Это было странно — где-то на подкорке — каждый раз возвращаться в когда-то свою комнату, где все лежало так, как он оставил; ничего не изменилось, несмотря на то количество времени, что его здесь не было. Лампа — все там же, пустая подставка из-под письменных принадлежностей, которые он забрал — и которые кончились уже давно; в ящиках остались те предметы, что он забыл или счел ненужными — и они не сдвинулись ни на сантиметр. Пара коробок под кроватью, стул, кресло в углу его комнаты, с той же подушкой и тем же сложенным пледом. Книги на полках — в том же порядке, словно он никогда и не уходил; Дэмиен чуть сощурился на этот музей имени самого себя. Несмотря на то, что с Тимом в особняке они бывали достаточно часто, ночевали они — в основном — в старой комнате старшего, или в гостевой, или не ночевали совсем — улетая в патрули или возвращаясь к себе.

      Сейчас он понимал Джейсона хорошо; мужчина до сих пор отказывался заходить в свою комнату, которая тоже не изменилась словно ни на секунду с того момента, как он был Робином — и Дэмиен его не судил. Даже в своей, родной, которая плохими воспоминаниями не веяла, юноше было странно сейчас находиться.

      Она была вне времени — он не был.

      Дэмиен заставил скинуть с себя оцепенение, направляясь к столу и ящикам, открывая их с некоторым предвкушением и опасением одновременно: он давно не помнил, что оставил к доме отца, а что забрал с собой, тогда, годы назад; и сейчас то немногое, что он хотел найти — несколько его детских блокнотов, которые, как и вся эта комната, тоже отчасти были вне времени.

      Тим вспомнил о его старых рисунках случайно, и сказал, что тогда — давно — несмотря на их сложные отношения, он хотел на них посмотреть, и — уже сейчас — Дэмиен не мог отказать ему.

      К тому же, это было на самом деле интересно; сравнить его мастерство сквозь время, идеи, мысли.

      Тим копался несколькими комнатами левее, перерывая свои шкафы на забытые альбомы, в поисках своих воспоминаний, надеясь, что Брюс не спрятал их где-то у себя, на память; учитывая, что в прошлый раз старший найти их так и не смог, отец наверняка именно это и сделал.

      В выдвижном ящике почти ничего не оказалось — лишь пара еще школьных тетрадей и пачка карандашей под ними, которую он забыл забрать. В ящике стопкой лежали старые учебники, пара упаковок бумаги, несколько нот и, наконец, за всем этим Дэмиен нашел свои скетчбуки, аккуратной колонной прижатые к самой стене, в дальнем углу.

      Уже вытаскивая их, отфыркиваясь от лежащей на учебниках и нотах пыли, он заметил сложенный узкий лист, прижатый к стенке ящика — видимо, выскользнувший из блокнота и завалившийся, и юноша без задней мысли развернул его, достав.

      Это был не рисунок, как он ожидал, даже близко — а текст, разрозненно тут и там пестрящий зачеркиваниями, и Дэмиену пара мгновений понадобилась только на то, чтобы понять, что за текст это был.

      Это было письмо — его собственное — к Тиму; юноша недоверчиво нахмурился, пересаживаясь на кровать, совсем забывая о блокнотах.

      Он не вспоминал о письме до этого момента, оставив его позади, словно страшный сон; слова в нем казались ему чуждыми, сквозь время добравшимися до него фантомами, но однозначно принадлежащими ему. Столько патетики ни в чьих посланиях быть больше не могло.

      Ему было лет шестнадцать когда он их писал, не больше — Дэмиен еще раз пробежался по нескольким строкам, — это он помнил; он писал много, но, как он думал, все явления своей «слабости» он уничтожил.

      Ричард ему это предложил, для протокола. Он сам был в отчаянии тогда, все еще в водовороте неотыгравших гормонов и в разрозненности своих чувств, мыслей — влюбленность мало кому из их семьи давалась легко — и Ричард тогда предложил выражать их на бумаге, подбирая слова и выплескивая скопившиеся эмоции; сжигать Дэмиен их решил сам, как мосты. Никто, даже старший брат, не знал об этих письмах.

      Боже, в каком беспорядке он тогда был.

      Дэмиен перевернул письмо, но с другой стороны было пусто, лишь чуть потертый, высохший лист, и он вернул его обратно. Английский переходил в арабский, перескакивая в другие абзацы, и возвращаясь в английский вновь, и чем больше он читал, тем больше вспоминал.

      Во многих его письмах было об одном и том же, похожими словами, но всегда — обрывочно, словно нигде он до конца свою мысль сформулировать не смел. Он был в ужасе тогда, в благоговении и в ярости, и пусть его буйное тринадцатилетие прошло, его шестнадцать вернули давно знакомые ему эмоции снова, и снова — по отношению к Тиму.

      Это было забавно наблюдать теперь — сквозь призму пяти с лишним лет, но тогда, в беспорядке своей влюбленности, такой же дикой, как он сам, он терялся, пугаясь и злясь от неизвестности.

      Он писал о своем страхе — вскользь, признавая его, но стараясь не обращать на него внимания слишком много; о своей ярости — возвышенно, словно воспевал всех богов всех мифологий в одном только этом чувстве, зная его, как никто другой.

      О своей влюбленности — охотно, потому что это письмо никогда не должно было дойти до адресата, как и многие до — и после — него; и теперь, сквозь годы, он видел, как драматичны его слова были — и как неловко от них чесалось на изнанке его ребер; как тогда они казались ему единственно верными.

      Это было не плохо — просто смешно и немного стыдно тогдашней его буйности, хоть это черта и поменялась в нем мало.

      Дэмиен сложил бумагу, призрак его самого, и задумался о том, что он был таким еще ребенком, и что только теперь — в двадцать один! — он мог это принять. Теперь он понимал своих братьев и отца, которые, хоть и старались изо всех сил, относились к нему как к ребенку, и он им на самом деле и был.

      Что он подумает в тридцать о себе двадцатилетнем?

      Наверное, «ребенок».

      За дверью послышались шаги, каждым своим звуком знакомые, и приоткрытая дверь распахнулась еще больше.

      — Поверить не могу, что он все-таки их забрал, — фыркнул Тим, заходя, — и молчал, хотя я спрашивал! Как будто для миллионера было бы проблемой эти фотографии просто размножить, — парень оглянулся, замечая беспорядок из вещей, замечая его, Дэмиена, сидящего на кровати задумчивого и — как он сам себя чувствовал — обнаженного в своих эмоциях и детском стыде и желании. Старший нахмурился, подходя ближе и садясь рядом. — Все в порядке? — тише спросил он, ласково устраивая ладонь на колене Дэмиена. — Ты не нашел, что искал? Если да, то надо будет спросить у Брюса — мне кажется, он и твои блокноты мог без труда…

      — Я нашел, — пробормотал юноша, и парень затих, лишь сильнее сжимая его колено, — все в порядке. Просто, — он сморщился, — держи, — и передал сложенный втрое лист.

      Тим принял его молча, бросив только последний обеспокоенный взгляд, и развернул, быстро пробегая глазами по нестройным строкам слов. Дэмиен отсюда видел некоторые из них, но не хотел читать снова.

      Он доверял Тиму, доверял отчаянно, глубоко — и даже эмоции пятилетней давности, щедро приправленные драматичностью и патетикой, несколько стыдные даже самому себе, открыть было не страшно.

      В конце концов, это письмо изначально Тиму и адресовалось, и только оно до него, из всех попыток, и дошло.

      Старший читал, чуть шевеля губами, хмурясь на абзацах арабского — с чтением у него были проблемы бóльшие, нежели с произношением — и с каждой строчкой выражение его лица приобретало все больше знакомой Дэмиену мягкости, нежности — и, наконец, когда заключительное, перечеркнутое, «я люблю тебя» точкой обозначилось на бумаге, Тим поднял на него взгляд.

      — Дэми, — прошептал он, и мягкое благоговение заставило младшего в смущении отвернуться, — малыш, как… как давно?..

      — В шестнадцать, — пробормотал Дэмиен, забирая у него лист и складывая, — мои, конечно, — добавил он уже не так смущенно и, мгновение подумав, фыркнул: — В конце концов, когда еще во мне было так много драматичности?

      — Не так уж и много, — улыбнулся Тим, поворачиваясь к нему всем телом, — это ты еще Дика в первые годы его отделения от Би не видел.

      — И спасибо, — фыркнул юноша, но старший мягко поймал его за руку, все еще не отводя от него обожающего взгляда, и Дэмиен изогнул губы в полуулыбке.

      Сейчас, глядя на парня он понял — вот он, тут, где много лет назад мечтал быть, с Тимом; они оба здесь, на углу кровати в его комнате, и Тим ближе, чем Дэмиен пять лет назад смел мечтать.

      И сейчас, сквозь воспоминания нескольколетней давности, юноша увидел, как старший изменился — на его лице несколько новых, крошечных, скрытых операциями шрамов; сеточка морщин у краев его глаз видна лучше, кожа стала немного грубее, обветренней; сами черты лица Тима потеряли ту мальчишескую плавность и мягкость, переродившись в чуть более строгие, прямые; след от щетины заметнее, но это не сделало парня хуже — лишь старше, осознанней, собранней, взрослее во всех смыслах этого слова.

      И, разглядывая давно знакомое, выученное до последней ямочки лицо, Дэмиен понял — он изменился и сам: чуть раздался в челюсти и вытянулся; на его щеках за последние годы появилось больше веснушек и шрамов, да и его кожа уже переросла редкие подростковые прыщи и несовершенства и несколько огрубела; он вырос — не только внешне; характер, навыки, манера общения — все это.

      Его любовь к Тиму осталась, лишь изменилась — из дикого и необузданного юношеского увлечения в мерно горящее теплое чувство, прирученное и по-прежнему жарко — хоть и более спокойно — цветущее в его груди.

      Он замер, не отрывая в задумчивости от парня взгляда, и Тим, видимо, так и не найдя слов, наклонился, обхватывая его лицо, осыпая его поцелуями — действие, о котором Дэмиен даже мечтать не смел пять лет назад.

      — Я тоже люблю тебя, — пробормотал парень, отстраняясь лишь на мгновение, — и в твои шестнадцать, — хотя, господи, каким я тогда был дураком, — и в двадцать, — он тихо засмеялся, прижимаясь к чужим закрытым глазам поцелуями. — Если бы я знал, что ты мне написал письмо, тогда, пять лет назад, я бы, наверное, умер от смущения.

      — Мы тогда даже не встречались, — фыркнул Дэмиен, — и это было не одно письмо. Если честно, я не вел счет, — признался юноша, приоткрывая глаза лишь чтобы увидеть ошеломление на лице старшего, — но их было много. Я все их сжигал, так что, — он повертел бумагу меж пальцев, — это единственное напоминание обо мне влюбленно-драматичном шестнадцатилетнем,.. — он попытался подобрать слово, но Тим прервал его, целуя, глядя на него и обожающе, и весело.

      — Просто о тебе. Боже, — прошептал он внезапно хрипло, — Дэми, подумай, как мы изменились. Какими мы были тогда беспорядочными головастиками.

      Юноша засмеялся, закидывая голову, и Тим, заразившись его весельем, мгновенно повалил его на кровать, обнимая и беспорядочно целуя, смеясь и из-за смеха Дэмиена, и из-за того, как тот старался схватить его крепче.

      — Головастики, — пробормотал юноша между неловкими прижиманиями губ Тима, — подходит хорошо.

      — И правдиво, что самое главное, — хмыкнул старший, упираясь локтями по обе стороны головы юноши. Дэмиен расплылся в маленькой улыбке, мягко обхватывая чужую щеку.

      — Если честно, — сказал он тихо, обводя большим пальцем крошечный, едва видный шрам, — нас такими, какими мы сейчас есть, я не мог позволить себе представить даже в самых смелых мечтах, — признался он, — когда я об этом думал, это всегда чувствовалось, словно я посягнул на что-то священное, недоступное.

      — И вот сейчас — мы здесь, — также тихо ответил Тим, прижимаясь своим лбом ко лбу юноши, — как это чувствуется для тебя теперь?

      — Как что-то естественное, — пробормотал Дэмиен, — все еще священное, но всегда открытое. То, до чего можно дотянуться.

      — И нужно, — согласился Тим, потираясь носом о кончик носа младшего, — я рад, — прошептал он, — я рад, что теперь для тебя это естественно и доступно. Так и должно быть.

      — Я люблю тебя, — совсем тихо признался юноша, сжимая их лбы еще крепче. Тим смотрел на него мягко, обожающе — словно видел его и того, шестнадцатилетнего, напуганного собственными чувствами, и злящегося из-за собственного страха, любящего поверх этого всего. Он осторожно провел большими пальцами прямо под ресницами младшего, заставляя их трепетать.

      — Я тоже люблю тебя, — шепотом пообещал он, глядя, как Дэмиен счастливо прикрыл глаза. Он лежал в его руках, держа его лицо, расслабленный, словно растаявший; каждый его вдох и выдох где-то далеко поднимал и опускал волны океанов, и Тим мог поклясться, что пять лет назад он тоже не мечтал о чем-то даже близком подобном этому.

      И он даже не мог представить, о чем он не смеет мечтать сейчас, что будет естественным для них спустя еще пять лет.

      Но он определенно хотел об этом узнать — но в свое время. Сейчас он был счастлив тому, что у них было.

      Дэмиен приоткрыл глаза; ласковая ухмылка пробежалась по его губам. Он приподнялся для поцелуя и, да, счастливо подумал Тим, то, что они имели, на данный момент было идеально.