Ночь Тартара полна мягкой мглы и вспышек огня из непроглядных глубин Мрака. Сплетаются шелестом голоса душ, слышны щелчки бичей — фурии не позволяют приговоренным к их нежному вниманию отлынивать. Тяжело и шумно дышит и лает Цербер — трехголовый страж следит за потоком серых сущностей с тихой тоской: хоть бы кто примял шкуру между ушей и возложил ладонь на гордо удерживаемую голову.

      А во дворце бога спит в благостной тишине его сын, и над его лицом клубится туманная дымка. Нико ди Анжело и сейчас привыкает к тому, что Туман затирает самые болезненные и яркие моменты последних лет его жизни.

      Он как сейчас помнил живые глаза сына Посейдона с играющими в радужке волнами океана. Его непослушные черные волосы, кривую улыбку, росток Лунного кружева, всюду запах соленой воды, въевшийся в кожу и самый странный на свете синий пирог. Помнил его неукротимый бардак в комнате, его сильные руки с суставчатыми пальцами, покрытыми натертостями и шероховатостями от меча, его большие ладони, тепло его тела и то, как Нико хотел, чтобы эти самые руки прижали его покрепче, стиснули бедра до синяков, чтобы мокрые поцелуи, шалые, глупые, поспешные, в этой самой комнате, и шепот, что все взаимно, что все не напрасно, и глупый сын Аида получил хоть немного, хоть немного, совсем немного…

      Любви?..

      Нико просыпается в своей спальне во дворце отца и остается лежать на месте. Тело ноет, он весь мокрый от пота и возбуждения. В паху скрутился тугой клубок болезненного желания, пульсирующий — кажется, проведи ладонью пару раз, и закончи — только внутренности ему параллельно выворачивает от тоски. Нико влюблен, как никогда и ни в кого в жизни, и отчаяние перерабатывает его сердце в фарш. Он чахнет, истаивая на глазах, становится костлявой тенью, призраком самого себя. Он уже давно запустил этот процесс, еще когда только сбежал из Лагеря Полукровок, но сейчас он определенно выходит на новый уровень истощения, если медленный и неприятный процесс умирания через истаивание можно так охарактеризовать.

      Хорошо, что сына давно уже не видел радующийся возможности бывать на Олимпе Аид, а Персефона, получив свободу перемещений зимой, тем более не склонна вмешиваться в чужие дела. Богине весны и цветения нет никакой заботы до мальчишки, крадущего гранаты из ее сада. За это Нико благодарен молодой женщине с глазами цвета зелени еще больше — кому другому эта безрассудность грозила бы превращением в дерево.

      Но дочь Деметры в благодушном состоянии — еще бы, тысячелетия ее неволия окончены, и всему миру это грозит катаклизмами — от радости за дочь и с ее возвращением на поверхность, богиня плодородия устраивает внеплановые цветения деревьев, снег тает на Аляске прямо во время полярной ночи, нимфы поголовно бьются в истерических припадках.

      Смотреть за единственным полубогом Тартара некому, а тот и рад — Нико, едва проснувшись и осознав, что снилось, снова сбегает к Лете, не переодевшись, заплаканный и трясущийся от разрывающих ему нутро страданий. Он жадно дышит туманом, свернувшись в комок среди издающих едва слышный звон красных цветов, и плачет снова, какой-то частью себя понимая, что у него и сегодня не получится стереть из памяти все самое больное и страшное, все свои мучительные чувства к герою, который никогда не увидит в нем того же, что видит в нем он.

      Пер-сей Джек-сон — когда все только начиналось, это имя казалось заклинанием, после которого в тело вливалась жаркая истома, и разум вспыхивал фантазиями, головокружительными, восхитительными в своей смелости и порочности. Тогда это была его единственная отрада. Тогда он был так сильно влюблен, что еще толком не замечал, куда все движется между его принцем морей и океанов, и лучшим тактиком домика Афины. А ведь по отношению к Нико, уже тогда от Перси не имело смысла ждать чего-то большего, чем «язык делает один шажок вниз по нёбу, чтобы в конце пути удариться о зубы».

      Один шажок вниз по нёбу — это никем не произнесенное вслух, многофункциональное «нет», которое и ударило доподглядывавшегося ди Анжело монолитной плитой невзаимности и наглядного примера излишней живучести его чаяний.

      Изысканная извращенность ситуации заключалась в том, что все вышеперечисленное Перси проделал, сам того не подозревая.

      Нико все сделал сам — сам влюбился, сам понадеялся, сам обнаружил доказательства невозможности ответа, нежизнеспособности своих чувств.

      Таким его и находит Лука — рыдающим навзрыд, свернувшимся в клубок среди скал, на чахлой траве, и в окружении непроницаемого, мягкого, прохладного ковра красных цветов. Нико пуст изнутри, Нико ждет, что заговорив, услышит, как внутри него разносится эхо.

— Уходи, — эха не следует, но и этому он не сильно расстраивается.

      Нико хочет истаять. Нико хочет умереть. Нико не хочет жить один больше всего на свете, но к последнему прийти очень сложно и легче всего одновременно.

      Обычно души, получив приказ, его слушают. Но с Лукой определенно что-то не так, потому что вместо того, чтобы расстроиться, но сделать, как было велено, он наоборот подходит, — Нико замечает у него за спиной большой лук — а потом подхватывает дернувшегося мальчишку на руки, и через мгновение глаза слепит солнечный свет. И ди Анжело с удивлением понимает, что они в Элизиуме, а вокруг них — ни души, что, конечно, тот еще коламбур, если опираться на их отметку геолокации. Но как бы ни было забавно, это оказалось еще и тревожно. Словно у Луки есть возможность и среди территории, отведенной Героям, выгрызть себе персональный угол, которого так сильно не хватало в домике Гермеса.

      А может, это проявлялось бессознательное избегание душами носителя крох силы Кроноса. Теперь-то Нико понимает, как это герою, опальный он там или нет, удавалось уходить из земель, уход откуда не предусмотрен до самого перерождения. И почему у него вообще получилось прикоснуться к Нико, будучи при этом вроде как тенью.

      Ответ был до смешного прост — Лука был не мертв, не вполне смертен вообще. Силы Кроноса, обретя в его лице сосуд, конечно же в итоге залечили удар в ахиллесову пяту. Но к тому моменту от его савана наверняка уже остался один пепел, и тот развеяли по ветру. Так что полноценного физического тела у Луки не было тоже.

      Кастеллан был аномалией вроде самих титанов, не будучи титаном в полном смысле. Но у него было что-то взамен. Например, сейчас он на глазах Нико собрал их обоих из снопа сияющих серебряно-золотых искр, и выглядел крайне довольным маленькой демонстрацией.

      А еще через секунду ди Анжело уже сидел задницей на мелководье какой-то самой обычной речушки, которую явно придумали для бесхитростных нужд здешних обитателей. И ошарашенно моргал снизу вверх на расплывающегося в коварной многообещающей улыбке Кастеллана.

— Лучше побудок и введения в разум в домике Гермеса — только мои побудки и введение в разум, — криво усмехается парень — Нико успел заметить, что он любит так делать. Усмехаться, ухмыляться одной половиной рта. Маска насмешника прилипла к красивому лицу намертво. Был ли вообще кто-нибудь, кто видел его без нее?

      На ум приходит вариант, но думать об Анн*бет Ч*йз он отказывается, и даже в его голове ее имя тщательно запикивается. Потом он вспоминает о некой Талии, дочери Зевса, и его впервые посещает мысль, что та была почти ровесницей Луки, долго путешествовала с ним. Быть может, она видела Луку просто улыбающимся? До его Поиска. До шрама на лице. Просто мальчишку, который хотел выжить. С которым они наверняка были ближе, чем названные брат и сестра, как это часто случается у подростков. А что? Нико ухитрился влюбиться в парня, с которым его связали на протяжении почти года повезет если десять встреч. Даже когда они жили в одном лагере.

      Думать о Талии, охотнице Артемиды, как о возможной возлюбленной Луки, не получалось. Мысли скакали, разрозненные и бессвязные, но закономерные.

      Талия стала Охотницей. Новой Зоей Ночной Тенью. Дальше тянулась больная тема — ассоциация с Бьянки — и всплывал их обет хранить невинность. Такая себе это была любовь, видимо. Не очень горячая. Да и вроде бы той же Анн*бет Лука нравился. Значит, и тут тупик, платоника и никаких сердечных драм.

      Кто же нравился самому Луке, и Афродите ясно не было. Было бы ясно — может, и войны бы не получилось, заняла бы шальная богиня, как она это любит делать, голову герою-отступнику.

      Ди Анжело мрачнеет, думая, что богиня любви явно устроила ему подставу с неудачным чувством не просто так. Скомпрометировать пытается? Толкнуть на смену стороны, на отступничество? Зачем? Кронос мертв, титаны повержены. Разве что подчеркнет, что связанное с мертвым, живое чувство извращается до немыслимых вариантов.

      Да пошла бы она к Аресу, эта богиня любви!

      И Нико щелчком пальцев вызывает скелетов, требуя, чтобы те бодрой рысцой добыли ему одежду. Мужскую, уточняет он, представив на мгновение, как его посланцы рьяно сдирают кожаные бандажи из человеческой кожи с одной из фурий. Хлопковую, снова уточняет он. Из его спальни, со вздохом формулирует он окончательно свой приказ.

      Бряцая не то костями, не то оружием, скелеты снова проваливаются сквозь землю, спеша выполнить волю наследника.

      А сам Нико тем временем поднимается на ноги, стягивает мокрую пижаму, критично осматривает свое тощее угловатое тело, бледную, тонкую кожу, проводит ладонью по цыплячьей шее и вверх, к подбородку, на котором нет и намека на положенный в его возрасте пушок будущей щетины. Вздыхает. И, оставшись в одних трусах, заходит в воду поглубже. Просыпаться так просыпаться.

      А потом парнишка ныряет в холодную воду с головой, обнаруживая, что ручеек-то на деле потянет на полновесную речку, стоит только захотеть.

      С плаваньем у него не то, чтобы плохо, но смотря правде в глаза — плавал он, как самый посредственный топор, строго вниз, ко дну. И с годами научился там ползать, двигая к берегу. Вот и тут он выполз на мелководье только минуты через полторы, пристроил голову на зеленую сочную траву, раскинул руки на светлом мокром песке, расслабляя мышцы и даже не пытаясь сохранить остатки тепла. Его не трясет, а губы и полосочки шрамов у него сами собой синеют от случая к случаю. Так что, когда он сцепляет руки на впалом животе, самому себе очевидно до боли напоминая скелетов, которыми повелевает, он уже даже не вздыхает о печальном своем состоянии. Откормить его никогда не получалось, он и в детстве магичил, видимо, побольше других — любимый сын своего отца, ему перепало немало славных талантов. И значительно больше, чем Бьянке. Он не знал, почему.

      Он привык в последний год выживать, бродить, попадать то в подземелья, из которых можно выйти в Тартар, то в зоны, неуловимо связанные с предместьями божественных земель. Привык голодать, не спать неделями, видеть видения о прошлом и настоящем. Привык к лести чудовищ и к играм с младшими богами, чьих имен легенды так и не узнали, настолько те были молоды.

      Успевшее обсушить его солнышко закрыла чья-то тень. Нико приоткрыл один глаз, встречая взгляд озлобленно-ласкового Луки.

— Если не умеешь плавать — зачем вообще полез? Просто умыться с тебя бы не хватило?

      Нико догадался смутиться — скрыть свое ползанье от одного из самых взрослых бывших обитателей лагеря Полукровок у него не получилось, хотя он и не думал пытаться. В общем-то, он вообще не думал. Ведь и правда — лезть в самую середину речушки его не просил никто.

      На лицо парню тут же шлепнулась его свежая футболка, парка и драные двести раз джинсы. Кроссовок ему, конечно же, скелеты не взяли, и Нико с опозданием думает — зачем он вообще остался и даже относительно слушается Луку? Не был бы идиотом — ушел бы по теням вместо скелетов. А теперь уже давать понять, что сразу не сообразил так сделать, все равно, что признаться, что в детстве ему все мозги вышибли — поэтому он такой глупенький у папы вырос.

      А он еще на Перси грешил. Нет думалки — так нет, и никто не виноват, кроме него самого.

      Нико выбирается на траву, трясет головой, как стылая собака — вода с черных длинных волос разлетается мелким крошевом. Лука смотрит на него с недоверчивым весельем, отходит к разведенному костру, где уже потихоньку смуглеет и розовеет напичканый приправами кусок мяса. Рядом Лука пристраивает запотевающие кувшины с вином. Нико, шлепающий босыми ногами по траве, не отказался бы от молока, но и от того что есть, нос воротить не будет.

      Лука оказывается очень радушным хозяином — он подкармливает тощего кронпринца, втягивает буку ди Анжело в разговор и возится с ним до самого вечера. Нико, ошарашенный чужой активностью, приходит в себя, когда ложное солнце уже сменяется ложной луной, а он обнаруживает себя стоящим с луком навытяжку на импровизированном стрельбище. Лука стоит за его спиной, помогая расправить плечи и поправляя руки на нужный уровень. Между лопаток ноет, а бодрый до отвращения Кастеллан объясняет ему, объясняет, объясняет. И с тихим изумлением Нико понимает что… ему нравится вся эта возня.

      Лука был прекрасным учителем. Нико припоминал, что еще он учил фехтовать Перси и в этом деле равных ему не было. Как оказалось, один из самых талантливых и недооцененных до поры учеников Хирона не только фехтовал отлично. Кажется, Лука умел вообще все. Может быть, он и не мог перещеголять в стрельбе детей Апполона или Охотниц Артемиды, но для кого-то обделенного талантами божественных близнецов, его талант объяснять, показывать и нагружать практикой, был околобожественнен.

— На сегодня хватит, тебе пора во дворец, — втянувшийся в процесс тренировки, Нико от удивления пускает последнюю стрелу мимо мишени. Реплика задевает за живое. Лука коротко хохочет, увидев его лицо, и подойдя, треплет по волосам. — Если захочешь потренироваться еще — ты знаешь, куда прийти и кого искать, — Кастеллан беззлобно усмехается и принимается прибираться. — Не забудь поесть, иначе так и будешь истаивать.

      Нико опускает лук и задумчиво замирает. Уходить в пустой, неуютный дворец Аида впервые за долгое время не хочется. Не хотелось ему сидеть там одному. Не хотелось видеть во сне Перси, просыпаясь в истерике.

      Сегодня днем ему было… как никогда хорошо. Впервые после ухода из лагеря, после смерти Бьянки, после того, как он подсматривал за Перси с…

      Нико набирает воздуха в грудь.

      … за Перси с Аннабет.

      Лука неторопливо собирал свои вещи — короткий нож, свой лук, более тугой и подогнанный под рост, какие-то еще хитрые штуки.

— А можно я останусь? — набравшись духу выпаливает Нико, чувствуя себя мальчишкой.

      Лука замирает на мгновение, потом оборачивается с лукавой улыбкой.

— Можно, — согласно кивает парень, и его сияющие серебром и золотом глаза на миг вспыхивают чуть ярче.