Мне неведомо,

Что случается с телом, когда ему приходит конец.

Но поведай мне историю, которая не начиналась бы с любви.

— Араселис Гирмай, «Жакаранда» («Jacaranda») из сборника «Зубы» («Teeth»)

П Р О Л О Г

2 3 0 1 2 0 1 8

Огни Сеула слабо поблёскивают сквозь туман, словно маленькие феи, танцующие в ночи. Мост Мапхо, простирающий свои руки к противоположному берегу реки, погружен во мглу. Большие черные слова на его перилах задают никчемные вопросы потерянным душам.

Грезишь ли ты о любви?

Пак Ча­нёль усмехается и делает выдох, выпуская клуб дыма, который на мгновение остается на холодном, неподвижном воздухе и затем рассеивается в небе. Какой бесполезный вопрос, думает он. Каждый мечтает о любви.

Парень, лежащий на мокром холодном асфальте в луже собственной густой крови, должно быть, тоже мечтал о любви. Чанёль спрашивает себя, понял ли он, что мечта, за которой он гнался, всё-таки не была истинной любовью; что мечта обернулась кошмаром. Понял ли парень перед смертью, что он никогда и не был тем, кто вёл погоню.

Чанёль меняет положение, не находя себе места. Его левая нога болит, и он опирается на костыль сильнее в попытке облегчить привычную боль. Он давит в себе отвращение и обращает взгляд вниз, осматривая лежащее тело.

Руки парня распахнуты, будто бы он собирался заключить какого-то в свои объятия в момент смерти — будто бы он готовился взлететь. Его грудная клетка тоже распахнута. Изувеченная, искромсанная длинными неровными когтями и острыми клыками.

Это похоже на нападение дикого зверя. Это оно и есть, в некотором роде. Но в некоторых других отношениях — нет, и от этого только страшнее.

— Когда его нашли? — спрашивает Чанёль, подчёркивая второе слово ударом костыля по асфальту.

Вопрос обращён к невысокому мужчине, облокотившемуся на полицейский грузовик в нескольких метрах от трупа. Мужчину зовут Ким Чунмён, но всякое волшебное существо в Сеуле знает его как Сухо, Страж. Чанёль называет его Ким Чунмёном, вкладывая в это всё неуважение, которое только может выразить.

— Ким Чунмён! Ты слышал меня?

Ким Чунмён наконец отрывает глаза от своего телефона и морщится:

— Три часа назад.

Слишком много, думает Чанёль. Прошло слишком много времени. След, должно быть, уже исчез, а монстр, сотворивший это, давно скрылся.

— Группа студентов нашла его тело по дороге в общежитие, — продолжает Чунмён, засовывая телефон в карман своего дорогого, изготовленного на заказ пальто. — Они хотели вызвать скорую, но он был уже мёртв. Больше никого не видели. Полиция также поработала на месте преступления, но они не обнаружили ничего полезного.

— Ну ещё бы.

Да и Чунмён не ждал, что они раскроют дело. Это работа Чанёля, а не полиции.

Глаза Чанёля скользят по приоткрытым губам парня: фиолетовым, потрескавшимся и теперь безнадёжно безмолвным.

— Давай, чувак, поведай мне что-нибудь стоящее, — бормочет он в сторону застывшего трупа.

Он осторожно кладёт костыль на землю и медленно, скованно опускается на колени рядом с телом, чтобы взглянуть поближе. Влага просачивается сквозь ткань на коленях, промораживая его суставы. Это только ожесточает привычную боль в левом колене, где металл скрепляет кость. Возможно, это он издает тихий стон.

— Всё в порядке? — спрашивает Чунмён, прищуриваясь, чтобы разглядеть лицо Чанёля в темноте.

— Всё ок, — выдавливает Чанёля сквозь стиснутые зубы. — Можешь дать сюда немного света?

Тусклое свечение фонарика перемещается по трупу, придавая неумолимо детальную объёмность уже остывшим ранам.

Кровь местами засохла, оставшись тёмными пятнами на одежде — резкий контраст с цветом кожи, приобретённым при смерти.

Раны на груди парня глубокие, отражают спешку и нетерпеливость нападавшего. Голод, стало быть. Возможно также неопытность. Он скорее всего молод, очень молод, если этих существ вообще можно назвать молодыми. И голоден, слишком голоден, чтобы контролировать свои инстинкты. Чанёль знает из историй. Проходят века, прежде чем один из них становится достаточно сильным, чтобы навредить человеку. Века, наполненные терпеливым, осторожным выжиданием, жаждой крови и плоти. Когда они вырастают, их первая охота похожа на резню. Но это было много — десятки — лет назад. Последний случай был зафиксирован ещё до рождения Чанёля. Что-то не так в этом нападении.

— Всё, можешь выключить, — произносит Чанёль. Чунмён опускает руку, и на мгновение свет падает на лицо парня. Его глаза открыты, затуманены. Он выглядит так, будто осознал, что что-то не так, только в самый последний момент. (Слишком поздно, слишком поздно).

Он, должно быть, был очаровательным, думает Чанёль. У него продолговатые и узкие глаза, и нос выглядит немного плоским, но может быть, у него была симпатичная улыбка. Достаточно симпатичная, чтобы привлечь к себе опасное внимание.

Чанёль оглядывает Чунмёна, осматривая его кожаные ботинки, элегантные, изготовленные на заказ брюки и пальто. Он не видит, но знает, что на Чунмёне жилет и винтажный галстук. Он выглядит аккуратно, безупречно, с привкусом чего-то нескладного. Это магия в его венах, переносимая его кровью. Она придаёт ему этот неизъяснимый, причудливый вид, который активизирует всю желчность Чанёля.

— Ты сказал, его нашли три часа назад. Слишком много времени прошло, — он цокает языком и отводит взгляд. — След теперь потерян. Я бы не смог поймать его, даже если бы захотел.

Чунмён пялится на кончики своих отполированных ботинок, настолько блестящих, что он, вероятно, может разглядеть своё совершенное лицо в их отражении. Элегантная бровь вздымается вверх.

— Я сделал всё, что мог, Чанёль, но медиум предупредил меня в самый последний момент. Так что когда я добрался сюда, тело уже остыло, и повсюду была полиция. Потребовалось некоторое время, чтобы убедить их покинуть место преступления.

— Некоторое время? Я думал, тебе только нужно сделать вот так, — Чанёль щёлкает пальцами и усмехается, когда Чунмён в ответ хмурит брови.

Ему интересно, как эти полицейские доложат о ситуации. Мы осматривали место преступления, но все разом почувствовали непреодолимый инстинкт, заставивший нас оставить его без присмотра на два часа. Но зная Чунмёна, завтра они не вспомнят даже о том, что покинули место преступления. Иногда, когда всё становится слишком сложно, полиция не вспоминает о том, что вообще было какое-то тело. Чунмён суетлив, чрезмерно усерден и временами слишком неловок, но он зачищает хорошо. Это часть его обязанностей Стража города.

— А ещё, я должен отметить, прошла вечность, прежде чем ты поднял трубку, — продолжает Чунмён, и Чанёль чувствует раздражение, заслышав упрёк в голосе своего друга.

Когда это Чанёль согласился быть у Чунмёна на побегушках? Он пришёл сюда, чтобы помочь, а не чтобы им тут распоряжались. Желчность снова находит на него, оставляя на языке насыщенный и кислый вкус.

— Сейчас ебучая ночь четверга, я спал, — бормочет он. — Знаешь, в отличие от других, мне завтра с утра на работу.

— Ну на самом деле уже утро, посмотри на время, — отвечает Чунмён, игнорируя выпад.

Его слова перекрываются звуками трёх такси, проносящихся одна за одной. Полиция приняла меры предосторожности и оградила место преступления жёлтой лентой, но они, конечно же, не могли перекрыть мост. Скоро сюда могут прибыть СМИ, спохватывается Чанёль. Мне пора уходить.

Чунмён дожидается, пока все машины проедут мост, вжимаясь в своё тёплое чёрное пальто.

— Ну так что? Ты можешь нам помочь? — спрашивает он.

Чанёль мотает головой.

— Не в этот раз. Я сказал тебе, слишком поздно пытаться поймать след. Нападавший мог скрыться куда угодно.

— Мы не можем ждать, пока он убьёт кого-то еще, Чанёль! Ты знаешь правила. Это привлекает нежелательное внимание, и Совету Ковенов это не понравится.

Чанёль достаточно тактичен, чтобы не дать понять, насколько его волнует, что нравится или не нравится Совету Ковенов Сеула. В конце концов, он не колдун. Или кем там являются Ким Чунмён и его друзья.

— Это твоя работа, Чунмён, не моя. Не я гоняюсь за этими существами, а ты. Конечно, я могу взглянуть на то, что они натворили, и, если нам повезёт, я смогу сказать тебе, куда они двинулись дальше, но на этом наше сотрудничество заканчивается.

На мгновение Чунмён выглядит опечаленным, и Чанёль ощущает лёгкое чувство вины. Но совсем немного. Сейчас ночь четверга или — как ему напомнил Чунмён — утро пятницы, и Чанёль только что потратил добрую пару часов сна на осмотр трупа на обочине посреди моста Мапхо, просто чтобы облегчить Чунмёну жизнь. Чунмён принимает мудрое решение не продолжать тему.

— Детектив, отвечающий за это дело, сходит в несколько клубов завтра, посмотрит, помнит ли кто-нибудь этого парня. Может быть, он узнает что-нибудь интересное про его компаньона. Попрошу Кёнсу держать меня в курсе.

Чанёль, погружённый в сомнения, кивает головой. Они могут искать сколько угодно, но ничего не найдут. Даже если существует призрачная возможность, что кто-то что-то видел, они бы уже забыли об этом; так же, как и полицейские, околдованные Чунмёном, не вспомнят о нём завтра. Магия говорит на своём собственном языке, не понятном людям. Она ускользает от их умов и из их памяти, словно дым, срывающийся с губ Чанёля при последней затяжке сигаретой.

— Это правда то, что я думаю, Чанёль? — внезапно спрашивает Чунмён. — Прошло больше двух лет с тех пор, как мы последний раз видели одно из этих существ на свободе в Сеуле.

На самом деле, меньше двух месяцев, но Чунмёну не нужно об этом знать, и Чанёль не планирует ему рассказать в обозримом будущем.

— Да, помню. Я, знаешь ли, помог тебе его поймать.

— Помоги мне, — просит Чанёль, и Чунмён протягивает руку и затем поднимает его на ноги. Колено Чанёля пульсирует от боли, и он покачивается на месте, не в состоянии удерживать себя в вертикальном положении без поддержки. Он вздыхает с облегчением, когда Чунмён даёт ему костыль, на который он может опереться.

Чунмён прячет кулаки в карманах пальто и поёживается, будто в смущении.

— В районе Намсана живет колдунья, говорят, она один из лучших целителей в стране. Если я попрошу, она может наведаться к тебе.

Чанёль пытается натянуть вежливую улыбку, но неудачно.

— Мне не нужен целитель, Чунмён. Мне нужен колдун достаточно могущественный, чтобы разрушить тысячелетнее проклятие. Или мозгоправ, раз уж все доктора, бывшие у меня, сказали, что нога в порядке, и боль только в моей голове. Но тогда бы тебе пришлось искать в помощь кого-то ещё, когда объявляется одно из этих существ.

Чунмён вздыхает, но, к счастью, больше ничего не добавляет. Что хорошо, потому что Чанёль не в настроении.

— Если на этом всё, — произносит затем Чанёль, постукивая своим костылём по земле для выразительности. — Я пошёл. Позвони мне в следующий раз, когда найдёшь что-нибудь.

Никто из них не сомневается, что следующий раз будет.

— Если возможно, раньше, чем след исчезнет.

Чунмён вздыхает и засовывает руки в карманы.

— Кёнсу приедет за мной, как только закончится его смена. Если готов подождать, скажем, полчаса, мы могли бы подвезти тебя.

Но Чанёль зевает и достаёт свой телефон из куртки.

— Не, и так слишком поздно, я просто вызову такси, когда уберусь подальше от места преступления.

Он уже направляется в сторону выхода с моста, когда Чунмён вновь останавливает его.

— Чанёль! Ты так и не ответил мне.

— А я думал, это был риторический вопрос.

— Так я прав? Это правда одна из твоих?

Чанёль отворачивается и некоторое время просто стоит на обочине. Одинокая долговязая фигура, проступающая сквозь туман; худая и высокая, стоящая на двух ногах и костыле. Легенды гласят о мифическом существе, волшебном трёхногом псе, который может видеть сквозь иллюзии духов и наделён божественными силами, чтобы бороться со злом. Его называют Самджокгу. Но легенды врут, и Пак Чанёль — всего лишь проклятый, искалеченный парень, который каким-то образом может распознавать магию.

— Да, все признаки на лицо. Это одна из них, наверняка, — говорит он. — Это Кумихо.

По крайней мере, легенды были правы в одном. Даже Чунмён — Страж, один из четырёх колдунов и колдуний, достаточно могущественных, чтобы защищать целую столицу — не может сам найти лисий дух. Только Самджокгу может видеть сквозь иллюзии Кумихо. И это делает Чанёля единственным во всей столице — во всей стране — кто может помочь Чунмёну.

— Я позвоню тебе, — обещает Чунмён, прежде чем Чанёль исчезнет.

— Увидимся, хён.

Туман сгущается вокруг его хромающей фигуры, и всё, что остаётся — только глухой, тяжёлый звук его шагов и ударов костыля по асфальту. Вскоре исчезает и он.

Оставшийся на мосту Ким Чунмён снимает заклятие, которое он наложил на место преступления, и ждёт, пока полиция вернётся. Но когда они прибывают — всё ещё не понимая, почему они вообще ушли — никого уже нет. Никого, кроме мёртвого парня, плотного мрачного тумана и нескольких слов, нанесённых на перила моста Мапхо, чтобы остановить людей от прыжка в протекающую внизу реку.

Грезишь ли ты о любви?

***

В нескольких часах езды от Сеула, где-то в лесах возле Йоджу заунывный голос каягыма, раздающийся внизу, пробуждает Бён Бэкхёна от прерывистого, беспокойного сна и грёз о любви.

Он медленно приподнимается, всё ещё пребывая в странном состоянии между сном и реальностью. Раскатистый смех звучит звоном в его голове, до невозможности близко, и Бэкхён старается удержать его, сомкнуть свои пальцы вокруг последних остатков сновидения, прежде чем оно улетучится. Бесплодная попытка. Плач инструмента реален, тогда как этот сон — всего лишь угасающее воспоминание, и музыка с лёгкостью рассеивает его, словно ветер, сдувающий спираль дыма.

Ветер дует на улице; он внезапно стучится в окно и пугает Бэкхёна. Он слышит его сердитый вой, сопровождающий бурю, которая сотрясает ветки измождённых деревьев в округе курорта, болтая и раскачивая их, как соломинки, пытаясь вырвать их из замёрзшей земли.

Мелодия каягыма вторит буре, становясь быстрее и отчаяннее по мере того, как ветер взывает громче. Она ведома гневом природы, но затем, когда ветер набирает максимальную силу, она вновь обретает медленный темп, будто отказываясь достигать кульминации вместе с бурей.

Бэкхён смотрит на время. Четыре утра. Немного рановато для игры на каком бы то ни было инструменте, даже для кого-то столь эксцентричного, как его мать.

Он потирает глаза и взъерошивает волосы, хныча низким голосом от раздражения. Порыв холодного воздуха пробивается сквозь духоту и пролезает под его свободную футболку, что заставляет мурашки проступить на его коже. Вслепую он находит куртку, медленно встаёт и отодвигает дверь, за которой в конце коридора виднеется оранжевое свечение. Зевая в ладонь и волоча ноги по тёплому полу, он следует за светом и ритмичной песней каягыма во тьме.

Должно быть, что-то случилось, понимает он по тому, как музыка обволакивает его покрытую мурашками кожу, его предплечья и колени, его шею и затем теряется в пустынном холоде дома. Её мелодия бесформенна, беспорядочна; она предаётся моментам равнодушной вялости и нервным припадкам, теряя и обретая свой ритм, словно лист во время бури — словно женщина, перед которой стоит выбор. Это типичное поведение для его матери — играть, когда она испытывает противоречивые чувства — но Бэкхён уже давно не слышал, чтобы от неё исходило такое отчаянное звучание.

Песня внезапно обрывается и начинается снова, теперь уже более яростная, безумная, и затем возвращается к нервному медленному пощипыванию струн. Бэкхён отодвигает дверь и прокрадывается в гостиную.

В самом дальнем углу комнаты, на деревянном полу при свете свечи сидит красивая женщина, держащая тяжёлый каягым из павловнии на своих скрещенных ногах. Её пальцы летают по струнам инструмента, и её голова запрокидывается в сторону, будто отгоняя музыку, а не следуя за ней. Она не реагирует на присутствие Бэкхёна, но она знает, что он здесь. Бэкхён слышит это по тому, как музыка едва смягчилась, приобретя нежность, которую Сонми демонстрирует только своему сыну и своему мужу.

Он моргает, обдумывая, присоединиться ли к ней на полу и подождать, пока она закончит, или сразу спросить, почему она исполняет вольную народную музыку в четыре часа утра. К счастью, гостиница находится по другую сторону холма — достаточно далеко от семейного дома, чтобы песня Сонми не побеспокоила сон их постояльцев. Даже Джэхван — отец Бэкхёна — находится в командировке, что делает Бэкхёна её единственным сонным слушателем.

На этот раз тишина между одной нотой и другой длится чуточку дольше, и Бэкхён наконец понимает, чего не хватает. Музыка звучит такой капризной и непоследовательной, потому что ничто её не ведёт. Он поднимается и берёт маленький одинокий чангу — один из традиционных барабанов, которые они выставляют в гостиной, чтобы показывать гостям — и смотрит на свою мать. Она продолжает дёргать струны каягыма с закрытыми глазами и нахмуренными от напряжения бровями, но кажется, она кивает, давая безмолвное разрешение присоединиться к ней.

Чангу стар и, наверно, нуждается в уходе; его звук не так чист, как Бэкхён надеялся, но это неважно. Бэкхён уже много лет не играл на чангу или каком-либо другом инструменте — последний раз был, когда он уезжал в университет пять или шесть лет назад — но ощущение палочек в ладонях ему знакомо, и старый барабан издаёт сильный и живой звук.

Мы оба давно не выступали, мой маленький друг, думает Бэкхён, вертя палочками в руках, прежде чем начать играть. Давай приложим все усилия.

Мать Бэкхёна всегда любила народные инструменты и умеет играть на большинстве из них. Это страстное увлечение она передавала Бэкхёну еще с тех пор, как он был совсем маленьким. Он не так хорош, как она — ему не хватает нескольких веков практики, чтобы быть на её уровне — но он может продемонстрировать нечто стоящее, когда захочет. Он же всё-таки сын Сонми. С этой мыслью он приступает к игре.

Немного странно присоединяться к исполнению, когда песня каягыма уже идёт к завершению — всё равно что пытаться обуздать дикую лошадь прямо перед обрывом. Но таково и общее чувство, которое Бэкхён испытывает каждый раз, когда пытается спорить со своей матерью. Сонми — странное простоватое создание, питающее отвращение к доверию, ревностно оберегающее, безнадёжно упрямое и полностью беззащитное перед очарованием её сына. Бэкхён играет на чангу, как если бы он говорил с ней, когда она зла, или обеспокоена, или тревожна, с глазами, поглядывающими на дверь, как у пойманного зверя. Он играет с улыбкой на лице, с бесстыдной лестью и большой наглостью, и вскоре Сонми сдаётся, позволяя ему вести себя к угрюмому спокойствию. (На что способен только Бэкхён.)

Кажется, что последние ноты мелодии Сонми всё ещё витают в комнате, не желая покидать тепло дома ради холода вечной тишины. Бэкхён кладёт чангу на пол и смотрит, как его мать делает то же самое с большим каягымом. Он даёт ей время на то, чтобы собраться с мыслями, и спрашивает:

— Так что произошло?

Сонми не отвечает на его вопрос. Не сейчас. Она ответит в конечном счёте. Попозже, или завтра, или через неделю, или через несколько лет; как правило, тогда, когда человек потерял надежду получить ответ.

Она ответит внезапно, как она это обычно делает. Но сейчас она игнорирует вопрос Бэкхёна и наклоняется, чтобы потрепать его по волосам.

— Мне звонил Минсок. Он скорее всего зайдёт завтра с утра, чтобы попросить тебя об одолжении.

Лицо Бэкхёна оживляется, но затем снова замирает в замешательстве. Прошло много времени с тех пор, как он в последний раз видел Минсока, и он без сомнения скучает по нему, но…

— Каком одолжении? — спрашивает он.

— Он попросит тебя поехать с ним в Сеул.

Брови Бэкхёна скептически изгибаются, но больше он никак не выказывает своё неодобрение, боясь расстроить свою мать. Есть причина, по которой люди вроде Минсока или Сыльги — люди вроде Бэкхёна, в какой-то степени, хотя у Бэкхёна совершенно другая причина — не ездят в Сеул, если этого можно избежать. Им не стоит показываться на глаза Самджокгу.

— Одна семья сделала бронь на завтрашнее утро, — напоминает он ей. Туристы из Канады, интересующиеся крошечным храмом на вершине холма, прекрасными горными тропами и заповедником, готовые пробираться сквозь снег, покрывающий вершину горы. Предполагается, что Бэкхён поможет Сонми с заездом и доставкой их багажа в номера, если потребуется. — Тебе понадобится кто-то, кто может говорить по-английски.

Она фыркает.

— Я говорю по-английски. Возможно, не так хорошо, как мой нахальный сын, но достаточно хорошо, чтобы поприветствовать гостей и проводить их в номера.

Мысль о том, как сильно она ненавидит говорить на иностранных языках, почти заставляет его улыбнуться. Она даже ходила на вечерние занятия в местном культурном центре, но так и не смогла преодолеть трудности произношения — корейский слишком плотно осел на её языке.

— Дак ещё эта группа из Франции выезжает. Там тринадцать человек. Я нужен тебе дома.

Правда в том, что Бэкхён не хочет ехать в Сеул. Ему не нравится этот город. Слишком чужой, слишком грязный и пахучий, переполненный людьми и негативной энергией, а также слишком шумный; настолько, что это ударяет ему в голову и делает его слабым и растерянным. Переполненный воспоминаниями. Слишком большой. Достаточно большой, чтобы искать что-то годами и так и не найти, но как ни странно, каждый раз, когда Бэкхён в Сеуле, он всегда умудряется встретиться с человеком, с которым он не может позволить себе видеться — с человеком, с которым он хочет увидеться больше всего.

Его мать не слушает. Она хватает его за щёку, как когда он был ребёнком.

— Ты можешь остаться здесь, если хочешь, но он попросит тебя, и ты согласишься. Ты не способен отказать Минсоку.

Бэкхён прикусывает нижнюю губу. Он не может представить себе, что может потребоваться в Сеуле кому-то вроде Минсока, но он знает, почему ему было бы опасно отправиться одному.

— Ты знаешь, зачем он едет в Сеул? Что-то случилось?

Наступает тишина, и Сонми украдкой бросает тоскливый взгляд на каягым, будто если бы она проиграла на нём подольше, это помогло бы ей разобраться в своих чувствах. Что-то произошло, и она не хочет рассказывать Бэкхёну об этом. Он может пересчитать на пальцах одной руки моменты, когда его мать не была честна с ним. Что-то произошло, и Бэкхён всё ещё не хочет ехать в Сеул. Совсем.

— Ветер воззвал ко мне сегодня ночью. Он звучал словно призрак из прошлого.

Она смотрит на свои руки, сложенные на ткани надетого на ней ночного халата, затем на Бэкхёна, почти умоляя его закончить разговор. Он подчиняется. Он хороший сын, лучший сын, которого только мать может желать. И теперь за ней должок.

— Не переживай, мам. Давай теперь пойдём спать, уже и так поздно.

Он провожает её до её комнаты, держа дверь открытой, пока она залезает под одеяло. Она выглядит такой крохотной, разбитой посреди большой кровати в темноте и на фоне воя ветра на улице.

— Может, сделать чай? — спрашивает он, всё ещё слегка обеспокоенный, но она отмахивается от него.

— Иди спать, маленький разбойник. Со мной всё будет хорошо. Если не смогу уснуть, напишу твоему папе.

И он скорее всего ответит. Он ответит на её сообщения даже во время природного катаклизма. В этот раз она улыбается по-настоящему, и Бэкхён улыбается в ответ, немного натянуто, но достаточно естественно и убедительно для неё, затем желает ей спокойной ночи и закрывает дверь. Как только он оказывается вне поля её зрения, он нахмуривается.

Прошло два месяца с последней поездки Бэкхёна в Сеул. Два месяца, как он нарушил обещание данное себе, снова. Два месяца, как он в последний раз видел Чанёля. Он прикусывает нижнюю губу, как он делает всегда, когда нервничает.

Поехать в Сеул? С Минсоком? Это не закончится хорошо. В одиночку это могло бы быть выполнимо, но чувствуется ему, что Страж обнаружит их, как только они окажутся одной ногой в городе. И затем он неизбежно встретится с Чанёлем, и затем…

Окно снова дребезжит, и Бэкхён вздрагивает. Завтра он будет волноваться о том, что напугало его мать, что заставило Минсока отправиться в столицу и какое лицо будет у Чанёля, когда они встретятся вновь. Будет ли на нём отвращение? Будет ли оно грустным, или рассерженным, или меланхоличным? Будет ли оно воодушевлённым и нежным? Завтра уже наступило, но сейчас рано, ещё слишком рано. Ветер всё завывает, деревья всё шумят. Вероятно, скоро пойдёт дождь.

Бэкхён заворачивается в кокон из одеял и засыпает, как только его голова касается подушки. Он грезит о любви.