В далёком детстве я узнал, что за проступки мне ничего не будет.

Однажды, движимый искренним любопытством, я решился украсть пряник со стола. Казалось бы — делов-то, обычный пряник! Но у моего скупого отца всё было на счету: люди, кони, пряники, ложки и все поварешки. Он несомненно заметит! Я выждал, пока служанка выйдет из столовой, и схватил единственный несъеденный пряник. Покидая место преступления, я подумал: а вдруг отец обвинит во всём служанку? Эта глубоко одинокая, вечно уставшая женщина не заслужила подобного позора! Но было уже слишком поздно: боковым зрением я увидел, как отец идёт в столовую. Пришлось прятаться среди штор в прихожей, сжимая лакомство за спиной.

— Где мой пряник?! — отец кричал так, чтобы было слышно всем в доме. В этот момент мне показалось, что он обращается именно ко мне. На глаза навернулись слёзы. — Я мало тебе плачу, что ли? Дрянь! — служанка сказала что-то в своё оправдание, но я не расслышал. А отец, продолжавший говорить, попросту не хотел её слушать. — С барского стола красть, где это видано?! А ну, иди-ка сюда!

Я бросился бежать, приняв и эти слова на свой адрес. За мной никто не последовал. Тем же вечером, собравшись на ужине, я заметил, что служанка особенно бледна. Впрочем, также плохо выглядел и я, ожидая своей участи.

— Васютка, не болен ли ты? — отцовский голос был нежен ко мне, взгляды других домочадцев – полны заботы и внимания. Незаметно для всех я вцепился в стул до побелевших костяшек.

— Да, папенька, мне нехорошо.

Я врал... но мне поверили. Служанка говорила правду — её наказали. На моём невинном детском лице впервые появилась гадкая улыбка.

Служанка помогла мне дойти до комнаты. Пряник раздора лежал на прикроватной тумбе. Она ушла, пожелав мне доброй ночи. Ей бы никто не поверил.

С тех пор подобные шалости ещё не раз меня развлекали. Наглость возрастала прямо пропорционально возрасту. Один раз я позволил отцу наблюдать за моими деяниями... Он только посмеялся, сказав слугам впредь быть внимательнее. И был прав. В моей голове начинал зреть куда более серьёзный план.

Я не помнил свою мать. В минуты меланхолии, вызываемые нечеловеческой дозой вина, отец говорил, что у меня её глаза. (Такой скверный характер, наверняка, от него самого). Впрочем, тоже самое он говорил и сестре, хотя её серо-голубые тучи в глазах не могли сравниться с тёмным янтарём в моих. Иногда мне казалось, что я слышу мамин голос: терпкий и... порицающий. Но, наверное, это принято называть голосом совести. Поэтому слышал я его крайне редко.

Моя тётка, папина сестра, вспоминала о невестке с тёплыми словами. Брат мамы, заезжавший к нам раз в год, предпочитал молчать, как и отец. Они оба тяжело пережили эту утрату. И, возможно, переживают до сих пор. Тщательнее всего отец хранил вещи, напоминавшие ему о жене — платья, письма и украшения. Они все были в его комнате. Были, пока я не захотел их украсть.

Адреналин начал действовать на меня за пару дней до начала реализации плана. И я обожал это чувство. Ничто другое не приносило мне столько радости, сколько этот животный страх. Я на физическом уровне мог ощутить, как по венам циркулирует нечеловеческая сила. В такие дни я становился излишне активен и лез во все разговоры, хотя обычно предпочитал держаться особняком. Из-за этого сверстники сильно смущались, а домашние подозревали развитие какой-то лихорадки. Мне было плевать и на тех, и на других. Я ждал.

Отец уехал субботним утром, обещая вернуться к воскресному ужину. Поздним вечером я незаметно выскользнул из своей комнаты, внимательно следя за тем, чтобы не привлечь ничьё внимание. Не без скрипа открыв дверь в отцовские хоромы, я мигом юркнул внутрь и некоторое время стоял неподвижно, прислушиваясь. Никого. Сначала я продолжал ходить тихо, как самый настоящий воришка, но достаточно скоро почувствовал себя хозяином ситуации.

Найти шкатулку с драгоценностями и открыть её отмычкой не составило труда. Я положил два массивных ожерелья в задний карман. Ничто не возыграло в моей испорченной душе, как это было в первую кражу. Как раз напротив, я был горд собой. Но уходить с одними только побрякушками я не собирался.

Письма были спрятаны по-настоящему хорошо, однако однажды отец сам показал мне, где они хранятся. Впрочем, он может быть спокоен на их счёт: несмотря на развившуюся червствость, остатки человечности продолжали устанавливать определенные нормы дозволенного. Я всего лишь хотел прочитать часть писем, сам не зная, что интересного от туда можно узнать.

Самое верхнее, судя по дате, было последним письмом моей матери для отца. Оставалось пару месяцев до её смерти. Я с головой погрузился в чтение. Не все письма оказались от мамы — какие-то предназначались ей самой, семье писали друзья и родственники, а совсем ранние мемуары были написаны рукой первой возлюбленной отца. Её судьбу я так и не узнаю, но навсегда запомню фразу юной нимфетки: «Знаешь, Ванька, а ведь за всё хорошее и плохое нам ещё воздастся! Не смейся надо мной, ведь это правда так». В тот день мне это показалось крайне забавным и наивным.

Слова и строки, выведенные мамой, я читал особенно внимательно. А потом перечитывал.

«Сашка, Леська и Васютка рядом. Играют. Все ждём тебя. Такие они смешные, ей-богу! Не налюбоваться. Век бы так с ними сидела».

За окном разыгралась заря. Я вернул все письма в целостности и сохранности. Лишь на одном из них остался след от моей слезы.

Украшения я унёс. Чтобы сказала на это мама? Что ж, её всё равно нет рядом, и уже давно! Вместе с ней, казалось, ушёл и отец: сейчас — необыкновенный дурак, а тогда... Неважно! Я почувствовал укол негодования: все меня бросили. Я давно это знал, но никак не мог себе признаться.

Остатки дня я провёл в забытии, думая о своей несчастной доле. Отца поприветствовал сухо. Я уже почти забыл, что вчера вечером разыграл очередной спектакль: прочитанные письма выбили меня из колеи. Поэтому, услышав шум разборок, поначалу я даже удивился. Этим неподдельным недоумением я обеспечил себе алиби.

— Василий, ты вовремя! — цокнул глава дома. — Посмотри! Везде меня окружают воры и паскуды!

Он активно размахивал руками, а слуги в страхе закрывали глаза, боясь, что следующее движение придётся аккурат в чьё-нибудь лицо. Я заметил, как не на шутку взволнована моя сестра. Она в самом деле переживает за судьбу всякой челяди? Удивительно... Старший брат смотрел на происходящее с интересом. Будущий судья, не иначе. Что же касается меня самого, нельзя описать простыми словами: новый всплеск гормона овладел моим телом и разумом. Неимоверных усилий мне стоило стоять тихо, не высовываться.

— Ты! — хозяин подскочил к одной из служанок. К той самой, которая первая «попалась на краже». — Ты украла, да?!

Она молча опустила красные глаза в пол. Загнанная овечка.

— Нет!

Только сейчас я заметил, что рядом с виновницей стоит её дочь. Хрупкая, как хрусталь, невзрачная, но с суровым протестом в голосе. Её взгляд пронзал меня насквозь. И я снова почувствовал укол вины, как в первый раз.

— Это ваш сын Василий! Я видела, видела, как он ночью выходит из вашей комнаты!

Это заявление можно сравнить с разрядом молнии: закономерно, у моего отца волосы стали дыбом. Все слуги посмотрели на меня, вся моя семья — на неё. А мы взаимно не отводили глаз друг от друга. И я позволил себе лёгкую ухмылку. Ей же никто не поверит.

— Вздор! — отец перешёл на крик выше допустимых децибелов. — Что ты забыла подле моей комнаты?! Почему клеветаешь моего сына?!

— Папенька, это полнейший бред. Девушка, наверняка, выжила из ума.

— Ты прав, Вася! А в моём доме не место больным. Час на сборы, и проваливайте на все четыре стороны!

Я победил сражение в гляделки. Она бросился в ноги отцу, но старик лишь брезгливо отмахнулся. Её мать стояла, словно статуя, которую вот-вот демонтируют.

— Вы, Вася, скажите хоть что-то! Будьте человеком! — с её щёк градом потекли слёзы. Отлично, намоет пол напоследок.

— Для Вас я Василий.

Я кивнул, мысленно со всеми прощаясь, и вышел из комнаты. Инкогнито эрго сум*.