Тихий вечер кутает в себя — очень-очень лёгкий, невесомый, обволакивает мягко, в себя помещая довольно-таки естественно — и кажется, одежды нет, как нет и окружающей обстановки; осталось лишь тело, которое вечно что-то чувствует. И тело стремится за чувствами, по чувствам — уплывает куда-то вослед за закатом.

Все взбудораженные нервы пульсируют — заходясь в дрожи, обостряют целиком картину мира. Не блеклая теперь.

Сколькими рассияла красками — в них торжествует личность. В них она наконец-то оживает.

Невесомо — ветер по тонким белым пальцам. Таким же эфемерным. Они теряются в порывах мира, они становятся ими и продолжают волю неких хитросплетений вселенной. Впрочем, теми порывами вполне можно не увлечься — и позабыть, так и не дотронуться до каких-то общих стремлений. Отсеять всяческие порывы естественного хода.

Порою своя же бело-блеклая тонкая рука кажется и не своей. Мерещится, что от мира. Минимум, собственная узкая ладонь вызывает ощущение излишней болезненности — и какому живому существу будет нравиться болезненность? Какое живое существо не пожелает уйти?

Но когда же миром являются не какие-то естественные здания, не какие-то по себе выросшие творения с созданиями, а личность, сознание, внутри которого вечно находиться — тогда рука уже своя. Тогда в руке нет болезненности. В ней — лишь ключ, способности к индивидуальному сотворению.

И узкая ладонь ощущается уже чем-то великим, сокровенным и, что самое главное, — совершенно правильным.

Совершенно естественным.

Просто отчуждение от себя, абстрагирование от собственной личности порою не преодолеть. Порою одолевает что-то более громоздкое — не великое, но громоздкое. Оно сдавливает, растворяет в себе все краски — затягивает сознание пеленой. И всё — блеклое. Ничего не разглядеть. Не выцепить, не зацепиться, не увлечься, не, раскалив собственный дух, пойти навстречу всем своим внутренним столкновениям, происшествиям и совершениям; не нарисовать что-то самой, без прозаических подсказок реальности.

Весь мозг — есть естественность, её сотворение, её вещества. И всё же — почему-то человеческое порою отделяется от мирского. Вполне возможно, того действа — или же буйства, — веществ, которое есть в людях, в мире же — нет.

И реакции — сбились. Внезапно, без обыкновенной подготовки и хоть маленького ожидания. Всё случилось внезапно. Внезапно — смерть. И приходится в результате того случая всего лишь оставаться измождённой, с неправильной реакцией веществ. Всё потускнело.

Просто восстановить не получается. Не получается ощутить мир телом целиком, когда само тело — не целое. Есть в нём раны. Те раны, которые действительно мешают.

Может — лишь кратковременная апатия. И вскоре всё пройдёт. Но как уж дождаться, если знаешь — просто спустить на тормоза не получится?

По опыту давно известно.

Блеклые блондинистые волосы лежат на плечах. Легко могут соскользнуть за спину — и там, наверное, будут всё-таки в невесомости.

Руки — упираются ладонями в капот беленькой машины. Сливаются с похожей светло-сероватой одеждой — которая весьма своенравна в собственной форме, не подчиняется изгибам человеческого тела. И немного — неудобно.

Может, от мыслей, что текут по сознанию — и всё заслоняют. Как пелена. Похожи на мутную воду.

Омут, да. Алиса прекрасно знает, что это такое — омут.

Потеря ориентиров — и тогда блуждание превращается в бесконечность. Не найти ни нового, ни старого — перед взором картины сливаются воедино, становится безликим, нет оттенков красок, всё общее, нет деталей — да и самой вглядываться во всяческие мелочи уже никакого желания. Нет порыва — к иному. Порыва искреннего и индивидуального, который будет именно что буйством внутренних нервов, а не толчком внешних коллизий. И порыв, каким бы чувственным, горячным и интуитивным ни был, всё равно будет осознанным — в нём найдётся смысл, и цель тоже, и более мелкие задачи. Нигде рациональность не найдёт такой огромной ценности, да и у самой рациональности, логики не будет всеобъемлющей ценности, как во вдохновенном порыве. В нём раскрывается смысл всего существа — личности именно что.

Подобно смотрят на труд — и восхищаются им, иным трудом. Совершённом во вдохновении.

Однако сухо. Сухо от ветра, от розовеющего заката, от собственного тёплого подвижного тела, от всех трудов, исполненных ранее. Остаётся разве что сырость — но что уж из неё сотворишь?

И приходится буквально принуждать себя к бесцельному и в большинстве своём бессмысленному тыканью в серость — бесчисленные попытки наконец-то найти в полотне — что во внешнем, что во внутреннем, — хоть какие-то зацепки. Хоть малое увлечение — пусть не унесёт за собою разум, но будет что-то.

Алиса осознала себя где-то в девять. Примерно так — в девять. Оглушительно, когда не слышится даже оглушение, свалилось осознание — про мир, про самость, про отделённость и разделённость, про прошлое — и настоящее.

Будущего не имело смысла касаться. Но почти за десяток лет много было нажитого — и вот за плечами уже наличествовали события, появился некий опыт, который создал призму взгляда — а через призму взгляда и виделось настоящее. Приходилось осознавать себя в настоящем — через скудно накопленный опыт.

В детстве весь мир — поток. Неразрывный, его ничто не остановит, не разделит. Но когда период жизни впервые разрывается, детство переходит в юность — тогда появляется отделённость мира. Появляется «я». Внезапно предстают перед взором и другие. Появляются пространство, время. И мелкие детали, что раньше замечались так небрежном и мельком, внезапно проступают колоссальнее — и колоссальнее страх перед ними.

Кому за прошлое не бывало стыдно? Но тогда, в тот разрывный момент, можно ли ощутить за своё прошлое не стыд — не стыд за своё недавно уродившееся «я», за свои попытки, за свой начатый путь — а нечто другое? Алисе неведом ответ на сей вопрос. О собственном детстве мало кто вспоминает — и если уж найдутся, так точно не про разрыв — столь близкий и сокровенный. О нём, конечно, никогда столь мечтательно не побеседуют. Отмахнутся и прикроют.

Все они прячутся. Заставляют прятаться и других — таков социум, его созданное устройство, его поведение и цели, слепленные очень неуклюже. Кое-как сведённые в те цели. И каждый раз — достаточно болезненно от их жестов, их установок.

Не умещается человеческое тело в их установки. Одно дело — когда другой человек защищает себя, тем самым не давая распространить разнузданную власть. Совсем другое — когда режут, режут бесцельно и достаточно сурово.

Неидеальные рамки. Как люди — и сама природа.

Глобально смысл порой теряется — потому что он довольно детален. Индивидуален. Все отмахиваются, забывают — вспоминают о себе и от них тоже отмахиваются.

Можно давно было бы выстроить хорошую систему — но кто уж сядет и займётся? К тому же, работа далеко не для одного.

Когда смысл сужается до точки — почему-то становится необычайно бескрайним. Парадокс, логика которого очевидно ясна для человека. И уже хочется цепляться за тот самый смысл, стараться — если одну точку не задавит рой.

Почему всего лишь встреча способна перевернуть весь мир? Почему прошлое появляется и появляется — в настоящем ли будущем. И самое важное в данной цепочке — почему же имеет вполне настоящее влияние?

Может, это излишний мандраж нервов. Ненужная возбуждённость. И действительно не надо бы переживать о подобном и просто подобное — но таково уж человеческое существо. Кто-то просит не осудить за любовь — она же готова попросить не стыдить за тревогу. За то, что внезапно весь мир расплывается — и вот он уже в негативе нервов.

Когда-то давно Алиса пыталась лечиться — весьма радикально. Отрезать от себя кусок того негатива. Чтобы вообще исчез — и не пришлось бы оправдываться за собственное существо, сформировавшееся вот таким. Не то чтобы неидеальное — не и в идеальности дело; те требования не предполагали под собой идеальности.

Чтобы их выполнить, нужно быть всего лишь подходящей — никакой не идеальной.

Но своё существо было не переменить. Уж тем более — не отрезать от самой себя тот кусок негатива. Нервы — как батарейки: без плюса и минуса невозможны. В каждом нерве есть и плюс, и минус — будет ли хоть какой-то толк от чего-то одного?

Лечение было провальной идеей. Но тогда произошёл толчок к нему — от тех же внешних коллизий, от чудих взглядов, инородных слов — рождённых уж точно не в её голове.

Лечение не было порывом. В общей сложности — это был не её путь. Всё так просто.

Толчки извне — они довольно принудительны. Суровы в некоторой степени — а порою безжалостны. Вроде бы похожи на обстоятельства и в то же время — собственный голос ещё чувствуется, может явиться. Однако же не получается.

Почему же та недавняя встреча сложилась в отягощающее настроение, которое никак не скинуть — не преодолеть. Оно сотворяется откуда-то из глубин, которые принадлежат самому человеку — и в глубину никак не проникнуть, не прорваться сквозь собственные органы, не вырвать, не растворить то сформировавшееся внезапно настроение там. Крепко держится — не переломать.

К сожалению, с того момента, как при осознании себя Алиса ощущала стыд, мало что переменилось в ней. Таково существо. Однако с каждым прожитым годом сожаление о своих неподходящих качествах тускнеет — растворяется постепенно в более сильном — в живости духа.

А вот воспоминания всё так же режут. Хлещут неожиданностью. И трудно эту неожиданность предугадать — трудно её всё ещё нащупать и понять; остаётся только — научивание и практика, практика, практика — как и всегда.

Вся её жизнь — практика.

Бросаться, пытаться, спотыкаться о какой-то крах — руины не очень страшны. Сколько их перевелось за прошедшие годы — не счесть. Разрушения уже не пугают.

Но если уж встанет выбор — быть ли им, то — нет.

Дисциплина, всё же, была как минимум нелёгкой. С трудной изучаемостью мало кто поспорит — разве что прибавят: таланта надо бы, без него не сдюжится. Сдюжилось вполне. Тут дело, скорее, в том, сколько готовности есть к чужому нахальству и чужой оборзелости — не зря же пошла в дизайнеры, а не в более старенькие. В стареньких спрос меньше и оборзевших — тоже. А где спрос побольше — там приходится мучиться с клиентами, от которых челюсти сводит.

И никак нельзя себя проявлять. Даже как-то советовать рационально — не позволят ведь, знают наперёд и лучше, и вопрос один: зачем только деньги платят?

Все демонстрируют свою личность по-разному. Кто-то ярко и шумно, Алиса — потише, размеренно, без излишних деталей.

Как картины. Где нужно правильно отмерить пятна, соединить их — словно разлить зелье по хосту, которое зачарует и увлечёт за собой. Покажет иной мир.

И тогда можно было найти путь и для себя в линиях. Чем младше — тем больше позволяют, меньше следят. Но чем старше, вплоть до института и работы — тем тиски жёстче, своевольнее. Задавливают очень хорошо.

И что же делать? Что делать, если демонстрация тихая, если она — в других, а другие кричат громче — и не слышно уже тихих слов, не различить линий?

Затеряться в тех линиях чужих и самой. Не выбраться — завязнуть. И позабыть о том, что где-то внутри билось живое внушительное сердце — чрезвычайно горячее. И дело было просто в том, что то сердце когда-то тобой считалось важным.

Когда-то — заставляло ощущать важность. А надо ли другое тому, кто созидает? Надо ли что-то ещё?

Труд обязан быть важен. И важность обязана горячиться где-то в сердце — растекаясь по венам, вдохновением захватывая тело. Не подчиняя разум, не навязывая ему ничего — важность сама будет волей разума, его сутью. И разгорячится сознание — расцвечётся красками.

В конце концов, более в жизни не нашлось ничего, ради которого хотелось бы жить — хотелось бы практически безумно, естественно, наперекор и попросту вопреки. Ничто более не вдохновляло на столь лёгкое действо — жизнь.

Когда-то Алиса потерялась. Всё иссохло, изнутри окаменела, взгляд стал не размеренным — из него пропал всякий ритм.

Он затёк. В принципе, весь мир превратился в один сплошной отёк.

Когда не ощущаешь жизни, не ощущаешь вдохновения на неё — легко с ней распрощаться, сочтя за бесценку. Да и зачем понапрасну жить? Труд и в то время творился, и было его достаточно много, но — всё сухое. Всё было зря. Ничего не вынеслось, не приобрелось, и даже отданное — ничего в итоге не вернуло. Даже обыкновенным уроком.

Какие только силы нашлись на то, чтобы продолжить? Чтобы не переступить хрупкую черту, точно зная — всё бессмысленно? Ответ до сих пор неизвестен. Возможно — лишь повезло. Вот так горько и смешно. Однако в то же время не было никакой опоры, чтобы хотя бы совершить искусственный подъём — всё не просто поблекло, оно пропало, внезапно покинуло, аннулировалось.

Только существовать. Не отвечая на вопросы, не осознавая — никаких осознаний. Лишь бездумные шаги.

В конце концов, они были, конечно, не зря. Алиса бы не отказалась от своей жизни — в особенности сейчас. И если сейчас так хочется в сей жизни быть, созидать в нею и ею, и не означает ли данный исход, что хождение во мраке было вовсе не напрасно?

Она считает, что — очень даже нужно. Прямо сейчас. И сего достаточно.

Сейчас сокрушает совершенно иное. То — что именно довело до тупого блеклого состояния. То — что до сих пор донимает, никак не отпустит.

В абсолютной слепоте и глухоте она как-то пришла к тому пути, с которого начинается целое возрождение. Хотя, наверное, всё-таки оно будет менее грандиозным, она ведь не умирала — но лечение было колоссальным. Столького коснулось. Даже пришлось переделать — или отрезать.

Страшно отрезать свою часть — когда ты самое дорогое, что есть для самого тебя на свете. Страшно переделывать. И даже низвергнутому, грешному и униженному будет жаль — какие уж разговоры вести о ней?

Но лечение было перенесено. И теперь уже не так жаль — лишь ностальгия, которая довольно-таки уважительна. Иное чувство тому не подошло.

Сейчас, конечно, донимает причина всего. То, что не перенеслось, не прошло, не исчезло, не растворилось, не пропало, не — перестало иметь важное значение.

Которое не дошло до той гармонии, когда — можно спокойно жить. И смирение вовсе не ранит.

Каждый раз, как погружается — сразу же воспоминания о матери. Тут же цепляется сознание за неё — по тем самым ассоциативным следам, легко находит дорогу, которую никак не перекрыть, не отделить — и не проложить иной ряд. Нет ни сил, ни желания переделывать — по крайней мере, пока что.

Мама умерла рано. Когда было только восемь — и прошла лишь горстка дней от тех восьми лет. Через две недели — если урезать лишнее.

Во всём окружении она была единственным человеком, способным услышать тихий голос. Способным раскрыть — задать искренний участливый вопрос, протянуть руку, вовлекая в течение столь громкого, ослепительного и довольно-таки безразличного ко всему хаоса.

Реальность ранила. Реальность заставляла цепенеть — забирала спектр чувства, заставляла стать его невозможным. В реальности не было ничего ни слышно, ни видно.

Но когда-то, в какой-то промежуток ещё предстоящего самоосознания, именно благодаря матери совершились те незаметные линии, те образные слова — которые, вполне вероятно, никогда не прозвучат, не явят себя. Они останутся только линиями. Линиями, в которых те самые чувства, их спектр целиком всё-таки существовали — могли быть тихими, незаметными, едва уловимыми.

Тонкие — прямо как руки, совершившие их. В своей форме, конечно — но не сути.

На маме многое держалось. Многому она позволила случиться — тому, от чего никто никогда не отречётся, — многое и сама сделала, многое — было всё-таки благодаря ней.

Как её дочь. Как и отец — её муж.

Нервозный мужчина. Слишком неустойчивый — и она его держала, как держала на себе весь дом, поддерживала свою дочь. Её ничуть не обременяло — хотя, конечно, Алисе при собственной тихости не хочется забаррикадироваться; в ней больше свободолюбия, непокорности — пусть и не может выразить прямо. Не умеет ярко, живо — еле-еле в мире присутствует.

Но, как бестелесному духу, ей необходим простор — иначе зачахнет. Придёт всё же к смерти.

Маму ответственность не сдавливала — она справлялась с энтузиазмом, её силы тратились достаточно, чтобы жить. Ни прозябать, ни изнемогать не приходилось — если только не происходил критический случай. Порой бывает — просто подкашивает.

На матери всё держалось. Всё строилось. И затем — настали крушения.

Дом остался тем же, люди, которых она тянула, — тоже. Однако важная опора исчезла. Некому было больше держать дом, некому было слышать тихий голос — и некому было сменять тревогу покоем. Трещины образовались уже сами, никто не способствовал — просто как будто пропал фундамент. Остов, без которого терялось всё. И произошло падение — быстро, однако огромную роль играло не само оно, а результат его — и последствия того результата.

Дом закономерно запустился. Тихий голос потерялся — и не услышать его более ни в тех стенах, ни в мире — не сыскать впредь. А покоя, конечно, попросту не стало.

Отец небыстро расходился по частям. За восемь лет можно было и не заметить — и, конечно, затем не признать. Только слишком поздно понять. Узреть наконец-то правду — через недопонимания, веру, надежды, иллюзии.

Многое разрушилось и потом уже, после падения. Когда оно замешано не было. Таковы они — разрушения.

И единственная встреча с людьми, что с отцом даже не связаны, подняла из глубин столь непосильный груз. Будто снова надо взвалить все те до сих пор неразрешённые чувства.

Нить — столь крепкая, протянулась через многие периоды запутанными дорогами, связала воедино то, что и не должно быть связано — но что подразумевало под собой практически одинаковое. Что, наверное, и не должно было подразумевать. Однако подтекст, глубинный смысл — её, самоосознанный, — связывался без ведома, без определённости, без каких-либо желаний — всего лишь происходил.

Огорчает, конечно — до разочарований. Хочется ему сопротивляться, ведь не по её воле — но зачем противопоставлять? Зачем спорить?

И всё же — ничего сей воистину неразрушимой связью положительного создано не было. Положительного с её точки зрения — и кто она такая, чтобы не спорить с собственной историей? Личность, сущность, человек — всё то, кто имеет право.

Хотя бы на бессмысленный спор в собственном сознании — не заводя речи о действиях и реальности.

Да — хотелось бы изменить. И, может, будь она более явной, соединись с телом покрепче — и попыток произошло бы больше. Принесло бы плоды. Но польза так и не была получена — ничего не вышло с тех неуклюжих попыток.

Сейчас-то есть опыт. Сейчас кое-что знает — но она вовсе не божество, чтобы ворочать какое-то там пространство-время.

В период, когда ушла мама, её голос был почти глух. И вряд ли кто услышал его кроме самого близкого человека. Вряд ли кто озаботился бы Алисой, обратил внимание.

Голос отца был ужасно нервозен, непомерно экспрессивен и чересчур громок, чтобы что-то слышать. Он никогда и не прислушивался — мама умела до него достучаться, умела таких, как он, учить слушать её. У Алисы подобных навыков не было. Она была лишь ребёнком — с уже уродившейся сущностью, которую можно выжечь каким-нибудь страшным лекарством — и ощутить лишь пустоту.

Отец заставлял следовать за собой. В большинстве своём — за собственной тревогой. В некоторой степени, он наставил на путь беспокойств и сует, указав на них дорогу, принудив ту выучить. Принудив не сворачивать с той — он бы не позволил свернуть, не позволил бы оставить его там одного.

Сам он выбраться не мог. И Алиса не могла ни вытащить его, ни противиться его смятениям. Только следовать за авторитетным родителем.

Сейчас видны сотни дорог. Сейчас нет преград — и можно выбрать любую дорогу, знает — вольна.

Однако тогда был родитель. И противиться столь человеческому обстоятельству невозможно.

Она познала лишь краешек того беспокойного мира, который был у отца. Не погрузилась в самую пучину, не изучила каждую детальку — лишь краешек. Он показал немного. Он — толкнул.

А потом она сама пошла по своей дороге из смятений — не ведала иной. Не стала искать — из-за характерной сути ли, из-за полученного багажа или других. Не так уж важен тот повод — факт никак не изменить.

Но если бы отец только толкнул на ту дорогу. Если бы он только показал свой мир — всё не было столь протяжно-разрушительно, не было потерянности, не было бы мрака. Она бы блуждала — но ещё не потерянная.

Она бы не занималась тем страшным лечением, пытаясь отрезать от себя часть — тем лечением, которое на самом деле было самовредительством. Не упала бы в омут — в омут, в который привёл как раз-таки отец.

И его толчок, указание как родителя — был как раз к тому самому омуту.

Пылких обвинений не было. А всё равно — протяжно в груди, наверное, огорчение воет. Возможно, разочарование в собственном родителе. И отказываться от сей реакции к отцу Алиса не намерена — не отпустит, не перестанет. Ещё же — нет.

Когда-то давно рисование было столь волшебным. Все её альбомы, все листы, собранные в папки по размеру, были сказками. Её личными маленькими историями — мгновениями жизни.

Порою мгновения не захватывали. Представали лишь напрасным временем. Но чаще всего, конечно, дороже ей — они увлекали, они укоренялись в ней и заставляли расцветать. Заставляли расти, расправляя своё одеяние — словно дерево.

Сначала тонкое, едва уловимое — неразличимое издали. Однако с каждым годом — более и более могучее.

После смерти матери её чувства сбились. Её нервы впредь не знали, как воспринимать реальность, какой её формировать в сознании — и со сказками тоже что-то случилось. Не было в них более того же сокровенного волшебства.

Она прямо тогда совратилась с пути. Прямо тогда потерялась. И, будучи одна, она пошла за самым близким человеком — за отцом, который привёл не к покою — к которому сам намеревался. И не к чудесам — которых хотела она.

По итогу, в их блуждании они вышли к своим руинам. К обречённости. А за ней было ещё страшнее — была тщетность, бессмысленность.

Вся реальность расплылась, сделалась обыкновенным комком серости. А внутри — промозгло и пусто, ничего не пульсирует — ничто не будоражит нервы.

Дело не в том, что отец не оказывал поддержку — не в том, что он так и не заменил маму. Истоком всего появившегося разочарования является то, что отец совершил знаючи и не особо заботясь — не воспоминая о том, что он отец.

Дом им пришлось разделить на двоих — но больше обязанностей по нему, наверное, всё-таки досталось Алисе. Алисе же пришлось остаться в глухоте — однажды оглохнув изнутри и к себе. А отец погрузился глубже в нервозность — лихорадку своей психики, его болезнь ума и то, что всегда будет являться непреодолимым препятствием. По крайней мере, для самого отца.

Он стал нервным — боязливым. И ужасно разгневанным. Вечно сомневающимся, неспособным вынести и доли той ответственности, что была на матери. И Алиса бы приняла его тревоги — если бы не гнев.

Она не могла за ним не следовать — ведь он сам тянул её за собой. И потянул бы насильно. Один он не хотел находиться в том омуте. Ему нужен был кто-то — либо сожитель, либо спаситель. Спасти его Алиса даже сейчас не сумеет. Нет в ней способностей спасительницы — и после юности их как отрезало. Почти не может ничего вершить.

Его гнев, его сожаления — и его мольбы, которые легко могли стать принуждением.

Ему необходима была жалость. И он бы её получил — хотел бы его союзник или нет.

Однако его достаточно разнузданные потребности не самое ужасное, что он сумел сотворить своими вечно нездоровыми нервами.

Когда-то отец сказал, что её художества ничего не стоят. Что не выжить ей.

Вся личность Алисы сосредоточена в линиях — до сих пор. Не может проявиться физическим телом. Она почти как дух — как призрак. И как же — как же ей было жить после всего? Остаётся себя разве что убить.

Он не сопротивлялся её художественному пути. Лишь ворчал — пустая трата времени. Он пренебрегал, обесценивал, ничего не видел — и не хотел разглядывать подробнее. Но не было в нём сопротивления.

Ему нужно было, чтобы она находилась вместе с ним в омуте. И для сего необязательно ломать. Лишь утащить на дно.

Но когда же он понял, что её можно туда толкнуть? Когда же разрешил себе подобное поведение?

Не когда умерла мама и не когда Алиса пыталась всё же отыскать себя. Не когда была уязвима. Он сделал это, когда его самого поломало — и вся его жизнь разрушилась.

Препятствовать её жизни он, впрочем, не намерился. Лишь не давал забыть про омут — что всё сгущался и сгущался, и мерещилось — сдавливал. Однако мягко обволакивал.

Алиса пыталась помочь отцу. Пыталась вытянуть его, пыталась что-то сделать — понять его, сопереживать. Он — был ей отец. Как она могла не сопереживать?

Но всегда была отчуждённой. Держала дистанцию. И ему не нужна была дистанция — ему нужно близкое участие, чтобы — вместе и действительно в омут с головой, нераздельно.

Он так и не восстановился. Не выбрался. И не хочет же.

А она не стала сопротивляться. Он ей — отец. Как можно не желать сближения с отцом — не желать начать видеть в нём человека, сочувствовать ему? Взрослеть, всё больше помогая ему, стареющему.

Ничего она тогда не зрела плохого. Ничего не смущало её на пути смятений, когда погружалась — и лишь потом начала ощущать, как немеют её части. Как они исчезают, и ей не хочется, ей бы — всё-таки остаться с одной собой.

Потеря себя — слишком большая плата. Да и не был тот прыжок в омут ни поддержкой, ни помощью отцу — лишь бессмысленностью, прихотью его и её наивностью. Ничего более.

Его жизнь разрушилась, когда весь бизнес пошёл под откос. Он весьма креативный делец — и со своей нервозностью и вечным хаосом в голове наловчился как-то удерживать хаос внешний. Что-то умеет просчитывать.

Пусть и очень лихорадочно действует.

Она встретилась сегодня днём — с одногруппницей и одногруппником. Случайно заметили. Уже женатые друг на друге, они говорили на разные темы, касаясь института не столь часто. Даже наверняка редко.

Но до сих пор воспоминания о разговоре с ними — не сегодняшнем, а уже очень далёком — о том, куда именно она пойдёт работать. Как сложится её жизнь. На что она надеется. И где-то позабытые размышления уже — о том, о чём хотела бы всё-таки помечтать.

Вскружились, разлетелись фрагменты в голове. Хотя ведь не было даже повода — и всё же, когда проходишь по дороге тревог, её никогда не забываешь. Трудно её из себя вынуть.

Каждый раз — болезненно. Каждый раз — вот так просто, без лишнего толчка, без особой силы в нём. И происходит.

Где же покой? Как найти равновесие? Как выдержать эти тягучие потоки мук, которые всё не заканчиваются — и никуда от них не деться?

Не купировать боль. Не сбежать от неё.

Можно попытаться её заслонить — но рано или поздно сама нападёт и вгрызётся ещё жёстче, ещё крепче. И ведь её поведение довольно-таки естественно.

Огромный ворох чувств — боли, печали, обиды, разочарования, огорчения, мелкой и пустой злости. Злости на то, что всё так произошло — и не преодолеть образовавшиеся тяготы, не стать выше них. Приходится жить, делить свой разум с ними.

И хочется спросить — как всё исправить. Что сделать, что сотворить в реальности. Но когда-то давно сам отец отвратил её от созидания в реальности.

Её отец отстроил заново дело — а сам так и не восстановился. Построил фасад и в своём существе. Начал казаться опорой, которой никогда бы не смог стать. И Алиса, познав омут, затуманив взор и погрузившись во всю вязкость, поверила ему — от измождения или просто по собственной сути. Ещё тогда неокрепшей личностью она потянулась к нему.

Да и где же могла окрепнуть?

Она немного знала свой дом, ещё меньше — окружение. Внешний мир ранее был совсем неизвестен. Но как же хорошо знала она себя — каждое дёрганье, каждый толчок — никогда не отмахивалась от какого-либо тяготения. И когда открывала в своей сути новое — уже догадывалась.

Ничто не поддавалось столь легко, как понимание собственной личности — даже рисование. Оно уж тем более было нелёгким.

Отец сделал акцент на себе — и внезапно внутренние связи стали разрываться, хотя не было повода, не было ни единой разумной причины. Будто бы заставили бороться — хотя зачем? Почему? Как вообще бой мог явиться?

Не было же ни единой причины. Ни единого толчка.

Только затем пришлось осознать, что к внешнему тоже была привязана. Что с внешним тоже связи. И они влияют.

До того Алиса не мыслила, что внешнее может быть важнее неё самой. Что оно может перекрыть её внутренности — ведь абсурд же.

Оказалось — реально.

Зачем отец вёл с нею те разговоры? Зачем вызвался стать её наставником, советником — и провёл по той дороге, которая оказалась пагубной?

Даже спустя столько лет ответа ей не сыскать. Лишь досаду ощутить.

Зачем он показал внешний мир, дал ощутить его влияние, которое после оставило лишь горечь? Ведь наверняка знал — хотя бы видел. Точно замечал.

И потом направил её на тот же путь, что и его — говорил, как они похожи, что она его дочь. Вот только родство не означает подобия — лишь связь, и связь параллельную. Не более того.

Держал подле себя. Вроде бы помогал — на самом деле разрушал её и без того слабый дух.

Как её только не унесло во всех волнах тех событий? Как удержалась?

Потому что действительно удивительно.

Хотя что же можно сказать о сейчас?

Сейчас?

Отец бы подошёл к ней — и она бы заговорила. Но ни одну проблему, ни одну напряжённость так бы вместе и не разрешили.

Сейчас на сердце — естественно, смятение. Иной реакции не может быть. И она тяжела — как оковы, которые когда-то столь внезапно образовались, что Алиса и не сумела заметить — не сумела правильно понять, лишь, пребывая в состоянии шока, последовала туда, куда потянулась цепь.

Её наивное доверие. Так и неоправданное.

Горько о нём — только сожаления, юные обиды, и на её детские возгласы никто никогда не откликнется — ей одной придётся их успокоить, разгладить, наконец-то разрешить.

Она пропустит их через себя — пока до конца не попрощавшись. Не готова.

Посему и пребывает в ней смятение. Таится, иногда выползая наружу — но уже не довлеет, не заставляет терять голову, забывая — кто же она.

Она бы встретилась с отцом, чтобы наконец-то отпустить смятение. Чтобы наконец-то попрощаться с ним. Но он подобного никогда не совершит.

Пришлось учиться самой, пытаться плыть сквозь омут — искать себя, когда никому не нужна. И теперь вполне понимает свою суть.

Трудно до сих пор привести смятение к порядку. Ощутить те эмоции, что только её — те, которые она сама и создала, которые не были какими-то вымученными толчками извне. Которые принадлежали лишь её разуму — и столь дороги.

Но сегодня, когда разрывает на контраст, она готова возродиться вновь — не вымученно, как в прошлые времена. А вполне бодро, принадлежа лишь себе — и собою восхищаясь.

Меж ней и отцом полно обид, разочарований, огорчений. Когда-то она просто шла — он перехватил её руку по эгоистичному желанию и из собственной прихоти привёл к своим страхам, своим установкам, своим рамкам, своим разрушениям.

Она тоже стала разрушаться по его подобию — и потеряла часть себя. Вполне закономерно.

Но отец её не выведет, не подаст руку, потащив из омута — и жаль. Действительно жаль. Она не надеется уже, не верит — давно заучила, — однако же до сих пор — горько. Пришлось взять себя самой — и она взяла.

Просто он ей — отец. Нельзя не ощутить сожаления.

Меж ними лишь затяжная пауза перед прощанием, которое никогда не совершится — отец не выплывет из омута.

Потемнее закат. Он красивый — хотя Алиса никогда бы не смогла им по-настоящему восхититься, по-настоящему внять — ведь понимает лишь себя. Но за годы художеств научилась видеть линии других.

Все учатся видеть связи — чтобы потом осознать — в связях могут быть разрывы. И не стоит сейчас думать о том, кто и как.

Поначалу отец её опекал — как мог. Она доверилась ему — хватало причин. И когда он потянул её за собой, во внешний мир — в его мир, в его путь, она пошла за ним. Она стала слушать его слова, его философию о жизни, его рассуждения о людях — и их отчуждённость, их закрытость совпадали.

Но если Алиса была сосредоточена на себе, не желая к другим приближаться — её отец был обижен на них за то, что они причинили ему много боли — а он желал выйти к ним. Приблизиться.

Он стал учить свою дочь. И действительно научил — но его уроки не были полезны или хотя бы бессмысленно мудры; его уроки были лишь вредны — и всё. Кое-что из них смогла вынести — однако плата непомерно высока.

Он потянул её в собственную жизнь. Начал говорить о бизнесе — говорить о том, что долго она на рисовании не продержится, что необходимо что-то понадёжнее — что в рисовании слишком много неудач. А неудачи ведут лишь к разочарованию и краху.

И он возил её с собой — знакомил со своими друзьями в возрасте, показывал ей дела, которые вёл сам. Она слушала — но сердце не заходилось. Ничего внутри сладко не трепетало. Лишь тревога сотрясала — суетная и болезненная, её бы никогда не знать. И сковывалось телом.

Будь её воля — всё время истратила бы на рисование. Все свои чувства, весь свой дух, все силы. Отец заставлял её тратить чувства, дух и силы на посторонние дела — в которых сам видел что-то, но в которых ничего не видела она.

И он обещал, что ей помогут его наставления. Буквально клялся. Он говорил — ради её блага, ради её будущего, ради Алисы — и одной Алисы, со всем богатством — к ней.

Вот только он лгал. Он делал это не ради неё — а лишь ради себя. Ради своего успокоения, ради того, чтобы рядом с ним была ещё одна опора, ради собственной значимости. Ведь он прекрасно видел, что её дух слабеет — и еле держится.

Отец не раз заводил с ней разговоры о том, что пора отринуть искусство. Что сей шаг будет точно правильным. Он говорил, пока что ей больно и плохо, пока она его не понимает, но потом поблагодарит — он прекрасно видел все метаморфозы, происходящие в ней. Видел, как ей плохо.

И сейчас вновь прекрасно видит, как сумела воспарить. Как возродилась.

Но он никогда не признает. Никогда ей не скажет. Он пообещает ей лишь одно — однажды её точно постигнет неудача, и всё вновь порушится. Что её жизнь ненадёжна.

Её постигла уже неудача — и не одна. Но Алиса крепка, внутри неё — сотни тысяч чувств, сокровенное и желанное, её смысл жизни — и все чувства происходят, рождаются и умирают, и она может их нести, не поранившись. Потому что это — её путь. И в своём пути она готова жить, она может черпать силы и не чахнуть. В своём пути она может ощущать, как будоражит нервы от чего-то явно великого.

Разные существа приспособлены под разное — отличные у них цели и пути. И можно пытаться перекроить — но зачем? В большинстве случаев всё оканчивается смертью.

И невероятно, как она не умерла. Как выжила. Пусть и достаточно израненная, но — всё ещё не растерявшая своих способностей, своих умений. Своей силы — позволившей вернуться к себе.

Отец не раз говорил, что она стала абсолютной эгоисткой. Но у неё и его эгоизма есть отличительная черта — она созидает себя, с помощью своей личности, отдавая другим и принимая от себя же, он — лишь разрушает других ради себя.

В его словах — искажённая суть реальности, её исковерканная натура. Её отец так и не внял сему миру. Алиса сейчас может разглядеть линии, их характер — и пусть не соприкоснуться, не сблизиться, но не пытаться их согнуть под себя.

Только вплести свои черты в них. Ведь она тоже присутствует в среде — и ей позволено. Не перебивать, не изменять, не заслонять — но быть и проявляться собою. Не в других, а, оставаясь на своём месте, показываться среди них.

Они с отцом оба с искренностью обращаются к сему миру. Когда-то обращались — с бескрайней. Он до сих пор уверен, что мир обязан его искренность хранить, как сокровище. Алиса свою сама сохранит — ей нужна лишь она сама, обойдётся и без посторонних.

Когда-то он не сберёг её искренность — перебил своей. Выпячил собственную. Та оказалась важнее — и его отцовская фигура окончательно пошла трещинами — разве что ещё некоторое время пребывала в агонии в её разуме.

Однажды он направил её сам в институт. В тот, который был выгоден всем — но который не дал Алисе ничего, кроме огрубелости и вечного погружения в смерть. Каждый раз, когда засыпала — будто засыпала навсегда.

Депрессия невероятно цепка. Один раз нападёт — уже не отделаешься. И всё время будет страх, что сегодняшнее бессилие — не мимолётно, и тот неподъёмный монстр вернулся, и всё тщетно — и пусть всё рушится.

Алиса хотела пойти учиться в иное место. Там, где учились не ради диплома и престижа, который заведение заработало с помощью длинной истории заведения — а где действительно чему-то обучали. Где учили не стать великими мастерами, а просто — рисованию.

Ей не нужны высокие места. До сих пор. Ради большой зарплаты можно и поработать, скажем, месяца три — и, поднакопив, вернуться к прежней свободе, не обременяясь излишними хлопотами и нагрузками.

У отца, конечно, противоположное мнение. Возможно, потому что он делец. Возможно — просто такой человек. Однако, как бы в его мире тем или иным образом ни складывалось, её мир постепенно разрушался под его руководством.

Отец обещал, что рано или поздно Алису покинет мечтательность. И она примет реальность. И будет уже не так больно. В первое время, когда Алиса сделала тот серьёзный разрыв, рыдая дни напролёт, она исступлённо желала вернуться к своим сокровенным мечтам — уйдя от той пустоты, что присутствовала буквально везде.

Являлась ею.

В конце концов, только ради своих мечт Алиса начала возрождение — имея одни воспоминания о них. Даже уже не ощущая. Она пошла по призрачному следу, сохранённому в памяти, и её путь запросто мог окончиться крахом.

Это было ненадёжно. Её совершение было столь неустойчивым и достаточном рисковым — хотя в ту пору не было ни единой резкости, всё тонуло в вязкой пучине омута.

Алиса проработала в компании отца два месяца. А потом уволилась — никто, кроме него, особо не останавливал, лишь пассивно осуждали.

Она смогла одна прокормиться. В ту пору подобная самостоятельность воистину была достижением — ещё и оплатить иные расходы, не менее важные.

И ни у кого она помощи так и не попросила — потому что не сумела бы довериться. У Ренаты хватало проблем — хоть та порой и интересовалась. Алёна часто отсутствовала — что физически, что ментально, и тревожить больше было бы глупостью. С Гариком ещё ничего доверительного не установилось — они сближались, но о её состоянии тот сумел узнать только под самый конец лечения. Тем более — случайно.

Никто не заметил за её флегматичностью пустотности. Оно и к лучшему — чересчур долго выстраивались стены, дабы снова их разрушать. Возможно, когда-нибудь осторожно раскроется — но пусть для того придёт момент.

Текущее положение вещей вполне устраивает — без оговорок.

Единственный, кто знал и видел её состояние — отец. От начала и до конца наблюдал ту агонию её духа — и прекрасно понимал, что в конце тот умрёт. Что в конце Алиса всё потеряет.

Её отец лучше кого бы то ни было знает, что с ней произошло. Всю её боль, всё падение, всю асфиксию чувств — наблюдал и наверняка и спустя столько лет прекрасно помнит.

И, толкнув Алису в густой омут, он ни разу не пожалел. Не было у него ни единого виноватого взгляда — лишь уверенный в собственной правоте и, что закономерно, злой — в обращении к ней.

Он всё ещё считает свой путь довольно-таки праведным. И всё ещё жаждет, дабы она, его дочь, была рядом — в нём не найдётся раскаяния и милостиво их связь из обид и разочарований так и не разорвёт.

Даже пытается укрепить — пытается вновь начать с ней постоянное общение.

Она не освободилась — скорее позорно сбежала, не преодолев его установки до конца. Его чужеродные, разрушающие установки. Оковы спали, и она, вне сомнений, не вернётся — но что-то ещё довлеет над ней.

Как сегодня.

Лишь одна встреча — чтобы выбить из колеи. Чтобы вновь привести её к смятению — а ведь было только косвенно.

Может, виновато то, что отца она не видела достаточно долго — больше полугода. Может, её излишняя нервозность и тяга к перевозбуждённости виноваты. Однако исполинская сила того влияния поражает — и хочется, что примечательно, ужаснуться в настоящем. Даже после всего перенесённого.

Она привыкла планировать график, расставлять задачи — и чётко идти к цели. Ей плохо даются новые стороны — ей бы пребывать лишь в своих, в которых видоизменения столь ясны. И когда неведомая сила всё сметает — укрепления разрушаются, опоры становятся неустойчивыми.

И подобно было и в пустотное время — когда медленно умирала или пыталась привести себя к жизни. В беспросветном блуждании были те же самые чувства — пусть превалировало нечто иное, не как сейчас.

Её тоже сдавливали. Ей тоже хотелось уйти.

Однако теперь она вылечилась, у неё имеется опыт. И она выстроила укрепления, точно зная, как действует тот яд, приводящий к онемению — её опоры тоже теперь не столь просты. А ещё — она знает, как выплыть. И знает, как выйти.

Проделывать одну и ту же процедуру — выматывающе. Рано или поздно у неё должен возникнуть иммунитет, надёжный способ — и она справится. Она найдёт.

Выплывет, как и всегда — достигнет.

Сейчас раскинулись перед ней сумерки. Солнце ушло не совсем, виднеется — как виднеются и остальные небесные тела.

Сейчас можно узреть мир чуть ли не полностью.

Нагоняется синь. Алиса облокачивается о капот машины уже — подустала стоять за целый день.

Сегодня она не хотела вспоминать отца. Она хотела приехать с Гариком на перешедшую ему одну из дач, — более-менее цивилизованную, — утолить свой интерес измышлениями других и, следуя движению разума, что-нибудь сотворить — зародить идею, продолжить воплощение ли ещё — она хотела погрузиться сегодня в одну себя.

А прямо сейчас обращается к прошлому — к тому, чего бы не знать. Что бы не столь резало — ведь прошло уже.

Она боролась с пустотой, пыталась из неё выбраться — и когда негативные эмоции генерализуются, привыкаешь бороться с ними. Не принимаешь их ни за что. Не хочешь с ними уживаться, понимать их — лишь задавливать, ведь по опыту они приводят лишь к единому.

Когда-то она не реагировала на них столь критично. Не убегала сразу. Когда-то она могла переживать с той самой благодарностью, со смирением и прощением. Когда-то обиды в ней не были столь ядовиты.

Всё поломалось — обломки лежат.

Когда-то она могла преодолеть и страх, и злость, и стыд, и обиду, и боль извне — и обратить внимание лишь на себя. За годы будто разучилась.

И в данный момент, конечно, не хочется внешнего. Хочется внутреннего — на что и рассчитывала, чего желала всегда.

Алиса, честно говоря, ненавидит то влияние, которого смог достигнуть отец на её жизнь. Ненавидит всё то, чему она и сама поддалась — чего не заметила, не разглядела. Ведь до сих пор власть над её чувствами не до конца возвращена — до сих пор так просто сходит с ума.

Из-за какой-то мелочи. Когда имеются вещи поважнее — когда она ради одного состояния, одного единения с собой столько всего совершила; когда она с бескрайней болью уползала из той жизни — обещала самой себе не иметь ничего общего с произошедшим. Не просто клялась — сделала своей сутью, что никогда не вернётся, никогда не прикоснётся.

Это не просто клятва, которой надо следовать — это её путь — её внутренний путеводитель. Её отчаяние. Её гнев, который она только могла испытывать теми полыми нервами внутри себя, её горечь, выраженная в разочаровании и обиде, её вырывающиеся наружу раны — ну разве могли они вырваться хоть как-то по-другому?

Насколько же чужеродны все те воспоминания о нём. Насколько противны, насколько отталкивающие, насколько ужасны — хочется просто их вытолкнуть из себя.

Их не может быть внутри. Они не могут там находиться — не имеют права.

Избавиться — хоть вырвать с болью. Высечь, выжечь. Никогда бы их не разуметь, не брать в сознание — не испытывать никаких чувств. Сбросить, как мешающую пелену — и продолжить быть, пойти дальше своею личностью.

Она справлялась с подобными перепадами своего мироощущения — и не единожды. Но каждый раз хуже. После вхождения в омут нет того чувства — и каждый раз, когда настигают те призраки, возникает ощущение неправильности. Странной, необъяснимой, она будто бы заявляет — жизнь порушена и всё ещё не восстановлена. Её жизнь — до сих пор руины. И ничего не исправлено — и будто бы не исправить.

Не преодолеть, не суметь, как раньше.

Безвозвратно сломалась. Все её чувства сбросились, все настройки — они сбились в сумятицу, и не привести всё к правильному порядку.

Может, Алиса действительно тоскует по невозвратимому. И надо бы просто смириться. Но почему-то какая-то часть хочет противостоять произошедшему, отвергая то — и самой Алисе хочется к ней прислушаться, отдать ей полностью пространство в собственной личности, позволить вести — в ней словно прежняя сущность. Ещё не убитая.

Однако, сколько бы усилий Алиса ни прилагала, часть не растекается по всей личности, заполняя до абсолюта — она продолжает быть лишь частью. И не воспламеняется её борьба — остаётся одним лишь глухим сопротивлением.

Может — затык? Может, дело и в другом.

Сегодня же — Алисе придётся работать с тем, что имеется. Ей не преодолеть — не возродиться фениксом, перед новой жизнью сгорев дотла.

Люди после такого не возрождаются. Может, потому что век их чересчур короток — и на новую жизнь не хватает попыток, не хватает отмеренных сил — неоткуда их черпать.

Как бы там ни было, как бы на самом деле ни обстояли дела, держится главное осознание — она вернулась. Она смогла выстроить свою жизнь заново, всё же преодолела — и, может, это лишь самообман, однако с осознанием своей выносливости приходит ощущение, что — получится.

Может — лишь иллюзия, слабость её духа. Ведь следы слома всегда остаются — и никогда Алисе уже не позабыть, никогда со психики не сойдёт вечное клеймо.

Она такой и умрёт. А может — чуть хуже, более потрёпанной.

Посему Алиса не будет стараться забыть. Не будет убеждать себя в том, что не было — прекрасно известно, что было.

Единственное, что совершит — отрешится. И самое основное — погрузится в ту атмосферу, в которую желает, её зрение выхватит картину сумерек из реальности — ярчайшее пришествие зари. И останется лишь эта белая машина, этот бежево-голубоватый дом — их своеобразная дача, останется одна Алиса в мире — и не будет ничего. Она полностью отдастся мозгу, атмосфере, полностью уйдёт в дело — и не будет существовать больше ничего. Ничего не будет иметь значения для неё.

Самая важная вещь, которую она выучила в своей жизни — лишь реальное прямо сейчас имеет значение. Всё другое — останется на потом. Его время придёт, а пока что Алиса вполне может жить в настоящем, не разменивая время на прошлое.

То, что всё-таки помогло ей выжить. Вместе с данной вещью она выучила и другую, пусть и похожую — отдаваться целиком тому, что происходит в настоящем, не сдерживая себя.

Когда-то она пыталась отрезать свою негативную часть. Запретить чувствовать то, что было столь некомфортным, запретить себе жить в негативе — в который её всё топила и топила реальность.

Не сразу онемение прошло. Ощущения возвращались постепенно — и много было падений, но она вставала и шла дальше.

Конечно, все данные трюки непросты. С наскоку их исполнить не получится — хоть Алиса когда-то ещё ребёнком умела. Потом уже — позабыла.

Ей нельзя забывать прошлое — ведь тогда забудет и то изначальное счастье. Не вспомнит до конца себя.

До конца себя она ещё не поняла, не осознала. Вновь учится. Встаёт и идёт — вот такая нехитрая жизнь.

И лёгкий ветер едва-едва обозначает себя в среде — можно и отмахнуться, однако Алиса раскалит свои нервы до предела, обнажит их полностью — и прикасаясь обострёнными чувствами, через реальный мир, который показал омут и утопил в нём, она поймёт и вспомнит себя.

С реальностью ей тоже пришлось научиться взаимодействовать — и теперь понимает её намного, намного лучше. И теперь её творения могут существовать не только внутри.

Шорох травы и песка — по тропинке прямо к ней, направляясь к месту подле неё. Встаёт — слегка скользит его одежда по капоту, когда тоже опирается на него.

— Там ещё имеется еда, которая долго лежит. Может, придумаю что состряпать, — Гарик чуть водит головой — касается подбородком горловины своего свитера. Здесь, на отшибе города, будет холоднее — тем более ночью. Да и они оба всегда мёрзнут слишком часто. — Загонишь машину? Я тогда пока начну готовить.

Алиса знает, что он смотрит, ожидая. Его внимание довольно цепкое — у неё же, после не своей жизни, вся концентрация расшатана — ей тогда отчаянно хотелось иного, и не попытаться ощутить хотя бы подобия она не могла.

Сейчас Алисе достаточно лениво. Вкус потерян — эта стадия самая опасная. Она — есть тот самый омут. В нём можно увязнуть, и самое страшное не то, что нельзя будет ничего совершить — самое страшное, что не захочется абсолютно ничего.

Да — всякое желание отсутствует.

Но перед взором горит заря. Небо медленно гаснет в лучах уходящего солнца.

Алиса знает свои цели, ощущает свои мечты — даже при онемении, она помнит. А ещё знает, что будет в конце пути, почему надо попытаться — почему надо дойти и ощутить, как бы ни хотелось обратного.

Гарик рядом стоит, его ближайшая рука к Алисе — безвольно лежит по капоту машины. Рукав натянут, одни пальцы выглядывают из-под синей шерсти.

Настоящее безумно важно — важны ощущения, их можно получить извне, когда образуется зияние, когда ничем не наполнить, ничего самой не сотворить.

Важны и связи — ассоциации, благодаря которым ощущения становятся объёмнее — и можно в них погрузиться.

Его пальцы замерли, выглядывая из-под рукава. Красноватые — внутренней стороной вверх, ногтей не разглядеть, хотя наверняка известно: короткие. Кое-где, из-за заусенцев, имеются и маленькие ранки. Как царапки. Он же вечно, когда раздражается на работе, сдирает их от нервов — так происходящая неправильность ему противна.

Потянуться — напрячь плечо, выпрямить всю остальную руку, направиться — и, ощутив горячность, крепко ухватить мягкие пальцы, буквально кончики Его ладонь сухая.

Пальцы Гарика не такие тонкие, как у неё. Они мягкие — тем и приятны. Сжать его ладонь — когда в свитере, можно будто бы потискать.

— Постой тут со мной, — взгляд его светло-карих глаз тоже мягок. Загоревший, с не слишком короткими тёмно-блондинистыми волосами, внимает ей — и готов ответить, отдать ей самую искреннюю реакцию. — Посмотри, какой красивый закат.

Никто до конца не знает хода её мыслей — не знает до конца, что же вечно донимает.

Что никак не покинет. И пусть Алиса не раз рассказывала ему про свои чувства, пусть он не раз ей помогал, поддерживая в пути, полностью она не раскрылась Гарику.

Всей её личности он не внял. Однако его не абсолютная осведомлённость не мешает им быть вместе — и разделять что-то на двоих. Чувствовать и понимать другого — пусть и не совсем целиком, пусть порою и не достигая разума другого.

У них ещё предостаточно времени. Если будет нужно — они выложат всё друг перед другом, отдадут себя полностью на суд иного человека, хоть и близкого. А пока что — подобное положение дел вполне устраивает.

И он обращает свой взгляд на зарю — тщательнее ту изучит, впитает в память более подробно. Немного соединится мыслями и с Алисой — подумает о её порыве, её устремлённости мышления в сей вечер. Отдаст время её моменту. И всё же:

— Завораживает. Но мне надо бы приготовить поесть, мы оба устали, — его спешка — или увлечённость жизнью? Алиса, будучи столь насильственно вытолкнутой из себя, до сих пор не разобралась. — У тебя не гудит голова от голода?

Лишь сонливость — измученность. Ей бы все эти страдания преодолеть — она ведь может жить, может дальше творить. Но почему же — вновь падает в своих чувствах?

— Раньше моя жизнь не была зациклена на еде и сне. И я не была зациклена, — произнести суету будней — отвратную, она все эмоции стирает, превращая их в пресные. — Раньше всё было естественно и понятно. Но что случилось сейчас? Почему?

Иногда — сомнения в своей тяге к жизни. Сомнения и в себе, и кажется — что не её жизнь, но если так — то сумеет ли она по-другому?

Она представляет. И вроде бы всё неплохо — но нет. Она не сможет — без тех сильных чувств, без появлений непомерных ощущений мира, без торжества своей личности — она никак не сможет.

Просто иногда хочется упасть — и ничего не делать. Хочется отдохнуть. Но если она потеряет свои труды — а она уже теряла, — ничего хорошего в ней не получится.

Никаких чувств. Лишь скука и незаинтересованность в мире разрастутся в ней, Алиса станет пустой — ей бы не хотелось.

Она восстанет. Она сделает важным то, ради чего живёт — всё в ней станет прежним, и даже сильнее выразится. Может, она не просто будет рисовать картины — но и рассказывать, разрываясь от сильных чувств изнутри.

— Порой мы все перестаём чувствовать. В нас появляется больше чёрствости. Некоторым людям она особо и не мешает, они её даже хотели. Других она губит, — говорит Алисе — не раз объяснял похожие вещи. Слова у него каждый раз иные, но смыслы уже не просто пересекаются — они близки друг к другу. — Но это лишь период. Он нелёгкий, но его надо преодолеть, как преодолеваются унижения, неудачи, промахи и остальные моральные падения. Ведь итоговый результат стоит того, чтобы преодолеть.

В его словах можно чуть отвлечься — взглянуть на ситуацию немного под другим углом, не совсем отринув от себя тягостную атмосферу. Его голос — путеводный луч, на который она может пойти — и, возможно.

Почему-то проследовать за ним до финиша никогда не получается — может, её личность для самой Алисы посильнее, чем окружающий мир.

И да, конечно — иначе бы не думала сейчас о своём отце. Её личность…

Почему всё подобно сложилось? Ведь незачем столько страдать — незачем было ломаться, слом ничего не дал.

Но всё же произошёл.

— Я вроде бы вновь начинаю чувствовать, возвращаюсь к себе. Но бывают моменты, как теперь. Я смотрю: передо мной захватывающий пейзаж, рядом ты — родное тепло, мой близкий человек. И окружающая обстановка располагает, и я сама желала и какой-то ещё не до конца оцепеневшей частью желаю, и ничего не мешает. А я спотыкаюсь о мелочь. И чувства пропадают всего из-за какой-то мелочи. А всё, что ощущаю по поводу такой драмы — пустое раздражение.

Гарик притискивается поближе — слабо сжимает руку в ответ.

— Может, и не надо пытаться перебить это чувство? Пусть побудет?

— Оно меня разбивает. Высасывает все соки.

Иногда отрешение длится долго — а потом споткнуться о какую-то сущую мелочь. И всё снова возвращается.

Будто бы стала тенью прошлой себя. Почти всё то же осталось — однако оно тусклое, еле-еле бьётся.

Раньше её рисунки были поживее.

Довольно — от подобного направления мышления раздражение лишь растёт.

Проблема именно в чувствах. У неё имеются все необходимые инструменты, всё для атмосферы — однако никакой искры, и приходится прятаться в чём-то — в еде или сне, потому что жизнь в принципе бессмысленна без той самой искры.

— Снимать блоки довольно тяжело, потому что боишься раниться опять. Они же не просто так. Однако, если в них задыхаешься, то надо сделать над собой усилие — и раниться.

Это страшно. Очень, очень не хочется — и всё раздражение бурлит от одной лишь возможности.

Злость всегда защищает. Неудивительно, что у неё столь огромный всплеск.

— Думаешь, надо сделать такое безрассудство? Несмотря ни на что?

Он в ответ растягивает губы — Алиса помнит, какие они мягкие и сладкие, от его улыбки теплее.

— Может, ты и не ранишься. Эта боль не погубит тебя, а даст ценный опыт, — и произносит: — Как тогда.

Не забыл. Не раз помогал — и его помощь всегда была той заботой, в которой есть не только долг, но и искреннее желание.

Алиса тоже притискивается к нему сильнее — слегка прикрываются глаза.

— Возможно, этим путём я вернусь.

Превозмогать себя столь сложно — каждый раз сталкиваться с кипящей злостью, с тем, что не хочешь повторения. Каждый раз думать, что будет зря — окажется такой же бессмыслицей, как и вся пресность. Никчёмностью.

Может, сегодня ничего не выйдет — а может, получится. Может, завтра будет день, когда голову покинет всякая гнусность — и можно будет жить так, как хочет. Может, ремиссия случится лишь через неделю — или месяц.

Может, её охватит воодушевление очень нескоро.

Однако она рвётся к той жизни — и, наверное, дело не только в памяти. Не только в призраках ощущений. Наверное, и что-то глубинное тоже имеется — и всё не зря, как бы ни сомневалась.

Алисе прекрасно известно, что будет потом. Какой результат после всех дней изнурения — ради чего действительно стоить жить, как бы ни казалось, что все эти спрессованные дни — бессмысленны. Их надо хотя бы перетерпеть. Ради того, что будет потом.

Вполне вероятно, теперь она наконец-то может познать кроме прошлого с настоящим и будущее. Время пришло. И таков период — и она знает, что есть кое-что вечное в ней — то, что не затеряется в прошлом, что будет всегда в настоящем и что не затмится никаким будущим.

Если же зря? Если зря сегодня — именно сейчас, когда столь протяжно ноет гнусность?

Оно будет стоить всего — её опыт, проверенный не раз.

Заря догорает — больше не будет мучить.

Есть и ещё вещи, на которые стоит обратить внимание — может, там найдёт себя.

И обязательно поднимется. Ощутит вихрь чувств — закружится в нём.

И наконец-то взлетит — её дух поднимется, восстав.