю. О тебе, — она улыбалась, было слышно по голосу. Мартин же надеялся, что не слишком слышно, как его сердце стремилось выпрыгнуть прямо ей в руки. — Все равно ничего иного нам не остается. Так ведь?