— Они готовы?
Каждый день он слышит один и тот же вопрос, с одной и той же невыразительной интонацией. Альзур погружен в изучение какой-то книжонки, постукивает задумчиво пальцами по подлокотнику резного бержера — Тальесин, в противовес ему, держится на ногах, молчаливо отказавшись от предложенного места. Он всегда отказывается. И всегда стоит в боевой стойке, даже не замечая этого — немного полубоком, словно намереваясь увернуться от возможного удара с ловкостью извивающейся змеи. И хотя против клинка такой маневр вполне может сработать, витающая вокруг пальцев Альзура энергия хаоса, не видная человеческому глазу, но ощущаемая, настигнет врага в любом случае. Она искрит и переливается — детские игры, подумает наивный дурак. Большинство людей не знают и никогда не узнают, насколько это трудно — контролировать хаос. Насколько трудно просто удержать его силу в руке.
Они готовы?
Тальесин молчит — точного ответа на этот вопрос Альзур сегодня не получит, как не получил и вчера, и во все предыдущие дни, когда в его башне появлялся гость. Лывелин совершенно лишний здесь, среди книг, склянок и заметок — он должен уйти, дабы восстановилось царившее до его прихода хрупкое равновесие. Теперешнее его отсутствие заметно по тому, как Альзур напрягает руку, точно держит рвущийся на свободу хаос из последних сил.
Его место во внутреннем дворе, с деревянным мечом в руке. Рядом с детьми. Однако сначала нужно отчитаться, а уж потом менять маску.
— Не совсем, — отвечает он — на Всеобщем, удивительно мягко для нильфгаардца. Кто-то однажды сказал ему это.
«Твой голос приятен, но слова режут острее меча, если ты этого захочешь».
У Альзура есть кошки. Много славных кошечек, снующих по всему Риссбергу быстрыми и легкими тенями — они охотятся на мышей, греются на крепостных зубцах и лазают там, где человек обычно не ходит. И у каждой из них до ужаса разумный взгляд, не раз заставлявший его осторожничать. Даже сейчас, когда, казалось, шпионить уже не нужно, за спиной у него сидит еще хвостатая наблюдательница — глаза у неё зеленые, с узким зрачком, почти немигающие. Тальесин смотрит на неё и чувствует себя крысой на столе для препарирования. Нигде не найти покоя, никуда не скрыться. Альзур рассматривает его со всех сторон — своими очами и очами кошки. Словно еще один эксперимент.
Да, подходящее сравнение.
— Я заметил, — Лывелин меряет неторопливыми шагами комнату, — что ты никогда не интересовался их тренировками напрямую. И одним глазком не хочешь взглянуть.
— Занят, — отрезает Альзур, помечая в книге важное место мановением руки.
Знаю я, чем ты занят, думает он. Знает Тальесин и причину вчерашнего грохота, от которого ученики попрятались по кельям, как мыши. Сложенные нынче аккуратно бумаги и свитки летали по комнате, жалобно звенели разбитые склянки и придушенный звук, похожий на вопль нечеловеческой боли, оборвался, не дойдя до середины. Альзур пытается найти среди многочисленных записей ошибку, вытягивает с полок тяжелые тома, перелистывает судорожно страницы — мечется по комнатушке, забитой оборудованием и стеклом, и… Не находит. А между тем новая партия будущих учеников ждёт своего часа, который всё никак не наступит. Дни идут, детишки разгуливают по стенам и играют со здешними пушистыми стражами, пока старшие устраивают свары друг с другом — подают остальным дурной пример, ну да что поделать? Они уже слишком разные, это отчетливо видно, и объединяют их только отравленные ненавистью и обидой сердца. Мёртвая пустыня, тьма, что пожирает свет и тепло — душит брошенные Тальесином семена.
— Избегаешь того, что сам создал?
У них ведь никого нет, кроме тебя. Никого и ничего.
— Их нельзя любить, — терпеливо отвечает Альзур. Само спокойствие. — Нет нужды объяснять тебе такие простые вещи, Тальесин. Эксперимент не любят, к эксперименту не привязываются — над ним работают, совершенствуя достигнутое.
— Ты всё делаешь неправильно.
И неясно, кто сейчас смотрит на Альзура темными, почти черными как ониксы глазами. Учитель Тальесин, единственное связующее звено между юными ведьмаками и их создателем? Сир Лывелин, странствующий рыцарь с юга, верящий в идею, но не верящий в методы? Кто он? Какую маску надел на этот раз? А может, это и не маска вовсе?
Нет, всё совсем не так. Тальесин Блэдын Йорат аэп Лывелин раздроблен и уже никогда не соберёт себя воедино. Так легче жить. С учениками он один, с Альзуром другой.
— Я привязался к ним, — признаётся он без страха. Для Альзура это прозвучит оглушительнее любого грома.
Он вскакивает с бержера, обходит тяжелый резной стол — лазурная мантия хлопает за спиной, пальцы судорожно сжаты в кулаки. Как ты посмел, вопрошает его взгляд. Как мог ты быть столь наивным, что открыл сердце каким-либо иным чувствам кроме долга? Ты должен был лишь учить, неужели не ясно?
Лывелин чёрен как ворон, а у Альзура одежды светлые — и весь он сам по себе кажется светлым до той поры, пока не заглянешь в его душу. Но так хорошо, так ладно сплетаются в нём тьма и свет, что, казалось, иначе и быть не должно — хочется руку протянуть, прощупать, как тончайшую мягкую ткань, к которой никогда не прикасался прежде. Тальесин не уверен, что ему позволено. С другой стороны… Что особенного в том, чтобы дотронуться до Альзура? Ведь он не бог, не чудесная исцеляющая вещица. Такой же, как они все, из плоти и крови. Но что-то есть. Тальесин смотрит ему в глаза, такие непохожие на его собственные — светло-голубые, нечеловечески яркие, темнеющие, однако, с приближением непогоды, как если бы Альзур сам был непокорной стихией. Несколько секунд проходят так, прежде чем он успевает осознать, что ладони чародея, до этого сдерживавшие губительную силу хаоса, обхватили его лицо и сжали — от мягкой кожи веет теплом и едва уловимым ароматом лилий.
— Они могут умереть, — его шёпот, его слова больно режут слух. — Ты взял на себя страшное бремя. Ты понимаешь, что ты натворил?
— Зато, по крайней мере, я не боюсь этого бремени. В отличие от тебя.
Слова — как звонкая пощечина. Не боюсь бремени.
Они — их дети. Никого более у этих подобранных в канавах бродяг, у этих сирот, которым предпочли деньги, не было.
— Знаешь, как любят говорить у вас на юге, Лывелин?
Черный смешивается с лазурью, украшенной золотом. Тальесину почему-то больно от его прикосновений и он хватает Альзура за ладони на своем лице, цепляется за расшитые нитями рукава, но смотрит. Бесстрашно смотрит, пусть даже если его сейчас обратят в кучку пепла.
— Наивность — благословение глупцов. И знаешь, кто из нас больший глупец?
Но ему всё равно. Всё для их блага, думает он, и сжимает зубы. Пальцы Альзура гладят заросшую щеку — и одновременно гладят что-то внутри. Тепло их, не то природное, не то магическое, проникает под кожу, приятно покалывая. И глядит он почти печально. Нет, и для него всё не так просто. Он тоже страдает.
— Хотя бы попытайся, — просит Лывелин. Сам не знает, о чем. Полюбить их? Полюбить и тех, кто пойдёт на большак, и тех, кто только готовится к испытаниям, вторую партию, с которой, быть может, дело пойдет лучше. Полюбить, пока не поздно. Пока еще можно вложить хоть немного света в их искалеченные тела и души.
— Нет, — горячо отказывается Альзур, мотнув головой, и прижимается к его лбу своим.
Теперь это его бремя и ничьё больше. Ему нужно отдавать за двоих, нужно где-то искать для этого силы, черпать их изнутри. Тальесин молча принимает возложенную на него отныне обязанность. Он еще не чувствует до конца, но…
— Тогда найди способ облегчить их боль.
Тем самым они совершают важный, необходимый каждому из них обмен.
— Тебя очень трудно разглядеть, сир, — замечает Альзур, сдвигая черную прядь с его лба. — Словно бы ты здесь — и в то же время как будто нет.
Он не первый, кто так говорит. Тальесин не нуждался в собственном портрете в тяжелой золоченой рамке, но зато его хотели рисовать другие — вы очень красивы, говорили они, позвольте запечатлеть вас. С мечом в руке или без, на коне или, может быть, где-то еще. И он позволял. Минуты шли, кисть скользила по холсту, однако никто не оставался доволен результатом — незадачливый портретист плевал под ноги и ругался, лихорадочно пытаясь что-то исправить.
Они жаловались на то, что его черты не передать как следует. Что-то мешало.
— Тебе виднее.
Альзур гладит его иначе. На сей раз — внимательным, изучающим взглядом. И кошка, сидящая на подоконнике, эта треклятая хитрая кошка… Кажется, что и это он. Просто в ином обличье.
— Но я вижу ничего. Вот в чем загадка. Ты словно вода, утекающая сквозь пальцы, милейший. Я столько смотрел на тебя и пытался понять, но всё еще не могу.
Последнее, немного холодящее прикосновение ко лбу — как поцелуй, только не губами. Альзур убирает ладонь и отстраняется машинально, возвращаясь за стол. Там его место, там, среди знаний и книг он ощущает себя в безопасности. Там он не услышит раздающихся по всему замку криков и плача. Пока что, на их счастье, стоит тишина. Впрочем, ненадолго.
— Иди, — бросает он разом изменившимся тоном. — Ты должен быть с ними, а не здесь.
Никто из учеников, младших или старших, не знает Альзура достаточно хорошо. Учитель Тальесин тоже не знает — он просто делает свою работу, на которую так любезно согласился, и не копает глубже положенного. Но ведь есть Тальесин аэп Лывелин — и еще много личностей, прячущихся за этим именем, за этим красивым лицом. Сейчас он сотрёт с него грусть, усмехнется, подхватывая со стойки два тренировочных меча. Один бросит Эрланду, второй оставит у себя, и будет наблюдать за его попытками нанести хоть один удачный удар. Он заглушит в себе горечь от осознания факта, что столь важное, столь необходимое легло только на его плечи — затушить в этих мальчиках злость и обиду, которая помешает им вершить благие дела. Отбросит мысль о том, что Альзур отрекается от них каждый день — за исключением тех, когда к нему являются кредиторы. Альзур прячется от привязанности, от бремени. Тальесин же его принял — и своё, и чужое. И он будет стараться, правда, и он сделает всё, чтобы хоть в одном из его подопечных частично переродиться, передать ему убеждения и идеалы, укрепить его веру в них. Только когда это удастся, Тальесин сможет сказать то, что от него хотят услышать. Он скажет, что они готовы. Он выпустит их из-под своего черного грифоньего крыла.