Человек-33, пойми меня, если сможешь

И я постараюсь тоже

Хочешь сказать – говори

Для того, чтобы вместе дышать

Нужно сделать как минимум шаг

Любые слова не важнее того, что за ними

Fleur

Касания стали не только привычны, но необходимы. Разговаривая, Эва и Мартин сцепляли руки и замирали надолго, словно их ладони были половинками скорлупы для крохотного, нуждающегося в тепле птенчика. Эта по-детски невинная тайна не тяготила, но объединяла даже больше, чем само прикосновение.

Сердце билось иначе, неуловимо иначе. Эва ощущала запахи цветов, воды, кальянного дыма из одного окна, слышала кривенькие упражнения фортепиано — из другого и радовалась. Не чему-то конкретному, а так, в целом. Наверное, жизни. И изо всех сил отгоняла мысли, сопровождавшие ее, сколько себя помнила: что любое счастье дорого стоит. Что все в этом мире конечно. Пока — получалось. Рабочие дни пролетали секундой в мечтах о следующей встрече, в ожидании разговора по телефону, присланной фотографии интересного цветка. И было еще кое-что. Кое-что такое, чего у Эвы не случалось ни с одним мужчиной, ну, разве, кроме папы.

Мартин доверял ей. Расслаблялся, оказываясь рядом, это читалось по меняющемуся выражению лица, голосу, сглаживающейся линии плеч. Делился тем, что у него на душе. С горечью рассказал о поездке к своему бывшему учителю, сидя у ее ног на заброшенном, оплетенном вьюном ступенчатом пирсе в стороне от города. Эва могла бы сказать многое в ответ… Ирония, какая ирония! Внутри кипел гнев, и — стыдно, но так и было — звенел тихий злорадный смех.

Эва лишь молча уложила голову Мартина себе на колени (во вполне целомудренных льняных брюках) и тихонько гладила по волосам, пока далеко наверху шуршали проезжающие по трассе машины, а внизу плескалась вода. Когда луна осеребрила все озеро, а колокольни пробили десять, падре пришлось будить, хоть и не хотелось.

Принять доверие — это одно. А вот довериться в ответ сложнее. Доверять — опасно, однако ведь не опаснее, чем любить!

В начале месяца живот скрутило сильнее обычного, а таблетки, как назло, кончились. Сил хватало лишь, согнувшись, будто старая карга, добредать до кухни или туалета — и обратно. Ладно хоть случилось неприятность в воскресенье, когда можно с чистой совестью лежать на постели в позе корнетто*. Однако делать что-то с этим было надо, и чем скорее, тем лучше: по понедельникам с утра у Сильвии Эва работала одна. 

Сарафан предпочтительнее тесных бриджей, но они лежали рядом, а за сарафаном пришлось бы тащиться на другой конец комнаты, в шкаф. Эва с тоской думала о лестнице и пути до припаркованной через площадь машины — дежурная аптека располагалась за рекой. На середине процесса натягивания штанов Эве вдруг пришла в голову невероятная мысль… Ведь теперь ей есть кого попросить о помощи! Сначала идея показалась смешной. Вот еще, дергать человека из-за такой ерунды, она всегда справлялась сама — справится и сегодня. Бывало и хуже, в конце концов! Да и в целом неловко. Однако, словно чтобы образумить хозяйку, боль усилилась. Эва потянулась за мобильником.

Разумеется, Мартин сразу обеспокоился и стал задавать вопросы. И Эва честно написала все как есть. Изворачиваться, выдумывая себе несуществующие болезни и травмы, было противно.

Через час раздался звонок в домофон. Взъерошенный вспотевший Мартин стоял на пороге с пакетом. 

— Я ненадолго, у меня в двенадцать месса. Я попросил еще чай из… эээ… Не знаю, как сказать St. John's wort, моя мама пила его в похожих случаях.

— Спасибо, — растрогалась Эва. 

— Моя работа — помогать страждущим, — ухмыльнулся он.

— Сколько я тебе должна?

Мартин возмущенно покраснел, открыл было рот спорить, но, посмотрев на ее лицо, выдохнул. 

— Ты ведь не отстанешь, да?

— Да!

Он вынул из кармана чек и протянул ей. 

— Входи, я сейчас.

Кошелек лежал рядом, пока рылась в нем, Эва приметила текст на чеке. Итальянское название ей ничего не сказало, но, поразмыслив, она все же поняла, какое это растение. Имя лечебной травы было почти одинаковым на английском и словенском: там и сям поминали святого Иоанна*. 

— Не слыхала, чтобы кто-то из апостолов лечил больных примочками из трав. 

— Мы многого не знаем, — загадочно улыбнулся падре. — Но давай погуглим.

— Он цветет в канун летнего солнцестояния… а, так это же наш праздник Ивана Купалы! С утра нужно выкупаться в реке, а ночью — жечь костры. Красивые народные сказки, языческие обычаи. При чем же тут святой Иоанн? 

— Прислать тебе жития святых? — рассмеялся Мартин.

— Звучит смертельно скучно, — сморщила нос Эва. — Но в твоем пересказе я бы, может, и послушала.

Августовское небо словно решило показать все, на что способно: зрелищные шоу с многоцветьем закатных облаков и двойными радугами над озером привлекали к берегу туристов. Дела в магазине шли хорошо, особенно после того, как Сильвия отвела местечко для сувениров, а Эва выставила самые красивые на витрину. Недолго оставалось до новой страдной поры, когда начнут прибывать коробки с учебниками. Книги придется оборачивать в пленку, одну за другой. Спина будет ныть, а ладони вонять клеевым скотчем. У каждого ученика средней школы* учебников — двадцать восемь штук! Обе работницы заранее ворчали, что в их детстве не требовалось такого обилия книг, а Сильвия еще и прибавляла, мол, училась молодежь куда лучше теперешнего, да и повежливее была. На этом этапе Эва умолкала. Просто улыбалась, гадая, начнет ли добавлять эту бабусичью присказку, когда станет старше?

Сообщение от Мартина пришло в семь вечера. Он просил прийти к десяти к памятнику павшим солдатам у берега и одеться “словно на мессу”. Эва фыркнула, но сделала, как он сказал. Шла по темным улочкам, сгорая от любопытства и радуясь, что закрытое платье пришлось надеть прохладным вечером, а не в разгар жары.

Мартина узнала не сразу: он был без привычной уже сутаны, в джинсах и рубашке. Когда обернулся, на шее стала видна колоратка, а в руках — довольно крупный сверток. 

— У меня для тебя подарок. Идем.

Они направились по лестнице вниз, к большому причалу, где покачивались на легкой зыби лодки и мелкие яхты. Пробираться сквозь путаницу натянутых канатов было непросто — словно детская игра в “паутину”, которой нельзя касаться. Наконец, падре остановился возле маленькой темной лодки и, спрыгнув внутрь, схватился за борт, с явным трудом удерживая равновесие. Сверток ударился о дерево, раздался глухой звон.

— Боже, это сложнее, чем я думал! — Мартин поднял голову и поманил Эву. — Спускайся. Не могу дать тебе руку, потому что тогда мы оба свалимся, — хихикнул он.

— И куда же мы поплывем? — спросила Эва, осторожно усаживаясь на широкую деревянную банку. 

— Угадай, — таинственно улыбнулся Мартин, устраивая сверток у себя в ногах. — Только потерпи, пока я разберусь с веслами.

— Ты умеешь грести?

— Нет, но здесь недалеко, — пожал он плечами. 

В воде отражались огоньки развешанных на магнолиях гирлянд, цветные лампочки причала раскрашивали бока плещущихся лодок. Эва старалась не улыбаться слишком уж широко, наблюдая, как Мартин напряженно хмурит брови, вставляя в уключины длинные весла. Даже прилетевшая от неловкого движения порция воды не смыла с его лица это упрямое выражение.

Когда они, наконец, отплыли от берега, на миг стало тревожно. Эва-то, если что, выплывет, но сможет ли вытащить на себе еще кого-то — неизвестно. А дно здесь обрывается резко и глубоко… Но портить такое романтическое начало вечера своей тревогой было бы глупо. 

— Мы правда плывем… туда? — недоверчиво спросила она, осознав, в каком направлении движется их утлое суденышко. 

Мартин согласно тряхнул головой, чуть вьющиеся пряди упали на лоб. 

— Теперь я хочу попробовать грести! Давай меняться.

— Помилосердствуй, я не рискну вставать!

Криво, косо, медленно, но верно лодка приближалась к острову. Тому острову, который рождал столько догадок и мечтаний. Сначала Эва думала, что Мартин намерен проплыть вокруг, однако нос суденышка целил в зеленую точку причального понтона.

— Нельзя ведь вторгаться в чужую собственность, — неуверенно заметила она.

— Конечно, нельзя. 

— А как мы объясним свое присутствие?

— Скажем, потерпели кораблекрушение.

Лодка ткнулась в резиновый бок понтона, Мартин обернулся, оценивая расстояние до верха. Уровень озера в этом году упал, забираться казалось слишком высоко. 

— Попробуем причалить прямо к берегу.

Вытаскивая лодку по шуршащей гальке, оба промочили ноги до колен и нахохотались всласть. Странная и неожиданная прогулка, щепотка страха, осознание, что Эва находится в том самом сказочном месте, о котором столько фантазировала… Казалось, она спит и видит сон. Вдали грохнул фейерверк, воды расцветили крошечные точки отражений. Мартин улыбался, растрепанные волосы подсвечивала луна; зубы блестели, а глаза были устремлены только на Эву.

— Идем? — спросил он хрипло, и откашлялся, перегнулся через борт лодки, доставая со дна таинственный и явно нелегкий сверток.

Эва шла по хрусткой гальке, ноги слегка заплетались, все время хотелось смеяться непонятно чему. Они вошли под сень деревьев, вывесивших пышные кроны из сада, в кромешной тьме ее рука встретила обрамляющую остров стену. А потом — тепло знакомой мужской ладони. Сперва оно трепетно замерло на запястье, затем чуть увереннее поднялось по предплечью; оставляя за собой мурашки, добралось до плеча, к шее. Пальцы зарылись в волосы на затылке, а дыхание согрело Эве подбородок и губы. Она склонила голову и закрыла глаза. 

Ее целовали на сказочном острове, прижав к еще теплой от солнца замшелой стене с округлыми подушечками мха. Целовали неумело, порывисто, жадно и нежно. Мартин был ночью — всеобъемлющей, затягивающей, плавящей в своих объятиях, дышащей летним знойным безумием, собранным за день; дрожащей воздухом остывающих каменных плит, стонущей водами разбивающихся о берег волн. И Эва целовала ночь в ответ — открыто, ласково, мягко гася остроту неопытности радостным принятием. Потому что сейчас — было можно, именно здесь, на волшебном острове из сновидений и фантазий, в кромешной темноте, истекающей ароматами тысяч цветов тайного сада.

— Я люблю, — прошептал Мартин хрипло, оторвавшись от поцелуя, — Я чувствую, я верю в эту любовь так, как не верил в своей жизни ни во что. Прости меня грешного, господи, — прошептал прежде, чем Эва коснулась его губ снова, заставляя умолкнуть.

Он прижимал ее, стискивал до спертого дыхания, и Эва таяла в этом открытом желании близости. Ощущала себя совершенной — какой видел ее Мартин. И поэтому — сильной. Мягко отстранила его за плечи, легко коснулась губами влажного лба. Чужое сердце колотилось в руке птичкой, Эва погладила, успокаивая, уговаривая без слов.

— Ты хотел куда-то идти?

Мартин долго молчал, выравнивая дыхание в темноте.

— Да, — наклонился чтобы снова поднять свой груз.

— Что это? 

— Дар щедрым благодетелям. Реликварий девятнадцатого века. Долгая история. Сегодня хозяева здесь, я до последнего не знал точной даты и времени. Сейчас мы просто посыльные. Ты моя помощница — я ведь не умею плавать, — усмехнулся он. — Я добился, чтобы отправили именно меня. Когда надо, я тоже могу ставить палки в колеса системе. 

После темноты под деревьями яркий лунный свет слепил. 

— Страшновато, — призналась Эва. — Мы войдем прямо туда, внутрь? Вдруг там охрана и все такое… 

— Не бойся. Даже наших лиц никто не запомнит, ты ведь не вглядываешься в каждого доставщика пиццы?

Эва покосилась на сверток.

— Реликварий… Так там внутри кусок чьего-то трупа?

— Все может случиться, — засмеялся падре и пригладил растрепанные волосы.

Ниша калитки была расчищена от вьюна. Мартин нажал чуть светящуюся кнопку звонка.

— Они не любят церковные собрания, но любят церковные ценности, — шепнул он, когда замок вжикнул, открываясь.

Свет в саду не горел, пришлось включить фонарик телефона, чтобы не споткнуться на вымощенной камнем тропинке. Во тьме чужого парка почти ничего не было видно, впрочем, Эва и не всматривалась: кровь все еще бежала по венам, не желая успокаиваться, взбудораженная произошедшим. Потому запомнились отдельные мгновения-картинки, словно карточки в игре — ажурная лепнина на перилах крыльца. Трава, пробивающаяся в стыках каменных плит. Высокомерное выражение лица какой-то пожилой женщины. Вежливая улыбка лысоватого мужчины. Голоса. Наверное, этим вечером Эва увидела вблизи тех, чьими фамилиями пестрят газетные заголовки. Но лучше бы обойтись без них: тогда можно было бы побольше погулять в парке, даже без разрешения, и может, снова… 

Обратно шли быстрее.

— Кажется, у меня не совсем получилось то, что задумывал. Ты испугалась?

— Нет. Ужасно здорово побывать на этом острове. Я и не мечтала! Спасибо за такое приключение. Вышло очень… романтично.

Мартин смущенно отвернулся.

— Садись. Я столкну лодку.

— Давай вместе, все равно ноги мокрые. И обратно гребу я!

Он не пытался касаться, даже, казалось, боялся смотреть прямо. Эва сосредоточилась на том, чтобы довести лодку до причала, не врезавшись в столбы на входе в гавань. В глазах рябили лунные чешуйки.

***

— Ты уверен? Это… тяжело, полагаю?

— Да. Но в воскресенье я буду служить.

— Хорошо. Ты уже написал проповедь? Если что, могу одолжить свою, я подготовил.

— Думаешь, никто не заметит разницы? — усмехнулся Мартин.

— Я же шучу, — улыбнулся в ответ Лео. — Хотя если что, я тебя подхвачу, ты же знаешь. 

— Знаю. Спасибо. 

— Ты уверен в своем решении?

— Нет, Лео. Но так тоже нельзя.

Друг вздохнул тяжко, как кузнечный мех, и молча сгреб Мартина в охапку.

Проповедь рождалась неохотно, медленно, мучительно. Но именно так и должны появляться стоящие творения: из пота и слез.

Мартин провел систему шлангов по огороду, аккуратно разложил принесенные в несколько ходок камни, чтобы даже сильные дожди не смогли навести здесь беспорядок. Он полол, рыхлил. Носил Леонардо свежую зелень для пятничных салатов с его министрантами. Ел алые влажные от росы клубничины прямо с куста. Те уродились сладкими, но мелкими. Чего-то им все же не хватило… Посыпал грядки салата толченой скорлупой. Насколько-то этого хватит. Хотя вопрос “зачем?” оставался без ответа.

***

— Я люблю тебя. Но должен уехать. В Америку. — Эве был невыносим его взгляд, она перевела глаза на кактус у зеркала. — Эва! Посмотри на меня. Пожалуйста. — Эва посмотрела, и Мартин вздохнул, протянул руку, но не решился; отдернул, сжал пальцы и спрятал в другой ладони. — Просто… слишком много накопилось. Мне надо взглянуть со стороны на все, понимаешь? Я не могу… не могу мыслить объективно, пока я здесь.

Можно было бы подколоть “как легко лишить мужчин разума”, рассмеяться его краснеющим щекам. Оказалось, женщин — не сложнее.

— А что же твои овечки? — в голосе знакомое-полузабытое ехидство.

— О, у них хороший пастырь. Лучше и быть не может, — в улыбке одна горечь.

Эва не задала вопроса, но Мартин все равно его услышал. Порывисто шагнул, обнял, горячо выдохнул в плечо. 

— Я вернусь. Обещаю, вернусь к тебе, просто не знаю — когда. Если не уеду сейчас, то не смогу. Понимаешь?

— Нет, — она нахохлилась в его руках, отворачивая лицо.

— Я не прошу, чтобы… чтобы ты меня ждала: не имею права.

— Вот, значит как ты обо мне думаешь?!

— Как я думаю? Я не знаю что думать, только понимаю, что многого прошу и хочу облегчить тебе… все это. А ты сердишься. Что я сделал не так?

— Все. Ты все сделал не так!

— Все?! — он отступил на шаг.

— Зачем ты меня поцеловал?! — Эва со злостью теранула ребром ладони по щеке, стирая непрошенные слезы. — В тот момент я подумала… понадеялась, что у нас еще все может получиться. Не знаю как, но могло бы! А теперь ты приходишь прощаться! — она прищурилась, сложила руки на груди, — Что, не понравилось, что ли? Плотские радости не оправдали ожиданий?

— Как, — ахнул Мартин, — как ты можешь… такое спрашивать? — Он все же покраснел, забавно, как и всегда: брови и треугольник губ остались белыми. — Я совершил… — потряс головой, вдохнул и выдохнул, пытаясь успокоиться. — Что бы я сейчас ни сказал, ты поймешь неправильно! Потому что не захочешь!

— Рискни, — усмехнулась она, снова отворачиваясь к окну.

— Я не должен был этого делать! Понимаешь? Не может быть, чтобы не понимала…

— А что здесь можно понять неправильно? Ты поцеловал меня, потом избегал встреч, а теперь говоришь, что уезжаешь. Кажется, все более, чем очевидно, — Эва сама не подозревала о скопившейся в ней желчи; кажется, даже язык защипало, словно она глотнула кислоты для чистки труб. — Ты долго взвешивал, что для тебя дороже, и выбрал. Теперь уходи безо всяких обещаний про возвращения, такое пошлое вранье вам не идет, святой отец.

— Я люблю тебя, — потерянно повторил он. — Ты… веришь?

Эва не оглянулась. Отпустить — невозможно. Только оттолкнуть, даже если сама упадешь в ту же бездну.

— Верю. Но куда мне против святой троицы: задавят числом!

Хлопнувшая дверь обдала спину ледяным сквозняком.

***

Чувство горькой обиды, полузабытое, детское, преследовало до самого воскресенья. Раньше Мартин был уверен, что задеть его лично просто невозможно. Эти вещи он давно перерос. Прозрение оказалось неожиданным и поразило не менее самой обиды.

Утро мессы настало слишком внезапно. Мартин встретил и провел его, сидя на постели и бездумно глядя в окно. Вышел к кафедре в черной сутане, без толку простояв у шкафа с облачениями и так и не переодевшись. Где-то слева шептались служители; Энцио задел клавишу и нота порывом пронеслась над головами. Потом все вошло в колею. Дым кадила шел полосами, пронзенный светом окон. Распевы хора звучали словно потусторонние голоса, исполняющие в параллельном измерении некий обряд, никак не связанный с происходящим в церкви.

В поле зрения попал Леонардо, его лицо было обеспокоенным. Интересно, почему? Неужели Мартин сделал что-то не так? Ошибся в словах? В порядке действий? Когда настала тишина, а колокола пробили, все замерло в ожидании еженедельного Слова Божия. А Мартин понял, что забыл листки с проповедью дома и не помнит оттуда ни единого слова. Он смотрел на лица. Удивленные, безразличные, участливые, радостные.

— Я хочу поговорить с вами о любви. Она непостижима, как Бог. У нее много лиц и граней, воплощений. И для каждого она — разная. Порой даже Священные Писания не в силах объяснить… — он задохнулся на миг, но тронул ладонью теплое дерево кафедры, привычное, знакомое, и смог продолжать: — Любовь плотская такая же непостижимая — вспомним царя Давида и Вирсавию. Начало их истории далеко как от древних, так и от наших современных представлений об этике. Однако, не случись этой истории — у нас не было бы сокровищ мудрости Соломона. Не родился бы Спаситель, именно таким, каким мы Его знаем в меру нашего разума. 

Любовь милосердствует… Но порой она жестока как искусный палач. И мы все же жаждем ее более, чем всего остального; согласны терпеть любые муки, голод и боль, если за ними стоит обещание любви. Она требует абсолютной честности, мучительной честности! — голос все же сорвался, но никто не нарушил тишины, необходимой, чтобы собраться снова. — Любовь живительна для нашего сердца. Стоит лишь раз ощутить это счастье, это цветение, когда каждая пылинка переливается радужным блеском, и… все. Иная жизнь становится невозможной. Я… я не могу без нее. Я не могу без нее, — Мартин чувствовал, что ему не хватает дыхания, и оперся обеими руками на кафедру, закрыл глаза, вдыхая медленно полный ладана воздух.

На плечо легла рука. Он обернулся и увидел своих служителей, что смотрели на него с одинаковым тревожным выражением на лицах. И Леонардо. Он улыбался, хотя глаза были красные. 

— Иди, — шепнул он одними губами.

В проеме мелькнул знакомый до боли силуэт. Мартин спустился с кафедры, прошел по отражениям окон в каменных плитах и оказался на улице, в сердце знойного полудня, под выцветшим от жара небом, чистым, прозрачным до самого дна.

Ветер шуршал липами в сквере, пустынная площадь дрожала в мареве. Мартин присел на ступени, прислонился лбом к каменной стене своей церкви. Изнутри донесся уверенный голос Леонардо, и хором “Аминь”. 

Была ли Эва там на самом деле? Скорее всего, показалось. Видение, его личное откровение в ореоле летнего жаркого света.