Как кружится-то. Все огоньки размазались, превратились в абстрактные пятна. От этих пятен меня тошнит.

Кружится, кружится — может, так шились кружева. Я бы сейчас от них совсем не отказалась — даже если на мне. Но тогда уж чтоб были сразу сняты. Чтобы не задерживаться, не сдерживать, и на кровать так — бух.

Хочется блевануть.

Не желаю загадывать, какая стакашка была лишней. Возможно, что все.

Рядом щебет новоиспечённого парнишки Ренаты. Ещё руками дёргает. Я уже срывалась на её прекрасных пацанятах, будет не впервой, но всё-таки лучше промолчать. Не хочу заставлять её чувствовать себя плохо.

Не знаю, зачем массируют виски, когда голова болит. Это только сильней раздражает. Да всё бесит. Даже Рената с Алиской — их тоже слышать не особо хочется.

Не знаю, зачем пила. Вряд ли когда-то смогу танцевать-гулять пьяной или хотя бы просто засыпать. Когда выпиваю, то только болею.

Съесть что-то? При голоде, когда уже тошнило, я пробовала так делать — нихрена не помогает, хочется сблевать всё съеденное. А сейчас хочется выблевать и желудочный сок, и сам желудок. Только бы прекратилось. Остановилось и застыло в моей башке, которая разрезается тупым большим лезвием пополам.

На спинку дивана — у него такая раздражающая ткань. Вроде бархата. Слишком мягкая, слишком удушающая — такими сиденья в автомобилях облепливают. В машинах меня тоже укачивает. Эти мягкие ворсинки захватывают меня в свою удушающую мягкость, тянут в себя, забирают дыхание.

Лицом вверх — пусть уж лучше свет от яркой люстры давит на закрытые глаза. Немного полежать и успокоиться, только не зацепиться бы за какую-нибудь дробящую голову мысль. Не особо двигаться, не пытаться себя расшевелить, почувствовав ток от осознания. Прийти в покой.

Хотя башка всё равно трещит — и болью, и мыслями.

Оранжевый свет сквозь веки превращается в зелёные круги. Очень ярко-зелёные. Они то плавают, то резко перемещаются.

Рената что-то спрашивает громко — наверное, у меня. Не хочу не то что отвечать — не хочу слышать, разбирать звуки, анализировать слова, складывать их в осмыслённое предложение, понимать вопрос и искать ответ среди этих больных тупых мыслей.

Ничего я не хочу, ни к чему я не готова. Только бы полежать подольше.

Смеются они тут все. Обе взяли припёрли с собой по пацанёнку. У Ренаты теперь слишком улыбчивый и самоуверенный — пропадёт, надеюсь, через неделю. Лучше уж бухать в каком-нибудь подъезде с разбросанными шприцами и запахом ссанья, чем с этим её пацаном.

Алиска не меняется тоже — всё таскает с собой этого застенчивого в свитере. Такими маленькими глоточками до настоящего пил, что у меня чуть ли в начале всё не вышло.

И сдался ей этот Игорь. Молчит, улыбается и отвечает односложно. Совершенно не понимаю, что он вообще такое — в нём как словно признаков жизни нет. Как мягкая игрушка. Хорошая милая игрушка — хотя Алису наверняка и устраивает.

Голова вроде бы перестала болеть. Или это только я привыкла к боли, перестала замечать? Отвернув голову в сторону, приоткрываю глаза.

Раскраска после тех оранжевых огоньков знатная — Рената со своим притащенным пацаном такие фантастические. Балдёжные ребята.

Поскорей бы этот туман уже выветрился.

Постепенно, постепенно после всех дробяще-режущих мыслей эффект от люстры сходит — и всё ещё не такое уж чёткое, глаза не могут выловить естественный цвет, но уже явно лучше.

Растираю свои глаза. Не восстанавливается цветовосприятие, но так-то гораздо лучше.

Вокруг всё коричневое. И в блядских этих оранжевых огнях. И блестит окружение — и зачем так делать, зачем устраивать светошоу даже на полу и стульях?

А вот рядом с самим баром тень такая чёткая, вычурно выделяется. Самая освещаемая часть — и глубокая тень. И, вроде бы, не совсем чернушная.

Наверное, алкоголь ещё не совсем ушёл — ещё есть во мне немного. И мне очень хочется делать. Хоть что-то.

У бара какая-то сплошная краснота — сидит. Хотя только на голове красное, волосы — короткие, до ушей. И вся краснота на сим кончается.

Разглаживаются цвета, рассоединяются. Всё на своих местах — стало в моей голове.

А она сгорбленная у стойки сидит, ноги подогнула под стул, смотрит вниз и всё прикасается к волосам — одной рукой. Вторая сжата, дым недалеко — курит, наверное.

Лицо у неё тоже чуть красное. Явно не по-здоровому, как-то неестественно и совсем не от хмеля — но так сочетается со всем. В самой ней. Эта нездоровость сейчас будто бы дополняет, продолжает цветовую гамму. Убрать с лица — и получится скучней.

На что похоже-то? Как это называется?

Пиджак коричневый, тоже тёмненький. Ещё и мягкий, как бархат — эти полоски проходят по её сгорбленной спине, значит, вельветовый.

Она так недалеко от нашего места, что наверняка может разобрать всё, что мы говорим. Или я могла бы разобрать её слова — но она одна.

Подойти ли?

Не стоит, наверное. Да и зачем?

Штаны такие свободные, все смялись на её напряжённых бёдрах — сплошные складки, что полукругами поднимаются, опоясывают. Ноги её сложно разглядеть — вроде силуэт явный, но конкретики недостаёт. Сливается с окружением — это же чёрный.

Какая-то чёрная обувь. Или чёрная только с виду — ступни не разглядеть совсем, можно только разобрать, что они стоят под стулом.

Хороший прикид для того, чтобы выпить.

Она опускает лицо ещё ниже — склоняется, водит сигареткой, судя по всему, по пепельнице. Вижу, как у неё напряжены губы, как сжимаются, растягиваются — лицо хорошо от бара освещено. Можно было бы предположить, что заревёт — но это совсем не то, это совсем о другом.

Наверное, только досада.

Красное пятно на её щеке тоже оттянуто. Может, от ожога? Как там это называют.

Хоть она не прикрывает волосами своё лицо — пусть далеко и не факт, что ей действительно всё равно. Но волосы очень уж коротки, стрижка стильная и аккуратная.

Так ярко блестят её глаза от этих огней — хоть и в профиль, могу разглядеть только один. Почему-то могу понять, куда она смотрит — но, может, мне это лишь кажется.

Явно напряжена. Явно расстроена.

Ещё и нос у неё массивный. Может, с небольшой горбинкой — может, совсем нет. Может, это мне всё только привиделось. Фантазия разыгралась под алкоголь.

Но видится, как я провожу пальцем по этому носу, соскальзывая с горбинки. Ярко видится. Ненарочно так — мозг просто играется со мной, подкидывает случайные мысли, картинки, порывы. Будит сильнее от алкогольного бреда — или продолжает его.

Сложена она скорее квадратно, чем округло — хотя, может, это только из-за одежды так кажется. Может, под одеждой у неё вовсе не мышцы, а только полнота.

Она странная. И мне это интересно. Наверное, будь я действительно в дурном настроении, то она бы вызвала отвращение, потому что ассоциация с алкоголичкой так и напрашивается. Но сегодня я ещё не совсем ненавижу мир. А ещё очень хочется двигаться, из-за чего голова так долго не успокаивалась.

Может, дело и не в спиртном. Может, дело в том, что я попросту устала в этих всех днях.

Хотя не сказать, что ей особо может кто понравиться. Особенно я. Потому что это я вот здесь, это мне получать отказ.

Или не получать — не подойти.

Но всё в порядке. Ничего не дрожит, ничего не трясётся. Я совсем не нервничаю, готовая, разве что лениво сомневаюсь.

Меня нельзя заставить делать то, что я не хочу — институтское образование в не любимом месте я получала с ужасающе душераздирающим скрипом. Но вот если меня хоть что-то заинтересует.

Мне просто в собственной жизни делать нечего и всего лишь. Дома буду лежать, отходить от головной боли, думать о себе, о жизни, думать и думать. И наполнить голову другими воспоминаниями совсем не страшно.

Просто лениво шевелиться мне. Ни поднять голову, ни отвести взгляда — лениво, пусть и неудобно в таком положении.

На этом мягком удушающем диване. Будто из советской халупы специально притащили.

Хочется что-то сделать. Посиделки с Алиской и Ренатой уже не помогают, становятся скучнее. Ещё и с этим Игорём, что улыбается на всё, на каждое произнесённое слово. Скажи ему «пидорас» — улыбнётся и отопьёт чаю.

Однако сейчас пьёт пиво.

Ну и к чёрту это всё. Я просто устала от собственной жизни, от того, что она становится плесневелым комом, сплошным туманом в голове и изъедает меня, так мягко захватывая вовнутрь себя — в гнилое нутро.

Я поднимаюсь, протискиваясь мимо ног Ренаты и её уже не очень улыбчивого пацанчика.

— Ты куда, Алён?

— Домой, — киваю ей. — Напилась уже.

У Ренаты на это вырывается полноценный смешок. А Алиска всё сидит, гладит этого Игоря — завела себе зверушку.

Дойти до бара не так уж сложно — не так уж далека она. А вот рядом-то сесть.

Наверное, я слишком долго стою. И как-то неуклюже усаживаюсь, скольжу по этой барной стойке.

Хотя кто сказал, что ей всё же кто-то понравится? Кто сказал, что у меня хоть что-то выйдет?

Может, и не для этого я сегодня. Не для того, чтоб вышло.

Бармену купюру и заказ — чтоб сразу отстал.

А вот её можно разглядеть поближе. Кожа неровная на лице, но где краснота — уже не такая грубая. Уже очень мягкая. И смялась так же мягко.

Мозг реагирует очень странно — вроде и страшно по естественной реакции, а вроде на ней это красиво. Хотя так же страшно.

Она вообще не реагирует на меня. Но такая близкая, она кажется слишком уж живой, помещённой не только в абстрактную далёкую реальность, но и в мою.

Впрочем, так-то все люди. Странные мозг выкидывает осознания — может, и не единственное, что за сегодня выкинет.

— Тяжёлый день?

Она оглядывается достаточно настороженно — поворачивается медленно, даже могу разглядеть, как не дышит, совсем не дышит. Смотрит на мою улыбку, на мои вроде бы радостные глаза.

Уж изобразить из себя весёлость я могу.

Сигаретка в пальцах длинная уж очень — длиннее, чем обычно курят всякие деды на балконах и в подъездах. И не так по-дешмански выглядит. По виду — очень уж хорошо сделана, аккуратно.

Девушка смотрит долго, не отрываясь. Может, и не скажет. Хотя я бы больше поставила на то, что она меня пошлёт совсем. Прямо скажет — нахуй шла.

Приоткрывает губы и так чётко произносит:

— Да, — и голос без окраса. Обычное это «да». Больше ничего в этом «да» нет, не найти, не вычленить.

И продолжение диалога — тоже.

И не узнать, нравятся ли ей девушки — нравлюсь ли я тоже.

А внутренние стороны ладоней у неё такие красные-красные, будто кровь никогда у них не отливает от кожи с той стороны.

Но не спрашивать же о ладонях. Или о работе. Или ещё о чём-нибудь, что не поможет.

— И алкоголь не помогает забыться? — хмыкаю. — Если ты за этим пришла.

И вновь не торопится мне отвечать. Смотрит серыми глазами, и веки у неё как-то напряжены — неявно, но будто всё время что-то внутри у неё болит и она хмурится.

Под пиджаком не разглядеть что. Может, футболка? Кофта? Лишь бы не блузка — не похоже, чтобы она ту надела.

— Не помогает, — отворачивается к сигарете, следит, как тлеет.

Но, видимо, дальше не продолжит. Не скажет ничего, за что я могла бы зацепиться и растянуть наш диалог.

А там вставить и вопросы. И прерваться. Если хоть на какой-то не будет чёткого ни «да», ни «нет».

— Может, тебе что-то другое нужно. Не выпивка.

Короткие волосы спадают — и так невидно колыхаются рядом с её глазами. Так близко к слизистой, ресниц касаются. Она приоткрывает губы и легко:

— Вряд ли.

Вряд ли я продолжу этот разговор? Вполне может быть.

Но эта её меланхоличность почему-то цепляет — почему-то сегодня хочется быть с ней. Пусть и разговор — херня.

— И почему же?

Хотя я и не особо хочу узнавать, чего это у неё там — мучиться, выслушивать. У меня не получается особо сопереживать. Только она не поговорит, видимо, на отвлечённые темы.

Трёт кончик сигареты о пепельницу, не переставая — но несильно.

— Я устала.

Вряд ли тут можно найти хоть кого-то, кто не устал. Такая тишина в баре стоит — даже не верится, будто слуховые глюки ловлю.

Но её слышу вроде бы хорошо.

— Понимаю. Столько всего наваливается, что и не знаешь, как жить. Как надо, как правильно, как неправильно. Ничего уже не соображаешь, — впрочем, моё сочувствие тут нахер не сдалось. Нужно дальше продолжить диалог — мы же незнакомы, в конце концов можно начать с простого. Я тяну ей руку: — Алёна, кстати.

Оглядывается на меня и, прикрыв глаза, вздыхает. И сразу же руку жмёт:

— Вера.

— Вера? Сильное имя. Крепкая ты, значит, — улыбаюсь ей — как могу, — ободряюще. Я выставляю на стойку ей руку, тяну пальцы. Она, прищурившись непонимающе, будто действительно ничего не видит, вкладывает в мою — и я сжимаю достаточно для того, чтобы она прочувствовала мои слова. Впрочем, быстро отпускаю — ручка-то у меня слабенькая, хоть алкоголь и размягчает мышцы. Я усмехаюсь: — Действительно сильная. Могучая. Или могущественная?

Она улыбается, тянет руку к себе — но возвращает обратно, переворачивая внутренней стороной ладони вверх, так и не прикуривает от своей длинной сигаретки.

Это не те дамские, которые где-то в дециметр длиной. Но они больше тех маленьких и обрезанных, что курили мужики на лестничном балконе в моём прошлом доме, где мама и бабка. Средненькие где-то сигареты — половина дециметра примерно.

Вера улыбается слабо, устало — никак не смущённо. Хотя взгляд от меня не отрывает — ей явно были приятны мои слова к ней.

— Могущественная — точно вряд ли, — и уголки её губ резко опускаются. Грузной такой становится — но она всё равно очень красива. Привлекательна для меня — я бы поцеловала её в губы, и потрогала бы её тоже. Она необычная в моей размеренной жизни — и необычные мне очень нравятся, они очень меня привлекают. И сегодня эту необычность в ней я ощущаю очень явно — после всей своей жизни, всех размеренных будней, всех мыслей, которые и не уместить хоть в каких-то ёмких знаках. — Зачем ты подошла ко мне?

Может, моё лицо всё-таки дёргается — а может, и нет. Я ведь прилично выпила.

Но что я могу ей ответить? Я с таким скрипом сейчас выдумываю какие-то вымученные фразы своим заёбанным от работы и затуманенным от спиртного мозгом.

В конце концов, она может послать меня, когда прекращать будет довольно обидно. Произнесу правду — меньше потеряю.

— Чтобы познакомиться с тобой.

Мне уже слишком много лет, чтобы рисковать — даже вот так, по-маленькому.

И раньше я как-то могла говорить много, и я говорила также и огромно, не переставая — я управляла не только своими словами, но и тоном голоса, интонацией, своими настроения — даже ведь верила в создаваемые искусно настроения.

Сейчас ощущаю сплошную усталость. Сейчас не хочется, чтобы общение было обоюдным, взаимным, чтобы это общение соединялось и от этого соединения что-то во мне удваивалось, утраивалось и далее — сейчас просто хочу, чтобы от общения не было вреда мне. Большего не надо.

Вера глядит на меня спокойно. Её рука с сигареткой расслаблена, хотя так неебически извернулась, чтобы дотронуться до пепельницы.

— И это знакомство не ради дружбы, так?

А ведь не так уж и давно я могла согласиться не только на секс — мне было интересно и общение тоже, и даже без чего-то тактильного я могла продолжить получать удовольствие просто от слов.

А сейчас ощущение, будто бесконечно бежала — и следующего дыхания не открылось.

— Да, — говорю ей. Мне нечего больше сказать — я могу пустословить, могу притворяться и растягивать. Но удовольствия от общения я больше не получаю.

И почему к тридцати я так резко состарилась? Или просто стала отбирать людей получше и не растрачивать себя «хоть на что-то»?

Но это тяжкое каждодневное уставание, словно рутинная работа, которую я обязана делать, никуда не убрать.

И, в конце концов, сейчас я ищу хоть что-то, за что можно зацепиться. И она, именно она зацепила, выцепила меня из этого обязательного рутинного уставания — она заставила меня встать, когда я взглянула на неё, когда заметила её неровный шрам на лице, её грузность — наверняка очень тёплую, такие женщины обнимают с нечеловеческим жаром, — её короткие коричневатые волосы, которые могут сойти и за какой-то оттенок тёмно-красного, её одежду — странную, но довольно практичную.

И её сияющие в этих до ужаса мягких огнях бара глаза — её глаза, в которые я смотрю неотрывно и прямо. Которые не отводит от меня. Которые не злые, не жестокие, не колкие, не острые — и сейчас я в них даже не могу разглядеть усталость.

Только горечь. Очень приглушённую — как эти насильственно-тёплые, жестоко-уютные подсвечники в баре.

— Я согласна, — произносит ровно.

А я очень серьёзно не понимаю — хмурюсь сильно.

— На что?

Она ненадолго отворачивается к сигарете, окончательно тушит её. И сразу же мне:

— На эту ночь. На секс, — и сводит брови вверх, смотрит так, как будто ей очень болезненно. Спрашивает всё же спокойно: — Или ты заманиваешь меня в какую-то тёмную?

Я верчу головой:

— Не-ет. Я действительно хочу только секса, — она не перестаёт болезненно и как-то неверяще хмурится, и я, не сумев, добавляю: — И общения с тобой, конечно.

Но одна я не смогу тянуть на себе, растормошить. Может, когда-то, когда она по какой-то причине попадётся мне в одном из дней, у меня будут силы, будет что-то ещё, благодаря чему я смогу ходить по улицам и жить полно, и я потяну её на себя, я действительно помогу ей.

Но сегодня я вряд ли смогу помочь самой себе.

Улыбаюсь ей, говоря:

— У меня квартирка недалеко. Буквально четыре дома прямо пойти, — сжимаю уголки своих растянутых губ — не могу проконтролировать. Но мне когда-то одна сказала, что вот такая я очень даже милая — так что пусть. — Ага?

Вера высматривает что-то в потолке, оглядывается, но очень даже бодро для подобного места слезает со стула:

— Пойдём.

У меня ноги чуть ли не заплетаются, когда сползаю со стула — такое чувство, будто несколько месяцев не ходила и все мышцы размякли, атрофировались. Но это всего лишь алкоголь и усталость — вскоре пройдёт.

Вера, наклонив голову, смотрит в пол, просто стоит в проходе. Не сразу ко мне присоединяется, чтобы пойти — не сразу поднимает голову, замечая, что я иду.

Дверь отсюда двумя руками открываю первой, отвожу подальше специально для неё. Она, вроде бы, ловит.

А я разглядываю эту всё ещё длящуюся ночь. Эту темноту, что не сойдёт с города ещё несколько часов. Хотя сейчас, когда весна, часы темноты срезаются — хорошо, что вместе с сим срезается весь холод, и температура поднимается, повышается, возвышается.

Но всё-таки застёгиваю куртку, посильнее затягиваю шарф. Хотя вряд ли такой тонкий шарф меня согреет.

Вера всё так же бодро шагает — но как-то деревянно, будто деревянная кукла свои прямоугольные ножки переставляет. Ох уж этот чудодейственный эффект спиртного — такой разный.

Или она не пила?

— Не холодно? — спрашиваю её.

— Нет, — поднимает на меня свой взгляд.

— Тут осталось недалеко. Вот мы прошли этот обшарпанный дом, коричневый такой, что повидал в своей жизни всё. А вот ещё жёлтенький, он тоже скоро свалится и всех убьёт от усталости. Остался ещё один коричневатый такой же, но почище и с копотью вокруг окон на три этажа — погорели они. И остался ещё зелёненький — и мой.

И жёлтенький мы тоже почти прошли.

— И твой тоже коричневатый? — она хрустит пальцами, хрустит запястьями. Смотрит долго и, даже можно сказать, в этой темноте тяжело.

— Ага. Ты догадалась правильно, — проходим мы уже половину зелёного.

Раньше-то от бара дорога была другой — раньше и говорили много, и держались хотя бы за ручки. Но больше я любила в обнимку, чтобы на плечи — или мне, или ей.

Сейчас как-то хочется, чтобы она сама. Но ей, судя по всему, хочется не очень — не видит смысла. И я уже тоже не вижу смысла во всех этих формальностях, во всех этих мелочах.

Мне нужно много и сразу, что-то большое — но это большое каждый раз у меня обесценивается не до мелочи — до ничтожества.

Я поднимаюсь по лестнице, ключи в кулаке звенят беспрерывно. Вроде злюсь с этого звука, но — прислоняю к домофону и снова убираю в карман куртки.

Пропускаю её, держа эту полегчавшую с детства дверь. Помню, как мне удивительно было, когда я в семнадцать открыла подобную со всей силы — а та взяла и отлетела в полную дурь в сторону. Что подумал позади стоявший меня мужик я не узнала — не обернулась, побежав дальше.

— Четвёртый этаж, — говорю ей внутри и нажимаю на кнопку — двери тут же разъезжаются.

В лифте она встаёт подальше от панели — кнопку жму всё-таки я. Безынициативная, значит — я бы сегодня тоже побыла такой же, но раз уж карты так сложились…

А выходит всё-таки первой — и оглядывается вокруг. Но она не потеряна, в ней чувствуется внутренняя стойкость.

Однако всё-таки среди моих облезших от краски стен, посреди пола, на который столько пролито, столько раз оплёвано, она ощущается чужеродной.

Эта Вера…

Я вставляю ключ, поворачиваю — и меня начинает чуть-чуть подташнивать. Алкоголь у меня явно идёт не туда — должен ведь в голову, а получается только в печень.

Может, помру быстрее — как поговаривают старушки. Моя бабка так не говорила, да и была на противоположной позиции взглядов. Что ж, я буду за неё.

Пропускаю Веру в коридор — и не иду. Не идётся.

Раньше я думала, что никогда-никогда в таком состоянии я не буду трахаться и вообще что-то делать, кроме сидения-лежания в квартире. Мне скоро тридцать — мне нет ещё тридцати, и принципы слетели так же, как у Алиски каждый месяц слетают драйвера для её каких-то графических штук.

Только Алиска может всё восстановить, а я вот остановить не смогу.

Закрываю дверь, произношу шёпотом — незачем соседям слышать сквозь их тонкие двери, которые они так и не удосужились поменять:

— Девяносто чётвертая. Вон она, чёрненькая, родненькая, — машу ей рукой с ключами. И в этой тишине они очень уж глухо звенят. Это у меня со слухом проблемы или уже всё-таки с головой?

Настроение теперь ощущается таким объёмно тяжёлым. Там, в баре, оно было приглушённым — оно терялось в этих огнях, в этих людях, в их мирах. Теперь, когда я открыла свою квартиру, этому настроению остаётся теряться только в этой женщине, в сексе с ней.

Надеюсь, хоть какое-нибудь взаимодействие с ней сделает мою квартиру другой. Сделает мою квартиру хоть какой-то из — никакой.

Вера не ждёт, когда я на неё взгляну или скажу — перешагивает порог сама, раздевается. Вешалку тоже сама замечает.

Я захлопываю и кидаю куртку и шарф на крючок вешалки.

А всё ведь не так уж и плохо. Всё будет очень даже хорошо — и сейчас это хорошо есть, даже если я его не чувствую. Может, это плохое — всего лишь алкоголь ударил в голову.

И опять спиртное у меня идёт не туда.

— Будешь что-нибудь? Чай, вода, закуски? Или всё-таки уборная?

Она оборачивается на меня, приподнимает бровь:

— А где уборная?

— Там, за поворотом, — указываю ей вытянутой рукой. — Чистая белая дверь. Ванная тоже с белой дверью, но если ошибёшься, ничё страшного — они рядом. И единственные с белой дверью.

Вера кивает, недолго смотрит на меня полубоком — однако уходит. А я просто достаю телефон из куртки и кладу на тумбочку — если не забуду, будет всё хорошо, если забуду — всё будет заебись.

Прохожу дальше — ванная уже открытая, значит, моет руки. Надеюсь, вся мыться она не будет, потому что ни к чему это. Лишняя трата времени.

Что я на трусах не видела? Коричневые разводы от месячных? Жёлтые от недержания? Ну, и смазка ещё — хер знает, какого цвета, вроде, тоже жёлтоватого.

Помню, пока контакты с Леной ещё не погорели, она неистово бесилась, когда прокладки не помогали. А не помогали они ей часто — она меня практически каждый месяц по три дня подряд будила тем, что простыни испачканы.

Я бы лучше выбросила к чертям эти простыни и не пожалела денег, чем просыпалась в пять утра и помогала ей выстирывать. Не знаю, правда, какие причины были у такой её повёрнутости, — хотя какие-то явно нездоровые, — но больше полгода я бы терпеть такое не смогла.

До полгода не хватило одного месяца.

Вера выходит — рукава у неё закатаны на половину предплечий, пиджак-то явно узкий. Держит ладошку в ладошке — красивые они у неё, пальцы длинные, но видно, что руки-то сильные.

И она сама как-то уверена в себе, в этой одёжке, с этим шрамом на лице, с этими сильными руками. Уверенность не может не привлекать.

— Перекусишь?

— Нет, — коротко дёргает головой. — Давай сразу в спальню.

Опираюсь плечом о стену, говорю ей:

— А если спальни у меня нет? Только вот диван имеется.

Вера никак не изменяется. Разве что немного хмурится — но какие это изменения, ради бога.

— Тогда лучше этот диван разложить. Иначе будет неудобно.

Я только поворачиваю головой — я хотела как-то мило пошутить, обычно девушки любят развивать такие шутки. Доходят до романтики под ночным небом. Но как-то не развилось.

Я как будто остановилась в этом состоянии — ничего не получается.

— Пойдём, — зову её за собой.

Держусь поближе к стеночке — на ногах стою нормально, но мало ли что ёбнет в голову и какое количество. Я даже и не вспомню, что пила в том баре — начала с классики, потом к этому всему примешалось кое-что от Ренатки, кое-что от Алиски. Ничего хорошего из той смеси не вышло.

Хотя состояние сейчас явно трезвее, чем раньше.

Раскрываю настежь спальню — от двери такой громкий хлопок исходит, в голове немного позвенькивает. Или это кровь в башке течёт, шумит своим течением?

Вера заходит за мной и закрывает дверь — в сравнении со мной, и вовсе бесшумно. Останавливается рядом с этой дверью — и остаётся вот там. У меня тоже нет сил на инициативу сегодня ночью — но какая разница, если больше никто? Совсем никто.

Я сваливаюсь задницей на свою кровать. Говорю:

— Присядешь? — улыбаюсь ей — наверное, совсем паршиво. Я сейчас и саму себя подбодрить не могу — этим вечером, этой ночью. И днём, и неделей, и месяцами, и годами. — Или всё-таки чего-то захотела?

Она осматривается — долго, медленно. Так медленно, что я и сама могу застыть в этом моменте. Перестать ощущать на мгновенья время — хоть и помнить о нём, прекрасно помнить абсолютно всё о нём.

И, переведя на меня взгляд, подходит по-обычному — будто и не было никаких разглядываний. Будто всё действительно хорошо.

Рядом со мной опускается — и неотрывно смотрит в моё лицо. Разглядывает, может, губы, может, только нос. Может, это просто я сама не хочу видеть её прямого взгляда — и лишь основное вижу.

Она снова сводит брови, растягивает губы — недоумевает. И я говорю — видимо, за нас обеих:

— Что нравится, что не нравится, чего хочется. Ну, и от чего блевать на три метра от себя желается, — поставив локоть на колени, я размахиваю рукой прямо перед её лицом. И, по-моему, её это пугает — совсем чуть-чуть.

Теряется даже:

— Что?

— Какие предпочтения в постели? — говорю, вытягивая на неё руку.

А нам ведь с ней совсем не о чем поговорить. Да и надо ли? В конце концов, она неплохо заслоняет собой всю мою квартиру — и взгляда действительно не оторвать.

— Ну, обычные, — произносит. — Обычный секс, никаких извращений…

— Обычный с какого взгляд? — я хмыкаю: — Между троганием клитора и, — откашливаюсь, — троганием вагины — ого-го разница.

Она смотрит в другую сторону, поджав губы. Но вновь переводит ко мне:

— Я не знаю, — и совсем уж: — А какой лучше?

Я пожимаю плечами:

— Кроме тебя мне это никто не скажет, — вздыхаю, снимаю резинку со своих волос — потом будет так лень все эти простые вещи делать. И сейчас тоже очень лень. — Откуда мне может быть известно, чего тебе нравится?

Хотя обычно всё за секунды определялось в постели — меня просили, я делала. Порой бывало наоборот.

Во всяком случае, сейчас у меня как раз-таки всё обычно — возбуждения нет, только что-то такое тухлое фоном. Но как-нибудь в процессе оно настанет. Мне слишком лениво что-то воображать, лепить из своих мыслей собственные чувства — вообще что-то думать в собственной голове лень.

— А ты что предпочитаешь сама?

— По настроению, — отвечаю. — Клитор — быстро, надёжно и много, вагина — если хочется продолжения, ласки, тепла и всякой телесной ерунды.

Когда-то одна девочка, очень забавная и милая, рассказывала мне, что можно кончить без прикосновения к гениталиям. У меня не получилось ни с ней, ни с другими.

Я так уж паршиво ощущаю собственное тело?

Хотя эта паршивость всегда было во мне и со мной. Просто каждый год слезает кожа — и ничего не остаётся.

Она мне ничего не говорит, и я снова инициирую:

— Давай уж начнём с чего-то, — хлопаю себя по бёдрам. — Там уж чего-нибудь и найдём.

— Хорошо, — согласно наклоняет голову.

И больше ничего. Совсем ничего.

Если бы я знала её по рассказам, то сказала бы, что она пустая — но сейчас у меня язык не поворачивается так её охарактеризовать. Нет, она совсем не пустая. Но это её поведение выбивает из колеи и в какой-то степени начинает раздражать.

Раздражать — непонятно почему. Я всегда ровно относилась к подобному. И, в принципе, когда-то, в прошлом, меня мало что могло вообще раздражать.

Я прикасаюсь руками к её щекам. Она осматривается, но больше никак не реагирует.

Совсем ничего.

— Так можно?

Вижу, как её под пиджаком поднимается живот — пусть и трудно заметить в тени.

— Да.

А понимает ли она вообще, что я хочу её поцеловать? Осознаёт ли она, где и с кем? Может, у неё какое-то расстройство — поэтому такое поведение?

Нет, вроде бы, взгляд вполне осмыслённый. И поведение, хоть и странное, не похоже на нервное.

Хотя я в подобных вещах полная дурочка. На моём опыте было только два случая, да и то — лицом к лицу без посредников я так и не встретилась с ними. К жизни тех людей я была только фоном — и всё.

Вера явно дышит чаще. Видимо, волнуется. Мои ладони согреваются на её щеках, вбираю кожей температуру горячей кожи. Мне не нужно тепло, но — пусть будет.

Лицом к ней, губы к губам — и будто не было всего расстояния меж нами, будто я не пододвигалась ближе, чтобы дотянуться.

Не вспомнить уже канувшего. Я целую её, просто касаясь губами её губ.

Я не закрываю глаза. Она не закрыла глаза тоже. Мы просто сидим рядом, касаемся друг друга кожей наших обтянутых тел. И не хочется двигать губами, не хочется пытаться показать поцелуй — хочется просто видеть, что её глаза открыты.

Почему-то это завораживает. Почему-то сейчас её глаза кажутся такими объёмными, хоть вижу я нечётко.

Опускаю взгляд — я всё-таки не хочу. Я только целую, целую, пытаюсь целовать — почувствовать прикосновения, кожу.

Она у неё, конечно, уникальная. Поуникальнее других — с таким-то шрамом на щеке. Но всё равно не хочу.

Я отпускаю, разрываю, отодвигаюсь. Достаточно для неё.

Что там дальше? Можно и раздеться — незачем сидеть в тяжкой стягивающей одежде. Я тяну толстовку вверх, снимаю.

Пиджак она оставила в прихожей, теперь стянула какую-то кофту чёрную. Только топ остался у неё на груди.

А у меня грудь голая уже полностью. Только штаны с колготками стащить. И я расстёгиваю застёжку — незачем держать эту одежду на себе. У меня нет настроения снимать её в процессе.

У меня, наверное, совсем нет настроения.

Откидываю эти штаны куда-то в угол, тяну вниз колготки.

Оставить ли трусы? Или это засмущает её?

Она тоже раздевается вслед за мной. И хорошо. Я готова брать инициативу на себя — но только за основное. Бонусы я уже не потяну.

Сдёргиваю с себя и трусы. Вера, поглядывая на меня, тоже тянет свои вниз.

И когда мы вот такие голые — появляется возбуждение. По крайней мере, у меня. Теперь уже предельно понятно, что мы будем голыми соприкасаться, трогать друг друга, что сегодня будет именно секс.

Мне даже хочется немного тепла. Мне хочется, чтобы она первая коснулась — но всё на мне. И я, конечно, постараюсь.

Стоим друг напротив друга. Я подхожу ближе, кладу ей руки — ладонями на плечи, глажу. Хочется, чтобы она своей ладонью, своими пальцами потрогала мой клитор.

— Точно ничего не хочешь сказать?

Сглатывает, растягивает губы в какой-то странной эмоции — я бы подумала, что это отвращение. Или страх. Не знаю.

Нахмуриваюсь.

— Давай и то, и то, — произносит.

И я, естественно, посмотрю по ситуации. Мне не впервой, в конце-то концов — всегда думали, что если много болтаю, то обязательно партия на мне.

Но она как-то странно напряжена.

— А ты не девственница?

Её лицо дёргается — изгибает бровь. И так всё ясно, может не говорить, но:

— Да нет. У меня бывало, — отводит взгляд, — ну, много чего.

У меня тоже бывало много чего. И я бывала в разном состоянии тогда.

Она просто перенапряжена. Наверное, из-за усталости — мало ли чего случается, тяжёлый день, что я, не ощущала, как жизнь растягивает-растягивает нервы — и они ещё неделю будут как тетива натянуты? Древко так сразу и не сломаешь.

Я поднимаю правую руку, касаюсь её лица — взгляд всё ещё в сторону. Провожу по массивному крепкому носу — мой хиленький поломанный раза три не сравнится. По шраму пальцами, выходя за его границы.

Как рвётся кожа на лоскутки. И шьётся, штопается заново — в какой-то мере это красиво. Странно, но красиво.

Левой подхватываю Веру за затылок, наклоняюсь — хочется уткнуться ей в шею. Шея — очень уязвимое место, прикосновение к ней всегда какие-то мурашки вызывает. Главное тут быть осторожной, чтобы трепетное щекочущее чувство не превратилось в неуклюжий дискомфорт. Чтобы мои действия не вызывали ненужного стыда от непонимания.

Хотя шея у неё конечно не тонкая — шея у неё защищена, жир есть. Но я осторожно трусь носом по коже, дышу на неё, спускаю руку с лица ниже — где-то между плечом и женской грудью.

Совсем не ощущаю, чтобы Вера реагировала — и это как-то даже расстраивает. От её реакций я могла бы возбудиться сильнее — теперь же возбуждение немного спало.

Впрочем, это не отменяет того, что она мне понравилась — и до сих пор нравится. Не отменяет того, что мы, голые, всё-таки будем заниматься сексом.

Голым телом к такому же голому телу. Остро чувствующему.

Просто поцелую её в шею — прикоснусь губами, дам ей почувствовать некоторое время тепло. И хватит — если захочет, скажет.

Я поднимаю голову вверх. И её лицо, конечно, изменилось. Есть какая-то заинтересованность — не конкретно во мне, потому что на моё тело она особо не смотрит. Но процесс ей точно интересен.

Жаль я не чувствую отдачу. Но ей, наверное, лучше так — может, по-другому её смущает или и вовсе стыдно. Я уж как-нибудь смогу, посмотрю на её лицо.

В сексе мне всё-таки очень хочется взаимного контакта — любого. В отличие от повседневной жизни. Так что взглянуть в её глаза действительно не проблема.

— Пошли на кровать, — чуть поглаживаю её кожу руками. — С возбуждением стоять неудобно.

Она оглядывается на постель, говоря:

— Пойдём.

И внизу у меня отзывается — как-то очень мягко возбуждение повышается, не импульсом. Просто больше хочется.

Рядом с ней, почти вплотную дойти, хотя кровать так близко — шага два. Мне просто хочется обниматься, касаться, трогать. Чтобы она меня трогала.

Укладываюсь, она тоже залезает рядом. Сближаемся — возимся, устраиваясь поудобнее. Её не смущает и, похоже, она даже пытается угадать меня саму — смотрит на мои движения, на мои руки, на моё лицо.

Неуклюже выходит, однако нас это, как хорошо, не смущает. Я помню, у меня была одна девочка — худая такая, она всё время смотрела рыбьим взглядом, ярко смущалась и много говорила о том, что стыдно. И мне кажется, стыдным она считала всё.

Она тоже вместе со мной залезала на кровать — и так нервничала из-за проявляющейся неуклюжести, что ещё больше ухудшила ситуацию, запутавшись в собственных четырёх конечностях.

И даже меня тогда, ещё энергичную, она знатно вымотала своим смущением ко всему и вечными переживаниями.

Я прихватываю Веру за плечи — кожа у неё немного загорелая, нежная и очень-очень мягкая. А ещё тёплая. Было бы очень хорошо, если бы она обняла меня своими руками — и тоже трогала.

Но ещё не вечер. Ещё только прелюдии, когда надо хоть немного друг друга понять. И возбудиться как можно сильнее от этого, разумеется.

Я тянусь лицом к ней — она не отдаляется, смотрит на меня прямо. И снова целую её в губы, уже с чувством, более ощутимо. От этого возбуждения внизу, от учащённого дыхания мне и самой хочется прикасаться губами к её губам — ощущать тепло чуть приоткрытого рта, горячесть губ.

И даже слюнявость, которая пусть и немного, но присутствует, только позволяет лучше мне понять, что мы занимаемся сексом. Голыми телами друг к другу, чувствовать странную интимность, странное желание от такой близости — это, наверное, и есть то, почему всё-таки так хочется заниматься сексом с другим человеком. Почему хочется прикасаться, почему хочется общаться.

И я ощущаю горячее на своих боках — Вера тоже касается меня руками. Касается на пробу, пытается что-то понять — не столько обо мне, сколько о себе. Явно сосредоточена на собственных ощущениях.

Я ни в коем случае не против — меня это возбуждает сильнее.

Хочется, конечно, поскорее себе отдрочить, чтобы желание перестало зудеть, но я не для этого знакомлюсь и трачу силы.

Я смотрю на неё, на её тело. Трогаю её за щёки, глажу — мне так хочется прикоснуться к её мягким, нежным щекам, проведя ладонью. Такие красивые, такие приятные. Медленно ладонями с них соскальзываю вниз.

По ключицам, её твёрдой грудной клетке. Я дотрагиваюсь до её груди — её соски меж моих пальцев, провожу по ним ощутимо.

Она глядит на меня, я гляжу на неё. Она пытается угадать, что же сделаю я, а ещё распробовать свои ощущения. Я пытаюсь вызвать у неё приятную реакцию, чтобы самой сильнее возбудиться, чтобы захотеть общаться с женщиной рядом с собой ещё сильнее. Мне нравится её тело, нравится она сама, меня влечёт к ней — мне только надо, чтобы она показывала мне — ей тоже приятно, ей, быть может, очень приятно то, что я делаю так, дабы ей понравилось.

Потому что и мне тогда тоже становится приятно.

И Вере сладостно — взгляд мутный, больше сосредотачивается на своём теле, отдаётся ощущениям. И у меня внизу так ощутимо пульсирует клитор.

У неё наверняка тоже похожие ощущения. Она тоже хочет, она тоже горит этим желанием, так остро чувствует сейчас своё тело — и меня рядом с её голым телом.

Я поднимаюсь над ней, чтобы было удобнее. Чтобы была свобода для действий — и у меня, и у неё.

Она проводит по моей спине руками, по заднице, останавливаясь где-то на бёдрах. Она ощущает эту близость, происходящий секс — и меня в том числе. Её руки так близки к моим гениталиям.

Мы так мало соприкасаемся сейчас, так мало соединяемся нервами — но так ярко ощутимо, какое у неё всё горячее тело рядом со мной. И я хочу растворяться в этой горячности, в этой нежности, человечности её тела, хочу прикасаться к ней и хочу, чтобы она прикасалась ко мне.

Её руки снова на моей спине. Горячие ладони на холодной коже.

Убираю руки с её груди, прикасаюсь губами к мягкому животу. Веду ими по нежной коже — и горячим языком. Чтобы до мурашек. Чтобы она захотела меня ещё сильнее, чтобы её чувства стали ещё более объёмными.

Ещё раз прикасаюсь горячим языком только к лобку. И пальцами свою слюну растираю. Немного щекочу её живот, проводя пальцами. И отодвигаюсь подальше.

Берусь за её бёдра, глажу. Наверняка у неё внизу тоже горячо, тоже пульсирует клитор — и да, это понимание одного на двоих желания распаляет меня сильнее.

Мы смотрим друг на друга, и я тяну её ноги в стороны. Она сама раздвигает.

Вид её вульвы заводит меня ещё больше. Клитор уже виднеется сквозь волоски и большие губы, что как будто прилипают. Я прикасаюсь к её половым губам, веду по ним — они у неё не такие обвисшие, как у меня. И мне очень хочется, чтобы она тоже прикоснулась ко мне, тоже почувствовала меня на своих пальцах и ладони.

Пальцами раздвигаю половые губы и по плоти меж ними — совсем рядом с клитором. Я провожу, немного надавливая, ещё раз — при собственной мастурбации всё происходит само, по наитию, потому что я предельно чётко понимаю свои ощущения. Когда приходится так делать другой, действие может стать как игрой, так и неприятным опытом, который я ненароком могу дать.

Всё-таки все отличаются. А я никак не могу присоединиться к нервной системе лежащей передо мной женщины, чтобы знать наверняка.

Но надеюсь, что сегодня всё так и останется игрой: приятными ощущениями, разве что иногда чуть остренькими.

Лишь бы она показывала свои эмоции — и говорила бы тоже.

Я улыбаюсь, спрашивая её:

— Не скучно?

Чуть приподнимает голову, хмурясь — не только над ответом раздумывая.

— Нет, — коротко головой в сторону. — Ты всё делаешь правильно.

Правильно? Вряд ли я могу применять подобное понятие к другому человеку — я могу только сказать, что правильно лично для меня. Хотя сейчас, на сим отрезке жизни, я вовсе запуталась.

Впрочем, у неё своё понятие правильного — и менять его не собираюсь.

Я только продолжаю её трогать, следя за реакцией. Главное тут не передавить, хотя был у меня опыт с одной — она говорила мне так вдавливать её кожу, что у меня самой пропало возбуждение и никакого секса уже не хотелось. Хотелось просто попасть на приём к гинекологу.

Я вижу, что ей нравится, что она хочет, чтобы я продолжала: она всё чаще смотрит на меня с интересом, всё чаще пропадает в своих ощущениях и забывает, забывает про весь мир.

Я вот так забыть не могу. Моё постельное бельё, разрисованное яркими цветочками и листиками, всё ещё мозолит мне глаза. Я всё ещё пребываю в реальности, пусть возбуждение у меня тоже сильно. И я не могу уйти из неё, не могу забыть, не могу не обратить внимания на этот фон, на котором пробегают мириады мыслей, они складываются в сонмы, сонмы мельчайших мгновений и чувств, образуя в моей голове оглушительный гул.

Но передо мной её тело, я делаю ей приятно, и этот гул — всё ещё фон. Сегодня — точно фон.

Вера рассматривает меня уже более осознанно — и я понимаю что она хочет ещё, что ей недостаточно. Спускаюсь ниже насовсем, по малым губам — всего лишь небольшое предвкушение перед тем как.

Вроде бы другим нравилось, мы даже общались так звонко — нас это будоражило и мы отдавались ощущениям насовсем, иногда даже забывая о себе.

О себе я теперь забывать не хочу. Но кое-что бы выкинуть.

Я погружаю пальцы в её влагалище, провожу по горячим скользким стенкам. И это тоже возбуждает — ощущать её внутренние гениталии своими пальцами, на своих пальцах, трогать её внутри, ощущая какое-то совсем странное соединение.

Непонятное, неразумное, но такое близкое, такое тёплое. Затапливающее осознанием близости, осознанием — о ней.

Вера уже достаточно распалена. И, я думаю, мы сбросили уже многие рамки за время этой небольшой игры; мы сосредоточились на сексе и позабыли о большинстве мыслей, правил, сомнений, смущений.

Пусть и ушли из нас не все, но и так вполне достаточно для приятного секса.

Трогая её внизу, стараюсь подтянуться — и рука затекает, выворачивается до дискомфорта или боли. Приходится отдёргивать.

К тридцати годам мне стоило задуматься об упражнении для рук — жизнь-то обязывает: всё время, что живу, я только и делаю, что дрочу.

Вера следит за мной. Не отводит взгляда, когда моё лицо приближается к ней — и с явной заинтересованностью ждёт того, что я скажу.

А я говорю:

— Поможешь мне? — надеюсь, что улыбаюсь не устало. — Это тоже может быть интересным.

— Конечно, — отвечает она. И я не знаю и не понимаю, на какую реплику из.

Убираю от неё руку — для начала бы устроиться должным образом. Моя рука будет нам только мешать — и ей в особенности.

Я поднимаюсь на колени первая. Тяну к ней руки — и она обхватывает мои ладони, за мной сгибается в тазу. И мы вновь друг напротив друга, с конкретным общим желанием друг к другу, голыми телами так близко — нам бы могло снести крышу и мы просто тёрлись бы ими.

Пока что мне так крышу не сносило. Хотя в моих фантазиях это действо выглядит довольно привлекательным.

И как-то сгруппироваться — Вера чуть откидывается на подушки, кладёт их вертикально, опирается сгорбленной спиной о стену.

Что делать мне? Только упереться коленями и привстать, раздвинув ноги — не очень-то удобно, на самом деле. Скорее, я сдохну через две минуты — и явно не от оргазма.

Вера хмурится и прерывает наши частые выдохи своим голосом:

— Давай сюда, — рукой так по-царски рядом с собой прихлопывает — властный жест, особенно от неё. Хотя не зря же я ей доставляю удовольствие, а не наоборот. Однако я упираюсь руками рядом с ней, коленями между её ног держусь. Она спрашивает — всё с той же странной хмуростью, как будто ей болезненно, страшно-отвратно, хотя ничто не подходит к ней: — Дотянешься?

Я кладу руку на её вульву.

— В принципе, — протягиваю, — бывало и хуже, конечно. Но если серьёзно, то нормально, — усмехаюсь, смотря ей прямо в глаза — блики так ярко сверкают, — я этим всю жизнь занимаюсь.

Она глядит недолго — и после её взгляд не на меня. После я чувствую её руки на своём теле, она оглаживает мои спину и живот, пытаясь тоже во мне что-то вызвать. А я только рада горячим прикосновениям — я немного сильнее начинаю ей мастурбировать.

Вера прикасается своими пальцами к моему клитору, тоже пытается что-то делать. И у неё не всегда получается ощутимо, порой она передавливает, но мне всё равно — мне хорошо, скоро разрядка, скоро желание переполнится до краёв и я — всё моё тело удовлетворится.

Мы просто трогаем друг друга, ощущаем, как по нервам проходится это странное возбуждение, непонятно зачем созданное и отданное нам природой, цепляемся обоюдно прямыми взглядами, чтобы затем разорвать в чуть помутневшем от желания рассудке и впасть в какое-то маревное подобие неги, вновь следить за ощущениями — за своими, чтобы затем ухватиться за неё и тонуть, тонуть в этой обоюдности.

Моя рука болит уже, не знаю, зачем я продолжаю двигать пальцами, но моё возбуждение от этого увеличивается, желание переполняется — и я продолжаю. Я продолжаю, потому что чувствую её пальцы на своих гениталиях и её горячую руку где-то на моей спине, что гладит, гладит, топит в горячности, топит в другом человеке.

И кончается — резко, непонятно. Я бы не смогла сказать, когда именно подходила к концу. Всё прекращается так, что даже не верится.

Но с фактами трудно спорить — и я не пытаюсь.

Только затем в теле что-то появляется, начинает чувствоваться окончание, финал, появляется усталость и лишь немного хочется, чтобы она продолжила трогать меня, но менее рьяно.

И Вера трогает. Лишь потом её рука застывает, немного давит — тоже кончает. Так вот вместе, близко к её разгорячённому телу.

Немного вожу пальцами, пусть запястье сейчас нахер хрустнет и отвалится. Ноет очень.

Всё-таки с такой жизнью пора начать делать упражнения — ещё и с учётом моей офисной жизни. Сколько ни дрочу себе и другим, всё равно как-то не до этого. Даже если потом рука адски ноет.

Вера осматривает меня — будто заново изучает. Она не двигается, да и не хочет, а я вот очень хочу свалиться и не встать.

И я падаю рядом с ней на бочок. Немного придавливаю её — отодвигаюсь.

И пиздецки рука ноет. Нет, всё-таки лишаться руки я не хочу — значит, надо заняться упражнениями. Моя жизнь меня не просто обязывает, она вынуждает.

Всё сейчас кажется таким мокрым и горячим. По мне стекает пот, наверняка в волосках на гениталиях застынет смазка — но мне похуй, засну так.

Мне уже просто хочется спать. Хоть под одеяло лезть не горю желанием — жарко.

Такое громкое копошение над ухом — Вера сползает рядом, поправляет подушки. И дышит, пытается выровнять своё дыхание.

От горячести мне уже как-то душно, но — от неё не хочу уходить. Не хочу её покидать — не только из-за отсутствия причины, но и потому, что действительно не хочу.

Вера переводит на меня взгляд. И что бы я могла сказать ещё, смотря в эти тёмно-карие глаза?

Такие же выцветшие, как и моя комната. Но сейчас они такие живые — так светятся. Светятся теплотой.

— Хочешь ещё?

Она поджимает губы, сводит брови в такой эмоции, будто я ей предложила расчленить кого-то.

Я не попадаю в её чувства. Не могу её читать. И оттого мне только сильнее хочется говорить с ней, продолжать наше общение — это странное мазохистское и немного губительное свойство воспитанной во мне человечности — узнавать всё неизведанное. Докапываться до конца.

Так уже закопалась, что уже не хочу.

— Нет. Разве этого не достаточно?

Немного глупый вопрос, если честно. Но если ещё честнее — для меня непривычный.

— Одного раза всегда мало. В этом я тебя пойму, как никто, — отвечаю, переворачиваясь на бок. Хочется спать. — Но если нет, так нет. Я буду спать, ладно? Можешь остаться, можешь уйти, но только с замком разберись, пожалуйста, сама.

Вздыхаю. Ещё одеяло из-под себя вытягивать — была б я тут одна, просто сбила бы в сторону.

Но на стороне лежит она.

— Ты просто так оставляешь незнакомого человека в квартире? И не боишься, что покрадут?

Вера выражает настолько яркое удивление, что у меня от его обработки в мозгу силы сразу падают до нуля.

— Не боюсь, — и хочу спать. — Вообще, если хочешь, заходи ещё. Адрес ты и так знаешь, да. Ты хорошая, — закрываю глаза. — Можешь спать со мной. Сёдня.

Одеяло так и остаётся невытянутым — но и похер. Становится очень уж темно — и эта темнота такая вязкая, в моей голове.

***

Стягивают кожу узкий пиджак с блузкой. Не дают двинуться, не дают разорвать это всё.

Иногда задумываюсь: и под какую форму шьют эти блузки, что в них дышать невозможно, зачем всё это? Но, видимо, портные данного шмотья и я находимся в очень разных мирах, совсем не соприкасаемся — а посему наши мнения надёжно защищены друг от друга.

До тех пор, пока меня чёрт не дёрнет купить это неудобное шмотьё.

Я вздыхаю. Расстёгиваю пиджак и блузку полностью — руки будут всё ещё стянуты, но хоть дышать смогу. Пока шла домой, думала, подохну к ебеням в какой-нибудь канаве, в которой ютятся какие-нибудь бомжи с сексуальными девиациями — по крайней мере, слышимые звуки в парке были очень похожи на них.

Эта блузка ещё и не разношенная, первый день в ней. Но слава богу, хоть не простиранная — вот где начинается настоящая хуета жизни. Вот из каких тисков уже не спастись.

Хорошо, хоть лифак не стала надевать. Всё равно под пиджаком нихера незаметно, к чему лишние мучения? Я верно рассудила, что ни к чему.

Холодновато вообще лежать в расстёгнутой блузке на собственной кровати. Но мне лень подниматься. Вся кровь перетекла на дно моей башки, башка стала непомерно тяжёлой и теперь мне остаётся только плавать в этом вязком свинце бреда собственных мыслей и удивляться — а что вообще происходит?

Что творится? Может, это уже всё? И как понять-то, где я сама, где же я?

Как мутится-то рассудок от переизбытка крови. Мне его не поднять.

Но я просто устала. Мои мышцы ноют, все силы выкачены — а посему мне осталась только апатия, во рту преснота и с каждым зевком продолжительное изнурение ощущается как затянувшийся омут прямо из нутра вязкой башки, и эти мысли такие же вязкие, они ужасные.

Они отвратительные. От них не избавиться.

Надо бы переодеться. Точно надо переодеться. Надо сбросить с себя всю эту усталость дня, подняться сквозь мушки и шум в голове, стащить носки через скрип суставов ног, брюки и пиджак тоже стащить, и блузку, скинуть трусы и резинку с волос — и рухнуть спать.

Надо бы только встать.

Я закрываю глаза. Не засну же так — только раззадориваю свои вязкие мысли и они ещё вязнут, вязнут, обволакивают мой мозг в своей отвратительной жиже, и вот я уже вся вязкая, вся мерзкая.

Надо с этой хернёй что-то делать. Может, это у меня от недостатка витаминов — с щитовидкой, статься, проблемы?

Хотя единственные проблемы у меня с жизнью. И с собой тоже.

Когда же эта отвратительность прекратится? Когда же разорвётся? Завтра снова на работу. А я не могу нормально улечься спать после всего, что произошло сегодня — а произошло ничего. Всё-то было по-старому.

И когда же я привыкну. Хотя я, скорее, просто выучила расписание. И больше ничего с этой жизнью не делаю — никаких противостояний обстоятельствам, никаких изменений судьбы, только усталость — беспросветная и безвыходная.

Я почти что злюсь. Немножко совсем. Но я бы лучше заплакала, конечно — однако когда мой организм слышал мои настоящие мысли, когда осознанно был связан со мной?

Когда я не пыталась что-то строить из себя. Перекраивать себя.

Может, вся моя жизнь — навязанная другими людьми роль, и я совсем не понимаю, где же начинаюсь настоящая я, где же мои чувства, где же истинность в этом мире, где же хоть один якорь, за который я могла бы уцепиться — и хотела бы тоже. Как же узнать, что мне было навязано другими, а что — точно моё?

Все мысли будто мои и не мои. Они созданы по каким-то образам и паттернам, в них есть мой голос и другие люди их вряд ли поймут. Но противопоставление — это тоже признак навязанности.

Где же я? Где же начинаюсь — мне бы хоть по этому пути пройти, по самому краю начала. Тогда бы я так не лежала — не умирала.

Господи, что же мне делать? Со всеми этими мыслями, с неподъёмной усталостью.

Да где же, где же я.

Где же…

Снять бы со своего сознания эту вязкость.

Я медленно умираю. Погребаюсь сама в этом теле, что будто бы до сих пор моё, то, с чем я готова жить до конца — и из чего хочу уйти.

Разлагаюсь среди хлама в собственной квартирке.

Как же я радовалась, когда купила её. Лёгкая походочка.

Я закрываю глаза. Эти мысли будут приходить и уходить, они будут дробиться на сотни путей и переводить стрелки к другим путям, и будут донимать меня, выжимать, дожимать.

Они просто будут течь. Я не среагирую, конечно. Только так можно преодолеть бессонницу — считать свои стёкшие мысли.

И пустота. Нет, не звенящая — это действительно пустота. Такая же пресная, как слюна в моём рту. Как моя невозможность пошутить.

Невозможность выбраться.

И пустота вновь расслаивается. Дробится сотнями, миллионами дорог.

Эти пути потом ещё пролягут в мой сон — и там я уже не скроюсь, там будет всё моё сознание, все мои оголённые чувства. И этот отвратительный сон отпечатается на моём сознании.

Даже не кошмар. Просто отвратительный сон.

Я зеваю. Как же пресно.

Ни за что не уцепиться — всё проляжет дорогами, которые приведут к одному. К совершенно одному и тому же.

Тугая резинка стягивает волосы — тянет кожу за ними. Тянет и меня вместе с кожей. Снять бы эту резинку. Тянет.

Мне не поднять рук, что лежат в разные стороны. Мне даже не открыть глаз — я не вижу смысла сего действа.

Зацепиться ли и не падать в отвратительный сон? Да за что же цепляться?

Что-то у соседей стучит. Ударить бы им в стену, чтобы не создавали лишних звуков.

Хотя нет — эта злость разрушит и меня.

Стучат, стучат — всё сильнее, по нарастающей дальше, сейчас у меня давление от этого стука как скаканёт, как словлю инсульт.

Будто до меня достучаться пытаются.

Я открываю глаза. И, кажется, звук-то вовсе не сверху. Звук где-то здесь — в моей квартире, по моим стенам сам разносится.

Ко мне стучатся-то.

И всё-таки этот отвратительный сон прервался — не по моей воле.

Как тяжело подняться. А этот стук всё продолжается — уже не в пространстве, уже в моей голове, заедает и оседает на плечах тяжкой ответственностью. Ещё одной тяжестью — задохнуться можно.

Как же всё злит. Хочется ответить на этот стук только кулаком в лицо — но вряд ли я так сделаю. Никогда так не делала. Нечего и начинать — непривычно ведь всё же.

Моя голова тяжела. И этот стук в голове тоже тяжёл. Как же подняться-то? Не подняться — будто ничего не чувствую, совсем не ощущаю.

Разрывается пространство, раскалывается моя тяжёлая голова. Вновь стучат.

Как это всё… это всё…

Больно? Плохо? Что же подобрать?

От мыслей тоже больно. Тоже голова болит. Тоже утопаю в чём-то, тоже не могу пошевелиться, я…

Со злости можно взять силы — и я поднимаюсь. Вся голова пульсирует одним большим мягким мясным пузырём, сейчас разорвётся, разлетятся мясно-кровавые мысли по стенам, так и останутся там. И с каждым пульсом всё больше накатывает темнота, какие-то тёмно-красные точки, боль усиливается, боль…

Ощущаю ли я её? Или нет? Или что? Что со мной вообще происходит в этом мире? Где же я, на каком пути, что вообще?

Всё ещё стучат. Не так уж громко и тяжело — вполне обычный стук.

Ой, блять, ещё вставать, подниматься, ноги передвигать, пытаться не ёбнуться в своей квартире, идти открывать — а самое хуёвое разговаривать.

Может, нахер всё?

Я разгибаю ноги. Темнота коричневатая, полупрозрачная — могу дальше двигаться. Застегну на всякий случай пиджак и блузку на две пуговицы сверху — мало ли чего.

И надо же было, ебать вашу мать через колено, заявиться в среду-то. Хотя лучше бы вообще не заявлялись никогда — мне нахуй никто не сдался. Будут теперь, блять, трезвонить полвечера.

Нет, ну сука, ну зачем, ну нахуя?

За стену в прихожей схватиться, пока ноги передвигаю — чё-то мне нехорошо. С головой нехорошо. Правду Ренатка говорила, что я ебанутая — явно какие-то проблемы с башкой.

Вырезать бы к хуям этим проблемы.

Зачем мне вообще нужна вся эта жизнь?

Замочек щёлкает, теперь только к ручечке дотянуться. Надавить на неё и…

Пиздец лень. Просто пиздецовее некуда — вся эта жизнь один сплошной пиздец.

Я открываю. В прихожей по-прежнему всё те же пятна — нежно-коричневатые стены, тёплый слепящий свет, чёрные велики соседей.

И она по центру — то ли одним сплошным тёмно-коричневым пятном, то ли целым человеком.

Очертания вроде есть. А вместе с ними — и объём. Хотя чего только в ней нет?

Не знаю. Она так мне и не дала узнать утром — я проснулась одна и немного обиделась, но забила.

А теперь забить-то не получится. Теперь-то какая-то херня приключилась с этим днём — и если бы я только знала, что мне со всем представшим делать.

Наверное, сигануть из окна — и дело с концом.

— Здравствуй, — произносит Вера. И почему она решила вот так начать? — знать бы цепочку её мыслей. — Ты говорила, что я могу зайти ещё. И я захотела, — оглядывается назад, держа руки в карманах своей толстовки, — продолжить наше знакомство.

— Это когда я говорила? — хмурюсь — хотя скорее сморщиваюсь всем лицом.

— Ну, — сглатывает, смотрит уже наверх, — после нашего секса.

Когда уже мозги отказывают совсем — тогда действительно чего только не скажешь. С наложенным эффектом алкоголя, с усталостью, с недосыпом и недоеданием — и беспониманием.

Осознаю ли я, что нахожусь в пространстве? Что я — это тот человек, которым являюсь я — я гляжу из этих глазниц, действую по мыслям-импульсам, сама же создавая цепочки причин для этих импульсов, я существую, взаимодействуя не с огромным безликим пространством, а с конкретными вещами, предметами, устройством стенок и пола, и некоторым другими людьми, которые…

Впрочем, все эти мысли вызывают обыкновенный стыд. Но я снимаю усталость прошивающим импульсным осознанием — я блокирую её чувствование.

— Ну, вроде, — наклоняю голову, пожимая плечами — наверняка у меня как-то кретинское выражение лица, — проходи, — отхожу, и она уже так шустро оказывается здесь, в коридоре, рядом со мной. Так резко заходит. — Будешь ужинать, не? Я бы вот не отказалась.

Вера нахмуривается всё с той же странной еле различимой болью, которая вроде бы и не боль вовсе — и этот сюрреализм немного рассеивается. Это маленькое движение мышц живого существа — и я как будто бы тоже живая. И всё немного возвращается на свои места.

Моё состояние возвращается в норму.

— Если только немного, — а она уже закрыла мою дверь. Разобралась, когда съёбывала от меня в то утро? — Я недавно поела.

Киваю — несколько раз. Не знаю, зачем. Всё такое пластичное, такое пластилиновое, такое даже вязкое, я совсем не знаю, как из этого выбраться, как услышать правильно, нормально.

Как сделать свои действия нормальными. Своё ощущение.

Вера стоит близко ко мне. Такая живая.

Такое чувство, будто мы не виделись годами — и тут она взяла и заявилась после длиннющего промежутка, когда у нас просто секс, в котором мы плохенько познали друг друга. Хотя прошло всего несколько-то дней.

Просто у меня сегодня состояние совсем иное. Оно тоже не огонь, ужасное, но если при сексе с ней у меня было тупое, выдавленное веселье после вечерка-вечерочка с подружками, то сейчас всё заблокировано.

Всё в мареве. Что же мне делать с этим маревом, Вера? Что делать? Эти мысли, эти чувства мне совсем не нравятся — я бы их и вовсе предпочла не ощущать.

Вера безмолвствует — но идёт за мной, когда я, сделав шаг, вместе с ней продолжаю и другие. Хотя я бы остановилась.

Я будто в вязкой плёнке. Как цыплёнок табака — повсюду раскалённость, всё плавится, я плавлюсь, я задыхаюсь внутри этой тонкой плёночки.

А жрать действительно хочется — живот побаливает от пустоты. Надо ему набиться, и всё тут, и хоть тресни ты от еды — ему только в радость.

Вера рядом. Сняла верхнюю одежду, а я и не приметила — как приметить сквозь плавящуюся плёнку? Ничего не сделать сквозь расплавленные мысли.

И что же мы только наделали в моей спальне? Переспали — очевидно. Но что мы наделали со мной?

Я ведь совсем не этого ожидала. Я ведь должна спросить, много чего спросить — и вопросы бьются сквозь тяжёлые расплавленные мысли, плавно-плавленные действия, они стараются прорваться.

Вера осматривается на кухне скупо и странно — как могу охарактеризовать. А я, похоже, нечто забыла.

Вроде бы просыпаюсь. Вроде бы падаю ниже. Как сменить, перелистнуть своё состояние, изменить мысли и зажить, жить, жить — и не тужить?

Вера полностью поворачивает голову ко мне, в анфас — спрашивает с немного сведёнными бровями к переносице, слегка скрученными губами в трубочку, глядя на меня открытыми глазами.

Слишком ярко. И слишком стыдно сейчас себя осознать.

Но что-нибудь я поделаю с этой пеленой — как-нибудь управлюсь, буду месить мысли. Что-нибудь да выйдет.

— Так чего ты хочешь? — она немного расслабляется — а я напрягаюсь. Ловить её следующую эмоцию. — Чё перекусишь-то.

— А что конкретно у тебя есть?

Спрашивает спокойно, без всего лишнего. Разумная — и не боится эту разумность показывать. Я вот тоже не боялась — но за все прошедшие года я как-то подустала прилагать силы и теперь просто ем, что дают.

А старше ли она меня? Я бы дала ей побольше своих годочков.

Я не люблю тех, что постарше меня — они все какие-то с заёбами в виде привязки к культуре своего времени. Старых я вообще недолюбливаю — они все напоминают мне о моей бабке.

Бабку я вспоминать не хочу. Как и трахаться с людьми, что как-либо ассоциируются с ней. У меня сразу возбуждение в огромный минус улетает.

Да и не только возбуждение. Глухая затаённая злость выползает из нутра — или это так обида чувствуется, а я не понимаю, всё такая же девочка внутри. Во всяком случае, лучше так и оставить всё на дне.

Что прошло — исчезло навсегда. Призраки прошлого как-нибудь сами рассосутся.

— Да я не помню, — отхожу немного — надо бы заглянуть в холодильник. Открываю же его. — Ща чё-то.

Всё сливается. Всё не вспоминается — не помнится давно.

Да, прошлое — это фундамент. Как бы ещё приручить тот материал, из которого фундамент сделан. Совсем не получается — ничего не лепится. Ни внутри, ни снаружи.

А Вера рядом. Вера оглядывается на меня — чтобы затем всё же посмотреть в холодильник. Раздумывает так обыденно, без оттенка.

А мне бы успокоить свой живот — болит. Убрать бы всю эту боль из своего нутра, затаилась она в самом чреве, гадкая.

Вера протягивает свои руки к чему-то — достаёт контейнер с нарезанной копчёной колбасой. Прекрасный выбор.

— Я могу, да?

Вряд ли я сама могу что-то поделать с представшим пространством.

Но она смотрит на меня. Она вытягивает меня, вытаскивает из чего-то и — действительно что-то совершается с этим пространством.

Оно останавливается, и оно уже другое.

Вера ставит на стол колбаску и спрашивает, уже всё обшаривая глазами:

— А где выключатель?

— Рядом с входом, — скрещиваю руки, крепко ладони прижимая к бокам. — На кухню.

У неё такие огромные шаги. Хотя ориентируется она с задержкой, но если не быть мелочной и придирчивой — вполне нормально и незаметно.

Свет не потухает. Разжигается докрасна на моих веках, что рефлексом опустились. Белая синь пропадает, появляется доведённая до самого крайнего тепла оранжевость на моей небольшой кухоньке.

И зачем я установила такого цвета лампочки? Будто лето настало, и я снова очень поздней ночью зажигаю теплоту, чтобы в непроглядной темноте не было так жарко.

Но на мне всё ещё моя узкая рабочая одежда, а не растянутая лёгкая футболочка и шорты, что могут сойти за тряпку. Я всё ещё не переоделась после работы.

Я всё ещё в том же состоянии.

Вера уже глазеет по моему окружению — ищет то ли хлеб, то ли булку.

Всё мучное лежит на моей электронной печечке — духовке. И Вера загребает себе булку.

Я бы тоже взяла булку.

Холодильник позади меня всё ещё открыт, в этой оранжеватости отсвечивает таким холодным. Скоро там всё растает.

Я оборачиваюсь. Котлеты до сих пор не съедены — и пусть духовка поработает. Надо только найти ёмкость, положить туда…

Где-то же было ещё пюре. Или мне разогреть всё это добро на сковороде? Но так лень масло тратить, когда можно просто заплатить за электричество — и не заметить.

Достаю из холодильника котлеты, достаю из навесного шкафчика ёмкость, достаю вилку, достаю котлетку из контейнера на противень и, снова открыв холодильник, достаю пиздецки ледяную кастрюлю с пюрехой. Плюхаю в ёмкость вот это всё.

И отправляю в духовку — пусть становится пригодным для того, чтобы сожрать.

Порезать себе что-нибудь? Огурец, помидор? Так лень столько муторки проделывать, но мне бы хоть немного уравновешивания. Не только тёплого, не только горячего.

Вера ставит контейнер с колбасой обратно в холодильник. Я спрашиваю:

— Порежешь мне огурец?

Она оборачивается, чуть размыкая губы. И, немного нахмурившись, произносит:

— Хорошо, — так обыденно. Будто готовить для неё где-то в моей квартирке — это очень даже окей.

Для меня готовить в моей же квартирке это не окей. Это очень лень. Очень трудно. Но и провалиться в вязкий бредовый сон я не хочу.

Она же просто достаёт огурцы из моего нижнего ящика в холодильнике. А если бы я их хранила не там?

— Доски в крайнем слева ящике под столешницей, ножи — в повиснутой мойке, — останавливается рядом со мной на минуту, держит пальцами огурец. Следит за моими губами? За тем, что я ей говорю? — Чё-то ещё…

— Всё, — кивает. И договаривает: — Раковину, по крайней мере, я сама замечу.

Она проходит мимо меня. Она просто идёт готовить — чтобы я не делала лишних движений.

Я вроде бы просыпаюсь. Но что-то мешает. Мысли несутся в бодрствовании — но затухают, затихают, и снова несутся.

Что же мне сделать с этой странной ночью? Что мне сделать с собой, со своим состоянием?

Это до промежутка. Когда-нибудь будет черта, что пересечёт, рассечёт меня — и я пойму, что могу жить как хочу. Могу делать, могу дышать.

Я падаю на стул. Сижу, сложив руки на столе, сгорбившись.

Не думать бы. Или наоборот подгонять мысли в бодрствовании? Хотя вряд ли я так что-то найду — вряд ли найду и себя, вряд ли встану на место и закручусь, как шестерня — заживу.

Какие странные звуки за спиной. Бьющаяся вода о раковину, доска на столе, лезвие ножа сквозь мякоть огурца по доске. Я будто и не почувствовала, что ко мне сегодня приходил человек. Будто совсем ничего не ощутила.

Но это же всего лишь состояние, правда?

Всё проснётся. И грязные в ночи асфальты, и выгнутые тонкие голые деревья. И я этой ночью тоже проснусь.

Недалеко стоит верин бутерброд. Вот я бы совсем оставлять не стала.

Я уже почти соображаю сама. Почти не под действием сна, состояния, яда — я уже почти начинаю ощущать пространство, пусть ещё не совсем.

Не тонуть мне надо в этой вязкости. Осматриваться вокруг и понимать, что всё ею не сходится, что её можно разрушить.

Только сил столько тратится, что уже не могу.

В окне виднеется ночь, разгоревшиеся окна многоэтажек теплы — вытянутые прямоугольники света. Забытые и незаметные. Тихая ночь, тихая дорога — машин всё меньше и меньше, пусть всё так же ездят как одурелые. Я их почти не слышу.

Я разве что надеюсь, что завтра я их назову по-другому. Почувствую по-другому.

Вера стоит спиной ко мне. Двигает ножом — поднимает и опускает, и где-то там ещё другой рукой пододвигает огурец, разрубливая. Тарелочка белая рядом с доской стоит — видимо, достала из сушилки.

Мне только чуть-чуть видно её лицо. Но оно такое яркое, если всматриваться — все эти пятна на её коже в виде родинок, подростковых шрамов от прыщей, ещё каких-то точек. Шрам уже сгладился для меня — стал привычным, прошло первое впечатление для меня. К тому же, на загорелой коже не особо-то выделяется. Её кожа выглядит такой нежной, хотя она давно не молода.

Вообще я не люблю женщин старше себя — мне странно с ними взаимодействовать что сексуально, что романтично. Старых в особенности не перевариваю — они все напоминают мне о моей бабке.

Спать с бабкой я не хочу. И видеть её вообще я не хочу — пусть живёт с матерью в квартире. Когда-нибудь помрёт и, если не сведёт собственную дочь в могилу раньше, мать сможет наконец-то освободиться, зажить одной.

Не хочу видеть этих злостных морщин на старом вытянутом лице, не хочу видеть всегда опущенных губ, будто за уголки утянутых вниз тяжёловесом.

В Вере ничего этого нет, хотя кто-то мог бы сказать, что она меня старше. Однако, скорее, это всего лишь генетика.

И Вера просто ставит блюдце с огурцами на стол. Духовка пищит — только нагрелась, но достать-то уже можно.

Главное, чтобы от холодной пищи зубы не сводило — а на остальное похер. Да и разогретое мясо никогда не бывает вкусным.

Только бы подняться. Немного подташнивает, немного клонит в сон, голова металлическая — на вкус и звук, будто труба и по ней течёт, течёт вода.

Ужасный спёртый воздух идёт из духовки. Я, достав, тут же захлопываю.

От такого запаха и голодному есть перехочется.

Как плохо-то. Что-то со мной стало совсем не то этим днём — хотя всё вроде бы в порядке. Всё по-прежнему, даже эта кухня, которая стала для меня — ничем.

Никакой совсем.

Выковыриваю что могу из противня — мелочёвку слишком впадлу перетаскивать на тарелку, хотя в детстве и подростком я доставала обязательно всё. Однако и так нормально.

Плюхаю на стол всё это сооружение на тарелке, плюхаюсь сама. Вера оглядывается на меня, но ничего. Всё спокойно.

Разве что мой желудок немного сдохнет от счастья — от мяса, от картохи, немного огурца. А так всё по-прежнему.

Заработала ли я язву желудка уже? Хотя он вроде бы не отказывается пока что работать — значит, ещё поживёт.

Я жую, проглатывая. Хорошо — было бы. Насыщение приходит, конечно, и это однозначно хорошо. Но вкус — ебанина.

Я думала, что перестала замечать. Что всё слилось. Но что-то осталось, что-то ещё рвётся наружу, желая изменений, желая повернуть эти сегодняшние ночные часы — на непонятную мне сторону.

Но, может, немного известную.

Набивается желудок быстро — нет уже еды.

Хотела ли я так жрать или просто не чувствовать вкуса совсем?

Вера смотрит на выход из кухни. Наверняка размышляет о чём-то. И теперь, пожрав, я наконец-то могу нормально думать — а не изображать из себя качающийся из стороны в сторону дуб.

— Так ты, — она просто пришла, вошла в квартиру и всё — так же просто, как я впускаю всех, — решила типа продолжить знакомство? — проглатываю вязкую от пищи слюну, кладу вилку на жирную тарелку. — Зачем?

Вера сидит, откинувшись на спинку стула, скрестила руки на своём животе.

Помню, как лизала её. Возможно, мне стоило поласкать её живот и грудь побольше — как-то смазано запомнилось. А она? Ей-то хоть что-нибудь запомнилось?

Мои пухлые и короткие в длину губы. У меня особенно верхняя всегда была нежнее — на нижней кожа столько раз рвалась. Определяла ли хоть что-то из моих деталей она?

— Не знаю. У меня нет какой-то чёткой цели, — не смотрит мне в глаза. Большие пальцы у неё друг о друга трутся. — Ты сказала, что я могу зайти ещё. И я, — переводит на меня взгляд, не поворачивая головы. И так, на самом деле, цепляет крепче, — просто подумала, что, возможно, я бы попробовала.

У меня дёргается левая часть лица. Видно, нервные тики от недосыпа — как ещё объяснить эту ненормальную мимику.

— Странное продолжение, если честно, — чуть сморщиваю нос — уже осознанно. — Ну, я не ожидала…

— Да. Врываться вот так к тебе — некрасиво. Но у меня не было возможности тебя предупредить, — глядит в потолок, — да и я бы сомневалась.

— Ты могла бы взять тем утром мой номер телефона. Какие-то контакты, — на меня глядит. Это она точно не собирается мне пояснять — вижу, какая напряжённая. — Почему ты, — откашливаюсь — вязкая слюна в горло попала, — почему тогда вот так пропала?

Надо бы попить. Запить всю эту еду, весь этот день — и поставить жирную точку в приёме пищи.

Хотя не такую уж и жирную — я бы пожрала ещё. Мне было недостаточно разной пищи.

Вера вперила в меня свой спокойный взгляд и отводить не обирается.

Я не собираюсь снимать этот вопрос. Этот — уже нет.

Надо всё-таки попить. А то сдохну от того, что задохнусь.

Встаю, беру тарелку — где-то наверняка жир на руках есть. Смою сейчас, когда воды попью — льётся из графина в стакан и я, отставив этот графин, выпиваю непрерывными глотками.

Хорошо. Можно и ещё выпить — мне было недостаточно воды. И еды недостаточно.

— У меня появились срочные дела. Мне позвонили, и я обязана была уйти вот так.

Конечно, нихуя это не правда. Она раздумывала, говорить ли мне правду — делала выбор.

Такой же выбор, как и не приходить ко мне. Не продолжить знакомство. Остаться дома и не начинать ничего.

И что мне со всем этим делать? Что делать с ней? Что выбрать?

Что мне делать с самой собой?

Я отставляю пустой стакан, включаю кран. Жир херово смывается с кожи, мыла рядом нет, но — просто вытру о полотенце. Не хочу сейчас далеко уходить, много двигаться.

За сегодня уже надвигалась.

Я разворачиваюсь, подхожу к столу, усаживаюсь на стуле. Спрашиваю её:

— И что ты хочешь сегодня делать? — поставив локти на стол, наклоняюсь над ним. Бессмысленное действие, которое на мгновения опустошает голову. Прямо как в детстве — вовсе не задумываясь, не понимая зачем и почему, не отвечая на эти линейно-рамочные вопросы, делать потому, что почему-то хочется. — Ну, как продолжить знакомство там. Что-то со мной поделать, да?

Никаких звуков — почти что. Я поворачиваюсь к ней — и она, поймав мой взгляд, немного улыбается. Наверное, нервно. Может, просто от смущения.

Я не понимаю. Я не могу понять её эмоции — они столь странные.

— Ну, честно сказать, я думала, ты что-то предложишь.

Ну да — я очень инициативна. Я много чего могу предложить.

— Заняться сексом? — изгибаю бровь. — Всё равно больше ничего нет. Из интересного.

Разве что вместе поделать дела по дому — но это такое себе времяпрепровождение с малознакомым человеком.

Я просто не знаю, чем мне заняться. Кроме базовых потребностей, конечно.

Вера теперь разворачивается ко мне — всем телом.

— Мы так и начали знакомство. Не вижу ничего предосудительного.

Разве что я совсем не готова. Ещё и без предупреждения — этого достаточно для предосудительного?

Но сейчас, ощутив своё тело, я просто понимаю, что мне снова очень лень. Что мне снова хочется просто улечься в кровать с набитым желудком и ничего не делать.

Даже чувствовать возбуждение.

Вера глядит на меня глазками. Её достаточно большой шрам на щеке так цепляет к себе взгляд цветом — по-моему, Алиска что-то говорила про композицию и главное в ней.

Да, Вера — целая композиция. Только что же мне делать с этой композицией?

И что мне делать с той композицией, что внутри моей головы? Главное которой притягивает не только взгляд — все мысли стремятся к нему одному, всё существо всасывается буквально в одну точку.

Ведь где-то же есть большее.

— А чё тут предосудительного? Из нас обеих никто не залетел — и зашибись, Верочка, — я хмыкаю. — Можем дальше веселиться. В нашем сегодняшнем вечере залёта опять не предвидится — а чем это не праздник?

Вера никак не реагирует. Похуй ей, в общем. А может, омерзительно — просто она не показывает.

За годы жизни я действительно стала омерзительной. Стала такой плохой — до сих пор мать из цепких костлявых рук бабки не вытащила. И даже сейчас пальцем ни шевелю, чтобы попытаться вытащить.

Хуёвая внучка. И просто плохая дочь. Моя мама, всё-таки, очень не любит резких слов — чаще всего они у неё действительно нейтральны, так что «хороший», «плохой» и «нормальный» многократно становились тавтологией в её речи.

Я вот уже совсем не слежу за своей речью. Устала очень. Осталось только обоих начальников послать нахуй — и вот жизнь настанет.

— Давай попробуем снова, — Вера разворачивается ко мне, чуть склоняется. — Наш прошлый раз был довольно, — глядит на собственные пальчики перед собой — немного они подрагивают у неё, — приятен. Я думаю, это будет неплохим продолжением. В сексе с тобой, — так внимательно смотрит на меня, что начинаю чувствовать дичайшую ответственность — и неизвестно же, за какие грехи, — можно нормально поговорить. И секс ты ведёшь, — уже отворачивается — грохается на пол вся ответственность. Кажется, разбивается. Моё тело охуевает от очередной встряски — и я охуеваю, как-то нервничаю, — тоже нормально. Как будто секс для двоих.

— Так он и есть для двоих. За большее число, правда, ручаться не буду. Но для одиночной игры как бы дрочка существует.

Я скрещиваю руки. После того взгляда Веры нервы натягиваются, и мой организм верещит внутри всей жидкостью в живом теле от того стресса, что сегодня происходит.

А что она вообще вкладывала в этот взгляд, что у меня мозги набекрень от него поехали?

— Не все так хорошо могут ощущать второго человека, как ты. Большинство так не сможет, — вновь смотрит на меня, однако — равнодушно. Блекло, тускло. Вряд ли спокойно — спокойствие уж слишком хорошая штука для меня, а хорошее тут не разглядишь. Хотя при всём этом смотрит она как-то красиво — её взгляд полон чувств и вовсе не пустой. Видно, что она здесь присутствует и является частью этой реальности. И реальности в моём сознании — тоже. — Мне редко встречались подобные тебе люди. Очень чуткие люди. Поэтому я не могу не отметить это качество в тебе.

И что мне вообще отвечать? Да и не такая уж я чуткая — я больше на самой себе зациклена.

— Ну ладно, — нахожу шикарный ответ. — Так пойдём в спальню?

Всё стало таким плотным, немного смазанным. Но я чётче ощущаю реальность, чем раньше, я не плаваю пока в дурманящем сне. Не плаваю в бреду своих мыслей.

Мысли постепенно упорядочиваются. Но я до сих пор очень-очень хочу спать, очень-очень хочу закрыть глаза этой ночью, которая при всех ослепляющих огнях такая чёрная.

Настоящая чернота.

Вера отставляет от себя посуду — пусть так и стоит. Не стоит на лишнее отвлекаться, оно как-нибудь само…

— Хорошо, — хмурится опять болезненно. Почему же? Почему же, если всё происходящее — не болезненно? — Пойдём. Там у нас разговор действительно склеится.

Какой ещё разговор? Хотя у нас вроде бы секс.

Но я, поднимаясь со скрипом суставов со стула, иду в спальню только спать. Мне бы просто отключить сознание и набрать силы — без всяких снов. И никакого бреда.

Никаких странных состояний. Никаких непонятных ощущений, которые облипают нервную систему до омерзения.

Вера шагает сзади за мной. Плохо слышно, если не напрягаться — а напрягаться я сейчас не могу.

Не могу чувствовать другого человека. Эгоистичность во мне рвёт все чувства только к одному существу, которое возможно мне понять.

Только что же с моей головой?

В спальне всё такой же удушающе-тёплый свет. Всё так же много чёрных вещей — повсюду чернота, раскинула она куски своей плоти.

И даже моя тёмно-зелёная мебель сейчас такая липкая. И удушающая.

Вера становится рядом со мной. Глядит блестящими карими глазами внимательно в меня. Её красноватый шрам одновременно и потух, и загорелся — странно примешалось освещение.

Чем-то напоминает то, что видела я в баре. Только там не было моей квартиры. Не было ещё этих мыслей.

И инициативы Веры тоже не было. Всё-таки я слишком сильно цепляюсь за собственную инициативу — без неё же не смогу.

Вера начинает с мычания, неловко выдавливает из себя звуки:

— А сегодня, — поджимает губы, морщится — точно есть боль, — у нас тоже вопросы друг о друге? О нашем сексе.

— Так предпочтения всегда есть. Вопрос только в их выраженности.

Больше всего у меня сейчас выражена сонливость. Очень-очень сильно выступает она среди всех моих остальных состояний. Даже моей эгоистичности.

Даже моей эгоистичности не удержаться за меня надолго.

— Да, — Вера отворачивает голову на выход. — Это правда. Я только уточнила, чтобы чётче понимать, — мне бы у самой себя так уточнить. Что же спросить? Почему снятся такие дурные сны? — Но у меня ничего не поменялось, — снова взгляд на меня. — Ты хорошо занимаешься сексом. Так что, это, как в прошлый раз…

У меня уже бывало это ощущение. Повторить как в прошлый раз. И всё рассыпалось — все воспоминания рассыпались прямо в настоящем, становились недействительны для моих состояний.

— Да, я поняла, что ты имела в виду, — мне даже не вздохнуть — так сонливо, — как в прошлый раз.

Ничто и никогда не повторяется. А когда дни становятся зациклены одной непонятной массой, которую не распутать, не осознать — это лишь состояние бессилия, вовсе не повторение.

Даже апатия не будет одной и той же. Она будет постепенно расти — или спадать, если повезёт.

Вера глядит на меня слишком доверчиво. Или это я слишком доверчиво оставила её тогда тут, заснув? Слишком доверчиво впустила её сегодня в свой дом?

Вздыхаю, так резко разнимая рот от вырванного воздуха. Может быть, неоправданно злая — хотя это просто защита для моего усталого тела.

Зачем мне только защищаться от такой доверчивой Веры — неясно.

— Ну, давай разденемся, — расстёгиваю узкую блузку. Как же она меня заебала — заебали её прикосновения грубой тканью вокруг моего тела. Может, всё-таки стоило надеть лифчик, чтобы хоть чуть-чуть не ощущать? Зря я сэкономила на топике.

— Догола?

Вера опять за мной раздевается. Не торопится — просто аккуратно складывает вещи на мой стул возле рабочего стола.

Я хмыкаю — может быть, у меня даже получается улыбка:

— Догола.

У меня же, в конце концов, полно весёлости. Значит, улыбочка хоть какая-то точно выйдет.

Я держу свои хлопковые трусы пальцами — они большеваты для меня, но нужный размер хуй отыщешь. Хоть специальный заказ идти и делать, чтобы найти нормальные. Приходится носить такие, в которых хорошо продувает — а ещё в них хорошо изображать умирающую.

Я откидываю куда-то эту тряпицу. Вера, не складывая, кладёт их на стульчик. Персикового цвета — давно у меня не было женщин, что носили бы персиковый.

В прошлый раз, по-моему, у неё чёрные были. Ну, чёрный для неё — очень даже характерно.

Вера посматривает на кровать.

— Пойдём, — машу рукой. — Ща как заляжемся.

На её лице читаю скепсис. Ну, будь у меня голос пободрее — я бы точно её убедила.

Падаю на кровать — так бы и остаться лежать. Вера рядом аккуратно сначала усаживается, затем — на бок ложится со мной.

А может, её скепсис приобретёт невиданные масштабы и она откажется от секса? Я настаивать не буду — вообще настойчивость создана для дураков, что не могут жить без зацикливания.

Я вот ещё не дошла до таких психов, когда всё только одно и одно. Пусть и близка.

Вера чуть-чуть пододвигается ко мне. Я поднимаюсь слишком уж безучастно и гляжу на неё.

И вот что мне делать? Что?

Ну, наверное, поцеловать для начала. Ей должно хоть немного понравиться.

Трогаю её щёчку, пододвигаю своё лицо — ещё раз двести приходится конечности переставлять, потому что не достаю. Губы на губах.

И ничего, собственно. Хотя, быть может, у неё там что-то творится меж ног. Но скорее всего это не смазка течёт, а всего лишь кровь. Хотя лучше такого не надо — желать другой женщине месячных слишком подло. От такого греха на своей душонке и не отмыться.

Отстраняюсь — и в моей памяти наши кожи будто раздирали своей наждачностью друг друга — но это только кажется. Это всего лишь кошмарики от недосыпа — часто случается.

При недосыпе столько бреда умещается в голове.

Вера глядит на меня. Я же провожу взглядом по её свисающим, мягким и тёплым грудям, по такому же мягкому животу — по всему плавному и полному телу.

Совсем ничего. Не стоит и пытаться, правда?

Вера глядит всё так же доверчиво. Или это вовсе не доверчивость у неё? Может, это только я так вижу — и так ошибаюсь.

Как и с остальными её эмоциями. Её чувствами. Непонятными и неясными для меня. Я совсем не умею читать её эмоции, не понимаю их, они такие странные…

И даже сейчас я, вероятно, ошибаюсь насчёт неё. Ошиблась уже.

Или это только бред в голове, Вера? А?

Вопрос так и остаётся не развёрнут — что же делать?

Её тело открыто. Но ладно с ним, с телом — что делать нам обеим? Что же происходит?

Я не знаю ответа. Не понимаю вовсе, как ответить на этот вопрос. Я не в состоянии. И меж нами что-то явно происходит.

Но мне, наверное, лучше вновь не думать. Во время прошлого секса с ней я тоже не думала — мне лишь бы не видеть мою комнату.

Сейчас я снова её не вижу. Только тело перед собой — и столько бреда в голове проносится.

Я наклоняюсь к груди Веры. Что-то там делаю, двигаю ртом, двигаю руками, что-то строю, что-то творю — и не понять, что.

Смотрю в глаза Веры. Она, видно, тоже не понимает. Мы глядим друг в друга долго бесцельно и бессмысленно — или мне это только кажется, что долго. Это только я вижу долго — и только для меня это долго.

Вера странно вдыхает, всё так же печально морщась. И что же значит?

Наверное, стоило спросить раньше. Сейчас спрашивать неловко — какая-то гордость внутри мешается, затыкает глотку, не даёт звуку пророниться. Гордость оттого, что я-то всё наперёд знаю и понимаю, и если что-то делаю — значит, правильно и надо.

Так и недоведённая до конца война с бабкой. Некоторые войны обязаны быть закончены хоть чем-то, а не скомканной бумажкой.

— Ты хочешь, чтобы я что-то поделала? — спрашивает в своей наивности Вера.

Кажется, я слышу дрожание в её голосе. Или не слышу. Мне кажется или нет?

— Да не. Что тут поделать, — мой голос затухает до хрипа. И мне бы сдержать и его, и свои слова — но я совсем не могу.

Вот так и иссякают силы. Вот так начинается неразрывный круг чего-то липкого и отвратительного.

— Я не знаю. Просто, — она отводит взгляд, и непонятно — от смущения или от раздумий. — Ну, наверное, надо.

Да нихуя не надо. Я этого «надо» за детство так обожралась, что вот действительно — нихуя не надо.

— Да чё надо-то. Ты хочешь — значит, выносим на обсуждение. Не хочешь — ну и всё. Ну и типа не надо. Вот и всё, — я и сама морщусь — но, наверное, зло. — Вот как оно. И не вот эти все надо или не надо. Ты сама-то, — щурюсь на неё. — Ничего не говоришь. Как будто вот тебе действительно ничего не надо.

Вера, смотря на меня, моргает очень уж часто — будто хочет очень сильно зажмуриться.

— Ну, — надувает она странно губы, — вообще я не знаю, — а как этого можно не знать-то? — Вообще, — говорит уже погромче, отвернувшись, — странный сегодня вечер. Скомканный какой-то.

Скомканный, да. И непонятный — нераспутанный.

— Ну, есть такое.

И она теперь смотрит на меня с таким выражением во взгляде, будто сожалеет о чьей-то смерти.

Она же не пришла меня убивать, да? Мне как бы всё равно, но немножечко не всё равно. И это немножечко — очень уж сильное, желание это.

— А ты ведь тоже ничего не говоришь, — произносит с небольшим укором. Или этот укор — лишь странная эмоция сожаления?

Мне бы только сейчас заснуть — и больше ничего. Без дробящихся мыслей. Без всяких бредовых снов в темноте, без всего того, что крутится в моей воспалённой голове.

— Я не говорю, — провожу по своему подбородку — не знаю, что ответить. — Я не говорю, потому что, — мне просто хочется заснуть и всё, всё, всё! — я и так получаю удовольствие от того, что доставляю его тебе. Мне достаточно и этого.

Вера глядит теперь устало. Или равнодушно? Или задумчиво?

Или просто все эти оттенки чувств отражаются разом на ней? Быть может, она просто так выражает всю себя.

Такая эмоциональная — все её эмоции и не сосчитать. И в этой эмоциональности, может, вся её искренность.

— Но это же не единственное твоё удовольствие. И его же не всегда будет достаточно.

Говорит такие очевидные вещи. Говорит мне всё это — и я совсем не понимаю, зачем. Для чего же всё это озвучивается в моей комнате? Для чего же она хочет обсудить именно это? Для чего мы пытаемся решить эту мнимую проблему?

— Ну да, — но вообще: — Ну и что?

Вера отворачивается от меня. Произносит просто:

— Вот сегодня тебе недостаточно.

Это так уж видно?

В другой день я бы поспорила. В другую бы ночь я попыталась обернуть ситуацию по-другому.

Но сегодня я не могу. Сегодня я слишком хочу спать.

И, опустив голову, я подтягиваюсь к Вере — укладываюсь спиной на подушки рядом с ней. Спрашиваю её:

— Это так уж важно?

Вера щурит глаза, сжимая губы в трубочку. Но твёрдо:

— Да. Важно, — и не смотрит на меня всё равно после произнесённого. — Зря мы затеяли сегодня секс. Возможно, это всё зря.

Мне хочется вздохнуть, но я просто продолжаю монотонно дышать. Мне всё очень лень. Даже заснуть мне очень лень — именно поэтому я продолжаю быть с Верой.

Я пододвигаюсь к ней, кое-как обнимаю рукой.

— Ну, мы всё ещё можем просто вместе поспать, — поднимаю брови вверх, хотя она на меня не смотрит. — Тоже хорошее времяпрепровождение.

Она оборачивается на меня.

— Я могу просто уехать.

— Да зачем переться ночью. Утром и уедешь, — я не сдерживаю зевка — медленного и ленивого. — Чё щас-то. Сама ты, наверное, спать тоже хочешь.

Я, не дожидаясь, просто укладываюсь на её плечо, переворачиваясь на бок. Захочет — скинет.

— И мы просто заснём вдвоём? И всего лишь?

— Ага, — устраиваюсь я, обнимая её. Мои глаза уже закрыты. — Потом продолжим знакомство, если хочешь. Можешь даже утром не сбегать — я утром не злючая, а просто тупая, так что кусать не буду. Но тупить — буду.

Вера как-то странно дышит, немного двигается и наверняка глядит с каким-нибудь экспрессивным выражением на мою наглую рожу на её плече. Я, может, чувствую немного скованности в ней.

Однако она такая тёплая и мягкая, что я уже не думаю. Все мысли пропали — и я, быть может. Но эти раздумья только будят.

***

По дорожке ножами в каких-то полусапожках — ничуть, кстати, не забавных, — вышагивать так весело, потому что не можешь усидеть на месте.

Хотя я бы посидела, прилипла к скамейке — так бы там и осталась. Что насчёт неё — я не знаю, да и в принципе наша прогулка зависит скорее от неё, чем от меня.

Хотя вряд ли она об этом подозревает.

Свет фар освещает мокрую асфальтовую дорогу, немного освещает металлические трубы. Металл ночью становится как будто бы глубже — днём очень уж плоский от этого прямого света и явной тени.

Вера, шагая рядом со мной, осматривает всё вокруг, следит за всем. Не знаю, зачем — обычно Ренатка, которая вытаскивает меня на прогулки, всё время смотрит то на меня, то в телефон и больше ни на что не обращает внимания — удивительно, как не расшибла ещё свою бошку о фонарный столб.

Алиска обычно предпочитает больше сидеть. И лучше сидеть дома — хотя если её поводить два-три часа на прогулочке, она такую херню начнёт творить, что Ренатке бывает стыдно.

Паренёк тоже в подобные моменты подаёт голос — хотя обычно покладистый. Но, с учётом характера Алисы — хорошо, что приобрела она именно послушненького.

Вера заворачивает в другие дворы, и я бреду за ней. Сегодня у нас просто небольшая прогулочка, когда мы ничего не делаем из наших отношений. Просто убиваем время — непонятно как даже.

Она вообще любит что-то сделать из наших отношений — хотя вряд ли у нас отношения, начистоту. Вечно ей их нужно развивать, куда-то двигать, что-то делать со мной.

Получается у неё неплохо — мне порой бывает приятно. Но так топорно, что иногда хотелось бы просто всё прекратить.

Вера машет головой, скидывая свои короткие прядки с глаз, откашливается тихо, говорит:

— Скоро опять будет дождь, — сближает веки, смотря на меня всё ещё — куда-то вниз. — Я тебя не заморила гулянием? Ты не устала?

— Не устала. Чему там уставать-то? — я уже полностью состою из этих постылых ощущений. И, хоть дышится сегодня явно легче, легче мысли текут, не превращаясь в желе, нервы бьют импульсами прямо в мозг и всему телу одними и теми же ощущениями — злостными, апатичными, надоевшими до смерти — и убивающими так странно в теле, в котором нахожусь всю жизнь.

У Веры дёргаются губы — хочет что-то опять мне сказать. В очередной, наверное, раз.

Чем дольше мы продолжаем эти странные безмолвные отношения, тем больше замечаю, как она проглатывает слова, что хочет сказать мне. С того самого момента, когда на утро она не ушла, а осталась, дабы быстро получить мои контакты и свинтить из квартиры.

У неё наверняка много слов для меня. Наверняка эти слова не только про меня. Но какие-то импульсные мысли — рефлексы ли, — останавливают её от того, что, возможно, может переломить эти наши отношения.

Хотя вряд ли. Вряд ли у неё есть что-то, на что у меня не образуется пустота в голове — когда буду слышать хоть что-то.

Вообще напрягает, что она столь сильно нервничает — а чем мы больше развиваем наши странные отношения, чем больше создаём ситуаций, где должны как бы быть довольно говорливыми, тем больше и больше она становится нервной. И больше накапливается неуслышанных мной речей.

И мне эти несказанные вслух речи тоже становятся всё больше важны. В конце концов, они для меня — пусть и не про меня. И, к тому же, я всё больше думаю о ней, о Вере.

Она не смотрит на меня. Я вижу только её профиль, ту сторону, где приличный шрам от ожога — на работе случайно получила от взрыв аккумулятора. И сейчас она видится мне немножечко иначе, чем две недели назад.

Сейчас она достаточно мягкая. И немного напоминает мне о доме, о постели — в том самом мягком смысле. Секса сейчас, при такой дрянной погоде и на такой холодной улице, мне совсем не хочется.

Возможно, если придём в тепло — я захочу. Но вряд ли — эти последние дни были такие непонятные для моего мозга, что мне бы просто спать и спать.

— А ты сама не устала? — оглядывается на меня, и продолжаю: — Позавчера, когда ты пришла после работы, вид у тебя был довольно дохлый.

И это при том, что она ещё после своей работы отдохнула у себя дома и поспала. В тот вечер — или ночь, если точнее, — она была не просто нервной, она была очень-очень дёрганой. Я так и не поняла, что же мне нужно было сделать — я попыталась успокоить, но все мои попытки были настолько ужасны, да и она отказалась.

— Это нормально. Начальник любит издеваться над людьми, — вроде бы и отмахивается, но говорит всё так, что мне и самой можно успокоиться. Хотя Вера до сих пор нервная. — Его бы вообще следовало поставить на место уже, но всё как-то не получается.

— Зарплата, да?

— Да, — кивает так, что я не особо верю. — Иногда просто лень что-то менять.

Под ленью, скорее, стоит понимать те самые «причины», о которых молчат. И мы молчим.

— Знаю, да, — отвечаю. — Мне тоже много чего важного лень.

Проезжает мимо машинка, по лужам колёсики крутит — до нас так и не долетает. Лужи-то небольшие.

И висит только один фонарь на всю тёмную улицу — застроили маленькими гаражами или чем там вообще, и ещё чё-то вместо нормальных поставили, вот и херня на улице творится. Кто только принимает решение, чё и как строить? Так бы даже человек без всякого образования не поставил.

И мы шагаем в этой темноте, которая быстро проносится — впереди штуки три фонаря. Или четыре — не помню, потому что никогда не вдумывалась вовсе. Или там вообще пять?

— Ночью почему-то всегда появляются силы, — произносит она легко уже. Такие фразы легко у всех слетают — а я вот не могу, не нравится мне подобное. — То ли за прошлый день осталось, то ли просто не хочется следующий день видеть. Ты не чувствуешь?

Я пожимаю плечами. Что мне отвечать на такие вопросы?

Если начистоту, то я себя очень странно чувствую прямо сейчас, когда гуляю рядом с ней. Странно от воспоминаний, в которых мы знакомимся-знакомимся и продолжаем знакомство, в которых мы незаметно образуем отношения молчаливо, будто понимаем друг друга без слов.

Ничего мы не понимаем. А уж я — в особенности. Она, вроде бы, больше не попадала в такие ситуации, вроде бесцеремонного приезда. Мы, вроде бы, сблизились действительно — начали говорить.

А вроде бы мало что поменялось. Такое чувство, что многое поменялось — и многое осталось в моей жизни неизменным. Очень многое.

И она-то цепляет меня чем-то. Но мы с ней будто делаем что-то не то — будто у нас обеих, что бы мы ни делали, в наших жизнях ничего не получается, а уж в жизни друг друга и вовсе рассыпается.

Почему же так происходит? Как бы мне ответить на этот вопрос — как бы найти ответ.

Хотя кое-что поменялось действительно — дымка, которая была в моей квартире и заставляла меня спать, вовсе не видеть жизнь, сменилась расплывчатым образом Веры. В общем-то, произошёл типичный обмен шила на мыло — но мыло мне всё же предпочтительнее.

— Я чувствую, что сегодня до ужаса дождливо, пасмурно, мокро, сыро, — вдыхаю — дальше слов не подобрать, — и так далее. Это всё мешает.

Вера смотрит на меня чуть грустным взглядом — я смотрю на неё в ответ. Она снова отворачивается.

— Это мешает не погода. Это мешает кое-что другое, — произносит вновь глубокомысленно. Но более тихо — будто и не хочет ни говорить, ни чтобы я слышала.

Неприятная тема, да? У меня не получается прятать меж строк — обычно я угрюмо молчу, а если меня заставляют сказать — взрываюсь.

— Что же, Вера?

А Вера не оглядывается на меня в этот раз.

— Усталость, или вина, или обида, или недостаток, — в карманах её толстовки видно, как шевелятся руки — ткань натягивается по-разному. — У этого тысячи лиц.

Тысячи мыслей. Миллиарды их, точечных — и всех таких разных. Можно затеряться во всех чувствах, потонуть в водах мыслей — и не чувствовать слёз, потому что везде эти чувства — и уже нигде.

И всё уже такое непонятное состояние. Его никак не обзовёшь — не придашь ему стойких чувств, всё желейное, растекается, заставляет захлёбываться и не понимать.

— Ну, — отвечаю, — вообще да. Не настроена я сегодня на лирику, — посматриваю на Веру — как-то не хочется её обижать или задевать. Мне от такого тоже будет немного больно. — Так уж бывает, — оправдываюсь.

Вера бросает взгляд — и не распознать в этом взгляде, грустит она из-за меня или всё-таки из-за себя. Но, наверное, всё же из-за себя.

Она странная, непонятная, мы друг друга совершенно не знаем. Но видно, что у неё есть проблемы — с самой первой встречи была заметна её тревожность и рассеянность.

— Да, бывает. В мире случается, да и так, отчасти, природой положено.

Так уж природой положено? Но это её взгляд на мир, в котором подобно случается — и, хоть мне хочется узнать всё подробнее, сегодня я лучше промолчу.

Сворачиваем за поворотик ещё один. Мы абсолютно бесцельно шагаем куда-то.

Раньше я получала удовольствие от прогулок хоть с кем. Потом удовольствие стало затираться — сначала в воспоминаниях, а после и в реальной жизни.

Но до конца не ушло — нет, мне всё ещё приятно ходить по улицам с человеком. Но по-особенному приятно именно с ней — Верой.

Пусть мы совсем не можем друг друга поддержать. Потому что мы не говорим — так легче.

Мы ничего не знаем друг о друге. И как поддерживать, когда даже не понимаешь — зачем и почему?

Вера не угрюма и даже не хмура. Только легко ложится грусть — можно и не разглядеть, не обратить внимания, к этому так и не прикоснувшись.

Я и не хочу касаться. Мне вполне хватает собственной грусти. Мне незачем её преумножать, я всегда могу в неё погрузиться с головой — и даже в вещи похуже, чем грусть.

Но я и не хочу, чтобы она погружалась — в свою собственную, выстраданную за эти ведь тоже много лет. Мне бы не хотелось, чтобы и ей было больно.

Что же я могу сделать? Раньше — много чего. Раньше у меня находились и силы, и правильные мысли, из которых складывалась помощь другим.

Теперь уже почти иссякло. И будет трудно вернуть. Но я, немного наклонившись вбок, закидываю руку ей на плечи.

Она оглядывается — а я, весьма весёлая девушка, улыбаюсь ей. Не очень удобно так идти, но мне всё равно — я крепко держусь рукой за её тело, за её тепло.

А Вера расслабляется — пусть и не до конца, но расслабляется

— Хорошая сегодня ночь, да? Атмосферная. И после дождя дышится легче, — говорит она мягко.

— Ага. Всё очень легко, — отвечаю я ей.

И она становится чуть поближе, обнимая меня за талию. Ей полегче, а я уж пока что перестану чувствовать свою тяжесть — потому действительно сегодня задышалось легче.

***

Держу перед собой руку, как если бы действительно взяла для себя сигаретку. Но лишь дышу куревом от других женщин, что вышли со мной передохнуть.

Все вокруг меня уже вдыхают сами дым. Всё я чего-то ловлю, чего-то пытаюсь расчувствовать — бессмысленно всё это, ну правда.

Мне необходимо что-то сделать с самой собой. С той собой, что сейчас такая неясная, заплывшая всеми воспоминаниями, всеми так и неуловленными чувствами.

Непрочувствованными в явившемся мире сквозь мою жизнь.

Стою под навесом — и так холодновато в этой щёлочке. Так не хватает стен, чтобы ветер не продувал.

Мне не хочется только идеально ровных стен, что отстоят не одно тысячелетие. Мне бы ими только укрыться — а затем я и сама пойму. Затем я взгляну на небо, с которого падает бесперебойный дождь — и мне не будет так уж холодно от этой воды.

А желание, вспыхнув, тут же тухнет. Я снова не знаю, что мне делать с собой.

Так оно всё и тянется — как налившиеся дождём тучи, что только больше сереют. Темнее и темнее от них становится.

И звук дождя — как же раздражает, такой громкий, даже разговоры коллег не заглушают. Ужасный звук — дробящий.

После промежутка обязательно последует — и это самое страшное. От этого на краткий миг всё рвётся. И ещё, и ещё один миг, и ещё другой.

Отвратительно — как же всё.

Все желания тухнут. Только я даже в усталости не тухну — злиться могу отменно.

Помню одного недавнего парня Ренатки, который был из тех самых, что шутят про месячные. Он всегда приёбывался к моей угрюмости — ему никогда она, блять, не нравилась.

Мне она тоже не нравится. Я чувствую себя так паршиво. И если бы я могла быстро всё обрубить — я бы обрубила.

Но оно не рубится. Оно всё такое тягучее — и тянется, тянется.

Всё вроде как по-прежнему. Только со мной — сплошная хуета.

Я подхожу поближе к дождю. Холоднее становится, будто я уже промокла насквозь, и промозглый ветер задувает мне за одежду.

Плохие, конечно, ощущения. Но хотя бы не паршивые — но не понять, легче или нет.

— А ты, Алён, — говорит за спиной коллега, — долго будешь сидеть? Или ты всё сделала уже?

Провожу рукой по подбородку. Вздохнуть очень уж хочется.

— Нет, — отвечаю твёрдо, — я всё сделала.

Есть ужасная привычка, почёрпнутая где-то ещё с младенчества — никогда не показывать себя в плохом свете. И я до последнего стараюсь сохранить репутацию, пусть лгать приходится слишком часто.

Меня должны были давно на лжи поймать — и утопить всю эту репутацию. Но мне везёт всё же, как утопленнику — вся ложь продолжается, да и всем, на самом деле, глубоко плевать, чего там и как.

Я в любом случае стараюсь без надобности не отсвечивать.

Как же много я молчу. Как мало во мне присутствия в жизни сего мира — меня можно и не замечать, если бы только не что-то внутри.

Кое-как ввинченное в позвоночник, разломанное-переломанное. Так больно — и так хорошо, что хоть какая-то защита. На самом деле единственное, что держит.

Я всматриваюсь в дождь. Брызги от упавших капель до меня так и не долетают — однако до ломоты холодно, будто уже промокла.

Просто ветер — гонит дальше тёмные-тёмные тучи. Пытается разогнать — и, конечно, без надобности в споре, что разгонит. Всегда так было и будет же.

А ведь если вспомнить детство, дождь тело так не стягивал. Дождь заставлял всю энергию биться через край, порывами в этом мире быть. И я, конечно же, не думала.

Об этом не думала. Я думала о другом — о том, как же устроен весь ощущаемый мир.

Когда же мысли пошли не в ту сторону?

Хотя я вполне могу ответить, с чего всё это началось.

А все разговоры, все движения, касания и присутствия позабылись — стали незначительны. Ничего уже нет, только голову захламляет случайными картинками.

Не прочувствовать их. Не заставить себя. Можно только измучиться до предела — вновь вернуться в свою квартиру, упасть в кровать и прийти к тем же мыслям. К одним и тем же — гоняться за ними по круговому сознанию.

Я их не отпускаю, вообще-то. Хотя могла бы. И даже должна.

Что можно сделать с такой вот собой? Что мне, вот такой, сделать с этим миром?

Я сгибаю руку, что держала — прикладываю ладонью к плечу. Обнимаю себя. Кутаюсь в собственное тело, будто бы его мне будет достаточно.

Будто бы я не отвращаю саму себя.

Надо бы сделать в мозгу громкое заявление, отвлечься. О какую общественную тему я недавно укололась? Какая заставила меня слишком сильно переживать, позабыв про собственный мир и обратившись, чуть ли не вывалившись из жижи, наружу?

Потому что это касалось меня. Про лесбиянство что-нибудь. Или про мою женственность. Что ещё есть во мне, которое возможно задеть?

Рабочее что-нибудь, да. Но на это уже настолько похуй, что даже как-то не воспринимается всерьёз. Раньше вспыхнуло ярко — сейчас как-то и не верится даже. И даже не ощущается то самое, почему и пришло к яркой вспышке.

Хотя я по своим скудным историческим знаниям могу провести параллель — Форд, конечно, про него разговаривали чуток. Но помню, запомнила его из учебника — из такой синей рамочки, с въевшимся названием из цифр: «гайка 14 на болт 142». Они остались на дне моей и вовсе перегруженной памяти — и их легко помнить. Перед глазами текст с картинкой, которых ни прочесть, ни увидеть. Помню только, что-то не очень хорошее — и может, связанное с рабочими. Может, и нет.

Мне в тот момент было уже так всё равно. Конец школы всё же. Я бы и дальше учиться не пошла — но что остаётся делать, когда совсем нет ни гроша?

Эта уёбищная система финансов, которой нет. Она не просто непроработана — её не существует до какого-то момента, как минимум.

Свои первые деньги я получила в двадцать два. Вот тогда-то мне что-то и открылось — с восемнадцати, конечно, открыты банки, тюрьмы. Вот только нахера они мне вообще без денег, даже тюрьма?

Да и с деньгами не особо. Никак не привыкну к карте, хотя когда хожу просто за продуктами — оплачиваю ею. В остальном тревожно немного, что случится какая-нибудь херня.

Мне-то уже скоро тридцать, вообще-то, двадцать семь — я до сих пор мало чего понимаю в финансах. Хотя вроде бы работа обязывает — бизнес и должность, мало-мальски связанная с ними, а не алискино-дизайнерское. Но что там по деньгам — море неизведанное.

Не было в моей жизни денег — нечего было их и впихивать. Но всё-таки впихнули. А мне мучиться.

Могло быть хорошо, будь я той, у кого есть определённая точка зрения на все эти финансы. Но мне же просто похуй — пытаюсь жить.

И с детства как-то не живу. Не получается по-своему.

Сколько бы я ни сопротивлялась, всё равно прогибаюсь. И в школу пошла, и уебанский институт окончила. И работу нашла, даже продвинувшись на ней.

Неудивительно, что меня и вовсе нет. Отсутствую в сим обществе.

Светиться я в нём не хочу, но мне бы не двинуться дальше шаг в шаг — и уйти из этой толпы.

С другой стороны, я проживаю свою жизнь не то чтобы как надо. Только всё равно следую по схеме, которая мне не очень-то нужна.

А если не по ней — куда?

Дождь слабеет. И даже светлее чуть-чуть становится — распогодится, быть может, вскоре.

Мне бы знать, куда мне выйти. Хоть немножко понимать, немножко осознавать, что же делать. Предо мной же целый мир — и весь заперт.

Хотя можно долго спорить, заперт ли мир — ли я. Проблему это, в принципе, не решит.

Решение нужно искать где-то ещё, только бы знать откуда его вообще можно достать.

Да и можно ли?

Я вглядывалась в себя, но не находила, я вглядывалась ещё, думая, что неправильно делала, думая, что не до конца — а мысли всё были не те и не те. Не помогали, не окрыляли и, возможно, сами были неправильные.

Я не знаю, как посмотреть. Не знаю, правильно ли смотрю. Не знаю, стоит ли искать это в себе.

Не знаю я, что же с собой мне делать.

Каждый раз неясно — каждый раз решение забито огромной грудой и пережитого, и дробящимися мыслями, и людьми другими, настроениями, миром и мной тоже.

Мой мозг воспалён — и в то же время так спокоен. Я могла бы столько всего сделать, могла бы давным-давно зажить. Да вот только и эти чувства, и эти мысли всё не дают — возвращаются, будто я не окончила чего-то сверхважного.

Хотя мне осталось только до пенсии окончить работу — и будет всё.

А проблема-то так проста. У каждого хоть раз в жизни имелась — ничего выдающегося во мне, разве что чувства — чувства, сплошные чувства.

Никакого громкого заявления о себе я сделать не способна — всё будет не то, и постыло, и не подойдёт, и столько сомнений после сего заживо сгрызёт. Уж тогда точно не выжить.

А может, я и есть — никакая?

Страшная мысль, правда. Но мне так всё равно. Почти всё равно — но от безразличия не менее ужасно, оно кажется крушительно пагубным. Должна же я себя чувствовать.

Дождь уже практически невиден — лишь редкие капли спадают. Их не уловить глазом практически. Практически — дождь прошёл.

Да что же мне с собой сделать? Что сделать с этими чувствами? Даже этот мир треклятый не подходит, продолжается дальше.

Я бы могла ненавидеть. Или любить. Или, даже если не такие сильные чувства, то хоть злиться или радоваться. Но я пусто раздражаюсь. И раздражение копится, копится — и вряд ли из него получится настоящая злость.

Докопится до какой-нибудь херни. И — так раздражает.

— Какой-то неправильный у неё счёт. Она всё время неправильно сводит. Я ей уже написала простую формулу, сказала просто подставить циферки, а она всё равно свою тупость пишет. А мне потом приходится два часа проверять документы и исправлять.

— Упрямая овца, эта Таболина.

— Я не понимаю, почему она — мой начальник? Она же ни черта не умеет. А вот всё равно приходится иметь дело с этой дурой. Сидела бы в своём начальственном кабинете и не вылезала.

Плаваю в этом состоянии. Никак из него не вырваться. Не выплеснуть из собственной головы эти мысли, эту жидкость из стольких пережитых чувств — вот и течёт по телу застывшее.

Я такая же совсем застывшая. Ничего нового во мне нет.

Ничего во мне нет.

Нет, конечно, что-то во мне ещё осталось, несомненно. Но какая разница?

Есть ли хоть какой-то толк? Смысл?

А смысл — как бог. Много чего рассказывают что про одного, что про другого. Выливают свои переработанные чувства в тысячелетие, в эту систему мироустройства и протоптанной дороги.

Я тоже по этой дороге протоптанной прошлась. Не с теми мыслями, что другие. Но что изменилось?

И что?

Звучит этот единственный опрос посреди всей дороги. Мне нечего на него ответить — и никому же на него не ответить.

— Прихожу я домой, а там…

— Муж с любовницей?

— Тьфу ты, нет! Соседка моя бывшая. Представляете? Я сначала её даже не узнала: смотрю на неё, лицо-то у неё уже старое. Я даже испугалась, может, из какой службы пришли. А это Дмитриевна! В нулевых она с квартиры-то своей свинтила, но моя мамочка ей ключи давала же раньше, ну, для помощи. Вот ключи-то с Дмитриевной остались, она забыла их отдать. А я замки не меняла, ну, денег нет, да и как-то не горело. Теперь-то надо у мужа выпросить, но он, прожорливая скотина, чёрт даст.

— Так Дмитриевна-то что?

— Ужасно! Сказала, приехала повидать знакомых всех. У неё рак диагностировали. Рак крови. Вот она так и постарела сразу же, ей же не очень много, шестой десяток только через пят лет пойдёт. А она уже — как старуха в восемьдесят.

Как заебало. Не слышать бы ничего. Надо бы отсюда подальше уйти или спрятаться, или заткнуть чем-то уши.

Не слышать. Думать о чём-то — о чём же не думать? Что такое выдумать, во что окунуться?

Плавать в беспрерывном состоянии. И топиться, топиться, внутри себя, тонуть без всякого просвета.

Беспросветное состояние. За мыслями этими ничего не увидишь.

Дождь же окончился совсем. И начинают расходиться тучи — всё светлеет, солнечные лучи всё сильнее и сильнее просачивается сквозь облака.

Утопиться бы в этом мокром асфальте. Насмерть в него расшибиться.

Но я-то, конечно, не сделаю. Это просто чтобы на чуть-чуть прервать состояние — всерьёз я вряд ли хоть что-то сделаю. Так и оставлю мыслями — но не такими страшными.

Смерть — это не страшно. Она бессмысленна. И абсолютно чиста. В ней совсем ничего нет — не надо будет ничего ощущать, и бояться нечего.

При жизни приходится столько всего переживать.

 — О, ко мне тоже родственники приезжали. Привезли маленькую девочку, дочь. А у неё что-то со скелетом — ничего делать нормально не может, ни сидеть, ни ходить. Ложку держит, всё трясётся, не может зачерпнуть нормально.

— У меня бабка такая, только она дальнеродственная. Всем с ней приходится носиться — ничё сама делать не в состоянии.

— Моя бабка как слегла — пролежала десяток. Настрадалась, бедная. Это же лежать столько лет, мучиться от боли и ничего не суметь. Ужасная жизнь.

— Окончание жизни.

— Да.

О чём мне думать? Что мне делать? И зачем вообще захотела себе этот перерыв? Потому что ничего делать не могу, не хочу — перестать бы хоть что-то, просто бы оборвать.

Хоть чем-нибудь это всё оборвать. Перерезать сразу же. Убрать из собственной жизни.

Хоть что-то. Хоть что-то, что меня встряхнёт — или же лучше убьёт.

Я вроде бы не дёргаюсь, не трясусь. А вроде бы есть предел — ещё немного до него, совсем чуть-чуть осталось. Один шаг — или что я должна сделать?

Как прервать? Как прервать?

Ветер разгоняет тучи — солнечный свет всё сильней.

— Есть вот другая плохая жизнь… У моей сестры дочка, уже взрослая такая. Двадцатник ей. И, вот знаете, была такая обычная девочка — скромная, немного стеснённая. А недавно взяла и бросила университет. Ну и вообще без тормозов стала… На мать огрызается, отца не слушает, вечно где-то пропадает. Говорит им, что на работе. А недавно такая пьяная вернулась…

— Ну, это всё.

— Понятно, на какой она работе. И без всякой выпивки понятно же.

— Да вот как на эту дорогу можно было свернуть-то. Но ничего — сестра сказала, как у дочери деньги кончутся, они ей ничё не дадут и дома запрут. Глядишь, образумится.

— Ну и правильно. Жестоко немного, но а какой ещё выход, если девочка жизнь губит собственную?

Как бы всё это прервать, не слышать и не чувствовать, ни себя, никого, ни этот мир тоже, просто выбросить или что ещё, как оборвать всё, что можно было бы. Хоть что-то пусть вырежет, пусть отрежет — хоть до смерти. Просто резко не ощутить — и всё.

Хоть что-нибудь. Пусть хоть кто-нибудь придёт и оборвёт, обрежет — вырежет меня.

Совсем вырежет.

Пусть меня хоть предадут — если уж такое со мной до сих пор возможно. Если это хоть действительно поможет, оборвёт хоть одну нить внутри меня.

Бесконечно натянутую нить внутри меня, состоящую из резины. Расплавленной резины — сплошное желе.

Оборвать все чувства. Оглушиться. Или же лучше упасть в обморок — потерять всё своё сознание, это чёртово сознание, где я столь реальна, столь чувственна.

Все мои чувства разжижены. Абсолютно разжижены. Размягчены и снижены до моих отвратительных снов в мозгу, что раз за разом тянут эти бесконечно натянутые нити нервы, тянут меня, натягивают всю мою кожу, стягивают тело — и никак не убьют. Лишь бесконечно всё перетянуто, переломаны все кости от напряжения.

Хоть бы избили. Хоть бы этот мир избил. Но этого всё нет и нет — всё так спокойно, тихо. Ничего нет.

И я спокойна, да. Я же как жижа. Холодное застывшее желе. Воплощение стагнации, первая её сущность.

И ни одна мысль не убивает. Даже не бьёт. Только растягивает, растягивает — и никаких чувств.

Даже не ранящее равнодушие. И не умиротворяющее спокойствие. Всего лишь безразличность — безличность.

— Да вот недавно соседку забили…

Да пусть хоть кто-нибудь это прервёт. Ворвётся. Чем-то напомнит этот сильный ветер, что заставляет тучи рассеиваться. Пусть тоже ничего не оставит.

Даже ощущения апатии, безразличности, невозможности, стагнации. Пусть это ощущение, благодаря которому я могу осознать собственную разжиженность, навсегда уйдёт из меня.

Пусть из меня вырежут. Если не ощущать — то ничего. Даже своё безразличие не ощущать — не понимать и не стенать мыслями в поисках выхода, выдоха, пусть же не будет совсем никаких чувств.

Мозг совсем умрёт. Будет действительное и абсолютное ничего. Только бы без осознания состояния нуля.

Или пусть вырвут из сего мира. Поместят в тот, где можно ничего не чувствовать, не задыхаться в ощущениях самого мира. Где ничто не пробудет никакого осознания, никаких мыслей — там не надо ничего. И я буду этим ничем — я уже почти как оно.

Хоть что-нибудь. Хоть кто-нибудь. Пусть же низведёт даже простое что-нибудь. Пусть обнулит не только меня — но и этот мир.

Ветер всё ещё раздувает тучи. Солнце полностью так и не проявилось, однако же очень светло. И не скажешь, что начало дня было донельзя пасмурным — не назову я так по прошлым ощущениям, что ещё помнятся. Вспоминаются так тихонько, обрывками.

Всё в этом мире продолжается. Всё как и прежде.

— Но вот я говорю ей, а она не слушает…

— Я пойду, — машу рукой.

Вслед кричат моё имя — но что там за ним, я не понимаю. И чуть-чуть хорошо. Я не хочу слышать, да и не услышу уже — в кармане такая настойчивая вибрация моего мобильника, когда вытягиваю правую ногу в чёрных брюках для шага.

Вот и переключение чувств. Хотя бы такое маленькое.

Звонит Вера. Любит она, всё же, застать меня врасплох — хотя сейчас я всё ещё на перекуре, и девочки вряд ли планируют его заканчивать. Начальство сегодня не должно гонять — настроение у них распрекрасное.

Но если бы я всё-таки работала? Если бы вообще не смогла выйти и поговорить с ней?

Однако вряд ли это имеет вообще значение — всегда можно сказать попозже. Сейчас же всё получилось в пользу нашего разговора, но в нашу ли общую — ещё вопрос, когда я всё-таки принимаю вызов. Смотря с какой целью звякнула.

Иду дальше, прохожу, чтобы никто не подслушал. Если мы своё лесбиянство будем обсуждать, то может стать проблемкой — в этой компашке полно сплетников. Больше них разве что лицемеров. Мало ли что услышат — и мало ли как поймут.

В динамике очень уж тихо. Ветер до сих пор дует, и громкость могла понизиться — но уж голос-то я бы точно услышала.

Под навесом дальше, в самую тень. Она сейчас, с этим восходящим солнцем, чересчур выделяется своей бессветностью. Контрастирует — вбирает в себя весь мир.

Меня бы вобрала, чем этот свет.

Надеюсь, никого туда не дернёт — да и идти далеко. Да и цели не может быть.

Ничего неслышно из динамика. Не улавливаю я слухом ничего, кроме задувания ветра — и очень уж далёкого шума. Вызов горит принятым — отсчитываются секунды.

Говорю внутрь:

— Алё?

— Да, — мне она отвечает. — Да, это я, Алён.

Будто бы слышится всхлип. В тени наконец-то останавливаюсь, недвижимая прислушиваюсь — и, судя по всему, всхлипы повторяются. Снова и снова — такие разные.

— Ты плачешь? — всматриваюсь в экран телефона — но что я там могу увидеть? — Ты чего?

Нет мгновенного ответа. Вера что-то делает, точно плачет — слышу её прерывистое дыхание даже сквозь ветряной гул, понимаю её попытки успокоиться. Сама ведь чувствовала себя так — когда-то давно. Когда-то тогда, когда была совершенно другой.

Слышу, как успокаивается, выравнивает дыхание — и снова срывается во всхлип. Ей сейчас, где бы она ни была, очень тяжело.

Она же там не бьётся в истерике, надеюсь? И ничего такого психического у неё же тоже нет? Это будет пиздец хуёво.

Ситуация опустится хуже некуда. Пока что так, держится — на моём спокойствии и неизвестном ответе. Который всё же звучит:

— Это просто, — по дыханию слышу, что ей тяжело, а по голосу понятно — ей невозможно. Она будто вот-вот не выдержит совсем ничего. — Это всё я. Я долго думала, я поняла и я совсем не должна была так поступать. Это было так тупо и ужасно.

Она кому-то что-то рассказала и теперь нас ждут проблемы? Что с ней?

— Что именно, Вера?

Я всё ещё слышу её плач, который она изо всех сил старается прервать, перетянуть свои выплески чувств. И во мне ничего не содрогается. Всё спокойно — ничего не падает, не рушится, во мне разве что тонна удивления, которой хватит на полноценный шок.

— Я ведь не любила тебя, — это «не люблю» взаимно — и что? Мы всё знали и понимали. — Я просто использовала тебя, — слышу, как сжимается — затихает полностью сначала, чтобы затем резко выдохнуть, — потому что мне нужно было осознать всё это. Я так боялась тебя, злилась, даже, наверное, ненавидела немного… Вряд ли я имела право на эти чувства, потому что я так гадко использовала тебя.

Её голос редко прерывается плачем, он задушенный и как будто спокойным кажется, но она так быстро всё проговаривает. Прямо как ветер сейчас, что раздувает тучи. Так похоже — такими же резкими и быстрыми порывами.

До какого понимания она подобным способом доходит?

— Между нами и так не было сильных чувств, — хмурюсь — сердце у меня спокойно бьётся, но вот немного дрожи всё равно ощущается в груди. Из-за всей неясности. — Что случилось?

— Я бы никогда и не была бы с тобой, — говорит, словно и не слышала меня, словно и нет меня, а есть только её осознание. Я и саму себя сейчас почти не чувствую. — Когда ты подошла в первый раз, — затухает её голос перед всхлипом, — я бы в нормальном состоянии тебя бы послала. Но у меня в голове всё звучали его слова, и я так много думала о них, и у меня как будто просто не было выбора после того разговора с ним. Даже когда я попыталась забыть ночь с тобой, я всё ещё думала и думала об этих словах, и я не знала, что мне делать. Но ты была такой, такой, которой можно довериться. И мне очень хотелось с тобой поговорить, я хотела рассказать тебе всё, чтобы уже ты меня послала. Но когда я вернулась к тебе, прежние мысли стали крутиться у меня в голове. Мне показалось, что просто стоит побыть подольше с девушкой и всё получится, и я так ничего не сказала, к тому же ты была такой, что я не смогла от тебя уйти. У меня появилось с тобой сильное ощущение, как будто я обязана остаться с тобой, потому что несу эту вину. И потом у нас начались отношения, потому что я не знала, что мне делать и всё искала выход, эти мысли крутились у меня в голове, ты была такой, вызывала во мне эти ощущения, и я просто не могла выбраться, но с каждым разом я понимала, что с тобой это всё не моё.

Какие к чёрту ощущения?

— Что за вину? Что вообще происходит?

Вера всхлипывает — громко и много, уже рыдает в голос. И её же голос срывается:

— Я бы никогда не смогла быть с тобой, мне же не нравятся девушки. Но он тогда сказал, — протягивает, чуть ли не завывает, — он тогда сказал, что я никогда не смогу быть с мужчиной. Что я могу любить только женщин. И я не знаю, почему я совершила такую глупость, — резкий звук — непонятно от чего. — Я так ужасно поступила, как тупица. Просто ты тогда подошла, и у меня были эти мысли, а ещё такой раздрай на душе, а потом я начала что-то чувствовать к тебе, но это не любовь и даже не что-то сексуальное, — шмыгает — я и сама вдыхаю как-то нездорово. — Я просто, я не знаю. Я так гадко поступила по отношению к тебе.

Вера говорит очень быстро — еле поспеваю своим мозгом обрабатывать её речь. Надо сказать, что я до сих пор ничего не понимаю.

Что вообще происходит? Что это за ситуация такая?

— Вера?

— Извини, что так сумбурно, — голос уже писком. — Но мне надо было это сказать. Хотя бы сейчас, чтобы всё окончить. Иначе мне не хватит духу. Прости меня, — дышит глубоко и часто от рыданий. — Мне надо сейчас успокоиться. Поговорим попозже, хорошо? — всё задушенней. — Если захочешь.

Слышу её всхлип, слышу глубокий вдох — и остаюсь с одними гудками. На чёрном мобильнике отражается солнечный свет и потухший разговор.

Под грудью рукой сжимаю себя по белой блузке — отнимаю. Пальцы растопыриваю.

Ладошка-то трясётся.

Я всё ещё абсолютно потеряна с внутренней безразличностью. Но это состояние прерывают частые вдохи и выдохи — в груди уже не жижа, в груди дрожь от убыстряющейся крови.

Мне вроде бы надо что-то делать. А что?

Я ощущаю, как начинает подрагивание по всему телу. Немного знобит на сильном ветру — надо было накинуть куртку, ведь всё ещё весна.

Я без понятия, что мне делать. Вера оставляет мне эту неопределённость — и странные чувства, что немного похожи на прежние.

Ровнее вдохи. Скоро всё равно приду в спокойствие — и сей разговор останется мыслями, что будут плавать в моей квартире на потолке.

Более странными мыслями, чем прежде. Какой-то сюр, который мне малопонятен — если не вообще.

***

Темнеет уже. Ненавижу встречать темноту не дома — так плохо мир ощущается, ужасно варёной становлюсь. А когда приходится пять дней подряд ковылять на работу — вообще не контролирую себя.

Если бы хоть через день была эта работа, чтоб подготовиться. А иногда и в выходные могут сорвать, потому что у кое-кого зад чешется.

Хорошо, что скоро четверг — хотя бы ненадолго всё окончится. Не будет затхлого запаха дубового стола, бумаг, жара от работающего не моего компьютера, случайного дыхания людей, чужого рабочего места, чужих вещей.

Не будет ничего чужого. Буду я.

Я бегаю от себя к другим, чтобы вернуться обратно. Всё равно вернусь в свою квартирку, купленную на собственные заработанные деньги благодаря усердной работе.

Очень активной работе, на которую теперь способна на автомате. Не потому что хочу и даже не потому что могу, кое-как совладав со своими желаниями — просто по привычке.

Хотя результат ухудшился, конечно. Но не особо критично — моё резкое повышение всё ещё более-менее заслуженно. Я вполне хороший аналитик.

В отличие от большинства начальников, которые действительно не умеют нихера.

Гляжу на бумаги, гляжу в компьютер. Задача мне предельно ясна, я знаю, как её решить, пусть переменные поменялись и придётся сделать пару дополнительных действий — я могу.

Но не хочу. Очень не хочу, до отвращения, до судорог по всему обмякшему телу без костей.

В офисе всё очень белое, но вечером эта белизна начинает напоминать мою тёпло-коричневую комнату с участками темноты. Так же поглощает меня — так же расплавляет все мои мысли ещё больше. Аннулирует действия, растворяет во времени и пространстве — и я совсем не могу пошевелиться. Я забыла, как это делается, мой мозг не может подать правильный сигнал, будто в последний раз двигалась и думала несколько тысячелетий назад.

Даже глаза трудно повернуть. И никак не устранить это оцепенение — я только и буду что не двигаться. И даже в одну точку смотреть не буду — мне так лень напрягать глаза и мозг, чтобы сфокусировать взгляд.

Обычно равнодушие губится в непрерывном труде — все продолжают и продолжают, чтобы ни о чём не размышлять, ни о чём не помышлять. Не отвечают на вопросы, потому что и не задают их.

Только вот со мной что-то совсем не то.

Я уехала из родительского дома. Я убрала всё, что могло разжижить ещё больше. Так почему же мало что изменилось — или даже стало хуже?

Я не хочу возвращаться, не хочу снова мучиться. Но и жить в вечно плавающих мыслях и бредовых снах тоже не хочу.

Я так мало понимаю в сей жизни. Совсем мало.

Тренькает телефон — по дубовому столу раздаётся его вибрация, через весь лак, по жилам когда-то живого дерева добирается до моих нервных окончаний где-то в коже. Немного щекочет — немного раздражает.

Руку тяну — странно, что от автоматических действий это оцепенение сходит. Хотя корпус тела до сих пор тяжёл. Я сжимаю пальцы, поднимаю, еле удерживая — тоненькие стеночки.

Выученно пальцем по кнопке — по ещё кнопкам, чтобы разблокировать. Сменяется домашней страницей, привлекает значок сообщения.

Почти что не задумываюсь, не улавливаю плавающие мысли. Но такое странное состояние — мне всё приелось, всё раздражает, что эти плавающие мысли я всё-таки слышу.

Как будто я не сделала чего-то очень важного. Чего-то очень важного мне не хватает.

Жмякаю до текста — Вера пишет.

Она — Вера.

Мысли о ней ведь тоже плавали. Однако не в офисе — здесь я была сосредоточена на себе, на своих действиях. А дома начиналась вся моя настоящая жизнь — и я вспоминала, вспоминала. Думала, что немного жаль мне эти оборванные отношения — я любила с ней достаточно близко общаться. Думала написать ей самой — и не могла. Мне до сих пор непонятна вся ситуация.

От отношений с ней какие-то другие чувства. Слабые, очень-очень слабые, но что-то другое в моей жизни случается.

Случается внутри меня.

И это, наверное, то, что мне необходимо.

Не знаю, вызывала ли сама Вера или просто атмосфера с ней. Склоняюсь к атмосфере.

Не могу соотнести её образ с этим сообщением:

«Здравствуй. Извини за всё. Это было очень подло с моей стороны. И очень тупо. Я понимаю, что никакими извинениями ничего тут не сделаешь, и я не прошу тебя перестать на меня злиться или ненавидеть меня. Я думаю, я это заслужила. А если тебе от этого легче, так тем более. Здесь вина за мной. Я надеюсь, что моё раскаяние сделает тебе тоже легче. Я пишу, чтобы узнать о твоём самочувствии. Можешь написать мне всё, что хочешь, я пойму. И, я думаю, тебе это нужно. И ещё я хотела сказать, что если захочешь со мной поговорить (вживую), то я могу. Если ты хочешь».

Вижу не её. Точнее — совсем не вижу. Не могу представить её голос, её взгляд, её выражение лица.

Лишь ветер вечно бьёт, бьёт в окно.

Хотя сообщение как раз в её стиле. Она могла бы так изъясниться передо мной.

Просто, наверное, я не чувствую той самой атмосферы, из-за которой всегда понимала, что рядом со мной — Вера. Той атмосферы, из-за которой не окончила наши отношения первой.

У меня есть, конечно, вопросы. А ещё мне хотелось бы вновь увидеть её и поговорить с ней.

Я уже знала, что у нас отношения не выгорят. Она меня не особо зацепила, хотя порой конкретно так поражала. Заставляла что-то ощущать. Я только не знала, что же чувствует она сама — вряд ли у нас получились бы долгие отношения.

Но теперь — я бы всё-таки посмотрела, как мы будем общаться. Возможно, я бы сохранила с ней контакт.

«Всё в порядке. Да, я хочу встретиться. В выходные удобно?»

Хочу, чтобы сей день прекратился — хочу вырваться к ней. Она меня явно заставляет что-то ощущать.

И она ведь тоже говорила про какие-то ощущения рядом со мной. Интересно складывается ситуация, хоть и не совсем поддаётся моему пониманию.

«В субботу около 17. В воскресенье не могу. Удобное ли время?»

Мне любое время удобное. Даже ночью.

«Удобно. Давай у фонтана, у которого сидели?»

«Хорошо».

Тренькает ещё раз передо мной, загораясь больше:

«И извини меня».

Я бы не стала вообще отвечать. Это не моё дело, да и успокаивать я не умею. Каждый раз, когда кто-то слишком смягчается передо мной и открывает настоящие чувства, я начинаю раздражаться.

Я хочу тоже поговорить о своих. Но никто и не заметит то, что скажу я.

Вере, тем не менее, обязательно хочется ответить. Перед ней так обрывать диалог как-то некрасиво, что ли.

Неприятно внутри колет.

«Всё нормально».

Она не отвечает — и хорошо. Навязывание извинений начало бы мне надоедать, и я бы снова раздражалась.

А сейчас ощущаю, что не так уж и разжижена. Состояние паршивое, но немного полегче.

Может, при этой прогулке с ней задышится легче.

Навсегда бы задышалось легче.

***

Так пасмурно вокруг, будто бы туман спустился. Лежит серостью на всей улице, ещё и темнота добавляет антуража.

Хотя после зимних потёмок кажется, что солнце всё раньше и раньше встаёт — нихрена, солнце всё такое же ленивое. Но с чего бы ему светить-то, когда не небо, а паскуда сплошная.

Я бы тоже закатилась. И не выкатилась бы обратно даже.

По уже продырявленному асфальту ногами-палками, точно у меня никогда не было ступней — вроде бы недавно заложили же, а уже ямы.

Одни расстройства. Ага, расстройства. Так бабка говорила. Что она только этими расстройствами не считала — ну, наверное, только не себя.

А стоило бы.

Коричневый домичек с бежевыми вставочками выглядит, надо сказать, весьма оригинально среди всех похожих друг на друга высоток. Взгляда не привлекает, однако отдохнуть этому взгляду даёт. И на том спасибо огромное.

Дальше по улице — уже виднеется какая-никакая статуя не слишком-то большого фонтана.

Включат ли его этим летом? В прошлом году, по-моему, не включали. Или же наоборот, вода текла? Кто в этом всём разберётся, тут всякий проворный чертяка вздёрнется на петле времени.

Не удерживаюсь — выдыхаю. Хотя шаг всё ещё спокоен, но как же хочется ускориться — перейти всех этих людей и не заметить.

Всё время ощущение, что у меня никогда не было своего места. А все эти случайные контакты лишь увеличивают раздрай, который, только затихнув, вновь начинает расти.

Вижу на красно-коричневых скамеечках, что так подходят тону Веры, одного человека с серой курткой. И красно-коричневыми короткими волосами — они у неё, правда, уже отросли, корни более темноватые.

Серый — не очень-то подходит. Он холодный цвет, потому что напоминает дождь, пасмурные холодные улицы, металл, камни. Ей идут больше тёплые цвета.

Она ещё и в тонких коричневых штанах. Видно, что они не особо согревают — и как ткань у них мнётся. Точно тонкие.

Вера оборачивается на меня, куря сигарету — коротенькую.

А глазки-то у неё не очень большие. Маленькие, конечно. Раньше я как-то не обращала внимания на их размер — для меня они светились с первой встречи, я впитала этот свет и сделала их истиной, позабыв про всякие мелочи.

Но сегодня эта встреча — для других уже людей. С другими местами меж нами. И, должна признаться, её маленькие глаза только прибавляют ей мягкости — особенно в районе щёчек.

Она мне в том сообщении строчила что-то про ненависть. Я могу представить, что злюсь на неё, но ненависть — ни за что. Я твёрдо уверена, что она не сделает того, за что я стала бы её ненавидеть.

Сейчас отзвуками отдаются слова из её текста — и теряются. Подойдя, кидаю первой:

— Привет, — знаю же, что ей будет неловко.

Вера склоняет голову, тушит сигарету и выкидывает её в урну. Не поднимая головы на меня:

— Привет, — так убито, будто из-за всей этой истории со мной у неё жизнь кончилась.

Усаживаюсь рядом с ней. Она вся так растеклась по скамейке, словно бы смирилась со всем и теперь просто чего-то ждёт.

А я даже неловкости с ней не могу почувствовать. Даже злости. Раздражение, что она спонтанно всё делает — хорошо. Но остальное не могу.

Даже стыдно немного. Непонятно за что. Однако, смотря на её страдания, и мне хочется почувствовать себя плохо — вот и находится подобный выход.

Хочется просто улыбнуться ей, хлопнуть по плечу и начать лёгкий разговорчик, который мы будем вести потому, что нам легко.

Но Вера не вбирает своей большой грудью воздух свободно, а я не знаю, как задышать по-настоящему.

Однако она всё-таки подбирается, немного выпрямляет спину и смотрит на фонтан перед собой. Её губы растянуты и сжаты — и выглядит это не зло, а очень печально.

Невероятно печальные у неё глаза. Всё такие же блестящие, даже в эту пасмурную погоду, когда солнце ленится и катится. В её взгляде столько динамики, словно возможно разглядеть все её мысли в них, и в то же время взгляд её твёрд. Карие глаза никуда не скользят.

Эта атмосфера, что я чувствовала при ней, никуда не ушла. Что мы в отношениях, что без — она осталась для меня такой же.

Она не зацепила меня для чего-то любовного или чего-то ещё такого там. Но я бы не хотела её терять. Я бы не хотела, чтобы она исчезала совсем из моей жизни — а она может, ей ведь наверняка причиняют боль воспоминания обо мне, о том странном разговоре или что там у неё произошло.

Я ведь наверняка для неё ходячее напоминание, живая ассоциация. Живое оружие для вскрытия ран. Наверняка из-за моего лица, моих движений моего тела, голоса, поведения она испытывает боль, и столько дробящих мыслей проносятся у неё в голове, загоняя её в самый тёмный угол сознания, запирая её там и пугая, не давая выбраться, оставляя её там одну с единственным напоминанием — темнота действительно страшна.

Наверняка она и сама давно убедилась, что это правда. Возможно, отчасти. Но убеждение успело в ней окрепнуть — за столько лет существования.

Я не стану её удерживать, если она захочет разорвать нашу связь. Это её право, её правда. Но именно сейчас, пока она не решила точно, что с нашей связью будет, я хотела бы побыть с ней.

Унять её боль. И снова окунуться в то, во что я окунулась при нашей первой встрече — при первом взгляде на неё.

Алкоголь ослабил мои тормоза, и я тогда не стала противиться наваждению. Видимо, не зря. По крайней мере, чего бы ни было, я ещё не успела пожалеть.

В отличие от неё.

Она всё топится в мыслях, в застывшем взгляде, в котором столько всего горит. Мне кажется, что её чувства — великолепны. Я восхищаюсь, не в полную меру, этой частью её личности.

Давно у меня ничего не вызывало восхищения. Никто — тем более.

И я начинаю:

— Что тебя подтолкнуло?

У Веры печаль проступает более явно. И с печалью ещё что-то мешается, примешивается.

Не вижу особого смысла что-то тянуть, к чему-то готовиться. И не вижу смысла растягивать страдание.

Я знаю, что не сумею приступить к сему безболезненно — но я также прекрасно знаю, что если попытаюсь — причиню больше боли.

Из двух зол — всегда меньшее. Меньшее, на которое я способна.

Вера натягивает рукава своей серой куртки, складывает пальцы меж пальцев, оставляя сложенные руки на своих ногах. Эта серая куртка такая холодная — ткань кажется очень уж тонкой и плохозащищающей. Ещё и в сегодняшний пасмурный весенне-холодный день так вписывается, что кожа в гусиную превращается от вида.

— Наверное, это давно зрело, — она так нахмурена, и эта хмурость читается во всём её теле. Настроение уж очень легко разглядеть. — Я встречалась с мужчинами и пыталась строить с ними отношения. Ключевое слово — пыталась. У меня не получалось, потому что, — через сжатые зубы выдыхает слышно. — Причины всегда были во мне. Я, — бросает короткий взгляд на меня, — думаю, ты и сама прекрасно видишь меня. Всё понимаешь.

И в ответ кручу головой:

— Ну, надо сказать, что я не согласна с тобой. Они все, конечно, дохуя требовательны, но, скажу тебе честно, мужчинами по большей части похуй, кого трахать и на ком жениться, — Вера переводит взгляд на меня, не поворачиваясь — нос к носу к этому фонтану. И её грустные тёпло-карие глаза так идеальны для пасмурного дня, и для этого невзрачного сероватого фонтана. Глаза с печалью особенно подходят этому всему — её настроение идеально подходит. — Мужчины не думают о браке. У них там что-то записано по пунктикам из их мокрых мечтаний, но на самом деле они чаще женятся на тех женщинах, которых не хотели. Они не заморачиваются над браком так, как это делают женщины.

— Я понимаю, что каждой твари по паре, — вставляет Вера, пока я брала паузу, чтобы придумать лучшую формулировку для мыслей. — И на мне рано или поздно женятся. Так уж придётся. Но я имею в виду другое.

— Я тоже имею в виду другое. Потому что дело вовсе не в том, что ты не выглядишь как та девушка из снов, из-за которой у него каждое утро вставал хер, — горблюсь, сложенными руками опираюсь о свои ноги. Смотрю прямо на неё, пока она, ловя новые мои эмоции, сразу же тонет в мириадах собственных мыслей. — Дело в том, что они всё время требовали от тебя этого. И наверняка ни разу не получили ни пощёчины.

У Веры уже проявляется недоумение.

— Зачем мне их бить?

— Затем, что эти взрослые лбы, что встречались с тобой, видели, какая ты. Вряд ли ты встречалась с подростками или со слепыми. Но даже если они и были слепыми, то рано или поздно трогали тебя и всё понимали. Тут важно другое, — я сменяю тон, и у неё почему-то проступает неловкость непонятно от чего. — Какую наглость надо иметь, чтобы встречаться с девушкой, принимать её ухаживания в виде готовки, стирки, уборки и всего остального, трахать её и ещё требовать от неё каких-то своих прихотей, которые находятся в тупой дурной башке? — снова хочет возразить, но на сей раз я знаю, что сказать: — Это же пиздец, а не отношения. Как может взрослый мужчина, который прекрасно видит, какая перед ним девушка, вступать с ней в отношения, принимать её заботу и при этом упрекать её в том, что она не такая, как надо?

— Некоторые были из жалости, — произносит Вера жалко. Пытается сопротивляться, оправдать — не получается.

— А зачем они были с тобой из жалости? У них что, нет других женщин или мужчин, чтобы быть в нормальных отношениях без жалости? Если нет, то и ты была с ними из жалости, — Вера совсем отвернулась — глядит в небо, хмурное, как и её настроение. — Они просто хотели воспользоваться тобой, побыть господинами и заодно потрахаться. Надо было им залепить не только пощёчину, но и облить их обедом. Их надменному характеру тяжёлые ожоги только бы на пользу пошли!

— У меня были к ним чувства. И я просто хотела любви, — произносит отчаянно, разрывая мой громкий возглас тишиной. Мне много чего хочется сказать, но ей хочется сильнее. — Да, сейчас я поднабралась опыта и понимаю, что и как. Сейчас бы я, возможно, могла сделать так, как ты сказала. Но тогда я не думала о боли, — затихая, не оглядывается на меня. — Я её никогда и ни от кого не ждала. У меня и мысли не возникало, что она будет. Когда у меня случились первые отношения, у меня не возникло и капли сомнения, что они будут лучшие. Я никогда не думала, что моё чувство, такое светлое, такое сильное, можно променять, можно опошлить чем-то мирским, физическим. На моё сильное чувство не обратить внимания, но на моё мирское, на моё тело — можно, — и всё-таки ей обидно. Это не скрыть никакими оправданиями тех, что были — ей обидно за ту боль, что многие ей причинили. Значит, в чувствах она не поломана. Мыслями поломана, но чувства работают по-человечески. — И что я должна была думать после этого? Что ощущать? Тех первых мужчин, что у меня были, особенно первого, я возносила до собственного смысла жизни. Я, естественно, ставила себя ниже, — нихрена это не естественно. Между мужчиной и женщиной нет пищевой цепи, чтобы быть ниже-выше. — Я отодвигала себя и сосредотачивалась на них. И когда мой смысл жизни, тот, кто стоит всей моей жизни, говорит, что со мной что-то не так, что я должна подумать? Только то, что со мной действительно что-то не так. Пусть мне было обидно и что-то во мне отчаянно сопротивлялось их словам и моим следующим за их словами мыслям, я не могла думать иначе. И с каждыми новыми отношениями мои мысли крепли.

А обида отодвигалась на второй план. Туда же, где и была она вся — Вера.

Я вдыхаю поглубже холодного воздуха — я так увлечена нашим объёмным диалогом, мысли всё бегут-бегут. Я даже не обо всём успеваю подумать, о чём она говорит.

Зато потом, лёжа в своей тёмной комнате, я за всем поспею.

— А ты пыталась что-то делать? Изнурять себя?

— Пыталась, — кивает она. — Но мне становилось ещё больнее, и я бросала это дело. Я не могла вытерпеть большую боль. Потому что эта боль ставила меня перед выбором: либо опустить все эти смыслы жизни, что я встречала раньше, предать их, либо же окончательно задвинуть себя. И мне было так больно, я совсем ничего не могла ощущать с этой болью.

Она рассказывает очень обобщённо историю своей жизни, фокусируется лишь на отношениях.

Но мне кажется, что за её обобщёнными словами стоят слишком интимные переживания, которые она не может раскрыть сейчас. Её дела в школе, обращение девочек и мальчиков с ней, её родители, её родственники, её последующее обучение и карьера.

Наверняка везде это происходило. Не только в её отношениях. И её отношения, конечно, были более личными, а не настолько обобщёнными.

Возможно, когда-нибудь она мне доверится. Возможно, сегодня я узнаю, что сего никогда не случится.

— Случай с тобой помог мне всё осознать. Я прошла через эту боль и всё-таки сделала выбор, — а я могу разглядеть, какой именно. И я согласна с её решением. — А до того, — вздыхает, — как я совершила эту глупость, у меня были отношения с одним мужчиной.

— Не говори глупость. Лучше говори хотя бы поступок, — произношу, пока она молчит, сидя ко мне в профиль. Голову склонила вбок, лицо расслабленно, взгляд к земле — и очень даже красива. Красивая женщина — хотя любовные отношения нам с ней не построить, потому что мы можем быть только подругами.

— Он был очень хорош собой. Во внешности всё, как я люблю — большой, сильный. Не слишком огромный, который внушает страх, а такой, который помогает ощутить защиту и безопасность своими размерами. Он был относительно прост, с ним было легко и это одни из тех отношений, где я мало переживала. Хотя мало переживала я не только благодаря ему, — поднимает глаза к небу. Глядит в висящие над нами тучи. — Я к тому моменту просто устала от всей боли, что была со мной. Я наглоталась её достаточно, и мне уже было всё равно. Я просто хотела плыть по течению, и чтоб в этом течении меня постоянно кутали в ласку и нежность. И он давал мне и, — вновь сдвигает брови. — Я не ожидала от него таких слов, никаких ранящих слов я не ждала. Я бы никогда не подумала, что из его рта способно вырваться подобное. Но он оказался намного более грубым и жестоким для меня, чем все мужчины до него.

И замолкает, словно уже закончила. Словно ничего не надо добавлять.

Возможно, мне надо прикоснуться к ней, чтобы оказать поддержку. А возможно, я рассею то, что она чувствует — и она так и не восстановит в своей голове всё, что было поломано.

Или и вовсе разрушено.

Я не знаю. Не могу сказать с уверенностью, даже когда она мне так доверяет и рассказывает, когда показывает настоящие эмоции. Я всё ещё не могу ответить на вопрос — как же унять её боль.

Но мне что-то нужно для неё сделать. И я делаю:

— Как именно он подтолкнул тебя к этому поступку? Ко всем этим мыслям?

Вера распахивает глаза пошире, устремив взгляд на фонтан. Вспышка боли ли? Той, о которой она уже говорила?

— У нас в самое последнее время наших отношений что-то не ладилось. Вроде бы всё было как обычно, в нас ничего не менялось и всё оставалось по-прежнему. Но, — хмыкает продолжительно, — как это назвать? Я ощущала от него холод. Я тогда в него уже сильно влюбилась, он был мне очень важен и, естественно, я начала острее ощущать его настроение. И вот внезапно стал чувствоваться этот холод, который исходил от него. Я не понимала, почему так чувствую. От чего появилось его отторжение? — склоняет голову, её губы чуть надуваются — напряжены. — В последний раз. Когда у нас произошёл последний раз всех наших отношений, мы сидели за столом. Я приготовила ему еду, мы уселись, начали есть в тишине. Мы мало разговаривали во время еды — я это очень не люблю, потому что хочу нормально поесть. Ну, а он вечно думал о чём-то своём и из-за этого вечно давился тем, что пил. Я совсем ничего не ожидала тогда. Он, конечно, весь вечер был как-то странно молчалив, но разве я могла ожидать, что всё опустится до такого?

Она сама вся в печальных раздумьях сейчас. Возможно, закурила бы. Она полностью напряжена, погружена в мутные воспоминания.

Которые, наверное, стали чуточку послабей после истории со мной — но их эмоциональная сила до сих пор никуда не делась. Возможно, уже не денется никогда.

Дует ветер — цепляется за мой длинный хвост волос. Я уже не раздумываю, сомневаясь, теряясь. Я прекрасно понимаю, что хочу сделать — что мне надо сделать.

— До чего он всё опустил, Вера?

Она вздыхает, и взгляд у неё угрюмый. Обращает его на эту статую в фонтанчике, которая всё так же безжизненно стоит, всё так же не колышется никакой бурей. И не колыхнётся никогда — разве что её снесут или раздербанят ещё какие люди.

— Он внезапно прекратил эту тишину. Я в точности не помню, что он первое сказал, но начал разговор резко. С завуалированных придирок ко мне. Вроде: не думаю ли я, что со мной что-то не так. С моей жизнью, с моей приготовленной едой, с моей работой в автомастерской. Я тогда ничего не понимала и отвечала очень наивно. Мои ответы были очень искренни — я и не подумала ни разу о его предательстве. Но он всё продолжал и продолжал спрашивать, будто старался загнать меня в какой-то угол нашего разговора. Я продолжала отвечать очень простодушно, чувствуя подвох, но не понимая, где же он. Его это всё больше и больше раздраконивало. И, в конце концов, он сам как-то не выдержал и о всём признался мне, наорав на меня. Что я какая-то не женщина, и на женщину не похожа. Что его из-за меня чуть ли не пидорасом считают и ему стыдно ходить со мной на людях, что я его недостойна, что я ужасная и плохая. Он много чего тогда наговорил, — скрещивает руки на груди, сидя всё так же ссутулившись. Взгляд всё больше и больше в землю — словно сила тяжести её тянет, стягивает. — Я в его громкий монолог практически не вклинивалась. Я даже не очень запомнила его слова. Я тогда только сидела и ощущала, что меня просто били. Очень больно били. Он тогда в порыве сказал, что, я наверное, лесбиянка, и мне лучше будет встречаться с девушками, а о мужчинах забыть, — немного разгибается. Совсем чуть-чуть выплывает из собственных мыслей, чтобы переключиться на следующие. — Я до сих пор точно не понимаю, почему именно эти его слова застряли у меня в голове. Но я тогда была так шокирована и даже напугана, что прорыдала всю ночь. Он в тот вечер сразу от меня ушёл, собрав все вещи. Совсем ничего не забыл. И я потом ходила как амёба. Даже уволилась с работы, хотя место было одно из лучших на моём опыте.

Носком своего ботинка она упирается в мокрый асфальт. Шкрябая, рисует линии движениями своей ноги. И глядит — уже менее скованно, чем при воспоминаниях о нём.

Ей невероятно больно. И я это прекрасно понимаю — как это не понять, когда всё сразу видно?

Только вот у меня не получается посочувствовать. Её боль накладывает и на меня слабый отпечаток, я её тоже ощущаю, но из-за сего становлюсь лишь раздражённее.

Я не могу вымолвить ни слова сострадания. Я не могу снять с нас обеих эту боль — могу лишь потонуть в той глубже сама, прихватив и её с собой в эту темноту. Но как с той справиться — я совершенно не знаю.

Возможно, надо выспаться. Возможно, надо хорошенько поспать.

Возможно, всё это глупости и сон здесь вовсе ни при чём. Когда-то без всего этого я, будучи абсолютно больной, обходилась прекрасно. Когда мне и не нужен был столь длинный монолог, чтобы посочувствовать.

Теперь же мне самой необходимо, чтобы она показала — справится. Точно сумеет всё преодолеть. Потому что я не могу.

Однако я всё ещё могу продолжить выпускать эту боль. Могу разделить на двоих, сделав нас обеих утопленницами. Так что продолжаю то же, что и раньше:

— Как ты достигла того состояния, при котором решилась на тот поступок в баре? — и добавляю, зная, что не полно: — Тот, который повлёк за собой следующие события.

Ведь с нами столько всего случилось — а я и не знала, сама не представляла, что же такое у Веры в голове творится. Я бы никогда не догадалась. Если бы она позвонила и сказала, что мы просто расстаёмся, я бы никогда не подумала на такую причину. Обычно все мои расставания начинались так же, как и отношения — прозаично. Хотя в чувствах происходил такой раздрай, который колол и драл изнутри, а я сидела с безразличным видом, испытывая невероятно ужасные чувства.

Я их глушила. Они не глушились. Но ощутить бы в полную меру я их не смогла — мне бы стало так больно.

С Верой я испытываю не только пресловутую боль — и посему готова окунуться в весь водоворот сих ощущений её жизни.

А она, повернув голову, смотрит прямо в меня — и переливаются поверхности её глаз чувствами так же, как и светом. Видны её вечно блуждающие мысли, который спешат-спешат, будто стремятся куда-то, но их путь — абсолютно бессмысленен.

— Я просто прокручивала в голове те его слова, что сами засели. И в какой-то момент я подумала — может, я действительно обрету своё счастье только с девушкой? Может, с мужчиной мне не дано? Или это всё не для меня, если я с мужчиной? А с девушкой могло бы получиться, — она очень тяжко вздыхает — так же тяжело ей сейчас даются и слова. — Я тогда очень много бреда надумала. И ещё я очень рьяно отрицала отношения с женщинами, я не хотела становиться вот такой. Я никогда не имела этой предвзятости к другим и не сказала бы им никаких плохих слов. Но сама я очень не хотела причисляться к ним. Тем более я не хотела прекращать быть той, какой была.

— По сути ты не хотела переходить из одной социальной группы в другую, потому что ты уже связала свою личность с гетеросексуальностью, а гомосексуальность противоречила твоему виденью мира, — я изгибаю бровь, чтобы выразить своим лицом хоть что-то. — Так?

— Ну, в принципе, да. Что-то вроде того. Тогда я этого всего не понимала, а сейчас очень даже хорошо, — сглатывает. — Да, ты права. В тот период я очень часто вспоминала свою жизнь. Свои мечтания о мужчинах, фантазии о них, о браке, о детях. И, конечно, когда я представляла себя лесбиянкой, всё моё представление о моей дальнейшей жизни трескалось. Я как будто отрезала от себя нормальное будущее и предавала своё настоящее. Мне казалось, что если я стану лесбиянкой, то потеряю абсолютно всё, что у меня было в моей жизни. Просто стану никем. И мне придётся начинать всё заново, заново узнавать себя, — останавливается, приоткрывая рот, так сильно хмурится. — Как бы мне высказаться поточнее? В моей, скажем так, гетеросексуальной жизни было чёткое представление о том, куда я должна двигаться, чего хочу добиться, зачем мне всё это. Я знала, за чем я иду и куда должна прийти. Но о, скажем опять же, гомосексуальной жизни я ничего не знала. У меня было представление, но довольно поверхностное, — её прежде оживлённый взгляд из-за излишней рациональности тухнет, и она говорит уже сама: — Но давай я всё-таки доскажу до конца. В те дни я дошла до мыслей, что было хотя бы неплохо попробовать. Потому что, возможно, я действительно найду счастье. Я очень устала, мне было до сих пор очень больно, и я хотела хоть как-то выбраться из всей этой боли. Однако я совсем не ожидала, что ты ко мне подойдёшь, — её взгляд такой цепкий. Видимо, то, что произошло в баре, всё ещё живо в ней. Эти чувства неизгладимы. — Я тогда была очень расстроена и пребывала в каком-то бреду. Долго не спала, мало ела. У меня было такое больное состояние тогда. И, когда ты ко мне подошла, я сразу решила, что ты лесбиянка, — морщится. — Хотя вообще ничего об этом не говорило. Из нас двоих ты больше похожа на гетеросексуалку, чем я. Ты намного женственнее меня.

— Женственнее? — усмехаюсь. — Я не мила с мужчинами, я не крашусь, ношу относительно удобную одежду, — ну, кроме работы, где эта ебучая форма. — Я даже не помню, когда надевала в последний раз юбку. А каблуки я только примеряла. Какая тут женственность?

Вера хмурится.

— Однако у тебя более худая фигура, чем у меня. И лучше сложена к тому же. И волосы у тебя длинные и обычные, — отворачивается от меня. — Не то что у меня. Короткие и непонятного цвета, без глубины. Я очень похожа на лесбиянку. И очень похожа на мужика. Меня даже косметика не исправит. А тебя красивая одежда и хороший макияж сделают только красивее.

— Твой жир как у любой нормальной женщины. Он как раз-таки и делает тебя женственнее, потому что женщинам иметь его просто необходимо, в отличие от мужчин. У тебя обыкновенная женская грудь, обыкновенная женская склонность к весу. Твоя речь культурно больше похожа на женскую, чем моя. А ещё ты довольно мила, что тоже является частью женской культуры. А ещё ты пытаешься что-то делать со своей внешностью — и это тоже часть женской культуры. Просто твои желания — не то, что хочет общество, — я чуть склоняюсь к ней. — А ещё у тебя между ног обычная женская вульва с обычной женской вагиной. И это только то, что я могу на ходу приметить. Ты сама можешь посмотреть и увидеть, сколько в тебе на самом деле женского. И что ты — настоящая женщина.

Она опускает голову, не отодвигаясь от меня. В моей близости она чувствует себя комфортно и достаточно свободно, посему практически не задумывается о том, чтобы меня оттолкнуть — ей же, в конце концов, не отвратительно.

— Ну, то, что ты подмечаешь, конечно, правда…

— Но ты всё равно не достигаешь того, чего хотела бы?

Она не глядит на меня, но напрягается. Может быть, от бессилия. Или от всё той же сжимающей её боли.

— Я бы всё-таки хотела, чтобы на меня посмотрели.

— Чтобы общество одобрило. И ты тогда поймёшь, что сделала всё правильно. Так, как хотели другие, — Вера отторгает мои слова — я вижу по её резкому взгляду. Но я всё-таки доскажу. — Это желание тебе навязано. И оно причиняет тебе боль так же, как и всё остальное, что произошло. Однажды ты поймёшь, что зря потратила жизнь на других людей, — произношу потише: — Тебе нужно научиться отстаивать свои интересы. Особенно те, что касаются только тебя. В жизни тебя это едва ли не спасёт.

Она не отвечает — да и вряд ли возразит прямо. Вера слишком неконфликтная — особенно если вспомнить, как она всеми силами пыталась загладить драму, чтобы я наконец спустила всех собак на неё, — и только размышляет о моих словах. Она, конечно, их запомнит. Но обдумает и поймёт намного позже — а я сказала всё, что хотела сказать по этому поводу.

Снова поднимает свой серый взгляд на меня. Я замечаю, что уже становится темнее — хотя погода совсем не изменяется, и лучше бы было, если бы осталась эта серость.

Я не хочу, чтобы опять окутывала тьма. Поскорей бы лето — летом мне меньше плохеет.

— Я продолжу? — спрашивает, немного растерявшись.

— Да, я слушаю, — твёрдо. Если не сострадание, хоть уверенности тебе придам.

— Когда ты говорила со мной, я много размышляла обо всём. У меня столько мыслей проносилось в голове, и большинство из них были такими бредовыми. И всё-таки я решила, что мне стоит с тобой пойти. Я мало себя понимала тогда, не контролировала вообще и у меня в голове было столько глупостей. Но я решила всё-таки пойти с тобой, потому что не видела другого выхода, — отворачивается. — Я бы не начала других отношений с мужчинами после такого. Не смогла бы. Но тогда я решила попробовать, потому что хотела хоть как-то залечить всю эту боль. И заодно найти для себя что-то хорошее. И мне с тобой было так, — сильно хмурится, скрещивая руки, чуть приподнимает верхнюю губу. — Не знаю. Приятно? Я тогда творила столько глупостей, в голове было столько бреда, и я совсем потеряла над собой контроль. В этом всём не было логики, и сейчас я вижу, что можно было поступить более умно. Но я не могла ничего поделать со своим состоянием, со своими эмоциями, и поэтому, — разводит руками на выдохе, действительно ничего не понимая, — произошло всё.

Пытается оправдать себя передо мной. Хотя мне это не нужно — во-первых, я её не виню, во-вторых, я очень даже её понимаю.

Мне кажется, она немного дрожит после всего пережитого. Её захлестнуло столько сильных чувств, что она еле-еле справляется. И у неё кое-что получается, кое-что — нет.

Как её успокоить? Если бы я только знала, как успокоить себя — однако же эта жижа внутри никуда не девается, что бы я ни делала. А я пробовала.

Я могу только разговаривать с ней. Говорить и говорить — это всё, на что я способна.

— Вообще это было опрометчиво. Я имею в виду, подходить к кому-то в подобном заведении. И обычно так никто не делает, — киваю плавно, будто журя себя. — Но я делаю.

— Почему?

— Просто мне лень куда-то тащиться специально. К тому же, если что, я просто получу отказ, — развожу руками. — Но к тебе мне особенно хотелось подойти. Ты меня как-то привлекла. Я не ожидала, что ты первая на всё согласишься и прервёшь мои стеснительные хождения вокруг да около. Я вообще думала, что ты мне откажешь.

— Одной частью себя я этого хотела, — чуть растягивает губы печально. — Но я видела в тебе моё спасение, к тому же, ты виделась мне довольно прятной. Так что я всё-таки согласилась.

Улыбаюсь ей. Мы друг друга неплохо привлекли — и очень странно, что не в сексуальном смысле.

Со мной это случалось очень редко. И не так уж сильно ощущалось.

— И вот так мы всё-таки подошли к тому, почему это всё продолжилось, — мои губы расслабляются — я вздыхаю, не улыбаясь. Пальцы тру о пальцы. — Как ты смогла со мной переспать? — поджимаю губы. — Я хочу услышать настолько честный ответ, насколько это возможно.

Мне становится совестно — всё сильнее это чувство. Все дни, которые длились после её телефонного звонка, я пыталась не слышать мысли, остро проносящиеся в моей голове. Я пыталась не вдумываться в ту ситуацию, в которую мы конкретно попали.

Однако же сейчас нельзя не признать — слишком далеко зашли. Нельзя продолжать убегать, когда мы так откровенно раскрываем друг другу всё, что причиняло нам огромную боль в наших головах.

Я буду винить себя больше, если не спрошу, нежели когда узнаю то, что есть.

Я всё ещё не хочу слышать эти мысли, что очень болючи, что напитаны тяжёлой липкой виной. Я буду думать её словами — и однажды приму сама, подумаю своими словами, сделав эти мысли историей собственной личности, жизни.

На самом деле я злюсь на неё, что она ничего не сказала. Но злость тухлая — почему-то я сразу смирилась с тем, что сделала. С тем, какой груз внезапно упал на меня.

— Я почему-то не боялась, когда шла с тобой. При этом у меня не было такого, что я не понимала, зачем мы к тебе идём. В красках я всё не представляла, — как-то её голос странно повышается — словно пыталась пошутить. — Но я не думала, что типа мы не будем заниматься сексом или что-то такое. Я просто думала о том, что сегодня всё решится. Сегодня я пойму, куда мне дальше двигаться и какая я сама. У меня, конечно, были волнение и напряжение, которые скопились за несколько дней, — Вера прямо глядит мне в глаза. И взгляд её — мягкий. Мягкий взор тёпло-карих глаз. И её шрам на щеке так естественно превратился в некую особенность — которая не пугает, а видится огромным смыслом. Той самой особенностью. — Но я не боялась. Я просто хотела поскорее перелистнуть эту страницу своей жизни и наконец-то понять, куда мне двигаться.

Меня, правда, её монолог совсем не успокоил, хотя он как будто немного жизнеутверждающий.

Чем-то напоминают ту чепуху про мотивацию, что каждодневно вижу. Но это же обычный стиль общения Веры — она всегда такая.

— А во время секса? Что ты чувствовала?

— Было странное состояние, — произносит легко, наклоняя голову вбок. — С одной стороны я много думала, вспоминала, прокручивала и все эти действия заставляли увеличиваться мою тревогу. С другой стороны, ты была так учтива и внимательна, что мне становилось приятно. Как-то так два состояния во мне и соединялись, — она почему-то улыбается мне. — С одной стороны — моё прошлое и другие мысли, с другой — настоящее и ты.

Мне как-то не по себе становится, что она подобным образом мыслит. Может, в чувствах она тоже поломана?

— Но ты ведь не хотела именно секса, тем более со мной. К тому же, — я сама ощущаю, каким моё лицо становится тяжёлым — угрюмым, — я ведь видела, что у тебя на лице появляются какие-то болезненные эмоции. Я могла бы всё-таки расспросить тебя. Или, вернее, должна. Я не так уж была учтива и внимательна.

Я не хотела тогда прикасаться к чужой боли и знать, что с ней и почему. Я просто хотела чего-то для самой себя.

Чего-то, о чём и сама не ведаю. Не понимаю — что же мне надо.

Теперь на мне вина, потому что я оказалась очень слабовольной. И, возможно, даже хуже.

— Ну и какая разница? — произносит простодушно. И так наивно. — Я чувствовала себя именно так.

Я вся сморщиваюсь.

— Я не понимаю. Я ведь видела, что тебе было ещё и приятно. Как будто мы с тобой действительно занимались обычным сексом. Я не понимаю, как. Это же, — всматриваюсь в неё — а она так спокойно в этом ужасе. В этой уже спустившейся темноте. — Это же был как ад.

— Ну, нет. Конечно, в голове у меня действительно творился сплошной ад. Но ты была очень ласкова и нежна со мной, учитывала мои желания и, мне показалось, ты даже понимала их без слов. Я просто чувствовала моё тело, а моему телу было приятно. И в какой-то момент всё просто исчезло, а я перестала видеть и слышать.

— Ты представляла в это время мужчин?

— И да, и нет. Я путалась в своих ощущениях, и поначалу действительно решила вспомнить всё то, что было со мной. Но это только делало мне хуже и причиняло боль. Поэтому я решила просто ощущать всё то, что ты делала своими прикосновениями. И мне было приятно.

Я уже не выдерживаю. Я сама произношу:

— Это же было насилием по отношению к тебе. Ты ведь испытывала такую боль и не хотела секса со мной. По сути, всё это было насильно для тебя. Это можно назвать изнасилованием.

Веру передёргивает от моих слов — она так резко меняется в эмоциях. Я и сама удивляюсь с неё.

— Что? Нет! Не надо так говорить, Алёна, — у неё столь сильная печаль на лице. — Это же ведь очень серьёзно.

— Да. Серьёзно. Серьёзно было то, что произошло, — и я не могу не спросить: — Ты бы назвала это нормальным сексом? Повторила бы в своей жизни? — дыхание перехватывает. — У нас был и второй раз…

И хорошо, что больше ничего. Что она не просила, а я не стала не то что настаивать — я даже словом не обмолвилась об этом. А то, возможно, всё это слишком сильно завертелось бы.

— С теми же мыслями, что и тогда? Нет. Но я была бы очень не против, если бы мой следующий мужчина, если он будет, был бы таким же внимательным и учтивым при коитусе, как и ты, — она, всё ещё со скрещенными руками на груди, высоко задирает голову, всматриваясь в пасмурное небо, уже покрытое темнотой — и потихоньку зажигаются фонари. Я вижу её сильную большую шею — и меня то ли укалывает, то ли обволакивает приятностью. Потому что она всё-таки очень красива для меня, и жаль, что из-за своих желаний я не разглядела её потаённых чувств, которые она так старалась скрыть. Хотя я бы никогда не догадалась об истинной причине её раздрая — мне не стоило превращаться в полуживую амёбу, которая не замечала никого, кроме себя. Тут уж не существует оправдания, что бы она ни говорила. — Не надо винить себя, Алён, — говорит, уже всматриваясь в меня — среди этой темноты, где зажигается фонарь холодно-жёлтого света. — Это будет пустая вина. Она ничего не принесёт и никому ничего не даст. Лучше давай сойдёмся на том, что никто ни в чём не виноват. И я перестану себя тоже винить, — поворачивает голову ко мне в профиль. — Так будет не только лучше и легче, но и правильно. Ты сама потом поймёшь, — слабо мне ухмыляется. — Чуточку позже.

И, когда смотрю на неё, на её короткие тёпло-коричневые волосы, на тёпло-карие глаза, серую куртку и коричневые штаны, что сейчас освещены от холодного фонаря, когда мой взгляд вбирает её отдельно от той синей темноты, ночь расступается передо мной. Ночь более не пытается поглотить — она даёт мне быть в сей темноте её самостоятельной частью, и не стать удавленной.

Я начинаю ощущать нечто, почему мои разжиженные чувства внезапно становятся подъёмны. И они поднимаются, легчают, мерным мягким облаком шелестя все нервы у меня в груди. Они становятся почти как сама темнота — но они нисколь не опасны. Они превращаются в приятность.

Я бы даже назвала их прекрасными.

Сейчас, сидя с Верой рядом, смотря на неё, когда рядом столько темноты, я ощущаю что-то действительно прекрасное внутри меня.

Я бы даже зажила ради этого. Ради этого я бы начала ценить что-то в жизни и перестала так много о ней печалиться, гневаться от неё. Я бы навсегда осталась в этих чувствах, сделав их целой жизнью — и целой моей личностью.

Мне не хочется их прерывать. Но я ощущаю обязанность, от которой теперь так хочется отказаться.

Мне не хочется продолжать то, о чём мы сейчас ведём весь диалог. Я бы хотела насовсем окунуться в то, что сейчас происходит в моей груди — и чтобы оно захватило мой разум, мои желания, и я бы всё это отдала.

Потому что подобное действительно стоит — стоит после всех пустот, липкостей, тяжестей, после всех бессмысленностей.

Словно смысл жизни только что настал. И вся моя жизнь начала стремиться вслед за ним, подгоняемая моей личностью.

Как я могу от этого отказаться? Как могу? Голос и не мой совсем:

— Второй раз, — понять бы ещё, что произношу своим ртом. Я не хочу это слышать — тем более обдумывать. Не хочу прерывать то, что внезапно возникло. — Зачем он был?

Но образ Веры тускнеет. Я до сих пор не чувствую опасности от темноты, не ощущаю груза, совсем не сдавлена — разве что вина болью отдаётся. Однако же воодушевление меркнет и меркнет, тихо утекая из моего существа.

Уходит миг.

— У меня было странное состояние тогда, — начинает она, и всё спокойно. — После нашего первого раза я проворочилась в постели с тобой пару часов и очень быстро сбежала. Мне было очень неспокойно. Я не понимала свои ощущения и мне было страшно от того, что твои прикосновения были приятны. Я до их пор не хотела становиться лесбиянкой. Однако же мысли не покидали меня. Ты была очень хорошей женщиной, с которой мне было приятно, и я всё-таки думала, что стоит попробовать с тобой и найти своё счастье. Пусть я и продолжала всё отрицать, — растягивает губы в непонятной улыбке. Наверное, это то, что называют иронически-печальным. — В конце концов, я всё извелась до полусмерти, — снова глядит на статую — но что там в ней в непроглядной темноте увидеть-то можно? Она вся сливается. — Это было спонтанным решением. Ты спрашивала меня, почему я не предупредила, — эта улыбка становится напряжённой. Словно сейчас расплачется — однако же всё спокойно. Я даже ощущаю это спокойствие сама. — Потому что я и не думала вообще, что у тебя там что-то может быть, какие-то дела. Я ехала и просто хотела добраться поскорее, мне так хотелось увидеть тебя. Я думала, что я приеду и ты всё прекратишь, все мои волнения, — отворачивается от меня. — Но второго раза у нас так и не случилось, кстати. Зато я решила к тебе притереться, пристраститься, потому что начала считать тебя своим спасением. Когда я приехала к тебе во второй раз, я ощутила, что с тобой мне очень хорошо. Ты как-то действовала на меня так, что я успокаивалась. И мои чувства приходили в норму. Поэтому я решила зацепиться за тебя, потому что видела в тебе моё спасение.

Я тоже могу начать сейчас видеть спасение. В той атмосфере, которая окутывает нас обеих, когда она рассказывает столь страшные вещи.

Такое не должно позволяться проживать человеческим существам — это слишком кошмарно, это антигуманно, это — уже то, что писатели раньше изображали художественным адом.

И тем не менее Вера, немного потускнев, перестав так резко контрастировать с синей темнотой, так легко сотворяет всю атмосферу сама, когда у неё в голове ужасно больные мысли, от которых можно впасть в долгие-долгие судороги. Они наверняка сжимают её, бьют.

А она совсем немножко улыбается, будто бы уже освободилась от всего. Так спокойна — какой-нибудь невежда мог бы счесть умиротворением, когда проживал бы так мало чувств.

Но это точно не умиротворение. Теперь мои чувства меня не захлёстывают — и я могу разглядеть правду.

Я могу сильнее ощутить внутри вину — и в то же время я могу сильнее ощутить и спокойствие Веры, что от неё исходит. Поджимаю губы:

— Я не могу просто взять и забыть то, что происходило. И не могу не называть вещи своими именами, — сердце быстрее бьётся — словно вина разливается по моим нервам, распаляя мой организм. И всё острее все касания. Всё моё лицо сморщено от чувств. — Разве это всё может быть правильным? То, что я решила ничего не замечать.

А она мне ничего за это не говорит. Совсем ничего. Она просто решила не вспоминать, не винить меня.

Кроме вины у меня ещё и страхи за неё. И они мне совсем не нравятся — такая антипатия к ним, что может сойти и за ненависть, не только злость.

— Не бери ответственность за меня на себя. Останемся обе со своими ответственностями — и это будет правильно.

Она говорит успокаивающе, конечно. Наверное, она так же успокаивала и всех тех мужчин, что никогда не любили её. Так же успокаивает и меня. И я веду этот пустой бессмысленный диалог, который ничем не поможет ни мне, ни тем более ей — будто выпрашиваю жалости.

Мне бы хотелось, чтобы она признала. Потому что она так чудовищно-спокойно говорит обо всём. Но если она признает — ей не будет лучше.

Что бы мне стоило сделать? Найти бы ещё ответ на сей вопрос.

— Моя ответственность за себя ещё и в том, чтобы я не делала другим плохого, — оглядываюсь на неё — как будто почти и не реагирует на мои слова. Хотя уверена — она слушает. — Или, по крайней мере, признавала свои плохие поступки.

Вера изгибает бровь, словно я ляпнула какую-то наивную глупость. Однако тут же расслабляется, говорит чуть тише, но всё так же уверенно:

— Поверь мне, я знаю, чего никогда не хотела испытать в своей жизни. Есть много моментов, которые я, имея уже полученный опыт, смогла бы избежать, — бросает взгляд. — Но не надо думать, что со мной творился ад из-за секса с тобой. Или что секс с тобой как-то мне сделала больно. У меня тогда, конечно, были далеко не радужные мысли, и не то чтобы я особо хотела секса с тобой или была рада ему, — она внезапно распрямляется легко, глядит на весь окружающий мир твёрдым взглядом. — Но всем своим мыслям я предпочла секс с тобой. В конце концов, мне было приятно, я даже начала доверять тебе и видела в тебе мою спасительницу, которая поможет прийти мне к счастью. Возможно, это всё меня возбуждало, потому что я была на эмоциях. Но я никогда не видела в тебе что-то плохое, — поворачивается ко мне — и взгляд вновь мягок. — Я не ощущала в тебе угрозу, опасность. Единственное плохое, что я в тебе видела, это твоё лесбийство. И твою сексуальную раскрепощённость, — улыбается уже явнее — и улыбка не странная. — Помню вечер, когда засыпала и ненавидела тебя за то, что ты такая свободная лесбиянка, ещё и смеешь подходить ко мне так легко. Кем я тебя тогда не называла: шлюхой, блядью, пидораской, — резко отворачивается от меня, и я вижу при свете фонаря, как она краснеет. — Но за это скорее я должна ощущать вину и стыд. Если ты всё-таки хочешь знать моё мнение насчёт того, что ты сказала, — медленно ногами взад-вперёд проводит. Подошва её ботинок шкрябает об асфальт — и всё стало настолько тёмным. Только её светло-серая куртка такая яркая — возможно, она бы горела и без фонаря. — Я была бы рада продолжить с тобой знакомство. Не так, как раньше, а уже в совсем других отношениях, если ты не против, — вновь взглядом ко мне — вцепляется крепко, но всё так же мягко. Мне не хочется прервать контакт, вырваться из него — я продолжаю спокойно слушать и смотреть в ответ. — И, конечно, мне будет очень жаль, если всё прекратится из-за того, что случилось между нами.

Я вздыхаю. Произношу только:

— Это всё ненормально, — и действительно словно безумием накрывает.

Эта Вера была необычной с самого начала. С самого начала я подметила странность в ней, как-то ощутив только чрез взгляд, чрез одну только картинку.

Вовсе не такую необычность я имела в виду.

— Да. Это верно, — соглашается, и совсем внезапно начинает выглядеть столь мудрой и набравшейся опытом, что становится стыдно — словно всё, что я произносила и совершала раньше перед ней, было сплошной глупостью. — Я, как и ты, понимаю, что это всё выглядит нереально.

— Для меня твои слова кажутся ненормальными, — у меня, на самом деле, давно сбилось дыхание от её слов. Мой голос сейчас кажется таким безумным — а вот её спокоен. — Разве ты можешь не ненавидеть меня? Я же наверняка тебе напоминаю о том, что произошло.

— Потому что ты не напоминаешь, — просто говорит. Действительно просто — для меня походит на пустоту. — Ты для меня — совсем иная жизнь. Не та, что была у меня. Ты — женщина, которая помогла мне справиться с моим ужасным состоянием.

— Спасение, что ли?

Выходит раздражённо. Я вся такая — бултыхаюсь в своей жиже, когда нахожусь на улице в холодный вечер рядом с другим человеком.

Из-за неё я испытываю и кое-что другое. Но жижа до сих пор в моём мозгу — и перетекает внутри, заполняет собой всё. Я до сих пор раздражаюсь.

— Нет, не спасение. Помощь, — с такими эмоциями в голосе, точно помощь лучше всякого спасения. — Ты всегда оказывала мне её при наших встречах, какой бы я ни была. Но я не вижу в тебе одну лишь помощь, — растягивает губы — мне так странно, что она улыбается, — за время наших встреч я начала видеть в тебе и обыкновенного человека. Человека, которая имеет большое значение в моей жизни.

Те эмоции, которые я ощутила с наступлением темноты сегодня, никуда не делись. Они остались — и каждый раз по-новому переворачиваются во мне, словно переливаются разными цветами на моих нервах. И даже когда мы завели разговор о вещах, которые достаточно грубы для меня, всё равно ощущаю эту атмосферу.

Раньше она так не ощущалась. Но и мы не были так близки — меж нами было много нечестностей, которые устанавливали стены вокруг каждой из нас и не давали сблизиться нашим сознаниям.

Её искренность всё порушила. Её искренность, которая теперь навсегда останется во мне, помогла моему сознанию в темноте ощутить что-то ещё.

Какую-то другую реальность. Совсем не мою. И, соприкасаясь с другой реальностью, я неволей выучила новые навыки, новые эмоции, чтобы суметь её понять.

И, кажется, её точку зрения я хоть частью поняла. Осознала внутри. Только у меня есть ещё и своё, и мирское.

И двое против одного в данном случае — очевидно же, что окажется в итоге. Какая каша из мыслей сварится в моей голове — и я по ней дальше буду жить.

Мне не хочется сейчас уходить от неё в сей вечер. Мне хочется захватить и весь его остаток.

Но у меня есть то, что мне необходимо обдумать — иначе никогда не успокоюсь. Слишком уж серьёзное дело.

Я разрываю с Верой зрительный контакт. Я не вижу её — и, по-моему, за вечер я так ни разу и не отвернулась.

— Мне бы тоже хотелось не терять твой контакт, — произношу. — Но на сегодня, думаю, стоит закончить.

Мы и так проспорили очень много времени. И, я думаю, сегодня мы к согласию не придём — лучше обдумать то, что было высказано нами обеими. И разложить по полочкам то, что творится в голове после произошедшего.

А творится безумие. Словно в жижу закинули неизвестный химический раствор, и теперь она бурлит, заставляя мозг вскипать.

— Это всё очень сложно, да, — улыбается, поджимая губы — словно за что-то извиняется. У неё ещё нахмурены брови, и всё так печально — мне не прочувствовать её эмоции, я могу лишь механико-биологически счесть их. Но её эмоции всё равно застревают во мне и, наверное, потом это всё ко мне придёт — если не отвернусь. — И выматывает. Я понимаю.

Поднимаюсь с пересиженной скамейки. Сейчас почему-то и серый фонтан, и пасмурное небо в темноте перестали что-то значить.

Один только горящий холодным фонарь — к нему я тянусь.

Вера встаёт тоже довольно бодро, хотя у меня ноги уже начинают болеть от всей этой жизни.

Всё-таки бабка была неправа — не будет у меня варикоза в двадцать. Он будет в тридцать.

Отходим вместе — становимся в самое яркое место под светом. Я бы распрощалась и ушла, но Вера всё ещё хочет что-то сказать:

— Спасибо тебе за то, что ты поняла меня. Это было очень важно для меня. Я надеюсь, что теперь, после всех объяснений, мы сможем подружиться, — подводит итог сегодня, словно меж нами больше нет проблем и теперь можно только расслабиться, получая удовольствие от нашей крепой женской дружбы. Ведь она-то образовалась на таком тяжёлом и мощном фундаменте, что ничего не сломит её. — И не вини себя, пожалуйста. Это пустое. И никому не нужно. Но если не перестанешь — поговори со мной позже. Возможно, я найду нужные слова и смогу тебя поддержать.

И в заключение прислоняется ко мне, легко обнимая ручками. Я тоже её чуть приобнимаю сзади — касаюсь, не прижимаю свои конечности к ней даже слабо.

Вера отстраняется. Вроде бы она не улыбается, но на её лице такое выражение, которое можно счесть за улыбку.

Она настолько легко справилась со всем? Хотя, думаю, рецидивам быть. Рецидивы — слишком повседневная штука.

— Увидимся, — теперь действительно улыбается.

— Да, увидимся.

Отступает от меня. И я, кивнув на прощание, потому что не могу так просто уйти, ступаю из света фонаря в темноту.

Прохожу через другие светящиеся фонари, попадая в участки темноты. И ощущаю, что меня не так уж сдавливает — мне действительно чуть легче. И состояние, пойманное в том мгновении света с ней, всё ещё продолжается, не застревая где-то поперёк моих нервов и не закупоривая их.

Эти чувства продолжают существовать во мне. Но стоит мне заснуть — они пропадут на следующий день. Ночью всё вытечет, испарится. Я точно это знаю.