Ночь — это пора откровений. В сущности, многого не нужно для того, чтобы в них удариться — всего-то успешно закончить одно славное дело, найти вина и поляну под костерок, а может, прибиться к случайным путникам, у которых есть лютни и флейты. Звуки их сливаются со звуками природы, с шелестом листьев и стрекотом сверчков, с уханьем сов и шорохом травы под ногами танцующих — первое откровение. Девушки, водящие хоровод вокруг костра, их захмелевшие спутники и спутницы — второе. И третье…

      — Она красивая, правда?

      Ваз рассеянно трясёт опустевший бурдюк, потом разваливается на мягком ложе из цветов, опьяненный и с хитринкой во взгляде. Он улыбается. Грифон, сидевший рядом, поджав под себя ноги, вздрагивает словно ото сна, смотрит желтыми своими очами, делает вид, что не понимает.

      — Нила.

      Что тут можно сказать, чем ответить? Она ведь нисколько не похожа на женщин Севера — ни внешне, ни во всём остальном. Смуглая, стройная и гибкая, с волосами цвета эбенового дерева, в лиловом своём кафтанчике и с кинжалом у пояса, с длинной изогнутой саблей… Грифон смотрит, как кружится она в свете огня, звенит вплетенными в темные пряди колечками, как изгибается — змея, что спокойна до той поры, пока музыка не стихнет. Только вот от змеи этой не бегут. К ней тянутся, рядом с ней резвятся босые детишки, мужчины должны бы взгляд отвести, а всё равно смотрят и даже жены их, хоть и ревнуют, сделать с этим ничего не в силах. Изгиб талии её, шорох одежд и песня — офирская, слов в которой не понять, а всё же красиво. Поёт Нила протяжным, звонким голосом, из самого сердца извлекает слова.

      Ночь славная, думает про себя Грифон. Единственно для того, чтобы не думать о ней.

      Видит он сверкающие на её руках браслеты — не тонкие, массивные, с драгоценными камнями величиной с большой палец. Как-то Ваз стащил один прямо у неё из-под носа, пока она купалась в реке, и в шутку сказал: «Вот, жена, от тебя мне подарок».

      — У офирских женщин своя красота, — рассуждает Эрланд.

      — Спефицическая? — уточняет охотник с улыбкой.

      — Специфическая, — поправляет он. — Особая такая. Это как… Добавить красного перца в крабовую похлебку.

      Ваз смущается на мгновение, мечется взглядом то к Ниле, то к костру — хочет сказать что-то, но медлит.

      — Тебя тогда с нами не было… — он рассеянно дергает себя за рыжую бороду, сплетенную в косичку. — В общем, занесло нас в этот треклятый Оксенфурт. Ну и, знаешь, вина выпили, поели досыта, и тут она спрашивает, мол, считаю ли я её красивой. А у самой глаза так хитро блестят, ну прямо ждёт, что я кивну или еще как, да сама меня и расцелует. Ох и струхнул я тогда, ты бы видел. Она же… Ну, как это сказать…

      Необыкновенная, думает Грифон про себя.

      Движения быстрые, непринужденные — подхватывает поданный какой-то молоденькой девушкой платок, длинный, тонкий, как из шелка, цвета аметиста. Прижимает к лицу, накрывает до самой переносицы — только глаза видно, подведенные сурьмой, как два блестящих огненных опала. На неё смотрят, за каждым движением её следят, затаив дыхание, и ей это известно, но чьё внимание ей нужнее всего?

      — Ну я и сказал, что, мол, да, — Ваз приподнялся на локтях, подперев ладонью щеку. — И вижу — у неё взгляд как-то сразу подостыл, потух, вроде как.

      — Я в любовных делах не сведущ, — зевает Грифон. — Знаю только, что не того ответа она от тебя ждала.

      А если и ждала, то своё нечто высмотрела. Ибо если мужчина женщину красивой называет, да и еще и смотрит так, как Ваз, грех не подумать о том самом. О чувствах, что у них двоих пылают в груди, но у Эрланда словно бы притуплены, приглушены.

      — Как это не сведущ? — удивляется охотник. — Я думал, у тебя зазноб довольно было.

      — Да не было ничего, — едва раздосадованно отзывается он. — С уличными девками каждый вести себя умеет, мне тебя этому учить нужды нет. А чтоб сильно, чтоб любовь, там, какая-то была…

      Волосы у Нилы собраны на затылке, диковинная заколка сверкает каменьями и блестит среди кудрей — поднимает она расписанные краской руки вверх, словно птица, раскрывшая крылья, чтобы взлететь, и каждая мышца, казалось, в ней напряжена. Каждый пальчик подрагивает, гладит воздух с нежностью, как если бы на этом месте кто-то стоял. Платок она повязывает себе на пояс, видно, на офирский манер, и бедрами двигает из стороны в сторону — ну и впрямь змея, кобра, не иначе. И улыбается, так, что никто устоять не может перед красавицей, и ладони сами тянутся вперёд, когда обходит она круг собравшихся у костра, чтобы об эти ладони ударить своей и снова вернуться в середину.

      Ваз смотрит на неё с затаенной надеждой. Вот только она не замечает его.

      — Плохо, наверное, дружбу любовью разбивать? — спрашивает он негромко. — Ты же среди нас как третий лишний будешь. К чему такие страдания?

      Не буду я страдать, отвечает Эрланд. Ведьмакам любить опасно.

      — Знаю этот её танец, — продолжает Ваз. — Сейчас людей станет за руку к костру тянуть. Если, скажем, меня позовет — тогда, наверное, и скажу ей всё. Правильно ведь?

      Голова едва тяжелая от выпитого вина, тепло и потрескивание убаюкивают, но засыпать еще слишком рано.

      Нила тянет из сидящих какую-то девушку, тянет к себе со смехом и складывает руки у лица — да начинает головой покачивать, словно прячется за ними. И девушка чуть неуклюже следует ею примеру, губы её сами собой в улыбке растягиваются и скованность исчезает в пару секунд. Они разделяются, расходятся в разные стороны, вовлекая еще двоих. Музыка ведёт их, тепло майской ночи и обращенные на них взоры. Эрланд смотрит на поднимающийся к небу дым, бросает в рот оливку.

      — Скажи, конечно, — даёт добро он.

      То дельце с игошей в Оксенфурте словно самими богами было послано — через год после знакомства с Вазом, когда они вместе охотились на вампиров. Монстр, как водится, из могилки выкопался и приметил одну молодку с животом. Решил к ней каждую ночь наведываться, чтобы силы из неё тянуть, пока не ослабеет настолько, чтобы можно было спокойно впиться ей в шею зубами. Дом жертвы-то Эрланд отыскал, да только Нила, ворвавшаяся некстати, чуть было не сорвала попытку превратить игошу в чура. Но и помогла, конечно, куда же без этого — его она сжимала в руках, пока он царапал её острыми коготками и выворачивался, не в силах успокоиться. С того дня у неё на предплечье три неровных полосы осталось. Когда он хотел ими озаботиться, она только отмахнулась. Что мне эти пустяки, сказала она, когда я знаю тварей, что побольнее кусают и пострашнее выглядят.

      Ну и сабля, конечно же. Ею Нила разит так же, как и острым язычком. Танцевать умеет, устроив лезвие на голове или на груди, выгнувшись ловко и легко, словно ей это ничего не стоит. Ваз однажды сказал, что у неё хорошее чувство баланса. Эрланд ответил, что чувство это не просто хорошее, а отменное, но охотник не заметит этого, пока не начнёт смотреть куда надо, а не куда нравится.

      — Как ты думаешь, я не слишком пьян? — лепечет он, снова утопая в траве. — Вино что-то в голову ударило…

      Ударило, как же, думает Грифон. И не отвечает ему.

      Вот уже подступают решающие аккорды и она останавливается перед ними — с платком, повязанным вокруг пояса, со сверкающими агатами в тяжелых браслетах, со звенящими колокольцами в волосах.

      Найдётся когда-нибудь тот, кого она полюбит, думает Грифон. С ним она найдёт счастье. Пусть это будет не богатый офирский купец, за коего её хотела выдать семья — тому всё улыбается лишь потому только, что у него золотом набиты карманы. И всё же жизнь за него не купишь, старость горстью монет не заставишь отступить, а она молода и прекрасна. Пусть…

      И почему она еще не замужем? Она, эта прекрасная офирка, теплая как солнце и танцующая как пушинка.

      Она зовёт его. Разум в это не хочет верить, кажется, что глаза обманывают и ладонь протянута совсем не ему — нет, это Ваза она возьмет с собой к кострам, к девушкам, туда, где бурлит веселье.

      Нила наклоняется — пахнет от неё сладостью и специями, расписанные руки давят на плечи. Выпрямляется, отскакивает ловко назад, подняв ладони к лицу и волнообразными движениями вновь скользит пальцами по воздуху. Ладонь сверху, ладонь снизу, а между ними — её глаза. И всё отходит, отступает подальше, манит за собой.

      — Эрланд, — окликает Ваз.

      Ты же откажешь ей, правда? Ради нас, ради нашей дружбы?

      Он не отказывает, только плечами передергивает, поднимаясь с травы.

      Нила ведёт его в круг, почти касается — и в то же время как будто не хочет допустить этого, отступает ближе к огню. Можно вечно смотреть на её офирский танец, на плавные движения бёдер. Слушать сказки, коих она знает великое множество. В основном, конечно же, те, что рассказывают у неё на родине. Про небо другого цвета, про королей, чьи имена почти стерлись из памяти ныне живущих, легенды десятков народов, для которых Офир стал домом. Единственной историей, которой она не делилась с ними подробно, была история её неудавшегося замужества и побега.

      Это просто случилось, говаривала она, ни к чему ворошить прошедшее. Офирцы не отличаются сильной любовью к рефлексированию.

      И он для неё нынче словно бы хранитель, мужчина, что спасёт её от рук, которые она не желает видеть и чувствовать на себе. Офирцы не прикасаются к женщине в танце — желая показать ей своё расположение, они, словно голубки, обхаживают её и берегут от других. Нила учила его этому — бойкая, живая как ртуть, вовлекавшая их с Вазом в самые разные авантюры.

      Нила. Ваз. Эрланд. До поры они держались друг за друга крепко, а теперь их дружба так зыбка.

      Она хочет прикоснуться к его лицу — дерзко, поддразнивая, но не успевает. Самыми кончиками пальцев стиснув её запястье, Эрланд пускает по смуглой шелковистой коже волну приятной щекотки.

      Эманация. Так называется это свойство — последний удар перед тем, как сердце женщины раскроется, полностью готовое к принятию священного огня. То, от чего они, с позволения сказать, дуреют.

      Эрланд эманирует сильно — и знает об этом.

      Нет больше её красочного танца, стихает музыка — почти сразу, резанув по ушам незаконченной мелодией, разлетевшейся на составляющие. И спина горит от впившегося между лопаток взгляда Ваза. Ревность и вино — страшное дело, особенно, если сольются вместе, да только что теперь сделаешь? Не он в том виноват.

      И Нила, стоящая неподвижно, безвольно опустившая руки вниз — словно разом все её силы улетучились, погасли, словно всю радость, что была, высосали без остатка.

      Ведь мы разрушим всё, что было до этого, говорила она. Дружба наша перестанет иметь какое-либо значение, чувства выжгут подчистую всё, что с таким трудом создавалось. И зачем сходить с ума, зачем становиться любовниками, зачем вступать в столь низменные, примитивные отношения, раз мы можем оставаться хорошими друзьями?

      Можем. Точнее, могли.

      Она бросается в ночь, в темнеющий провал меж деревьями, оставляя в недоумении людей — и он, веря в то, что у них лишь завязалась очередная игра, устремляется следом. Как хищник за добычей.

      Нила бегает быстро, но Эрланд куда быстрее — он настигает её под раскинувшим свои ветви в стороны деревом гинкго, прижавшейся к стволу как будто бы в немом плаче. А листва вторит ей, шумит над головой, и ему самому словно угрожает, требует, чтобы он ушёл, оставил её. Напрасно.

      — Ничего не говори, прошу тебя, — молит она тихо. — Ещё секунду.

      — Почему ты прервала танец? — спросил он. — Почему ушла?

      — Потому что я ждала, что во время него что-то произойдет. Что-то между мной и тобой. Но даже без этого — я так виновата перед вами обоими. Не понимаю, как и загладить эту вину, как смягчить. Ведь говорить можно разное, ведьмак, а правда останется одна.

      Нила поворачивается к нему лицом, прижимаясь спиной к жестковатой коре, словно цепями прикована к корням, скрытым под землей.

      — Ваз к тебе неровно дышит.

      — А ты?

      Он взглядом отвечает — не знаю, не могу сказать сейчас.

      В такие минуты скрытые глубоко внутри людей желания хватают их за руку и ведут за собой, вынуждая делать так, как положено. Мужчина, неравнодушный к женщине, одаряет её прикосновением, которое призвано решить дело. Сейчас или никогда. Да или нет.

      — Помнишь, как вы помогли мне защитить караван от сколопендроморфов? — она смотрит ему в глаза — и странно, отчего же больше не острит и не режет больно словом? — Тогда я впервые подумала — а можно ли возжелать друга? Не будет ли это предательством той самой дружбы?

      — Нила, я никогда не…

      — Замолчи.

      — Нила…

      — Слова Ваза о том, что я хорошо танцую — это яд. Твой взгляд, которым ты меня сейчас пожираешь, ведьмак, это тоже яд. Любовь и желание — что укус кобры. Так как же нам странствовать втроем? Отравлять друг друга ревностью?

      Говорят, что дружбы между мужчиной и женщиной не существует — или она, по крайней мере, не так чиста, как должна быть. И ведь впрямь, как ни старайся, рано или поздно проскальзывает искра, от него или от неё — искра эта обращается в костёр, потом в пожар, а огонь, как известно, контролировать труднее всего. И те, и другие часто себя обманывают, утверждая, словно рассматривают вторых исключительно как товарищей по оружию, как приятелей. Плохо, если рушится дружба двоих — и ужасно, когда их трое.

      Он смотрит ей в глаза и пытается сказать, что всё это ложь, сущая неправда — ты сестра мне и не более, но…

      — Я хочу поцеловать тебя.

      — Ты упустил эту возможность.

      — И ты не дашь мне еще шанса?

      — Нет.

      — Нила… — повторяет он, думая, что она шутит. — Ты беспощадна.

      Мягка словно шелка и смертоносна, как сабля в умелых руках. Хмурит тёмные брови, когда он останавливается, не касаясь её.

      — Мужчины злятся, когда им отказывают. Знаешь, и женщины ведь бывают ненасытными, что твои чудовища. Жадность их растёт, когда они понимают, что за сладкий плод не нужно бороться — он сам идёт в руки. И я с удовольствием бы попробовала тот, что нравится мне. Тот, что спелый и сладкий, от которого рот наполняется слюной. Может быть, я пришла бы к тебе — в час, когда погаснут костры…

      Нила крепче прижалась к стволу дерева, запрокинув голову — словно прибитая к нему в наказание.

      — Но мы ведь не ошибемся так глупо? Не ошибемся, правда?

      Эрланд подходит ближе, наклоняется к ней, беспомощной и закрывшей глаза — целует её, держа за изящные хрупкие предплечья. Она замирает в его руках, опешив, дрожит всем телом и холодеет, точно призрака увидела. Её атласный лиловый кафтанчик тонкий, достаточно тонкий, чтобы пряжка ремня, перетянутого через грудь, впилась в грудь — наверняка больно, в том виновна сила неловких, страстных объятий. Борода и усы щекочут ей губы и подбородок, и эманация — эта эманация бежит от кончиков его огрубевших пальцев по её телу, к трепещущему сердцу. Брось представлять худшее, думает он, нам ведь дана одна жизнь. И кому будет плохо от того, что мы сольёмся в поцелуе здесь, в лунном свете, позабытые и не нужные никому? То будет лишь наш секрет, нам двоим принадлежащая тайна. Не обещай, не клянись в верности. Просто будь здесь, сейчас, со мной.

      Нила прижимает ко рту ладонь.

      — Даже если я проживу сто лет, — её голос дрожит, — никогда не забуду этого.

      И он не забудет — как целовал её под гинкго, деревом, у которого встречаются влюбленные. И ничего не требовал. Только просил — а на просьбу всегда можно ответить отказом.

      Её глаза блестят лихорадочно, смотрят неверяще.

      — Присядь, — просит он устало. Что сделано то сделано, сливки обратно корове в вымя не вернёшь.

      Небо нынче такое холодное, темно-синее, как сапфировый шелк. И они, сидящие под раскидистой кроной, в тени её, где не душно, но так свежо, прохладно и покачивают желтыми головками лютики. С полянки вновь доносится музыка, слышно пение девушек и хочется верить, что и Ваз нашёл утешение в обществе одной из них, что вином будет опьянён и не вспомнит наутро, что было и чего не было. Нила сидит подле, обняв руками подтянутые колени, и следит за подмигивающими звездами. Россыпь их поблескивает в вышине — распахнутые крылья огромной рептилии, может, виверны или василиска. Вот и кончик хвоста, большая белая вспышка. Эрланд ищет иные созвездия. Не находит.

      — Дракон, — говорит он, чертя пальцем линию от одной звезды к другой и так далее. — Там, видишь?

      — Ты когда-нибудь убивал драконов? — спрашивает она, приоткрыв сомкнутые прежде веки.

      — Конечно. Ослизгов, вилохвостов…

      — Нет, нет. Настоящих.

      Она льнёт к плечу, но без намеков, словно ища тепла. Эрланд ей не мешает.

      — Да. Старый коричневый дракон обитал в горах Пустельги.

      — У него было имя?

      — Фетанахаир.

      И лежал он на куче золота, и каждый год пожирал по десять красивых девушек и юношей — только потому людей и не трогал…

      — Когда я была маленькой, отец говаривал, что я вырасту свирепой как они. В тебе их огонь и сила, вот его слова. Он любил их.

      — Драконов?

      — Угу. И меня. Если хватит духу поехать со мной в Офир, покажу тебе город, в котором росла. Чудеса, каких нет на Севере. Небо по ночам там бледное-бледное, как незабудка. И звезды…

      Она смеётся — так, что он даже лениво поворачивает голову к ней. Еще не приходилось слышать от Нилы такого хихиканья. Обыкновенно смеялась она громко и звонко, как расшалившаяся девчонка.

      — Что звезды?

      — Как бриллианты, — она вытягивает руку вверх, поглаживая воздух. — Как камни на платье. Знал бы ты, как я скучаю по Офиру…

      — Почему не вернёшься туда? — спрашивает он, хмыкнув.

      — За вами двумя нужен глаз да глаз. К тому же, есть там помимо хорошего и плохое. То, что никогда в жизни не хотелось бы больше вспоминать.

      Ему снова хочется расспросить её о неудавшемся замужестве, но Эрланд молчит. Только носком сапога дергает, прислушиваясь к ночным шорохам.

      — Эрланд?

      — Что, Нила?

      — Прости меня.

      Он с трудом давит в себе желание горько рассмеяться. Ничего не отвечает. А где-то на поляне, у огня, захмелевший от вина Ваз видит сотый сон про неё — как танцует она для него одного, как входит он в дом её отца, тот, что весь в серебре и золоте, как женится и живет с Нилой в любви и согласии. Их двое — нет ведьмака, что станет преградой на пути к счастью и привлечет её к себе холодом и отстраненностью, пробудит в ней жажду разжечь пламя страсти в изуродованном мутациями сердце. Женщины любят порой мнить себя спасительницами, думают, что это их выделит и будет выделять даже в том случае, если всё закончится. В мире, что снится Вазу, Эрланда не существует вовсе, но он, конечно же, никому об этом не расскажет — друзья все-таки, нехорошо как-то признаваться, что ревность точит крепкие корни, что нет уверенности ни в чем и ни в ком. Ваз спит и мечтает — о Ниле, о славе, что затмит славу Грифона. О признании и богатствах.

      — Прощаю.

      Он прощает её за то, что она так неожиданно, так внезапно вторглась между ними, в их с Вазом дружбу, став дербанить её на кусочки. Ты делаешь это неосознанно, думает он, тебя не в чем винить. Что еще могло произойти с двумя мужчинами и одной красивой женщиной? Мы товарищи, мы давно научились доверять друг другу, но дружба наша, хоть и крепка, а всё же странна. И кажется иногда, что Ваз всё видит, всё понимает — только не говорит, цепляется за что-то.

      За полную отчаяния мысль: «Она не полюбит ведьмака». При этом не подозревая, что самое страшное давно случилось.