***
если быть честным с самим собой, этот разговор должен был состояться ещё очень — очень — давно. тсунаёши довольно долгое время планировал, как подобрать необходимый момент, прокручивал в голове расписание встреч, выцепляя в памяти время, когда стоило бы решиться, но каждый раз пугался, стоило лишь подумать о том, что именно ему предстоит сказать собственному хранителю, правой руке и близкому другу. это нервировало куда сильнее, чем тсуна мог бы себе позволить, как глава мафии — слишком многое лежало на его плечах, чтобы он имел право отвлекаться на бытовые вещи. которые, к сожалению, временами слишком влияли на внутренние взаимоотношения в семье, а следовательно — должны были быть решены. и тсунаёши, как и предстало десятому потомку вонгола, решал проблемы. постепенно, со всем терпением, которого с годами будто становилось всё больше, хотя по идее должно было быть наоборот. по крайней мере, так казалось ему самому, но видимо дрессировка реборна, которую тот по ошибке называл тренировками, давала свои плоды — всего за несколько лет тсунаёши развил в себе титаническое терпение, которого так не хватало в подростковом возрасте.
вот только терпение не убирало его страх.
он всегда был труслив. и если в отношении многих вещей постепенно вырабатывался иммунитет, стержень, который был необходим для управления не только семьёй – всем альянсом, потому что мафия не щадила слабых, то касаемо бытовых вещей и взаимоотношений всё осталось прежним. где-то глубоко внутри себя он всё ещё был трусливым мальчишкой, который мог озвучить свои важные мысли исключительно в гипер режиме, да и те — коротко, по существу. обычно в такие моменты было не до разговоров о личном и уж тем более не до выяснения отношений. в обычной же жизни всё оставалось прежним, пускай и изменились обстоятельства, обстановка вокруг и немного — окружение. неизменными оставались его хранители. и один из них был главной проблемой для тсуны, той, что настойчиво зудела в затылке, не позволяя сосредоточиться в течение дня и уснуть поздними ночами. « этому» следовало положить конец уже давно. или — позволить расправить крылья и отпустить. как себя, так и проблему.
«этим» тсуна называл их взаимоотношения с гокудерой, которые даже спустя годы жизни бок о бок, совместной работы и не одной ночи, проведённой над документами, не сдвигались с мёртвой точки. исключением становилось лишь поле битвы, где они вынуждены были научиться координировать собственные движения, дополняя и помогая как друг другу, так и другим хранителям. этот симбиоз был необходим, поскольку иначе их семья не стала бы столь крепкой, имеющей твёрдую опору под ногами, способной противостоять другим — более опытным, зрелым, в чем-то алчным и завистливым. вне нестандартных ситуаций, когда им приходилось сосуществовать рядом в мирное время, становилось непросто.
преданность хаято пугала тсуну и раньше. если выражаться точнее: когда они были подростками, подобная черта характера выглядела нездоро́во, неспокойно, временами – некомфортно и смущающе. и в те времена это действительно пугало, потому что тсунаёши знал — скажи он выстрелить себе в голову, гокудера выстрелил бы без промедления. это напоминало фанатизм и со стороны, наверняка, смотрелось не менее жутко, если не хуже. тогда тсуна не задумывался о том, к чему всё приведёт в будущем. тем более, что хаято со временем становился спокойнее, где-то углы его привязанности и чересчур раздражительного характера сглаживались, словно подточенный водой камень. он учился быть сдержанным, сотрудничать с другими, работать в команде. и казалось, словно всё идёт замечательно — меньше склок между хранителями, продуктивные миссии, полный штиль в поместье вонгола. только все прекрасно понимали иллюзорность подобной безмятежности, пускай и созданной профессионально, со всей тщательностью, что глазу не зацепиться. все, кроме самого тсуны, так старательно избегающего этой темы, нервно смеющегося стоило даже самым непробиваемым и не лезущим в чужие дела без причины озвучить домыслы:
(как минимум, получить от рёхея слова о том, что между ним и гокудерой что-то произошло — было по-настоящему неловко. ведь если даже он заметил, что было говорить об остальных).
и кроме виновника всего этого, который, вероятно, даже не догадывался, какую головную боль доставляет своему боссу — тсуне даже не хотелось думать, что было бы, если бы гокудера узнал об этом. годы в чем-то смягчили его отношение к другим, однако это вовсе не означало, что тот не пойдёт вредить себе, едва только узнав, что малейшим образом доставляет неудобство дражайшему десятому.
наверное, они действительно были не в порядке.
и наконец настал тот самый день икс — собрав всю решительность в кулак, тсунаёши собирался завершить нынешний этап, прекратив мучить всех, включая себя самого. они с гокудерой были в привычной для обоих обстановке — кабинете босса, который был отчасти и кабинетом его правой руки, как во время отъездов, так и вне их. полуденное солнце мягко заглядывало сквозь неплотно задёрнутые светлые шторы, совсем немного грело затылок и лопатки, прикрытые лишь белой рубашкой. слабый майский ветерок трепал игриво и без того взлохмаченные каштановые волосы — подталкивая наконец начать говорить, — шурша документами на столе — подписанными и не заслуживающими более внимания. по-хорошему, следовало отпустить хранителя урагана на заслуженный отдых — все необходимые вопросы они решили, документы подписали, а если случится непредвиденная ситуация, в резиденции оставались другие не менее надёжные и подготовленные люди. не то, чтобы не было понятно, что гокудера не собирался никуда уезжать, но надежда теплилась. совсем на другое, как бы тсуна себя не пытался обманывать. видеть близкого друга ему всё равно хотелось.
отсчитав мысленно до десяти, тсуна шумно выдыхает.
сидящий напротив него гокудера вскидывается мгновенно: в его изумрудных глазах внимательность мешается с раздражительностью (определенно на себя), нежностью — едва заметишь, если не приглядываться и не знать куда смотреть — (направленной на тсуну), и всполохами чего-то, чему тсунаёши так и не смог найти название. вероятно это что-то было настолько индивидуальным и свойственным только хаято, что у иного человека подобное и не увидишь. но это что-то определенно было схоже с преданностью. той самой всепоглощающей, разрушительной — для них обоих.
и прежде, чем гокудера успевает что-то спросить, тсунаёши мягко произносит – нам необходимо поговорить.
нахмуренные брови, складка меж бровей и стекленеющий взгляд — наверняка выискивает в памяти где успел ошибиться, наказывает себя мысленно даже за то, чего не делал. и не факт, что это связано именно с работой – в этом проблем не возникало, по крайней мере, в последнее время. тсуна медленно моргает, собираясь с мыслями. набирает в грудь побольше воздуха, оправляет чуть нервно закатанные манжеты рубашки и лишь спустя несколько гулких ударов сердца решается — я давно собирался с тобой поговорить, поскольку это касается не только нас с тобой, но и всей семьи. и как бы я не хотел оттягивать этот момент, он когда-нибудь бы обязательно наступил.
гокудера подаётся корпусом вперёд, с шумом отодвигая стул и выдавая привычно громкое и чуть хриплое — тсуна в жизни не признается, что при всей его нелюбви к сигаретам, они делали из голоса его хранителя нечто поразительное, вызывающее неконтролируемые волны дрожи, проходящие сквозь весь позвоночник, стоило лишь услышать лёгкую хрипотцу в родном голосе — «десятый!», когда тсунаёши мягким и вместе с тем безапелляционным взглядом обрывает его, вынуждая выслушать. знакомые ощущения лёгкого покалывания по всей спине придавали ему уверенности. самую малость.
— я был слишком труслив все эти годы и это привело ко множеству ошибок, которые можно было избежать. и, прежде чем ты что-то возразишь, хочу сказать, что я признаю это как факт. и мне… стыдно, что я столько лет был слеп ко всему, что касалось этой темы. ко всему, что касалось тебя.
в глазах напротив появляется болезненное осознание — недостаточно скрывался, совершил ошибку — уязвимость и затравленность, которая пугает тсуну куда больше, чем вся эта преданность, куда более глубокая, чем у пса, которого растишь с самого детства, приучая и приручая. их отношения не должны были стать отношениями хозяина и пса. и всё же где-то всё свернуло не туда.
гокудера понимает о чём говорит босс, мысленно просчитывает — какие документы необходимо сдать в ближайшие сроки, чтобы можно было уйти, не оставив за собой кипу долгов и запутанный клубок проблем — как незаметно выскользнуть за пределы территории, сжечь за собой мосты, не давая ни себе, ни другим возможности попрощаться. прежде чем исчезнуть, необходимо разобраться с целым рядом вопросов, поскольку его работа как правой руки босса о многом обязывала думать наперёд. а вот о том, что он хранитель — выбранный не раз и не два — хаято предпочитает не думать. о том, что это будет считаться почти предательством — тоже. в конце концов, если он предатель и его однажды найдут, чтобы наказать — так будет лучше. и куда действеннее. иногда пуля в лоб была отличным решением.
— я примерно представляю, что крутится сейчас в твоей голове и очень бы не хотел, чтобы это там было, поскольку ты действительно мой хранитель, к тому же, как я уже сказал, я был труслив, но сейчас я готов взять ответственность на себя за всё, совершенное и не совершенное раннее. и твоя помощь мне понадобится.
тсунаёши старается улыбаться так мягко и спокойно, как всегда получалось при разговоре с близкими, его сердце в этот момент бешеным ритмом отбивается где-то в висках, своим шумом заглушая все мысли и слова, которые он так долго обдумывал и готовил перед встречей, теряются на полпути, сталкиваясь с нервозностью. даже на первом собрании альянса ему не было так страшно, как сейчас. хотя тогда потребовалось выпить половину пачки успокоительного — которая, правда, не спасла его от дрожащих пальцев и першащего от волнения горла.
он не столько видит, сколько чувствует как его хранитель сейчас, словно пришпиленная к столу бабочка — несвойственно молчаливо ждёт. осуждения, приказа уйти, забыть все чувства, прекратить любить своего босса — потому что любить можно, но совсем не той любовью, которой любит его хранитель урагана, оглушающей и неправильной в самой своей сути, ломающей всю систему, всю многолетнюю дружбу. он режет наживую, сам в себя впивает мысли-ножи, терзающие и без того уязвимое сердце. они оба слишком зациклены на собственных страхах, чужом осуждении.
— гокудера-кун? ты меня слышишь? — тсуна с нарастающим волнением смотрит в глаза напротив, касается неосторожно пальцами чужого запястья, скованного узкими рукавами белой рубашки с запонками — подарком самого тсунаёши, который был искренним, пускай и с целью немного приучить взбалмошного хранителя к порядку и дресс-коду. гокудера едва заметно вздрагивает, весь сжимаясь от невесомого прикосновения.
— я вас услышал, десятый. если дадите мне немного времени привести документы в порядок, я постараюсь сделать всё в лучшем виде, прежде чем уйти. извините, что причинил вам неудобства, — его голос скрипит несмазанными дверными петлями старого обветшалого дома, напускная вежливость настолько режет ухо, что тсуне становится физически некомфортно. он едва удерживается от того, чтобы встряхнуть друга за грудки, отхлестать по щекам, чтобы очнулся — останавливается, потому что насилие не выход и никогда им не было. тем более, не в случае с гокудерой. тсунаёши поднимается из-за стола, стараясь не задумываться над тем, как дёрнулся в этот момент его друг-хранитель-важный человек. на негнущихся ногах подходит к чужому стулу, останавливаясь напротив, загораживая от солнечного света, проникающего сквозь окно. кусает нервно и без того истерзанные губы, прежде чем почти свалиться на колени, вероятно пачкая брюки, ладонями вцепившись в подлокотники до побелевших костяшек.
— десятый?! встаньте немедленно, что вы — он не успевает договорить в который раз за этот неполный час, встречаясь глазами с медовым закатом в чужих. гокудера ещё с юности шёл за этим светом. тем самым неугасаемым огнём в глазах, который и вне гипер режима тлел угольками где-то в самой глубине, обещая однажды разгореться. за теплом, которое крылось внутри, обволакивая, успокаивая. ещё тогда — глупым, опустошенным мальчишкой, потерявшим всё, без семьи, без надежды, злым кусачим щенком — он нашёл якорь, то, что позволило ему внезапно для самого себя сделать вдох. и лёгкие жгло, гордыня рвала сердце в клочья. но он был упрямцем.
упрямым, как его замечательная, ласковая мама, которую он и помнил-то вскользь, урывками. остаточными воспоминаниями, теряющими со временем краски. упрямую женщину, столь настойчиво и неуклонно не желающую портить жизнь ни своему ребёнку, ни человеку, которого когда-то любила. хаято был похож на неё не только внешне, как когда-то давно раз за разом твердил ему отец. черты материнского характера он впитал в себя, как будто это могло хоть немного приблизить его к ней, восполнить недополученную в детстве нежность и заботу. они оба хранили маленькую бездну секретов, которая всё равно оставалась всепоглощающей и жадной для чутких, хрупких душ. для гокудеры — и как он подозревал для его матери тоже — так ощущалось правильнее: не мешать, не навязывать, помогать, отдавая всего себя. делу, работе, людям.
хаято не привык видеть босса таким — преклонившим колени перед ним, а вовсе не наоборот. как будто что-то сломалось в вселенной, какая-то деталь внезапно поменяла собственное направление, спутав ориентиры, и тем самым повлекла за собой хаотичные, совершенно непредсказуемые события. и это тревожило. пуга́ло.
— выслушай меня, пожалуйста, ладно? — чужие бледные дрожащие ладони всё ещё пытались поднять его с колен, однако тсуна был непреклонен. дождавшись пока его хранитель немного выровняет дыхание, он и сам снова вдохнул побольше воздуха, набираясь тем самым смелости для нового монолога. как перед прыжком в ледяную воду. — я хочу попросить у тебя прощения. знаешь, я ведь... всю свою юность я думал, что моя влюбленность в киоко-чан навсегда и более никто не будет нужен. это было как нечто настолько постоянное, яркой картинкой под закрытыми веками, как буклетик-открытка про счастливую семью, что я не задумывался насколько в этом всём осталось желания и искренности.
столько лет игнорировал и собственные чувства и твои, наверняка причиняя невыносимую боль, делая вид, что ничего не происходит. — тсуна непривычно тушуется, подбирает слова, которые разлетаются, словно стайка испуганных неосторожным движением воробьёв. он и сам себя ощущал сейчас им — мелким воробушком, с пухом на крыльях, страхом в тёмных бусинах глаз. таким знакомым и почти позабытым ощущением юности, которая была не так давно, а успела поменять слишком многое в нём самом. он поднимает голову, не смотря более в чужие колени , но вглядываясь в зелень глаз, продолжая, — мне казалось, так будет правильнее. казалось, что я это всё придумал, ведь ты молчал, а преданность и заботу связывал с твоими травмами, многие из которых, как я думал, шли из детства. наверное, мне не стоило копаться в чужих воспоминаниях, ворошить твоё прошлое, но я хотел знать чуть больше о тебе. больше, чем то, что ты позволял иногда увидеть, стараясь укрыться за толстым слоем панциря.
мои же собственные чувства казались слишком неважными, в конце концов, все вокруг ведь были уверены, что мне нравится киоко-чан и я поверил в это, позорно надеясь, что, если поверить и закрыть глаза, всё остальное исчезнет. рассеется, как утренний туман. не исчезло. не рассеялось, как я ни старался. к тому же, немногим после возвращения из будущего мы обговорили с ней — что ничего не получится. не у нас с ней.
знаешь, она удивительный человек, поняла куда быстрее нас обоих, приняла, отпустила. я не заслужил её. и не думаю, что найдётся хоть кто-нибудь, кто заслужит. как я не заслужил и тебя. даже сейчас не уверен, что заслуживаю.
и я готов нести ответственность за собственные ошибки. и вновь... хочу попросить у тебя прощения. за то, что мне потребовалось столько времени, чтобы понять, что я на самом деле чувствую. за то, что был труслив. за то, что мне не хватило духа озвучить свои чувства, увидеть и принять твои. если бы не моя трусость, возможно, всё было бы гораздо лучше и легче многими годами ранее. кто же знал, что ты полюбишь настолько непутёвого в бытовых аспектах человека. я эгоистично хочу предложить попробовать. если ты позволишь.
замерший каменным изваянием гокудера будто бы прирос к стулу, надеясь слиться с ним, стать предметом мебели. мимикрировать как хамелеон репетитора реборна ему не удавалось — слишком он был ярким, заметным — пятнами серого, белого и зелёного на фоне тёмной кожаной обивки. слова тсуны проносились словно мимо него, не достигая мозга, а потому он осоловело моргает, смотря сквозь человека напротив. сердце отбивает бешеный ритм, грозясь вырваться из грудной клетки, проломить рёбра, разорвать ткань мышц и кожи.
спустя долгие секунды, тянущиеся будто целую вечность, взгляд хаято начинает проясняться, вот только общая суть ускользает, сизым дымом излюбленных сигарет утекает сквозь ладони. гокудера опускает взгляд на собственные бледные руки, сложенные на коленях и немного подрагивающие, затем — на чужие, с подлокотников переместившиеся в опасную близость от бёдер. тепло от тела напротив, от ласкового просящего взгляда что игривыми лучами касается чего-то глубоко внутри, щекочет под рёбрами пушистым пёрышком. хаято облизывает пересохшие потрескавшиеся губы. горечь сигарет на них отрезвляет, упорядочивает мысли. он несмело приподнимает одну ладонь, словно конечность не принадлежит ему и действует отдельно от его тела, и шумно сглатывает.
тсуна ждёт. терпеливо и преданно, пускай он и в десятую долю не настолько как предан ему — боссу — его хранитель урагана. но он готов ждать сколько угодно. потому что в действительности во многом из-за него они оказались в этой ситуации — запутанные, отчаявшиеся, нерешительные и до глупости влюбленные. вот уже столько лет. как можно было прятать и прятаться, когда даже та, из-за кого ещё возникали сомнения, давно опровергла и отпустила, подтолкнув. а он оказался способен на этот толчок лишь спустя несколько долгих мучительных лет, замучив тем самым не только их самих, но и всю семью бесконечными переглядками, опасными ситуациями, едва не развалившимся доверием.
— десятый? — тсунаёши выныривает из мыслей, встречаясь глазами с такими по-настоящему родными и всё ещё безмерно яркими — хаято.
— да?
— если уж вы считаете себя трусливым, припишите и меня в их число.
— мы оба оказались на редкость идиотами.
— возможно, хибари был прав, когда говорил, что нас стоило столкнуть лбами.
— он имел в виду несколько другое. — тсуна издаёт тихий смешок. он слишком хорошо знал собственных хранителей. и слышал что конкретно предлагал сделать тот, кто обычно держался на расстоянии, редко появляясь даже на встречах семьи. на удивление, даже без привычного пожелания забить до смерти, хотя суть оставалась той же.
— я знаю, и тем не менее, мне кажется, он был прав.
— что есть, то есть, — тсуна улыбается более расслабленно, опуская тяжёлую уставшую голову на чужие колени. над ухом мягко позвякивают браслеты. «и куда только прятал за узкими рукавами?» — это значит да?
— только если десятый не будет называть свои чувства неважными.
— не стану, если ты назовёшь меня по имени. пожалуйста, хаято. — имя срывается так легко, как никогда ранее. глухое гокудера-кун остаётся за пределами комнаты, для чужих ушей.
— хорошо... — гокудера мнётся на мгновение. краем глаза тсунаёши замечает как бледные скулы покрывает лёгкий румянец, переползая постепенно на уши, не скрытые серебристыми волосами, так (не) вовремя собранными в небрежный хвост, — тсуна.
и в этот момент тсуна чувствует себя самым счастливым человеком на свете, прижимаясь ближе, легонько щипая хаято за лодыжку, слушая сдавленное ругательство. им предстоит очень многое обсудить, ко многому привыкнуть и перекроить. научиться разговаривать и озвучивать собственные чувства. но сейчас одно лишь произнесённое имя ощущается самым важным. самым желанным. и бесценным. и тсуна ни за что не променял бы это чувство. если только на нежный взгляд изумрудных глаз, который сейчас смущённо скользит по нему. да и тот теперь уже точно принадлежит ему. как и его собственный, не менее ласковый и взволнованный — хаято. и хибари не придётся никого калечить. наверняка тот не обрадуется. хотя кто его будет спрашивать.
***