В полицейском участке было темно и тихо. Теперь – темно и очень тихо.

Я и ещё трое полицейских – я бы и один справился, мне не нравилось оружие в их руках – медленно зашли через главный вход. За стойкой регистрации мы увидели труп девушки – похоже, бедняжка выстрелила себе в голову.

Убийства начались позавчера. Вообще, не моя юрисдикция расследовать такое вместе с полицией, но слухи по Лондону пронеслись с огромной скоростью и дошли даже до ЮНИТа. Говорят, мол, монстр может контролировать разум людей. Только Вы, Доктор, с внеземным Вашим происхождением, можете попытаться монстра связать. Ну, разумеется.

Я, конечно, никогда не против помочь, когда дело касается людских страданий, но от снимков с мест самоубийств мне становилось не по себе. «Монстр» меня не убьёт, но регенерировать мне бы не хотелось, не сейчас – и не в ближайшем будущем точно. В чём проблема, Док, сидел бы и командовал всем удалённо, пока «монстра» бы не нашли, а то ни на одной камере его не видно – но я так не работаю. Я не могу подставлять жизни людей, отсиживаясь в безопасности.

Да и какой Монстр будет стирать записи с камер? Значит, всё было куда сложнее, чем говорили в слухах.

Мне было страшно, но ради людей позади себя я держался командиром. Впрочем, как обычно. У нас была связь с внешним миром в виде гарнитуры, но там пока молчали. Мы и сами не решались заговорить – слишком уж давящей была атмосфера в участке.

За каждым столом поломанной куклой сидел его обладатель. Мне хватило увидеть девушку в предыдущем холле, потому смотреть я малодушно не стал – все мертвы, а возмущаться жестокой смерти было некогда. Однако один из полицейских всё же посмотрел – посмотрели остальные; двух из них скрутило в приступе рвоты.

Я зажмурился и досчитал до десяти. Мои нервы – как натянутая струна; всё, чего я хочу, это найти Монстра, что сделал это, и забрать его, скажем, в другой мир, где он никому не причинит вреда. Или убить – но убивать я не хотел, для меня это никогда не было выходом.

Мы услышали звуки из кафетерия.

Полицейские вскинули пистолеты, но я шикнул на них и махнул рукой, веля спрятаться. Где они будут прятаться – не моя проблема, главное, чтобы не высовывались.

Я сделал шаг, другой в сторону распахнутой двери. Отсюда не было видно, кто находился внутри, поэтому я заранее поднял руки. Медленно выдохнул раза три и произнёс:

– Я безоружен. Я не причиню вреда.

Если бы это был монстр, он бы уже выскочил нам навстречу. Или, может, он был ранен? Я медленно зашёл в кафетерий.

За столом стоял человек. Я мысленно чертыхнулся. С полуразумным животным справиться намного проще, чем с тем, кто может мыслить почти не хуже тебя. Особенно, если это – представитель человеческой расы.

Он выглядел спокойным, и это привело меня в замешательство. Как можно оставаться столь спокойным после того, что учинил? Я старался, очень старался, чтобы моих намерений нельзя было раскрыть по лицу, и напряжённо думал, что говорить, чтобы не спровоцировать.

– Скажи, как тебя зовут? – он вскинул на меня взгляд.

Горло скрутило, а мысли враз спутались. Я не заметил, как произнёс «Доктор», я как будто и не запомнил этого.

Он смотрел на меня, и я не сразу понял, что не так. Нет, не то, что мы выглядели, как две капли воды одинаковыми – на это я очень давно не обращаю никакого внимания, и не такого в жизни видел. Я смотрел в его глаза и не мог понять, почему чувствую себя абсолютно беззащитным, словно бы человек передо мной перебирал меня по косточкам.

Но зато я понял, почему его считали монстром. От этого взгляда людям хотелось спрятаться, сжаться, словно на них смотрел не человек – хищник, вышедший на охоту. От холода, что он распространял вокруг себя, хотелось сбежать куда-нибудь далеко, желательно, в другой город, чем оставаться жить здесь и знать, что в любой момент можешь встретить этого человека на улице.

Этого хотелось людям – не мне. Я вдруг ощутил, что душу в себе любопытство, пытаясь следовать морали. Как-никак, за моей спиной сейчас – куча трупов, и это, несомненно, дело рук этого человека.

Но как? И зачем?

Кажется, одну из фраз я произнёс вслух, потому что человек отреагировал – всего лишь вопросительно посмотрел на меня.

– Мне захотелось, – и гадай теперь, на что он ответил.

Он сделал шаг ближе, сжимая что-то в руке. Я напрягся.

– Опусти руки, это необязательно, – сказал он, и я опустил, потому что иначе никак не мог.

Теперь, когда он стоял так близко, я смог понять, что меня отталкивало – и притягивало в то же мгновение. Его глаза, абсолютно безэмоциональные, и лишь где-то на дне волнуется пережитая ярость. Я не мог отвести взгляд от этих глаз – как змея, человек гипнотизировал, и ему ничего не нужно было для этого.

Почему он так смотрит? Я не понимал, что видел он во мне, что не стал расправляться со мной сразу же. Обоим уже понятно, что я тоже попадаю под воздействие его силы.

Возможно, дело было в том, что я не боялся? Будь здесь кто угодно из тех людей, он бы уже открыл огонь, верно? Он бы не стал смотреть в пасть зверю, он бы убил этого зверя. Или захотел убить – человек передо мной не допустил бы своей смерти.

Зато он бы точно убил. Напоминание об этом заставляет кулаки гневно сжаться.

Передо мной – человек, которого нужно осудить. Он убил этих людей, словом или действием, и он должен нести ответственность.

Человек фыркнул, и я понял, что он отслеживал мои эмоции. Но от его глаз мне не спрятаться, и я позволяю переживаемому прорваться на поверхность, и смотрю с холодным гневом и вызовом.

– Ты убил этих людей, – обвиняю, пытаясь вызвать ответную реакцию, подтолкнуть к диалогу. – Хладнокровно, самым ужасным способом. Они были не виноваты, но ты убил их!

Человек не повёлся. В его глазах ничего не изменилось, и я снова ощутил растерянность. Что с ним не так?

Или – что со мной не так, что я не могу его понять?

– На колени, – он скомандовал, и я упал на пол, больно ударяясь. Он прижал то, что было в его руке, к моей щеке, и я ощутил холод металла – он держал нож. – Смотри на меня.

Ему это нравится? Он наслаждается, играясь с людьми, как с куклами? Я всегда мог хотя бы представить, что чувствует человек в разные моменты своей жизни. Я сам прожил немало, я знаю, как меняет душу то или иное событие, я знаю, как рушит её убийство невиновного. И я всё ещё не мог понять, что двигало этим человеком, почему он делал всё это.

Я вскрикнул, ощутив режущую боль в плече. Ощутил, как кровь пропитала мою одежду в том месте, куда человек воткнул нож. Из горла рвалось надрывное «Зачем?!», но я сконцентрировался на его глазах – и понял, зачем.

Я не слушал его, я витал в своих мыслях, и был наказан за это.

Кажется, в этот момент я понял чуть больше:

– Ты психопат, – утвердил я, и человек улыбнулся одними губами – это была его награда за то, что я догадался.

Я проснулся. Ощущаю, как внутри быстро бьются сердца, и дыхание вырывается из груди с глухим шумом. Надо мной нависает Килгрейв – мне неинтересно, это он разбудил меня, или он просто ждал, когда я проснусь сам.

– Третий день, – выдыхаю, и Килгрейв всё понимает.

Он дёргает меня за руки, сажая на край кровати. Меня качает, по плечу расползается боль. Сон сном не был – отголоском воспоминания. И Килгрейв это знает.

Он приобнимает меня, хотя ему это ни к чему. Это нужно мне – осознать, что я могу доверять ему сейчас, что он не сделает ничего плохого – только не мне. Должно быть, для людей это было бы абсурдно – довериться психопату, для которого жизни и чувства людей действительно не значат ровным счётом ничего. Почему же я делаю это?

Я зажмуриваюсь, утыкаясь ему в шею. От него пахнет чем-то острым, и мне на секунду кажется, что таким он был бы, если бы мог чувствовать. Вспыльчивым, немного инфантильным, и очень преданным.

Это не греет меня, совсем наоборот. Эти мысли – отталкивающие, чужие. Мне хватает Килгрейва таким, какой он есть, и это даже не ложь.

Он берёт моё лицо в свои ладони, когда моё дыхание успокаивается. Я смотрю на него и снова тону в его глазах. Они бездонные, в них нет ничего, словно смотришь с высоты в разрыв бездны. Я когда-то в эту бездну прыгнул.

– Я не помню, как мы выбрались, – говорю, зная, что Килгрейв помнит. Его не разрывало на части при виде окровавленных тел, он не испытывал на себе гнев тех людей и не мучился сомнениями. Он запоминал обстановку. И, может быть, немного веселился.

– Ты назвал меня пришельцем, – никакой улыбки, только сухие факты. – Сказал, что меня нужно увести. Люди пытались остановить тебя. Я хотел их убить, но ты остановил меня.

Я помню этот отрывок – Килгрейв бросил приказ, и я хотел кинуться к людям, приказать самому Килгрейву остановиться. Но я поступил иначе, так, чтобы точно сработало.

– Я сказал, что они напуганы. Сказал, что, если ты сделаешь это, то я больше ничем не смогу помочь тебе. Я оставлю тебя здесь.

– Не то чтобы ты мог, – он сейчас улыбается, мне в награду, и я чувствую, как расслабляюсь в его руках. – Тебе повезло.

Это я узнал только спустя несколько месяцев. Узнал про Джессику, ставшей невольно манией Килгрейва, его целью. Узнал почти всё.

– Почему ты позволил убить себя на той пристани? – однажды спросил я его.

– Ты знаешь, – однажды ответил он мне с ноткой раздражения в голосе.

Я знал.

Мне повезло, что Килгрейв сходил с ума от несостоявшейся смерти, когда вновь оказался в Лондоне. Мне повезло остановить его до того, как он сошёл бы с ума окончательно.

Я до сих пор не знаю, кого пригрел на груди. Но точно знаю – его яд давно в моей крови, и я не против.

Я отстраняюсь, но по-прежнему сжимаю его руку. Килгрейв как-то сказал мне: «Ты пытаешься спасти безнадёжных».

– Как ты это чувствуешь? – спрашиваю.

– Прости? – он не понимает вопроса, и я не знаю, что сказать, чтобы он понял.

Я кладу руку ему на грудь, там, где бьётся сердце. Для него, это – насос, перегоняющий кровь, и никакой поэтизации.

– А, это, – он ведёт плечами, словно ему зябко. – Все сравнения будут ложью.

– Я знаю, – я подбадривающе улыбаюсь ему; пусть он и не ощутит ничего с этого, он всё ещё читает меня. – Расскажи.

И он рассказывает.

Он говорит, что это похоже на серый цвет – вроде бы и не отсутствие всех цветов, как чёрный, но и не наличие всего, как белый. «Вроде бы цвет, но неполноценный».

Он говорит, что это похоже на слепоту. Не то чтобы он точно знал, как видят слепые, но он точно знает, что они видят не чёрный – они не видят ничего. «Я не могу объяснить».

Он говорит, что это – как смотреть фильм, к которому равнодушен, каждый день и всю жизнь. «Перед тобой сменяются картинки, но тебе на них плевать».

Он говорит, это – как реклама.

Как безликая толпа.

Как если бы ты вечно вдыхал один лишь морозный воздух, никогда не согреваясь.

Он говорит, что это не приносит дискомфорта, потому что по-другому ты никогда не жил и жить не сможешь.

Я целую его, обрывая. Я никогда не смогу понять, а он никогда не сможет объяснить.

В моей душе взрываются фейерверки, когда он целует в ответ.