Туббо кричит.

Кричит, пока не выпустит всю свою боль. 

Кричит, пока его голос не сорвётся. 

Кричит, пока вместо крика не начнёт вываливаться только кашель, который содрогает все тело адской болью. 

Он хватается руками за рубашку, откашливаясь, чувствуя, как горло рвёт. 

(Никто ему не поможет) 

(Сноучестер пуст) 

Он срывает с себя пиджак, но на остальное не остаётся сил. 

Он не включает свет, прячась в потёмках комнат, в синих тенях дома, в лунных лучах окон. 

Его шрамы болят, болят, как не болели после самых страшных кошмаров. Как не болели уже очень, очень давно. Как не болели с последнего раза в кабинете, когда он валялся на полу и слушал гул в своей голове, готовясь к тому, что в любой момент умрет. 

Он даже не думает о попытке заснуть.

Из комнаты в комнату. Громкие, тяжелые шаги. Бормотание, кашель и хрипы. Слёзы, которые он не чувствовал так, так давно. 

(Когда он в последний раз плакал? 

О Боже, он не помнит, конечно, он не помнит. Он и не хочет. 

Он уже совсем ничего не хочет. ) 

Он случайно ловит в отражении зеркала другого человека, кого-то в костюме и с рогами, кого-то с беспорядочными каштановыми волосами, кого-то очень мертвого 

и зеркало сыпется осколками. 

В нем все бурлит, но сил сделать что-то нет. Он хочет отдыха, он заслуживает отдыха, и ярость в его жилах заставляет его делать хоть что-то. Он не может ничего сделать. 

В попытках успокоиться он пытается закурить. Он не попадает зажигалкой по сигарете и бросает это дело. 

Он бы нашёл что покрепче, конечно, нашёл бы, мог бы даже сделать сам, вот только после этого он скорее всего сделает что-то невероятно ужасное, хуже, чем что-либо. Он не может себе позволить этого. Он не может. 

Он бушует в своём доме ещё некоторое время, пока не падает на пол.

. . .

. . .

Когда он просыпается, потолок белого дома встречает его своим привычным с трещинками и пятнами видом. Он встаёт со своего места на полу, садится, потирая болящие виски. Его голова трещит, а конечности болят, и, честно говоря, он мало помнит из того, что произошло. 

Кабинет разгромлен, он выглядит так, будто по нему прошёлся смерч. 

(Туббо согласен называть себя смерчем) 

Он потерял контроль над этой ебучей страной. Страной, которой он дорожит, но такое ощущение, будто делает это только он. Будто только он заботиться о том, что когда-то они все вместе построили. Будто только он думает о чужих жизнях, о домах, об этом месте в целом. 

Из всех людей это ужасное место важно только ему. 

Все нормально. Всё как каждый день. 

Он встанет и наденет свой пиджак, помятый после этой ночи и брошенный на пол, но все ещё нормальный.

Он уберёт осколки зеркала, разбитого накануне в приступе гнева, подобные которому он испытывает раз в неделю, выкинет их и не поспешит вешать новое. 

Он поднимет сигарету, так и не зажженную, и наполовину пустую зажигалку, спрятав их обратно в ящик стола. 

Он бы нашёл что покрепче, конечно, нашёл бы, мог бы даже сделать сам, вот только его ждёт работа, и он не хочет повторять судьбу Томми. Он следует своим обязанностям. Он может пережить этот день и без искусственного расслабления. 

Когда он покинет свой кабинет, Л’Мэнбург будет пуст. И Туббо молчит.