IV

Гидроманты

Казуха макает кисть в чернильницу и испытующе смотрит на чистый желтоватый лист бумаги. Бумага лежит себе. В ответ не смотрит.

Мысль не идёт.

Капля тёмно-красной, как венозная кровь, туши падает с кончика кисти и оставляет уродливую кляксу. Казуха вздыхает и размазывает её в спираль. Потом добавляет кривую линию сверху.

Получается вопросительный знак, только вместо точки у него — воронка, напоминающая торнадо. Такая себе каллиграфия.

— Кажется, я всё-таки устал, — сетует Каэдехара.

В кабинете Хейзо с ним никого нет — Куникузуши оставил Казуху, как он выразился, “отдыхать от себя”, — но он всё ещё уверен: слушатель есть, по-настоящему в одиночестве его никто не оставит.

Казуха бросает косой взгляд на стопку листов, которые чужой рукой исписаны нерешёнными уравнениями реакций, вздыхает и убирает их в ящик стола. Точные науки всегда давались Казухе с трудом; с естественными было немного проще, но полюбить их по-настоящему так и не получилось. Он провёл несколько дней с Куникузуши, чтобы разобраться, что ничего по-настоящему не знает; по меньшей мере, недостаточно — чтобы быстро и решительно стать “кузнецом кузнецов”.

Больше тысячи лет назад, после окончания первой гражданской войны с Ватацуми, один ронин, лишившийся там своего хозяина, поселился на приграничном острове, на “ничейных землях”. Для того, чтобы заработать себе на хлеб, он делал что умел: изготавливал полевой инвентарь, чинил мечи и подковывал лошадей, но также зашивал раны, принимал роды и изгонял злых духов — всё, с чем простолюдины из краёв удалённых от столицы часто не могли справиться без должных знаний и навыков. От природы нелюдимый, но добрый, ронин прослыл у жителей пограничья белым колдуном.

Со временем он оброс хозяйством и выводком.

Даже в менее дремучих краях кузнецам нередко отдавали в ученики калек, болезных и просто ненужных детей. Тот ронин брал себе в услужение только ханъё — полудемонов, отвергнутых и миром людей, и бессмертными ёкаями. Всего ханъё было шестеро. Все они как кузнецы уже через несколько лет на голову обошли своего учителя. Навыки в них он растил строгой дисциплиной и справедливым отношением, а особые мутации в крови позволяли каждому по-разному взглянуть на своё ремесло и привнести в него что-то новое. За дюжину лет обучения, за два раза по шесть, они все ни разу не поссорились — даже по малейшему пустяку.

Когда учитель был на смертном одре, младший из учеников, представлявшийся до того птенцом тенгу, признался остальным, что на самом деле являлся кагэмуся великого сёгуна. Он — точнее, она — состригла волосы и отправилась в паломничество, чтобы оплакать погибшего брата по оружию¹, но дело и новые друзья не давали ей испытать катарсис вожделенной скорби.

Вернувшись на остров Наруками вместе с кагэмуся, пятеро изгоев-ханъё стали уважаемыми мастерами, дали присягу демоническому дому Микоси из комиссии Ясиро, стали доверенными лицами сёгуна, завели семьи и впоследствии основали свои кузнечные школы, известные в дальнейшем как Райден Гокадэн.

В жилах Казухи осталось несколько капель крови ёкаев, но научиться чему-то особенному они ему не помогли. Наоборот. Среди сверстников он, замкнутый и тонко чувствующий любые изменения в природе, казался по меньшей мере странненьким; отец со всей силой угасавшего с каждым годом влияния проповедовал ему принцип “меньше знаешь — крепче спишь”, пока не пропал без вести. И это при том, что сам был вечный студент и известный мастер боевых искусств.

— Эй, — прикосновение к спинке стула выводит Казуху из мрачной задумчивости. — Напиши моё имя? Мне кажется, у тебя прекрасно получается. На стеночку тебе-мне повешу.

— Хейзо-кун, — вздыхает Каэдехара, от неожиданной близости напрочь позабыв о формальной вежливости. — А ты почему тут?

Отфыркивается: чужие рыжевато-каштановые волосы лезут ему в лицо.

— Кто ещё напомнит тебе о твоей исключительности лучше, чем я, семпа-ай?

Казуха вздыхает. За несколько дней он уже привык к тому, что пространство вокруг легко прогибается под самые странные, порой даже не сформулированные толком желания. Хочешь, чтобы в кабинете торчал его бойкий и шумный хозяин? Пожалуйста; не он сам, так хотя бы тёплая грёза о нём. Надо ли, чтобы он при этом ластился, как кот на мяту? Казуха едва ли готов честно ответить себе на этот вопрос.

Отстраняется Шиканоин так же быстро и неожиданно, как появился.

— Господин… — начинает было Казуха.

— Оставь! Уж с голосами в голове можно не любезничать. Мы хотели понять, как отсюда выбраться, помнишь? Ещё не передумал?

Каэдехара качает головой из стороны в сторону.

— Куникузуши очень добр ко мне и делает всё, о чём ни попросишь. Ещё он очень много разговаривает обо всём, что не связано с ним лично, и никогда не ругает за допущенные ошибки. Я не вижу весомых причин для этой доброты, и это мне не нравится.

— Надо разобраться.

Хейзо обходит стол и поводит пальцами в воздухе, как будто перебирает струны — или, скорее, папки с делами в невидимой картотеке. Потом достаёт одну папку, вполне себе видимую, и прикалывает кнопкой к пустой пробковой стене давешнюю фотографию, где Казуха уверен, а Куникузуши — испуган.

Казуха достаёт новый лист и пишет на нём: “время”. Хейзо прикалывает и его тоже.

— Мы не знаем, — говорит, — сколько времени и какие события произошли с момента нашей встречи — то есть, встречи тебя и настоящего меня — в Иназуме и до того, как ты очнулся в кузне.

— Не уверен. Когда очнулся, он спросил, какая погода будет в столице сегодня вечером. Ответ про последний день, который я помню, устроил.

— Справедливо, — соглашается Хейзо. — Но время не так важно, как события, да? Мы не помним сам факт знакомства.

— Неудивительно, — невесело усмехается Казуха. — Последние полтора года я только и делаю, что пытаюсь заглушить воспоминания. Может, я тогда пил вино. Кто знает.

А сам пишет: “вина?”

— Обоснуй, — глядя на иероглиф сверху вниз, просит Хейзо.

— Я могу рассуждать только со своей точки зрения, человеческой и человечной, но знаешь, если бы судьба свела меня с тем, чьё прошлое и будущее я искалечил, то чувствовал бы себя с ним, как минимум, неловко.

— Засчитываю, — говорит Шиканоин, прикалывая и “вину” тоже. — Знаешь, самый последний способ судить о человеке-нечеловеке — наматывать на уши то, что он сам о себе говорит. Надо выслушать другие мнения.

— Много же сторонних мнений мы тут найдём, — Казуха подпирает голову пальцами, наверняка размазывая потёкшую красную тушь по лицу.

Надо будет найти зеркало.

— Поговори с костями? — Хейзо скрещивает руки на груди. — Может, найдёшь и того, кто пел им. Даже если не поможет — личные вещи порой говорят о людях больше, чем им хотелось бы.

Казуха бросает короткий взгляд на шинель, висящую у входа, и пишет: “Фатуи”. Фатуи отправляются на карту мыслей без лишних вопросов.

Потом — “замок”.

— Он сказал, что, возжелав креветок, ты был ближе всего к истине. Что бы это могло быть?..

— Может, голод?

— Бессмысленно, — Шиканоин пожимает плечами. — Как давно тебе хотелось поесть, ну, чисто чтобы поесть? Или даже какой-нибудь конкретной еды?

Каэдехара трёт глаза.

— Здесь — никогда.

— Может, — предполагает Хейзо, — речь о потребности, которую он испытывать не может… Или думает, что не может.

***

— Спать? — Куникузуши озадаченно накручивает на палец свободный локон. — Какой странный вопрос. Люблю спать. Особенно зимой в растопленной бане или летом — на тёплом камне…

— Дружочек, мне кажется, что он жульничает, — бесцеремонно перебивает Юки.

На острове с клёнами наступил день, зацвела весна и обновилась трава. Нежно-персиковое солнце греет, но не жарит. Клёны покрылись свежей листвой и жёлтыми пушистыми кисточками.

Куникузуши и Юки сидят в тени дерева и играют в шахматы. Каэдехара молча глотает пинту ревности, совершенно необоснованной. Нагиса при жизни тоже часто выбирал компанию других людей, когда Казуха желал остаться вдвоём, но неизменно возвращался, когда был нужен больше всего.

— Отнюдь, — возражает Куникузуши. — Твои навыки в этой игре оставляют желать лучшего, но самое страшное — они не становятся лучше. В похожих партиях ты совершаешь одни и те же ошибки. Ответь, для чего такое упорство?

— Ты играешь, чтобы выигрывать, — надменно вздёргивает нос Юки. — Я играю, чтобы есть фигуры.

Казуха, не сдержавшись, смешливо фыркает.

— Вот как, — Куникузуши опускает глаза на доску. Перемещает свою белую ладью и забирает вражескую королеву. — Мат через три хода.

Казуха ползает взглядом по доске, но не может найти, где он прав.

— Иди сюда и попробуй, — говорит Куникузуши, поднимая руку с ферзём.

— Доиграть за Нагису? — спрашивает Казуха. — Тут уже ничто не поможет.

Куникузуши, наверное, знает, что он не умеет играть в обычные шахматы, но благородно позволяет сохранить лицо.

— Нет же! — Юки нервно взмахивает руками. — Съешь фигуру. Они вкусные.

Каэдехара, даже не задумываясь особо, придерживает Куникузуши за запястье, склоняется и откусывает королеве голову — прямо по пояс. Тонкий слой горького шоколада лопается у него под зубами, вскрывая фонтан жидкой начинки, то ли из плодов сакуры, то ли из черешни. Кисло-сладкой, совсем немного острой. И правда, очень вкусно. Каэдехара не сдерживается и поглощает ферзя целиком. И начинку с чужих пальцев тоже всю слизывает, чтобы наверняка.

Кисть руки Куникузуши как-то уж совсем безвольно повисает в его хватке.

— Я тоже хочу, — обиженно бурчит Юки.

Казуха роняет руку и поднимает на него глаза. Юки смотрит на него и сквозь него тем взглядом, который не сулит ничего хорошего.

— Тогда попробуй забрать мою королеву, — бесцветно отвечает Куникузуши.

Юки крамольно улыбается:

— А если я хочу попробовать на вкус твоего короля?

— Такими темпами? — Куникузуши озадаченно поправляет волосы обслюнявленной рукой, в каком-то полузабытьи, видимо. — Интеллектуальной мощи не хватит.

Да Нагиса напропалую с ним заигрывает, понимает Казуха, и заигрывал ещё неизвестно сколько. А Куникузуши не понимает этого — или не хочет понимать!

— И чего я вообще пришёл? — пространно интересуется Казуха, подперев собой дерево.

Ему вспоминается длинная и холодная ночь — кажется, она произошла вечность назад. Юки и Казуха тогда только начали путешествовать вместе. Попали под зимнюю грозу и были вынуждены среди дня остановиться у совсем незнакомых людей. К вечеру у Казухи начался сильный жар, а дождь всё не прекращался. Едва Каэдехара пытался заснуть — или грохотал гром, от которого тряслись стены, или Юки лез обтирать ему лицо, ругаясь семистопным ямбом на владыку бедствий. Чем дальше он повествовал, когда, как долго и в каких позах совокупился бы с сёгуном Райден, дай только ему таковую возможность, тем больше его матершинная хула напоминала красочную порнографическую исповедь. Казуха лежал едва в сознании, горячий, как печка, и больше всего на свете хотел или заткнуть Нагису собой, или чтобы он сам по себе, наконец, заткнулся.

Тогда Казуха впервые допустил мысль, что Юки как-то уж совсем без меры увлечён образом сёгуна. Может быть, даже влюблён в неё — насколько вообще можно любить создание, которое никогда не встречал. Нагиса всегда влюблялся легко и с удовольствием.

Теперь он, кажется, влюблён в Куникузуши. Или просто полюбил его дразнить. Ещё непонятно, что из этого было бы хуже.

Куникузуши смотрит на Казуху почти с ужасом, широко распахнув глаза, и ни с того ни с сего говорит ему:

— Скажи, что мне делать.

— Не знаю, — Казуха скрещивает руки на груди.

— Ты уже отдохнул? — напрягается Куникузуши. — Сделал домашнюю работу?

— Нет…

Он бросает взгляд на Нагису, но Нагиса куда-то опять исчез без предупреждения.

— Это ты его выгнал? — хмурясь, интересуется Казуха.

— Нет, — Куникузуши хватает пару своих, белых, пешек и грызёт их с характерным вафельным хрустом. — Бедняжка слишком давно был живым. Не понимает больше, чем состояние отличается от расстояния. Вот и шарахается туда-сюда, как только настроение немного поменялось. Не держи зла на него. Лучше сходи, поищи. Обещаю, подглядывать не буду.

— Я не против, если будешь подглядывать.

Куникузуши открывает рот. Снова закрывает. Его и без того белые щёки белеют, кажется, ещё сильнее.

Казуха прикусывает язык, запоздало осознав, что сморозил не то.

— То есть, я хотел сказать — я лучше себя чувствую, когда знаю, где ты и чем занят.

— Я в курсе, — Куникузуши присматривается к аппетитному боку белой ладьи. — А ещё я уверен, что вы были не просто друзьями, прежде чем Эи его убила. Лезть в это не хочу. Не хочу, чтобы ты ещё больше меня…

— Куникузуши, — окликает Казуха.

Юноша, до боли похожий на убийцу его Нагисы, настороженно поднимает глаза.

— Ты невероятно вредный, странный и скрытный, но я не испытываю к тебе ненависти. Поэтому смени, пожалуйста, пластинку.

— Хорошо, — помедлив, соглашается тот.

Казуха уводит белую ладью прямо у него из-под носа. У белого шоколада странный, но приятный вкус, оттеняемый орехами и липкой карамелью. Казуха ещё долго отковыривает её языком от зубов.

Есть без голода ему понравилось.

***

Нагисы у старых костей не оказалось. Зато оказывается смутно знакомый молодой мужчина — рыжий, долговязый и одетый в цвета снежного зимнего вечера. Он сидит, скрестив ноги, на снегу и глядит в свежую воду — никак не наглядится.

— Здравствуйте? — осторожно зовёт Казуха. — Я ищу своего друга.

— Привет, воин! — рыжий поднимает взгляд, скалится и приветственно машет ему рукой. Подходи, мол.

Казуха подходит, зябко кутаясь в тёмно-синюю, опушенную белым мехом шинель. Но не близко.

— Я вас знаю, — одновременно радостно и испуганно подмечает Казуха. — Тарталья, одиннадцатый Предвестник Фатуи?

Вряд ли он мёртвый. Либо Куникузуши с ним знаком, либо план его эволюционировал настолько, что принялся оживлять шахматные фигуры.

— Да ладно, — неестественно-белозубая улыбка Тартальи выглядит довольно угрожающе. — Откуда?

— Госпожа Нин Гуан, Воля Небес Цисин, выпускает коллекционную игру вроде шахмат. Называется “Тысяча лет в Ли Юэ”. Среди особенно редких фигур есть вы, Панталоне, Синьора и Коломбина.

— А Скарамучча есть?

Казуха растерянно разводит руками:

— Я не знаю. Если и есть, я его — или её — не видел.

— Ой ли. Может, ты ещё и Михалрусланыча не знаешь?

— Кого?! — опешивает Каэдехара.

— Капрала Йомина, — говорит Тарталья таким тоном, как будто делает ему очень большое одолжение.

Казуха понятия не имеет, кто такой капрал Йомин Михалрусланыч.

— Такой маленький, даже ниже тебя. Худенький, бледненький и чернявый. Носит чёрное и красное. В чьём ты отряде, воин? Я думал, что никого, кроме нас, нет в этой глуши.

Ясно. Значит, капрал Йомин — это, скорее всего, Куникузуши, а Тарталья едва ли осознаёт, где и в каком положении находится.

Казуха бережно взвешивает слова:

— Вероятно, возникло недопонимание. Я из Иназумы.

— А. Каэдехара, — неожиданно быстро понимает одиннадцатый Предвестник. — Мне казалось, ты сильно старше.

— Откуда вы-то меня знаете?

— Неважно, — небрежно отмахивается Тарталья. — Иди сюда, посмотри в воду.

Каэдехара подходит поближе и, уже во второй раз за неделю, позволяет уронить себя на колени.

Голова гудит. Как будто океан пролился прямо в черепной коробке. Из отражения в глади водного зеркала на Казуху смотрят десятки людей, и одновременно — один; кого-то видно хуже, кого-то лучше.

— Я не хочу, — слабо шепчет Казуха.

Тарталья трогает кривое и неоформившееся отражение подушечками пальцев. Океан в голове отступает.

Человек с обратной стороны водного зеркала, теперь вполне оформившийся и крайне удивлённый, ищет за пазухой очки и торопливо водружает их на переносицу. Наклоняется ближе.

Казуха наклоняется в ответ — и чуть ли не падает, схватившись за голову, когда отражение с любопытством поднимает длинные пушистые уши, до этого вполне успешно сливавшиеся со светлыми рыжеватыми волосами — то ли пёсьи, то ли лисьи.

Человек в воде робко касается её поверхности кончиками пальцев. Казуха на пробу касается его в ответ.

***

Казуха хорошо помнит этот день — точнее, вечер — когда он в последний раз видел своего отца.

Ему четырнадцать; пятнадцать должно будет исполниться этой осенью. Погода стоит летняя и ленная. Сухой горячий воздух высасывает всю энергию даже из его молодого тела. Господину Шиканоину — Хейзо-куну, то есть — уже исполнилось одиннадцать, и у него как раз энергия льётся из ушей. Чтобы развлечь Хейзо, пока сестра Нана занята работой, Каэдехара предложил ему сыграть в темари. Жрицы от такого обычно не в восторге, но добрая гудзи Яэ любит детей. Даже беготня по крышам храма часто сходит им с рук.

Казуха велит Хейзо считать до ста, а сам бежит прятать расшитый мячик в коробке для подношений. За этим делом его застаёт сестра Маки и, отругав для вида, чтобы не лез, куда не положено, предупреждает:

— Казуха-кун, Каэдехара Яхико弥比古 пришёл за тобой. Хочет что-то сказать.

Девять лет назад Казуху это разозлило. Сложилось так, что в тот момент для него не было никого важнее во всём мире, чем Хейзо, и ничего важнее, чем миссия спрятать темари где-нибудь ещё. У него оставалось где-то сорок секунд, но больше он боялся, что отец и дед опять сцепились; что отец оттого и пришёл, что хочет забрать его домой, в эпицентр очередного скандала.

Но сейчас он знает больше.

— Спрячьте, — говорит, — пожалуйста, в карман. Я скоро вернусь.

Яхико сидит на ступенях у храма, вытянув ноги и подставив лицо уходящему солнышку. Вроде бы расслабленно, а вроде — готов сорваться и уйти в любой момент.

Наверняка девять лет назад — так и сделал.

Казуха садится ступенькой выше. Так и не находит в себе сил посмотреть ему в лицо. Глядя в стальной, с ярко-алыми мелированными прядками затылок куда проще напоминать себе об иллюзорности происходящего. От отца пахнет одержимым счастьем и цветущей сиренью.

— Спасибо, что пришёл, — улыбается отец. По голосу слышно, что улыбается.

Казуха печально роняет голову. На самом-то деле он не пришёл.

— Хотел попрощаться с тобой. Я уезжаю.

— Зачем? Куда? — спрашивает Казуха, хотя уже догадывается, что может услышать в ответ.

— Сначала в Снежную по воде, потом — не знаю.

Ему приходится подышать и собраться с мыслями, чтобы решиться на признание.

— Я встретил девушку, которую люблю больше жизни. В этой стране жизни для нас не будет никогда. Ей семнадцать. Скоро. Думаю, вы могли бы стать друзьями. В лучшем мире.

— Но почему мы не можем? Почему не останетесь?

— Много причин… — Яхико барабанит пальцами по коленке. — Твой дед не позволит мне дважды наступить на одни грабли, и будет совершенно прав.

Когда Яхико стал отцом, ему было около восемнадцати. О матери Казухи в доме не говорили, но это его никогда не тяготило; они с отцом так похожи, а разница в возрасте между ними так ничтожна, что многие из многочисленных отцовских друзей шутили, что в клане Каэдехара размножаются делением. О том, куда отправится, отец не рассказал никому.

— Это всего одна причина, — замечает Казуха. — К тому же, надуманная. Дед часто бухтит, но он добрый и любит тебя. Я уверен, к нему можно подобрать нужные слова.

— Не имею права.

— Хотя бы расскажи о ней?

— Вспыльчивая, но отходчивая, как майская гроза. Любит сладкое — но кто из женщин не любит! Лик её подобен ▊▊▊▊▊▊ ▊▊▊▊▊▊

Дьявольский зной

Казуха приходит в себя от того, что одиннадцатый Предвестник наматывает его волосы на руку и грубо выдёргивает из воды.

— С ума сошёл, самурай?! — беспокойно рычит Тарталья. — Ты мог погибнуть.

— Что я сделал? — интересуется Казуха, откашлявшись. Говорить сложно; голос у него осип от воды, попавшей в глотку. Во рту после неё остался горько-солёный, затхлый привкус.

— Чуть не захлебнулся, — поясняет Предвестник. — Как-то ты постарел. И на щеке что-то красное. Вот тут.

Он показывает на себе. Левую щёку. Казуха бросает взгляд в воду, чтобы самому убедиться, но отражения в воде на этот раз нет ни у кого из них. Тарталья хмурит брови. Ждёт, как бы Казуха ещё чего не выкинул.

Казуха лениво зачерпывает чистой холодной воды и вслепую оттирает лицо. Чистая, на первый взгляд, вода как будто оставляет на коже маслянистую плёночку.

— Ну и гадость, — сплюнув в снег, отмечает Казуха.

Избавиться от странного вкуса на языке это ему не помогает.

— А ты что ждал выжать из останков бога-демона? Вкусненький лимонадик? — посмеивается Тарталья. — Нашёл своего друга?

— Нашёл, — замешкавшись, кивает Казуха.

Пусть и не там, где ждал найти.

***

— Ну, чего уставился? — молодой полицейский из комиссии Тэнрё, почувствовав на лице тяжесть чужого взгляда, поднимает голову от книги и надменно щурит красивые янтарные глаза. — Капитан проводит тебя до нужной камеры.

Казуха медленно моргает. Говорит:

— Извините, — чтобы хоть что-нибудь сказать.

Сил перестать пялиться у него нет решительно никаких. Досин толкует его замешательство по-своему:

— Послушай, парень, — громко шепчет он, подавшись вперёд, — Кудзё Сара хоть и выглядит грозно, но она добрая и справедливая. И если она согласилась отдать этого… твоего отца под твоё поручительство — то не изменит своего решения.

— Зачем ты его отвлекаешь, — безо всякой вопросительной интонации вопрошает тенгу Сара.

Она, видно, устала ждать, пока мальчик пойдёт за ней. Возвращается и берёт его за руку, чтобы точно никуда не убежал — или, вернее, нигде не тормозил. Рука у неё изящная и узкая, но жилистая и крепкая, как у мужчины. Даже с длинными волосами, заплетёнными в причудливые тонкие косы, по манере ходить и держать спину её легко можно принять за очень красивого юношу.

Каэдехаре Казухе в этот момент времени — тринадцать; десять лет назад ему казалось, что глава полиции Кудзё Сара старше его примерно на вечность.

— Он сам на меня посмотрел! Ничего не знаю, — повышает голос досин Нагиса.

— Сиди, — отмахивается от него Сара.

Юки садится назад, на свой едва ли удобный стул, и обиженно утыкается носом назад в книгу. Казуха прекрасно знает, что за буря сейчас кипит у него в голове. Досин Нагиса мечтает быть героем, ловить настоящих преступников, движением руки останавливать цунами; необходимость протирать штаны на ночных дежурствах — будто насилие над собой.

— Скажи, — начинает госпожа Кудзё, — почему кто-нибудь совершеннолетний из твоего клана не пришёл?

Казуха десятилетней давности ответил ей:

— Дедушка сейчас занят. Думаю, я сгожусь вместо него.

Но Казуха сейчас говорит честно:

— Мой дед уже не может ходить, — просто чтобы послушать, что она скажет в ответ.

Ничего интересного.

— Извини, — резко, будто одёргивая руку от предмета, который её обжёг, отвечает Сара. На самом деле высвободить свою руку в Казушьей хватке Казуха ей не позволяет — ровно до того момента, как они спускаются в казематы.

В камерах предварительного заключения полицейского участка в этот день необычайно людно. Кто-то, пользуясь драгоценным спокойствием ночи и — относительной — темнотой, спит. Кто-то, напротив — мешает спать, перешёптываясь с соседями по камере или пытаясь дозваться до дальних. С появлением Сары и Казухи все шепотки стихают.

— Что сделал мой отец? — шёпотом спрашивает Казуха.

Называть Яхико “папа” кажется ему неприличным, неуместным в этой гнетущей темноте и в холоде. Рука Сары вздрагивает.

— Ничего. Кроме того, что напился — и к моменту прибытия в участок не мог ровно стоять на ногах. Досин Нагиса отправил его в камеру, чтобы отоспался, и послал за вами в поместье.

— Передайте ему мою благодарность.

— Это дежурный, который встретил тебя у входа. Сам его отблагодари, когда будешь уходить.

— Хорошо…

Казуха рад, что в темноте не видно его полыхающих ушей. Он мог не обратить на это внимание, будучи ребёнком, но Юки помог ему — получается, что помогал задолго до того, как узнал о его существовании. Истину говорят: тайные тропы судьбы никогда не пересекаются единожды, родственные души всегда найдут дорогу друг к другу в бурлящем потоке вечности.

Каэдехара Яхико сидит один в дальней камере, уронив голову на грудь, и, кажется, дремлет. Услышав шаги, он зябко прячет кисти в рукавах; однако тонкая ткань летних одежд спокойно пропускает сиреневое свечение.

— Доброе утро, господин Каэдехара, — тихо, чтобы не разбудить соседей, говорит Сара. — За вами сын.

Отпустив руку Казухи, она отпирает дверь ключом, но Яхико остаётся недвижим.

— Что-то мне не очень хорошо. Оставьте… когда похорошеет, я сам пойду домой.

— Господин, — Сара присаживается напротив отца, чтобы их лица были на одном уровне, как если бы разговаривала с ребёнком: — мы, полиция Иназумы, не имеем права задерживать граждан, которые не сделали ничего противозаконного. И у нас не вытрезвитель. Так что давайте, волю в кулак — и до дому.

Казуха протягивает Яхико руку, чтобы помочь подняться, но тот ожидаемо её игнорирует и повышает голос:

— Тогда напишите, что я виновен!

— Кто там орёт? Завали ебало! Спать мешаешь! — ревёт кто-то в соседней камере.

Кудзё Сара прикладывает к губам указательный палец. И говорит так тихо, что только ветер может её услышать:

— Разве это достойное поведение для человека, которого сочла своим избранником госпожа Наруками Огосё?

— О чём вы? — удивляется Яхико, тоже очень тихо.

Кудзё Сара показывает ему коротким жестом: выньте, мол, руку из рукава. Каэдехара Яхико неохотно показывает ей заполненный энергией Электро Глаз бога.

Десять лет назад Казуху это здорово удивило. Во второй раз эффект неожиданности не был так силён, но он удивляется из уважения к отыгрываемой собою роли.

— Понимаете, — говорит Яхико, приладив Глаз бога к поясу, — это какая-то ошибка. Его не должно у меня быть.

— Вы его что, украли? — приподнимает бровь Сара.

— Нет, конечно! Глаз бога невозможно украсть.

Это правда только наполовину. Конечно, взять Глаз бога, тебе не принадлежащий, голыми руками — нельзя, не причинив себе повреждений, и подчиняться он чужому человеку не должен. Но знал бы отец, с какой лёгкостью военные под началом Кудзё Сары будут отбирать у людей их Глаза и мечты!

— Конечно, невозможно, — успокаивающе шепчет Сара. — Если боги вас выбрали, то у них были на это причины.

— Мой хороший знакомый умер у меня на глазах, понимаете?! — голос Яхико опасно близок к тому, чтобы сорваться в фальцет. — Если я мог что-то сделать, почему не получил эту штуку хотя бы на полчаса раньше?!

В тусклом свете утренней луны, падающем в окно, эфемерно-бледное тело отца кажется сделанным из цельного куска белого нефрита. Руки Сары в чёрных перчатках сжимают его руки на Глазе бога, не боясь ожогов. Она говорит:

— Вы не виновны ни в действии, ни в бездействии. Ваши свидетельские показания, наравне с другими, будут рассмотрены в суде. А теперь идите домой и отдыхайте. О дате и времени слушания вам сообщат повесткой.

— Пойдём, — следуя примеру Сары, Казуха тянет Яхико за руку. В нём, щупленьком подростке, пока что гораздо меньше силы, чем во взрослой тенгу, но его прикосновение даёт отцу достаточно воли и сил, чтобы поднять себя в вертикальное положение.

Десять лет назад Казуха держал Яхико — и его трясло от обиды и отвращения, потому что это он должен был держаться за отца, как за якорь, но не наоборот. Казуха понимал, что с его жизнью происходит какая-то очень большая несправедливость, но не мог толком сформулировать, в чём же она заключалась. Корнем этой несправедливости Казуха — правильно или нет — всегда считал Яхико: сколько последний из дома Каэдехара себя помнит, объективной причиной многих бедствий, происходивших с его семьёй, был отец. Он влезал в долги, связывался с дурными компаниями, в конце концов — пропал, никому, в реальности, о причинах того не сказав.

Сейчас, ведя его за собой через серую марь рассвета за липкую, как рыба, руку, Казуха думает: а не так уж плохо всё было.

Странное дело: кроме того дня, когда Яхико получил Глаз бога, он никогда не напивался до потери человеческого облика; да и то — к тому моменту, как Казуха к нему пришёл, был скорее невыносимо грустным, нежели неадекватным. Сейчас, оглядываясь, он видит за собою ребёнка, запертого в теле взрослого человека. Повинуясь неожиданному порыву, Казуха останавливается и обнимает его. Яхико кладёт голову ему на затылок. Его трясёт.

Когда-то он говорил, что получил Глаз бога из-за страха.

***

Бесплодно поплавав по плану из одного состояния в другое, Казуха возвращается к себе — или, точнее выразиться, в себя. В свой кабинет. Взрослый, знакомый Юки ему не попадается, а Куникузуши как будто вовсе избегает. Его школьные задачки после недолгого перерыва кажутся совсем пустяковыми.

Казуха потягивается, похрустев суставами. Потом пялится на стопку исписанной бумаги. Потом, рассудив, что в одиночестве заниматься особенно нечем, зовёт:

— Куникузуши?

Собственный голос всё ещё кажется каким-то скрипучим и низким. Чужим.

— Можешь подойти ко мне?

Казуха сперва чувствует робкое прикосновение чужих ладоней на своих плечах, а потом — на затылке. Куникузуши, не позволив Каэдехаре даже встать с места, валится к нему на коленки.

— Ты!.. — сдавленно шипит этот странный парень.

И быстро, не дав времени сориентироваться, накрывает его рот своим.

Вначале это даже слабо похоже на поцелуй. Казуха отдаётся на волю случая и задумчиво прикрывает глаза. Непохоже, что это необузданная радость от вида выполненной домашки. Когда долгое время, несколько секунд целых, ничего не происходит, Казуха на пробу касается кончиком языка чужих губ, предлагая открыть рот — Куникузуши послушно открывается ему, закидывая руки на плечи. Рот у него сладко-горький — вкус молочного шоколада и долгоиграющего стресса в острой фазе.

Казуха от этого ощущения совсем теряется: уж от чего, а от ужаса к нему целоваться раньше никто не лез.

Приоткрыв глаза, он понимает, что Куникузуши смотрит на него своими — синими-синими, широко распахнутыми. Казуха неловко отстраняется; хотя если кому и должно быть неловко, так точно не ему.

— Ты ведь Казуха. Да? — настороженно сощурившись, интересуется Куникузуши.

— А кем я ещё быть могу? Странный.

Тот открывает и закрывает рот в возмущении, и, придя к каким-то не особо утешительным выводам, принимается вопить:

— Ну ты и… Мерзавец! Обманщик!

Казуха чудом уворачивается от летящего в скулу кулака и терпит удар пяткой в щиколотку. Рассудив, что если бы Куникузуши хотел всерьёз навредить ему, то сделал бы это как-нибудь более эффективно, Казуха просто обнимает его — это, на проверку, вполне рабочий способ, — и говорит:

— Скажи, что не так, и я расскажу почему.

Куникузуши обиженно сопит, но попыток выбраться из объятий не предпринимает.

— Подожди, я сам угадаю… Дашь мне зеркало?

Кисть толщиной в три волоса

Пять лет назад

Во всём поместье Камисато есть одно-единственное место, где Тома чувствует себя по-настоящему неуютно. По некоторой иронии, это место — обитель человека, который для него ближе всех в доме, если не во всей Иназуме. Это место — рабочий кабинет молодого господина Камисато Аято.

У молодого господина царит творческий беспорядок, больше похожий на чистый хаос, слегка подёрнутый пылью. Чтобы скрыть его элегантное уродство, окна всегда закрыты, как в склепе, а чтобы разогнать темноту — на столе круглосуточно светит тусклая лампа. Так или иначе, сам Аято в своём бардаке ориентируется прекрасно, и невероятно злится, если кто-то из слуг пытается его убрать. “Сам уберусь, потóм”, — и хоть тресни. Этого мифического “потóм”, конечно, не наступает никогда. Тому, зная его характер, молодой Камисато и вовсе долгое время к себе не пускал. Потом Тома использовал тайное, запретное, но безотказное оружие — на войне все средства хороши, — а именно попросил сестру Аяку поговорить с братом. После этого с Аято получилось прийти к консенсусу: он разрешил входить на свою территорию, носить еду на своё рабочее место, мыть полы и даже удалять пыль с открытых полок. Всё это при соблюдении ряда условий: что Тома не будет пускать никого больше, не будет ничего открывать и переставлять без ведома хозяина, что никогда не прикоснётся к рабочему столу. Положа руку на сердце, Тома нечаянно много чего переставлял, но без пыльных контуров, окружающих предметы, распознать его невинный обман довольно сложно.

— Господин! — постучавшись в дверь, зовёт Тома. — Вы не пришли к полднику, и я принёс вам чай с гостинцами.

— Открыто, — бесцветно говорит Аято.

Господин сосредоточенно корпит над полуисписанным листом бумаги, но по положению его руки ясно: лорд Камисато занят не работой, а каллиграфией. Наверное, ему просто не хотелось есть и разговаривать. Такое часто с ним бывает.

Тома с чистой совестью покормил бы господина сладким и оставил в покое, но Аято останавливает его, ухватив за локоть, и с нескрываемой брезгливостью, как будто увидел паука или жабу, выпаливает:

— Что это?!

— Это? — Тома непонимающе осматривает поднос, гадая, что именно могло так сильно возмутить господина. — Не понимаю, о чём вы.

— Чайник и чашка. Тарелка. Синие.

— Во всех оставшихся чайных наборах осталось меньше шести чашек, поэтому мы с Аякой решили выбрать новые. Я принёс показать. Вам настолько не нравится?

— Да нет… — услышав всемогущее заклинание “мы с Аякой”, Аято заметно сникает. — Просто у нас не было синей посуды. А ещё салатовой и оранжевой. Я не привык.

— Теперь будет. Чего в этом страшного?

Тома ровно ставит осторожно накрывает сжатую до белизны, испачканную чернилами руку молодого лорда своей рукой.

— И правда. Я же не синестет. Что я о себе возомнил? Если я задел тебя — извини.

— Что такое синестет? — по-птичьи наклонив голову, интересуется Тома.

Аято печально вздыхает.

— Сенсэй из Сюмацубан, обучавший меня тонкостям ниндзюцу², утверждал, что очень яркая посуда сильно влияет на восприятие и меняет вкус еды. Но для него это было правдой — из-за его мутаций сигналы от разных органов чувств путались между собой. Признаюсь, в детстве я просто принимал это как поэтическую причуду речи. Мы часто спорили о вкусе четверга. Но на самом деле вкус не имеет… не имел для меня значения.

Тома некоторое время молчит, огорошенный такой внезапной откровенностью.

— Что же поменялось?

Аято медленно, но уверенно освобождает свои руки. И отвечает вопросом на вопрос:

— Тома. Почему ты мне доверяешь?

— Вы и госпожа Аяка сделали много добра для меня: дали работу, помогли обосноваться в чужой для себя стране. Если бы вы и сестра не приняли меня, не знаю, где был бы сейчас. Вы доверились мне — и кому доверять мне, если не вам.

— Красивый чайник, — невпопад сообщает Аято, наливая себе в такую же синюю чашечку из набора. — И кстати, что стало с моим бежевым? И с чёрным? Это я все чашки разбил?

— Нет. Просто что-то неизменно теряется при генеральной уборке. Я не проследил. Это моя вина.

— Тома-Тома, — цыкает языком молодой господин, — я же только что сказал, что произошло, а ты сваливаешь вину на себя. Зачем же так подло в лицо врать? И посреди такого-то разговора?

— Извините, — Тома склоняется в учтивом поклоне. — Не хотел, чтобы вы накручивали себя по пустякам. Если захотите, я буду приносить вам старую посуду. Или куплю новую нейтральных цветов.

Аято отпивает чай. Ставит чашечку на стол.

— Не надо. Я слишком долго жил, не запирая дверь. И потом… чай в синей посуде и правда не меняет вкуса.

— Дорогой господин, — Тома касается спинки его стула, — мне кажется, что вы, напротив, живёте под большим количеством замков.

— Понимание метафор тебе тоже не слишком хорошо даётся. Какой-то ты непоэтичный. Но мне это нравится. Никогда не ври мне, Тома. По пустякам даже. Ты понял?

— Осторожно!

Взявшись за большую кисть для каллиграфии, Аято окунает её не в чернила, а в чай.

— Да или нет? — невозмутимо, как будто так и надо, молодой господин поводит кистью. Затем, распластав по бумаге, елозит туда-сюда. Отпечаток получается на удивление живописным, с переходом от ярко-красного к жёлтому.

— Я обещаю никогда не врать, мой господин, — ещё раз кланяется Тома. — Вы можете доверять мне.

— Спасибо, — улыбается Аято.

Затем берёт тонкую-тонкую, в три былинки, кисть, ждёт, пока первый слой высохнет, и с поразительным тщанием прорисовывает прожилки на осеннем листике.

— Красиво? — заметив, что Тома наблюдает, даже не думая уходить, наблюдает за ним из-за плеча, интересуется Аято.

— Очень.

— Опять врёшь… — качает головой тот. — Я же даже не учился рисовать. Каллиграфии учился, а этому — не успел.

— Красота в глазах смотрящего, господин. И необязательно уметь рисовать, чтобы быть художником.

— Выкрутился. Зараза! — невесело смеётся Аято. — Эти новые чернила совсем никуда не годятся. Вели кому-нибудь от моего имени купить других.

— У вас есть какие-нибудь пожелания?

— Когда я был ещё никчёмным учеником, мы с воспитанниками Сюмацубан делали свои чернила, чтобы писать таблички с предсказаниями. Там, на горе. Впрочем, кистей у нас не было тоже: бумажки слишком узкие, а кисти из магазина толстые. Приходилось или переклеивать, или ждать, пока облезут. Свою любимую кисть — вон ту, что лежит на столе — я вообще украл у сенсэя. Что такое?

Первый импульс Томы: сказать “ничего, продолжайте”. Но вместо этого он говорит:

— Воровать плохо.

— А вода на самом деле не мокрая. Суметь украсть у профессионального вора — показатель доблести.

Аято дорисовывает свой рисунок — красно-рыжий кленовый лист — и, кивнув какой-то своей мысли, подписывает. Из-за того, что кисть в его руке состоит из трёх, не более, волос, разглядеть эту надпись издалека не представляется возможным.

На чистую воду

— Не хочу. Обойдёшься без зеркала, — говорит Куникузуши, весь нахохлившийся у Казухи на руках. — Мне не нравится считать отражения. Твоё — особенно.

— Я что, такой страшный? — интересуется он.

— Нет, конечно. Очень красивый, — без толики смущения, как будто отмечая факт хорошей, солнечной погоды, отвечает Куникузуши. — Просто у меня есть более интересные дела, чем помогать тебе заниматься самолюбованием. Впрочем, сейчас ты выглядишь как Каэдехара Яхико, а не как Каэдехара Казуха. Почему?

— Я прогулялся до старых костей и умылся водой из озера.

— Я задал вопрос не “как”, а “почему”, юный садист. Что дальше захочешь проверить? Попросишь мириад жаб? Понавтыкаешь им в задние дырки соломинок?

Казуха, не зная, как ещё воззвать к связи Куникузуши со здравым смыслом, берёт его тяжёлую голову в ладони, легонько сжимает щёки и бодает лбом в лоб:

— Успокойся. Я не специально. Как только скажешь, как мне вернуться в себя, я тут же…

— Этого я тоже делать не хочу, — отрезает Куникузуши.

— Ты был любовником моего отца, — без всякого осуждения кидает ему Казуха, неизбежно вдыхая сладковато-цветочный сиреневый запах из его губ. — Или, если быть ближе к телу, любовницей. Я прав?

— Откуда ты… с чего ты взял?

Казуха, нежно погладив его большим пальцем по щеке, улыбается:

— Чем дальше забираешься ко мне в голову, тем больше оставляешь следов себя. Мне остаётся скромно наблюдать.

Куникузуши громко вдыхает через рот и говорит:

— Пожалуйста, расскажи мне, к каким выводам ты успел прийти, пока от них ещё можно уйти.

Казуха отпускает его.

— С чего бы начать… Нет, сначала ответь честно, мне очень важно знать. Ты любил Яхико хотя бы немного?

Куникузуши поднимается на ноги и медленно, растягивая паузу, отправляет на себе пурпурное, как гранатовое вино, кимоно, расшитое белыми цветами.

— Один дружественный мне доктор из Сумеру описывал любовь как гремучую смесь жалости и зависти. К Яхико я испытывал и жалость, и зависть. Он испортил мне много крови, но год, который мы провели вместе, был лучше многих сотен лет без него. Ещё я чувствую сильную боль от того, что это время подошло к концу. И от того, как это произошло. Не знаю, любовь ли это.

— Спасибо за откровенность, — помедлив, отвечает Казуха. Говорить голосом отца после такого становится совсем уж тяжко. Но он пересиливает себя: — Могу я спросить, как именно оно, это ваше совместное время, закончилось?

— Откровенность за откровенность, — Куникузуши садится на край стола, возвысившись тем самым над Казухой, и закидывает ногу на ногу. — Я первый спросил.

Казуха берёт его за щиколотку, украдкой мазнув пальцами по голой гладкой коже над носком, снимает чужую сандалию и ставит ногу без опоры на краешек своего стула. И начинает говорить.

Ручей собственной речи до сих пор кажется ему по-горному каменистым. Трудно понять — из-за чужого это голоса, непривычного строения лица, или же отцу было точно так же с самим собой тяжко.

Приблизительно сто лет назад, когда Куникузуши уничтожил большую часть клана Каэдехара и школу Иссин, в живых остались Каэдехара Йосинори, глава клана и трое его дочерей, которые ремеслом не владели; одна из них ещё за несколько лет до трагедии вышла за Йосинори замуж. После того, как прадед Казухи утаил правду, сёгун Райден едва ли не закончила собственноручно то, что начал Куникузуши; но за семью вступилась гудзи Яэ, аргументировав это тем, что её родичей и так осталось мало, даже среди потомков людей. В обмен на её бесчеловечную доброту все дети Йосинори жили в тени грозной кицунэ: двое дочерей ушли в жрицы, а единственный сын — дед Казухи и отец Яхико — держал сиротский приют при храме.

— Неудивительно, что я ничего про это не знал, — отмечает Куникузуши. — Но сиротский приют ли…

Дед работал на Яэ Мико до глубокой старости, пока, поднимаясь однажды привычным маршрутом к великому храму Наруками, не сломал шейку бедра. После этого должность должна была перейти к Яхико; но отец семейными делами интересовался мало, много времени проводил в путешествиях, и даже если всё-таки оставался в Иназуме, то найти его было днём с огнём невозможно. Только повзрослев немного, Казуха научился совершать невозможное и попадать в места, куда детям и подросткам путь заказан: в квартал красных фонарей к северо-западу от Ханамидзаки, в подземные тоннели, пронизывающие гору Ёго, как сыр, и в питейные заведения, из которых Яхико всегда возвращался трезвым, как стёклышко. Это было странно; но более странно было то, что он, нигде не работая, умудрялся где-то находить большие суммы денег на все свои желания — и это не считая тех, что брал в долг.

— Не ходи вокруг да около, — фыркает Куникузуши. — Яхико был главой Сюмацубан и подчинялся только главе комиссии Ясиро, не поганой лисе. Ты не мог этого не знать, но мог не хотеть признавать.

— С этого момента ты и сам знаешь. Зачем мне что-то ещё рассказывать? — показательно обиженно интересуется Казуха, порываясь встать.

Куникузуши не позволяет ему этого, легонько надавив ногой на живот.

— Потому что мне приятно будет это услышать. Хочу понять, как ты думаешь. Как быстро делаешь выводы.

Сразу до того, как исчезнуть, Яхико развлекался тем, что пытался изжить стремительно набирающих влияние Фатуи с острова Наруками. Он делал это настолько искусно, что привлёк внимание шестого Предвестника, Скарамуччи. Окажись другой на его месте, его быстро нашли бы мёртвым, — вот только Скарамучча не мог убить человека, чьи предки носили фамилию Нива. Вероятно, по той же причине, по которой Йосинори спасла от казни великодушная гудзи Яэ Мико. А может, Скарамучча и Куникузуши — это одно и то же лицо.

Скорее всего — то и другое.

— Неверно. Я же не кицунэ, — качает головой Куникузуши. — Про Предвестника Фатуи правда. Как узнал?

— Ты рассчитывал, что я встречу Тарталью в шестнадцатилетнем возрасте, когда он и правда считал тебя другом. Но я встретил его в двадцать два. Преданным, преданым и дюже болтливым.. Даже ты не можешь закрыть глаза на течение времени, так?

— Но!.. Неважно, потом разберусь, — шестой Предвестник зябко скрещивает руки на груди.

Казуха утешающе касается косточки у него на ноге. И говорит дальше:

— Так вот, Скарамучча — или стоит в дальнейшем использовать имя Куникузуши? — решил подобраться поближе к сопернику, прорвавшись в его круг общения. Женщине со стороны это сделать было проще, чем мужчине. Ему показалось интересным притвориться ойран, развлекавшей клиентов, помимо прочего, поразительным сходством с изображениями сёгуна. Не знаю, как получилось, что Предвестник и глава Сюмацубан смогли друг друга…

— Достаточно.

Казуха замолкает, но гладить чужую ногу не перестаёт.

— Я же попросил, прекрати! — рявкает Куникузуши, спрыгивая со стола.

— Тогда расскажи, что стало с отцом.

Куникузуши очень долго и очень проникновенно смотрит на Казуху, и в глазах у него столько свежей боли, что короткий ответ угадать нетрудно. Наверняка сам Каэдехара с такой же нежностью и тоской смотрит на Нагису; Каэдехара не может посмотреть в настоящее зеркало, но Куникузуши играет его идеально, так, что мучить его больше не хочется.

— Потом. Пойдём на берег, что у моря. Тебе надо умыться.

Каэдехара коротко кивает. Неважно, ответит ему Куникузуши или, как обычно, соскочит. Холодные ветра с севера уже давно принесли ответ.

Нагиса Юки сидит на дереве — а точнее, на деревянной качеле, подвешенной над отмелью — и раскачивается туда-сюда, счастливый, как ребёнок.

— Прополоскай горло и умойся тщательно, за ушами тоже, — велит Куникузуши Казухе. А у Юки спрашивает: — Сам, что ли, повесил?

— Нет, — отвечает Нагиса. — Рыжий парень, который вернул меня сюда и странно разговаривает, заявил, что как-то здесь пустовато, и что вид на море напоминает ему, э-э, море и песок. Но нечего напоминать, как по мне. Море и песок — вот они, ну. Он качели и повесил.

— Что ещё он успел тебе наговорить? — хмурится Куникузуши.

— Ничего особенного. Я предложил ему дружескую дуэль, но он вдруг разозлился, заявив, что если будет заниматься такой ерундой, то его заживо пожрёт полынь.

— Что? — удивляется Куникузуши.

Казуха сплёвывает морскую воду — она, на удивление, довольно вкусная, — и уточняет:

— В смысле, демон³?

Его собственный гладкий и уютный голос — о, чудо! — вернулся к нему.

— Нет, это совершенно точно полынь была. Он ещё ходил и повторял по-разному: полынь⁴, полынь⁵! А потом взял и исчез.

— Вот кретин, — равнодушно отмечает Куникузуши.

Казуха ощупывает своё прежнее лицо и рассматривает чужой нахмуренный профиль. Куникузуши чем-то недоволен, и это хорошо. Надо будет найти Тарталью прежде него.

— Куникузуши? — окликает Каэдехара.

— Тебе чего?

— Теперь, когда мы знаем друг о друге больше, я могу называть тебя Мишей?

— Исключено, — невесело улыбается Куникузуши. — Если будешь и дальше меня бесить, то только по полному имени-отчеству. А вообще, если желаешь знать моё личное имя под масками, то почему просто не спросишь? Думаешь, тоже живьём пожру?

Да потому что из тебя любую мелочь приходится с боем вытаскивать, отчаянно думает Казуха.

Он устал.

— Рё его зовут. Я не знаю, как точно пишется, — говорит Юки, лениво раскачиваясь одной ногой. — Райден, как несложно догадаться — фамилия.

Вторую ногу он поджимает под себя.

— Это не важно… Надо же тебе влезать, когда не просят! — возмущается Рё.

— Хорошее имя. И тебе подходит, — говорит Казуха.

Рё оставляет его комплимент без ответа. Вместо того, чтобы дальше его мучить, Каэдехара задумывается, насколько легко будет отвоевать себе половинку качели.

Или, может быть, скинуть Нагису в воду? Оба варианта хороши.