секрет

умрёт собака

заведешь новую

тогда относись ко мне как к собаке

— Было тяжело, — выдавливает он, — Было просто ужасно. В мафии, где не было тебя, мне пришлось сражаться с Имитаторами, наследовать место убитого Мори, разбираться с врагами и расширять организацию. И всё ради этого мира…

Он громко вздыхает, почти всхлипывает, и недоговоренная фраза застывает в воздухе. Осадок от невысказанных чувств застыл вместе с ней. Некоторое время они молчат.

— Есть вещь, о которой я хотел бы попросить, — наконец, говорит Дазай, и голос его ломкий. То ли как холодное стекло, то ли как мел, и Ода не знает, что ему ответить.

Он выглядит жалко, вдруг осознает Ода, выглядит жалким и нуждающимся, и это самое страшное — потому что босс Портовой мафии не может выглядеть так. Он должен рвать и метать, думается Оде, прострелить колени за малейшее неповиновение, но он стелется перед ним, Одой, бездомным псом, падким на хорошее отношение.

Но вот он. Будто бы приносит себя в раскрытых ладонях.

— К сожалению, я не могу согласиться, не узнав, что тебе нужно.

И правда к сожалению — Ода бы не раздумывал, будь перед ним кто-то другой. Он пожимает плечами растерянно, даже не зная, что на него нашло, а потом вдруг понимает, что начинает проникаться к человеку напротив доверием. Стоит уходить. Бежать, не оглядываясь, потому что еще немного — и Ода ему на самом деле поверит.

Дазай перед ним мнется, нужда красит его лицо страданием, и это почти невыносимо.

Он сделал ужасные вещи с Рюноске. Он приказывает убивать людей — он сам, без сомнений, убивал и пытал, и делал вещи похуже, но Ода не может — не может! — не помочь кому-то, кто выглядит так.

— Я… — Дазай делает паузу, и Ода уверен, что дело не в том, что тот подбирает слова. Просто он звучит так, словно вот-вот заплачет, и это режет сердце больнее ножа. Или так же. Ножом. Тупым и ржавым, — Не мог бы ты позволить обнять тебя? Я не против, если ты в этот момент упрешься пистолетом мне в висок, или что-то вроде, но... — но? — Ты умер на моих руках. И, может, умереть в твоих было бы не больно.

И вот тогда Ода на самом деле теряется. Он знает о способности босса мафии — аннулировать способности прикосновением — и Дазай получит возможность вонзить ему в спину нож.

Только вот... возможно, Дазай делал это не совсем прикосновением. Потому что Ода в принципе не чувствует его в ближайшем будущем — словно вместо человека напротив лишь пустое место.

— Я совсем не доверяю тебе, — наконец, говорит Ода.

Это ложь.

Гнусная и наглая, но Дазай, словно не распознав это — насколько же он сам верит человеку, впервые встреченному в баре — или... многие годы назад в другой жизни? — сжимается как от удара. И кивает, утыкаясь носом в стакан.

Но сквозь волнистые пряди челки за Одой следит темный — почти черный — глаз, и Ода больше чувствует это, чем видит на самом деле.

— Но я не откажу человеку, который выглядит настолько разбито, — Ода не может отвести взгляда, потому что Дазай расцветает, — И я не буду тебя убивать.

...и почему-то расстраивается.

— Конечно ты не будешь, — голос Дазая становится нежным, пока он медленно обходит барную стойку, но Ода останавливает его жестом — поднимает руку, согнув ту в локте. Дазай обиженно поджимает губы.

Это почти трогательно.

— И я бы, все же, позволил себе иллюзию безопасности. Ты, несомненно, сумеешь убить меня голыми руками, но, если ты снимешь плащ, вывернешь карманы и закатаешь рукава, мне будет гораздо проще, — в конце своих слов Ода вздыхает, отпивая виски.

— Это разумно, — соглашается Дазай. Морщинка меж его бровей сглаживается, когда он перестает их хмурить, а губы тянутся в улыбке.

В плаще он выглядел крошечным, но без него, повисшего на сиденье барного стула, не начинает смотреться внушительней. Так же, как и шея, его предплечья забинтованы — прячутся ли там раны и шрамы от перестрелок и покушений, или Дазай сделал это с собой сам?

Оду почти берет любопытство — он бы мог потребовать избавиться и от бинтов, но, во-первых, это не его дело, а во-вторых... те прилегают столь плотно, что там клинка не спрячешь. Разве что бритвенное лезвие, но Ода не планирует позволять ему поднять руки и дотянуться до горла.

Дазай показательно выворачивает карманы — на барную стойку он выкладывает телефон, стройный ряд ножей, два скальпеля, два пистолета — из-за спины — и крошечный дамский револьвер из ботинка. Ода невольно опускает взгляд и оценивающе оглядывает чужую обувь.

— Мне почему-то кажется, что ты должен быть гораздо ниже меня, — говорит Ода осторожно — это звучит как бред, — Это странное ощущение.

Дазай лишь улыбается шире:

— Когда мы виделись с тобой там в последний раз, я и был гораздо ниже. Но это тело старше на четыре года. Мне приятно знать, что ты что-то… помнишь?

Ода мотает головой — нет, не помнит.

Чужая улыбка меркнет, но возвращается — только уже фальшивая.

Это тоже почему-то ранит.

— Я бы хотел быть тем, кого ты знаешь, — слова вырываются неосторожно, но Ода знает, что это правда — Дазай выглядит нуждающимся в друге.

— Я и не ожидал другого. Но тебе повезло, что ты — не он. Ты гораздо счастливей, Одасаку.

На этот раз Ода его не поправляет. Он отставляет собственный стакан на стойку — тот, что уже там, перестает выглядеть одиноко. Ода бы соврал, если бы сказал, что виски рядом с оружием выглядит чужеродно. Выглядит, вообще-то, правильно, и Ода запоминает это — если получится покинуть бар живым, он когда-нибудь использует это.

Дазай обнимает его — аккуратно и несмело, и кладет подбородок ему на плечо, чуть приподнявшись на носочки. Щеки касаются волосы — мягкие.

Ода обнимает его в ответ одной рукой.

По спине Дазая бежит дрожь, но пропадает — только вот когда Ода осторожно, будто бы на пробу, проводит ладонью меж его лопаток, — возвращается в троекратном размере.

Дазай шумно втягивает воздух носом, и вдох этот тяжелый, и утыкается лицом Оде в шею.

Ода его не останавливает.

Ода, кажется, теперь совсем не сможет его остановить — проходит секунда, за ней — следующая, потом — еще десяток, и Ода жив — а Дазай молчит, сжавшись, боясь, что его прогонят, и Ода перестает сжимать рукоять пистолета свободной рукой, вместо того обнимая этого крошечного, беспомощного и такого одинокого человека как следует.

— Я так устал, — шепчет Дазай, но Ода разбирает его слова с задержкой — так тихо и хрупко они звучат. Дазай, кажется, совсем не ждет ответа, и поводит плечами, когда Ода говорит:

— Тебе стоит отдохнуть.

Дазай смеется:

— И вправду.

Дазай вздыхает снова, уже ровнее:

— Я отдохну чуть позже.

Ода, на самом деле, не знает, что говорить. Он может дать совет своим коллегам, он может поговорить по душам с детьми, обсуждая их поступки и, что самое важное, чувства, которые на них сподвигли, но Дазай совсем не его коллега или ребенок. Они знакомы, может, полчаса, растянувшиеся долгими-долгими годами, и Ода его не знает.

Только почему-то знает, что ему нужно.

— Говори, Дазай, — ладонь зарывается в непослушные темные пряди на чужой макушке, — Я слушаю.

Дазай всхлипывает, но лицо его сухое — Ода чувствует.

— Мне сначала казалось, что воспоминания о реальном мире — издевательство. Или сны, в которых все было хорошо, которые я придумал для себя сам, чтобы было не так тяжело. Это было любопытно — все как наяву, но у меня был друг, которого не было здесь. А потом пришло знание о причинах. И способность стала чем-то вроде проклятия — было бы так просто жить в неведении. А потом я… я сходил к зданию детективного агентства, посмотреть на людей, которые заменили семью другому Дазаю — а там был ты. Живой. И я раскопал информацию, и понял, что этот мир так хорош только потому, что ты никогда не был в мафии. Хорош для всех, кроме меня. Но ты стал причиной его защищать, Одасаку, но как же тяжело было не… не встретиться и не рассказать, чтобы ты был рядом. И я в любом случае не могу рассказать все, потому что это такой огромный секрет. И такой важный.

Оде думается, что невозможность достать чью-то душу, перевязать, заставить раны затянуться, а затем вложить обратно — крайне несправедлива. Очевидно, что на душе Дазая живого места нет — не в этом мире, как тот и сказал. Была ли эта встреча попыткой исцелиться? Не сделал ли Ода хуже? Вряд ли он когда-нибудь узнает.

Их объятия — крепкие и болезненные, прерывает звонок телефона. Вибрация доносится с барной стойки, и Ода слышит, как Дазай матерится сквозь зубы — и отпускает его.

Ода вдруг понимает, что почти не дышал, и приводит себя в порядок — растерянно проводит руками по рубашке и плащу. Дазай в это время тихо разговаривает с кем-то, отойдя в сторону. Он выглядит собранным, будто бы не был полностью открыт минуту назад, и Ода невольно восхищается.

В следующую минуту телефон летит в стену, экран взрывается осколками, и Ода ловит себя на том, что даже не потянулся к пистолету.

Дазай смеется.

Сначала это просто натянутый, тяжелый смех, но он все длится и длится, и Ода ловит Дазая в объятия снова — ощущается правильно — и тот даже не думает сопротивляться. Смех не прекращается, становится таким же взвинченным, как и его хозяин.

Спустя несколько минут Дазай затихает. Спустя еще несколько безэмоционально говорит:

— Я должен был покончить с собой на закате.

Сердце Оды замирает.

— А этот чертов Акутагава оказался слишком хорошим, Одасаку. Ты так хорошо постарался, не дав ему остаться жестоким мстителем. И он отказался биться с Ацуши. Отдал ему подружку, рвался к сестре. Весь мой план разрушился из-за того, что ты…

И наконец Дазай признается:

— Я не знаю, что делать дальше.

Ода тоже дает себе время на раздумья: слишком все сложно. Он не знает всей картины, и, судя по сказанному, никогда не узнает.

Только вот Дазай правда выглядит как тот, кому нужен друг.

– Ты не откажешься придумать вместе?

Беспомощное выражение поселяется на его лице, в который раз разрушив маску спокойствия. Дазаю идет уязвимость, вдруг думает Ода.

Ода чуть отстраняется, не размыкая объятий, и Дазай, боясь потерять их, подается ближе – но Ода лишь кладет ладонь на его щеку, проводит большим пальцем под повязкой, и вдруг наполняется уверенностью – нет, не откажется.

Он ведет ладонь дальше

и развязывает узел на чужом затылке.

Бинты стекают по его предплечью.

Дазай кивает.