Ищет смутное чувство и форму, и четкие грани.

Форма меркнет в тумане и тает в бесформенном сне.

Безграничное просит границ и тугих очертаний,

И предел растворяется вновь в беспредельной волне.

.

– Тебе не холодно? – спрашивает он, и я пожимаю плечами.

Мы сейчас не в ТАРДИС. Мы – в странном месте под названием «отель» на планете Земля. Я не помню, когда в последний раз жил в отелях, когда мы вообще в последний раз возвращались на эту планету. Я не знаю, зачем мы вернулись сюда сейчас.

Я сижу у открытого окна, за ним – поздняя осень. У меня в руках сигареты, которые я забрал из магазинчика внизу. Я тоже не знаю, зачем – я знаю очень много способов уничтожить себя, но сигареты в их число никогда не входили. С ними в моей пустой голове становится ещё более пусто.

Доктор рядом. Он снимает свой плащ и накидывает его мне на плечи. Я морщусь.

– Сказал же, мне не холодно.

– Ты врёшь, – говорит он без обиды в голосе. – Разве ты куришь?

– Нет, – выдыхаю я. – Просто ненавижу Землю и людей.

– Но ты сам – человек, – недоумённо отвечает Доктор, как обычно прежде, чем подумать, а затем думает – и понимает. – Почему?

Что за глупый вопрос.

Я смотрю на сигареты и, недолго думая, выбрасываю их в окно. Доктор не замечает – он смотрит только на меня. Серьёзно, так, что я почти чувствую. Почти.

Он тянет меня за руку.

– Я хочу сыграть, – говорит.

Я киваю. Игра простая – «Вопрос-ответ». Не мы её придумали, вовсе нет, но однажды Доктор предложил сыграть, а я не стал отказываться. В первый раз вопросы были несерьёзные, но теперь игра эволюционировала. Или повзрослели мы?

Я сажусь рядом с ним на кровать и против воли кутаюсь в его плащ. Сдвинувшись с места, я понял, что мне не просто прохладно. Я чертовски замёрз.

– Я начну, если ты не против, – он приобнимает меня за плечи, и на этот раз я тоже хочу прижаться к нему. Холодно. – Я хочу, чтобы ты рассказал мне о своей особенности.

– Я уже делал это.

– Ты сказал не всё.

– Ты читал, – не вопрос, утверждение. – Накопал информацию.

– Конечно, я сделал это, – он качает головой, словно я сам не мог догадаться – и я не мог. – Я прочитал о психопатии. Такой диагноз тебе поставили в детстве, как ты сказал, и больше ты к специалистам не обращался. Но ты не пьёшь таблетки, и твои симптомы чересчур расплывчато подходят под определение болезни. Ты выглядишь нормальным, если не считать неспособность чувствовать. И даже так – ты всё равно что-то ощущаешь, разве нет?

– Это не то, – я смотрю на него; вопросов много, и я думаю, о чём буду спрашивать, когда наступит моя очередь. – Родители сказали мне в детстве, что я психопат. Мне как бы было плевать, как ты понимаешь. Я могу чувствовать раздражение, гнев, ненависть. Я слабо чувствую радость и грусть. Я не способен на эмоциональный отклик. Так мне сказали.

– Радость? – зацепился за слово Доктор. – Я не видел, чтобы ты…

– Она не такая. Я не могу смеяться. Я бы и не улыбался, если бы…

Я замолкаю. Мне ничего не стоит это сказать, но я не говорю. Я знаю, Доктор хочет знать продолжение, но мне нужно подтверждение. Сложно объяснить, я и не пытаюсь. Даже самому себе.

– Если бы что? – спрашивает Доктор спустя долгих десять секунд.

– Если бы не ты, – говорю я.

Психопаты могут эмулировать эмоции. Это выходит у них блестяще – манипулировать людьми, вовремя улыбнувшись или пустив слезу. Идеальные актёры.

Я так не умею.

Вкупе с отклонением у меня идёт способность. С ней мне не требовалось и не требуется натягивать маски эмоций, чтобы влиться в общество. Поэтому мои глаза не блестят.

Если бы не Доктор. Он печально улыбается и опускает взгляд. Я не знаю, почему, и его печаль не трогает меня. Я не волнуюсь за него и не спрашиваю. Он поднимает взгляд, потому что благодарен мне за это.

– Так всё-таки, – он возвращается к прежней мысли, – Это точно психопатия?

– Что ещё это может быть?

– Возможно, это последствия вируса… – предполагает он.

– Нет. Я болен с рождения. Я не хочу обсуждать это.

– Как хочешь, – он разочарованно вздыхает. – Тогда расскажи, что ты делал в участке в ту ночь, когда мы встретились?

– Третий день?

– Да.

– Сначала ты ответишь на мой вопрос.

– Чёрт, Килгрейв, – он забывает, что мы играем, я – нет; ему приходится смириться. – Задавай.

– Ты почувствовал вину. Потому ты взял меня. Кто?

Он всё понимает. Конечно же, я это увидел. Было бы неожиданностью, если бы за столько дней я бы не смог это вычислить.

– Ты бы не взял меня, если бы у тебя не было похожего случая до этого, – говорю я.

– Возможно, ты не справился, – говорю я.

– Возможно, тот человек умер, – говорю.

– Возможно, это ты виноват в его смерти. Возможно, вы были близко знакомы. Возможно-

– Стой! – он резко вскидывает руки; в глазах у него моря боли. – Прекрати. Пожалуйста.

Это – весь ответ, который был мне необходим.

Он опускает руки. Сжимает мои плечи. Кажется, его накрывает воспоминаниями. Это – не то, чего я хотел, и я сжимаю его запястье, до боли.

Он коротко вскрикивает и возвращается, затем опуская глаза, голову, как-то съёживаясь весь, подбираясь, залезая с ногами на кровать и прижимаясь ко мне. Ему больно, а не холодно.

Боль я тоже знаю. Правда, не такую, но разница?

– Я неизлечим, – тихо говорю я. – В этом правда. Я – твоё наказание, Доктор?

– Нет. Я люблю тебя.

– Того человека ты тоже любил?

– Мы были друзьями. Друзьями с начала времён и до их конца. Мы были друзьями, и я считал, что он болен. Но это было не так. Я… мне так кажется.

– Ты не спрашивал, – я наклоняю голову. – Какой же ты после этого друг?

Он поджимает губы. Сначала – с виной, но уже через пять секунд в его глазах блестит вызов.

– Ты не прав, – он говорит.

– Я не виноват в том, что он не говорил, – он говорит.

– Я не телепат, и даже если он, я не мог знать всё о нём в каждую секунду времени, – говорит.

– Это правда, пусть и горькая, – он замолкает, и смотрит на меня. В его глазах океаны благодарности.

Я отвожу взгляд. Я знаю, как помочь Доктору. Я неизлечим; никто не знает, как помочь мне.

Это похоже на проклятье.

– Расскажи, – шепчет он, возвращаясь к своему вопросу. Переводит тему. Он – молодец.

– В детстве я заставил мать обжечь себе лицо утюгом, – говорю я. – Это не была истерика. Я не мог истерить. Я захотел сделать ей больно. Захотел, чтобы её лицо оплавилось, чтобы она заплакала, чтобы закричала. Я захотел.

– Это то, что ты делал в участке? – он пытается казаться бесстрастным; я делаю вид, что верю ему.

– Да. Но не только, – я всё ещё смотрю на него, прекращаю моргать. – Я не ушёл, когда сделал это.

– Я думал об этом. Ты мог уйти, но ты ждал полицию. Зачем?..

– Тогда они смогли бы легально убить меня.

– Это… Килгрейв, это…

– Кто-нибудь бы выстрелил. Это же люди. Они такие-

– Прекрати!

Он вскрикивает громче, намного громче, чем до этого, словно бы и правда волнуется, и вскакивает. Его глаза мечутся по комнате, и я почти вижу, как в его голове складывается сложный паззл.

Так проходит три с половиной минуты. Доктор хочет заговорить, но не решается. Должно быть, он думает, что я хочу умереть. Это не правда; точнее, не вся правда. Но я не собираюсь его разубеждать.

Своего рода манипуляция. Пытаясь огородить меня от худшего, он будет позволять меньшее из двух зол. Всё просто.

– Иди сюда. Сядь, – он подходит и садится, ведомый моими приказами.

Я касаюсь пальцами обеих рук его лица, выражение которого за мгновение становится растерянным. Провожу ими по щекам, надавливаю на губы. Доктор смотрит, и пока – не боится.

Я смещаю руки ниже, говорю:

– Я люблю причинять боль. Люди называют это садизмом. Для меня, это – необходимость.

Я касаюсь его шеи. Венки бьются, под ними – двойной пульс. Я прикрываю глаза, и вижу в своих ладонях два его сердца. Это мажет по поверхности чем-то приятным, по теплоте напоминающем кровь.

Мне почти хорошо.

Я сдавливаю пальцы, и Доктор хватается за мои запястья. Теперь в его глазах – страх. Теперь всё правильно.

– Я не могу чувствовать, но я люблю смотреть. Впитывать. Когда я убивал тех людей, я не отводил взгляд.

Он задыхается, способный глотнуть лишь малую частичку необходимого кислорода.

– Я заставил девушку затолкать себе в глотку все карандаши в офисе. Я заставил парня резать себя бумагой из принтера. Заставил пить чернила. Заставил бить себя током. Мне было почти хорошо.

Я наклоняюсь. Его губы почти синие, но он всё ещё держится. Я не дам ему потерять сознание.

– Я почти чувствовал это, – я приближаюсь и касаюсь своими губами его; награждаю.

Он не отвечает. Он почти в бреду кислородного голодания. Я любуюсь, почти любуюсь ещё какое-то время, и отпускаю его.

Он падает на кровать, как выброшенная на берег рыба ловит ртом воздух. Я всё ещё смотрю.

Он заходится в кашле, едва не мечется по простыни, восстанавливая дыхание. Я всё ещё смотрю.

Он концентрирует на мне испуганный взгляд, держится за шею, весь – оголённый нерв. Я говорю:

– Можешь идти.

Он вскакивает, не забирая плащ, и почти выбегает из комнаты.

Я медленно встаю, начинаю раздеваться. Затем, аккуратно сложив одежду, ложусь на кровать, беру его плащ. Накрываюсь им.

Он вернётся. Хотя бы за плащом. Увидит, как я сплю, вздохнёт, разденется, юркнет под одеяло. Стокгольмский синдром сильнее его.

Через пару часов я пробуждаюсь на миг, чтобы почувствовать, как его руки обнимают меня. И, ухмыляясь уголками губ, снова погружаюсь в сон.