Он сидел на краю кровати и смотрел вниз. Старый мужчина, очень старый, борода, как терновник, и узловатые пальцы с кожей, похожей на мокрый папирус. Он был расслаблен, но от бессилия. Ни одна из его конечностей не могла пошевелиться: они были налиты воском. Выгоревшая свеча.
Если бы не тихий хрип его лёгких, он был бы неотличим от окоченевшего трупа. Его поглотила слепая темнота. Каждое утро ему приходилось сидеть без движения несколько часов, прежде чем он наберётся сил, чтобы встать. В его серых, почти слепых глазах отсутствовала даже тень мысли. Он всегда спал, но никогда не мог заснуть.
Ветер из огненных путей раскачивал его лачужку, как рваный парус. Из стороны в сторону. Пустая колыбель в руках вдовы. Тихо и неумолимо. Грибные доски его тщедушного крохотного домика не скрипели. Они молча гнулись и изгибались от потоков холодного, грязного ветра.
Рука, морщинистая, не похожая не человеческую, потянулась к тому месту, где раньше было зеркало, а теперь осколки в раме и холодная алюминиевая трость. Он больше не может ходить без неё.
Он встал, с непостижимым трудом, и не смог пойти. Ему пришлось сесть обратно. Лёгкие хрипели, а ноги тряслись. Паническая атака поглотила его, словно улыбка мёртвого друга на старой фотографии.
Каждое утро он боролся, каждое утро он проигрывал всё больше и больше.
Он попробовал ещё раз. Снова не получилось. Его больное тело подводило его. Дом качался, успокаивая. Старик знал, что если ляжет отдохнуть, то не сможет проснуться.
Встать. Он опёрся о трость сильнее. Ещё сильнее. Он бы заплакал, но он давно уже не мог. Болезненная соль растеклась по всему телу.
Встать на свои слабые ноги. Его тело тряслось и шаталось, как последний лист на осеннем дереве. На его плечах был слишком большой груз. Мелкими шажками он направился к двери. Очень медленно, словно одинокий бурлак. Он знал, что дойдёт, ему больше ничего не осталось. Трость скрежетала по полу.
Два шажка. Скрежет. Два шажка. Скрежет.
Он остановился отдохнуть. Его лохматая голова, похожая на покинутое стрижиное гнездо, медленно поднялась, трясясь. Его пустые глаза уставились на пустую кровать. Вечно застеленная постель. На подушке лежал игрушечный огнеходец. Весь в пыли, со сломанным крылом. Он уже не сможет его починить. Никогда не сможет. Раз в два дня к нему приходит тихая сиделка из Огней Спасения. Каждый раз она предлагает починить его. Каждый раз он запрещает это.
Он восстановил дыхание и пошёл дальше. Ему предстоял долгий путь. Путь наружу, к краю ущелья. Дрожащая мелкой дробью рука зашелестела по дереву двери. Он нашёл щеколду и отодвинул её. Ветер бесчувственно окатил его холодом. Постояв немного, он двинулся дальше.
Сиделка запрещала ему подходить так близко к краю. Это занимало целый день. Долгий поход, окатываемый порывами ветра, которые так желали скинуть уже его на землю, или ниже, чтобы уже избавиться от старика. Он боролся и шёл. Неумолимо.
Пасть ущелья приближалась к нему методично, как болезнь, тихо, как накидываемый саван.
Он медленно садился на холодную, каменистую землю и смотрел вниз, в Бездну, положив трость на колени. Он мог вспомнить только здесь.
Её улыбка и смех. Её долгие и полные восклицаний истории о школе. Вечно рвущиеся ботинки. Как она постоянно забывала надеть шарф в холодные дни. Топот озорных ног по крыше, пусть он и запрещал ей. Её сопение. Её проделки, и как он ругал её за них, пусть втайне считал их забавными. То, как она путано рассказывала сны. Её горючие слёзы над сломанным крылом её любимой игрушки. Теплота скомканного одеяла в тот день, когда она пропала. Молчание Бездны.
Он устал. Очень устал. Он прилёг на спину, вытянув ноги. Ветер свистел над ним.
Он закрыл глаза.