восемь месяцев спустя. Мексика.

— Нам обязательно было тащиться на этот пляж? — Серёжа смотрит совсем уж замученно. Олег усмехается. Разумовский — актёрище, причём в любой его ипостаси.

— Ты хотел отдохнуть, — напоминает Волков, — а я решил оторвать тебя наконец от твоего компьютера.

— Ты бы ещё иконку браузера удалил или вай-фай перерезать пригрозил, — наигранно хнычет Серёжа, но тут же улыбается. — А если серьёзно, то спасибо, что вытащил.

— Да чего там. Ты бы иначе к креслу своему прирос, говорил же, надо более удобное покупать.

Серёжа поправляет на голове соломенную шляпу, забирает у Олега из рук пляжную сумку — "моя очередь нести, Олеж, полпути уже прошли" — и довольно щурится на солнце. Из-за мексиканской погоды он усыпан веснушками, да и вечно бледная кожа наконец покрывается лёгким, едва заметным загаром. Большее не позволяет spf — Серёжа быстро обгорает, поэтому без защиты вообще на улицу не выходит.

Погода, несмотря на время года, радует. Серёжа, если честно, успел уже почти потеряться в этих месяцах — держится только за мысль, что у Олега скоро день рождения — но столь рано на пляжи ходить он точно не привык. Он и в целом-то к пляжам не привык, если быть до конца честным — пока другие миллиардеры загорали где-нибудь на Бали, Серёжа едва ли выбирался поглазеть на Финский залив, а затем полз обратно в офис. Он всегда был трудоголиком. Человеком, видевшим своё предназначение в том, чтобы быть полезным. А получилось... ну, что получилось, то получилось. Неважно.

— Молчишь долго, — подмечает Олег. Серёжа и поспорить не может — и правда долго. Лишь вздыхает и отводит взгляд.

— Ты скучаешь по Петербургу? — вдруг зачем-то спрашивает Серёжа.

— Так и знал, что не просто так молчишь. Если честно, то... Сложно сказать.

И правда сложно. У Олега с детства нет никаких привязанностей к местам — это больше по Серёжиной части — только к людям. К человеку, одному, конкретному. После детдома привязанность к месту кажется ему чем-то совсем уж глупым; всё, что ты имеешь, ты можешь потерять в следующую же секунду в случайном пожаре. Главное — это то, с кем ты от него спасёшься. Так и с Питером — город замечательный, и Олег его очень трепетно любит, но не за архитектуру и её историческую ценность, а потому, что Серёжа в Питере светится, как начищенный пятачок, и улыбается ярче солнышка.

— А почему ты спрашиваешь?

— Просто, — Серёжа мнётся и поправляет съехавшие на кончик носа солнцезащитные очки, но из-за сумки получается не до конца.

— Давай уже, — Олег тянет на себя сумку, но Серёжа обиженно зыркает из-под шляпы.

— Очки поправь лучше. Я не настолько беспомощный.

Олег покорно кивает, поправляет очки, заправляет за ухо прядку уже прилично отросших рыжих волос, и Серёжа смущённо отворачивается. Олег думает, что хотел бы знать, что происходит в этой голове, но, увы, ему туда не забраться. Там есть место только для одного. Точнее, для двоих. Кстати, про второго...

— Птицы давно не видно.

Олег говорит это просто, как утверждение, точно не ждёт ответа. Он и вопроса-то как такового не задаёт — боится, не знает, как отреагирует Разумовский. С тех пор, как они приехали сюда, Птица вылезал ещё несколько раз, и это были... Неловкие несколько раз. Точно просыпаешься наутро после шумной тусовки и смотришь на случайного собутыльника, с которым вы, сбежав от надоевшей толпы на балкон, по пьяни слишком многое друг другу рассказали и понадеялись больше никогда не увидеться.

В первый раз Птица пытался извиниться, Олег даже не до конца понял, за что — и делал он это в своей дурацкой манере — но выходило просто ужасно, поэтому он позорно сбежал. Во второй всё пошло чуть лучше. Они даже перекинулись парой фраз, но всё оставшееся время Птица просто провтыкал в ноутбук, а в кровать к Олегу вернулся уже Серёжа. К чему Птица вообще тогда объявился — остаётся загадкой для него до сих пор.

— Это тебе не видно, — пожимает плечами Серёжа. Дальше в тему он предпочитает не углубляться.

— Он сейчас нас слышит?

— Ну, он почти всегда слышит, — нехотя тянет Серёжа. Олег понять не может: ему неприятны эти разговоры, что ли? Наверное, давно бы уже сказал, если бы было так. Но затем Серёжа едва заметно усмехается, и Олег расслабляется: всё нормально, значит.

— Что? — с лёгкой улыбкой спрашивает Олег.

— Ты его так впервые назвал. Ну, вообще впервые. Обычно ты говорил просто "он", и всё.

— Не так-то просто начать называть человека Птицей, — оправдывается Олег, но Серёжа, сквозь стекла очков вглядывающийся в его глаза, наконец заливисто смеётся.

— Ну да, наёмники-то друг друга все по именам зовут. Не верю, что тебя никто Волком не называл.

— Не называли, вроде, — пожимает плечами Олег. — Но по именам единиц звали, да, тут ты прав.

— Я могу спросить, как тебя называли? — любопытствует Серёжа, и слава богу, что Олег не видит, как блестят его глаза.

— О боже, нет.

— Как хочешь.

Олег уже было открывает рот, чтобы начать оправдываться, дабы не обижать Серёжу отказом, но тот и слова ему вставить не даёт. Улыбается слишком довольно и загадочно — теперь-то уж точно не обижается — и впихивает Волкову в руки сумку:

— Хотел нести? Пожалуйста. А теперь догоняй! — и пускается в бег. Олег хрипло смеётся — Серёженьке за тридцать, но в где-то глубоко в душе, кажется, по-прежнему не больше пятнадцати. И Олег, лишь улыбнувшись своим мыслям, устремляется за ним. Пусть хотя бы на минуту им обоим будет по пятнадцать.

В будний день с утра народу на пляже не особенно много, и это играет им на руку; несмотря на то, что Мексика — в целом страна довольно толерантная, а их штат — тем более, к каким-то открытым прилюдным действиям они так и не сумели привыкнуть. Слишком много времени прожили в России, прячась по дворам и парадным, чтобы просто друг друга за руку взять, и то никогда гарантии не было, что кто-то невовремя не выйдет покурить.

Олег сразу уходит купаться, а Серёжа, не торопясь, расстилает плед и достаёт книгу, стаскивает шляпу и ложится, подминая под голову сумку. Читать на пляже, может, и не особо удобно, но Серёже так спокойнее, чем просто лежать и ждать Олега, о чём-то думая. Впрочем, почитать у него всё равно не выходит, потому что стоит ему улечься и попытаться вспомнить, на какой странице он остановился, как над ухом раздается вкрадчивый голос.

— А чё он про меня спрашивал?

Серёжа подскакивает на месте и роняет книгу на лицо. Птица сидит рядом, наклонившись к его уху, и взволнованно смотрит на него.

— У него спроси, — бурчит Серёжа. — Соскучился, ему давно нервы на вилку не наматывали.

— Не хочу я у него спрашивать.

— Ничем не могу помочь, — Серёжа отворачивается от него и снова утыкается в книгу, но читать уже не может — пристальный взгляд мешает.

— Серё-ё-ёженька.

Серёжа жалеет, что не матерится. Сейчас очень хочется.

— Что? Перекинься, пожалуйста, мне даже смотреть на тебя жарко.

Птица что-то бубнит себе под нос, но довольно быстро принимает чуть более человеческую форму. Серёжа кивает и садится на покрывале, двигаясь немного в сторону, и вставляет в одно ухо наушник. Птица, наблюдая за его махинациями, лишь хихикает.

— Будешь смеяться — поменяемся и это, — Серёжа кивает на наушники, — будет уже твоей проблемой.

— Не зли-ись, — тянет Птица и приобнимает Серёжу за плечи. — Ну, Серёженька.

— Успокойся только, ладно, я спрошу, — вздыхает Серёжа. — Не могу только понять, почему ты не хочешь сам с ним разговаривать. У вас же всё нормально было.

Птица прикусывает губу и поднимает глаза куда-то к небу. Было, да. И, возможно, было бы дальше, но Серёжа...

В его пока ещё слабом эмоциональном восприятии мира их с Серёжей равноправное сожительство никак не укладывалось. Не то, чтобы они когда-то это обсуждали: он просто знает, каково это — оставаться задвинутым куда-то глубоко, пока полноценную, яркую жизнь живёт кто-то другой. Знает и никогда не позволит там оказаться Серёже, потому что Тряпке такое перенести будет куда сложнее, чем ему самому.

И ему правда было тяжелее: Птица чувствовал это каждой клеткой своего-не-своего тела, когда владел им полноценно. Поэтому занять эту позицию добровольно — единственное правильное решение. Решение, о котором Серёжа никогда не узнает.

— Ладно, храни свои секреты дальше, — ведёт плечами Серёжа, высвобождаясь из хватки цепких рук, — все от меня сегодня что-то скрывают.

Птица уже хочет что-то возразить, но видит, как возвращается Олег, и просто ложится рядом с Серёжей, который, вытащив из уха наушник, снова делает вид, что заинтересован какой-то местной литературой.

— Сразу чувствуется, мокрой собакой запахло, — комментирует Птица, когда Олег приземляется рядом с ними и едва ощутимо касается губами виска Серёжи. С его волос капает вода, и Серёжа снова сворачивает книжку, чтоб не намочить.

— А что ты ему на день рождения подаришь? — точно специально тянет на ухо Птица. Серёжа отмахивается. — Скоро уже. Сколько осталось, дней... Пять?

— Sept, — невозмутимо бросает Серёжа, не сводя взгляда с Олега.

— Ну семь, какая разница? Мне и не положено знать, не я с ним встречаюсь.

Олег зависает на пару мгновений, не сразу понимая, что обращаются не к нему. Затем осторожно уточняет:

— Он здесь?

— Ага, Волан-де-морт, — фыркает Птица.

— Я не читал Гарри Поттера, — шикает Серёжа.

— Я читал.

— Да. Здесь, лежит, выводит меня, — усмехается Серёжа, тыкая пальцами куда-то под рёбра расслабившегося и разомлевшего на солнце Птицы. Тот подскакивает и прыгает на Серёжу сверху, кусая за голое плечо. — Отстань, здесь люди и они странно смотрят.

— Волков — это разве люди?

— Тут помимо него люди, — возражает Серёжа, но довысказать свою претензию не успевает — его глаза едва заметно закатываются, а пальцы, чтобы сохранить равновесие, впиваются в плед и спину сидящего рядом Олега. — А тебе нравится наблюдать за нами, да, Олег? Сказал бы раньше, я бы, глядишь, придумал чего.

Олег на такую наглость даже отреагировать не успевает, а Серёжа снова дёргается и смущённо смотрит на него.

— Прости за это.

Волков только отмахивается, мол, нормально, я привык, затем задумывается над чем-то, попутно перебирая пальцами серёжины волосы, и, наконец, выдаёт:

— А ты можешь его позвать? Ну, ненадолго. Скажи, что он мне ещё танец должен.

— Что?

— Скажи-скажи. Он поймёт.

Серёжа неуверенно кивает и виновато улыбается Птице. Птица в ответ закатывает глаза, мгновенно перехватывает контроль и хватает Волкова за плечо.

— Не смей, — шипит он.

— Да успокойся ты, бешеный. Что не сметь?

Птица так же резко отстраняется, одёргивает майку, но смотрит по-прежнему недобро. С его головы слетают очки, падая рядом с шляпой, и его тело, кажется, сейчас разорвется от переполняющей его злобы.

— Поверить не могу, что мне приходится объяснять это тебе. В каком бы мирке ты ни жил, Олег, во... кхм, взаимоотношениях такого рода третий всегда будет лишним. И не смей даже на секунду заставлять Серёжу думать, что лишний здесь он. Мы оба знаем, что это не он.

— Почему кому-то обязательно нужно быть лишним?

— Потому что ты тупой, Олег. Всё, со следующей минуты он будет нас слышать, так что следи за базаром.

Они резко отодвигаются друг от друга. Птица смотрит на воду, волнами набегающую на берег. Будь он философом — обязательно сказал бы какую-то умную мысль, потому что место-то весьма вдохновляющее. Но он, к счастью, не философ, не писатель, не поэт, а потому просто бездумно смотрит на водяную гладь.

— Знаешь, не один ты его любишь. И заботишься о нём не только ты.

— Олег, бога ради, — вздыхает Птица.

— Можешь отрицать сколько угодно. Это никак не изменит твоего отношения к Серёже. И ко мне.

Олег любуется резко сменившимся выражением на родном и любимом лице. При Серёже возмущаться не посмеет — точнее, легко мог бы, но сегодня не станет из принципа. Последняя фраза, кажется, бьёт куда-то поддых, но он, лишь сжав зубы и воткнув в собственную ладонь короткие ногти, цедит:

— О чём ты хотел поговорить?

Олег мягко разжимает пальцы чужой руки и тут же отпускает. Птица смотрит на него с немым "да где ты научился этому всему, поганец, тебя ведь явно не в армии учили людей любить?", но вслух ничего не произносит. Молчит.

— Ни о чём. Просто давно тебя не видно, хотел спросить, как ты.

— Как подросток, который поступил туда, куда сказали родители и предал свою мечту, — Птица грустно усмехается, и это почти откровение.

— Звучало бы печальнее, не знай я, что твоя мечта заключается в том, чтобы "очистить город" путём сожжения тебе неугодных.

Птица не отвечает, а спустя пару мгновений на Олега и вовсе смотрит растерянный Серёжа. Олег ругается — то ли на Птицу, то ли на себя самого, то ли на ситуацию в целом — и прижимает к себе Серёжу. Разумовский лишь отпихивает его, смеясь.

— Оле-ег, ты мокрый, — и ни слова о произошедшем. Они оба устали обсуждать выходки Птицы. Они того не стоят.

— Ах так, значит? — в глазах Олега вспыхивают задорные огоньки, и он, поднимаясь на ноги, сначала утягивает Серёжу встать вслед за ним, а потом и вовсе перекидывает через плечо и тащит в воду. Серёжа лишь брыкается для вида и смеётся, понимая, что домой пойдёт в мокрой майке, но не жалеет. Совсем не жалеет.

Никого из них не волнует, что они ведут себя, как дети; Олег и вовсе, глядя на уставшего, но счастливого Серёжу, который, накупавшись, растягивается на пледе, как большая кошка, думает, что им давно стоило сделать что-то подобное. Выбраться куда-то вместе, не стесняться вести себя глупо, много смеяться и украдкой целоваться, всё ещё оглядываясь по сторонам и не веря, что можно не прятаться. Хватит с них стереотипов — Серёжа, когда выбрался в кафе с ноутбуком как-то на неделе, и так уже наслушался про "русскую мафию". А тут всё ещё веселее — в России только гетеро.

— Что выдаёт в нас русских? — однажды спрашивает Олег, когда они в очередной раз слышат на улице бред про какого-то президента и чьи-то выборы.

— Не знаю даже, — сомневается Серёжа, — может быть, мой акцент, может, то, что ты вообще на их языке не говоришь, а может, то, что мы между собой на русском трындим, не затыкаясь.

Олегу, честно, не по себе даже. Они всё ещё в розыске, а рыжий русский в глаза бросается чуть сильнее, чем хотелось бы. Серёжа фыркает в ответ, как самый настоящий лис, и говорит, что искать их, наверняка, уже давно бросили. У них таких "в международном розыске" не один и не два, всех запомнить — с ума сойти можно, а Серёжа, хоть его индекс популярности и выше, чем у первых лиц, личность уже давно не особо медийная. По паре репортажей его запомнить так, чтобы потом случайно увидеть на улице и сдать интерполу — это что-то немыслимое. Олег хмурится и думает, какова вероятность узнать на улице международного террориста. Недостаточно маленькая. По крайней мере, на это хочется надеяться.

Серёжа тыкается носом в его руку и мурлычет — ну точно кот почти:

— Домой пойдём?

— Я думал, мы на бар хотели.

— Не-е-ет, я сегодня — точно нет.

— Серёж, пить одному — это уже алкоголизм.

— Кто сказал, что ты один пойдёшь? — Серёжа хитро улыбается. Не знай Волков его, как облупленного, решил бы, что идти запрещает. Но лис что-то задумал, и его сейчас просто разрывает от гениальности своей же идеи.

— А с кем?

— Видимо, со мной.

Интонация неуловимо меняется, и Олег поднимает глаза, чтобы убедиться: на него смотрит Птица.

— Не смотри на меня так, — на всякий случай говорит Птица, — это не моя идея, и я сам едва ли рад.

— Я не против твоей компании, — спокойно говорит Олег. — Если ты поможешь мне собрать вещи.

Оба смотрят друг на друга абсолютно глупо и в унисон смеются, падая на песок.

— У тебя такая интонация, будто собаку дрессируешь, — отсмеявшись, выдыхает Птица.

— Птиц тоже дрессируют, — с видом эксперта тянет Олег, — но здесь, скорее, объясняю трёхлетке простые истины.

— Иди ты, — наигранно бурчит Птица и понимает, что напряжение между ними наконец точно куда-то бесследно исчезает. И дышать становится куда легче.

— И вот стоило выёбываться?

— Стоило. Вдруг расслабишься.

До места они идут молча — точнее, Олег идёт просто чуть впереди, потому что Птица жалуется, что не знает дороги, а ещё устал и хочет пить, а поговорить так не особо получается. Благо, идти совсем немного. Олегу кажется, что за восемь месяцев они обошли не только город, но и почти всю Мексику. Это, конечно, невозможно, но ощущение складывается именно такое.

— Название дебильное, — наконец вставляет свои пять копеек Птица.

— Переведи, — кивает Олег.

— "Белый змей", — и смеётся, как шестиклассник над словом "многочлен". Олег отмахивается и идёт напрямую к барной стойке.

Он знает, как много здесь может быть народу, но в будний день тут почти пусто. На самом деле, Олег не удивился бы, даже если бы здесь было закрыто — но нет, за столиком (кто вообще сидит в барах за столиками? Атмосфера же теряется!) уже расположилась шумная компания, кажется, празднующая чей-то день рождения.

Олег заказывает пиво, Птица тыкает в какой-то труднопроизносимый коктейль с текилой — как обычно, понтуется. Олегу с ним пить больше не страшно, но и к чему это приводит, он тоже помнит.

— Здесь красиво, — наконец комментирует Птица, немного помолчав. — Хотя телевизор я бы вон туда перевесил, а сюда... Чёрт, никогда бы не подумал, что в мексиканских барах тоже висят дурацкие телевизоры с музыкальными каналами. Думал, это чисто наша фишечка.

Олег понятия не имеет, что отвечать. Но отвечать надо — это Птица так специфично диалог завязать пытается. Иначе не умеет.

— В тебе умирает дизайнер, — хмыкает Волков. — Кто знает, потянуло ли бы тебя программировать, если бы не Серёжа.

— М-м, сложно. Мне нравится, но не настолько, чтобы этому жизнь посвящать. Хотя, я, наверное, так абсолютно про всё сказать могу. А ты бы куда пошёл, если бы перепоступал сейчас?

Олег понимает, что об этом абсолютно не думал. "Кулинарный техникум" для бывшего военного звучит абсурдно, да и в целом это глупо, наверное. С тех пор, как он ушёл с экономического, он особо ничем в области науки и не интересовался; он, несомненно, совсем не глупый, он стратег и логик, но выбрать какую-то специальность...

— Наверное, не поступил бы и ушёл в армию. Как и сделал в итоге. Я не вижу себя в другом месте.

— Ограниченно смотришь, — печально качает головой Птица, — ты многое можешь, Волче, и, будь у тебя возможность...

Он не договаривает, допивает коктейль и упирается взглядом в совершенно неуместно висящий телевизор. Олег думает, что он и так сказал уже слишком много, и, если похвалит его ещё хотя бы раз, то, наверняка, просто разорвётся.

— Олег, я хочу возродить Чумного Доктора.

Волков давится пивом.

— Ты знаешь, что я по этому поводу думаю, — откашлявшись, произносит едва слышно он.

— Я... Читал новости, — нехотя говорит Птица. Олег кивает, мол, слушаю, и презрение к идее куда-то поглубже внутрь прячет. — Я не могу просто сидеть и ждать, Олег. Они переделали очередной исторический памятник в блядскую Пятерочку, понимаешь? Хуй бы с ними, с казино и отелями, в Пятерочку! Это невозможно уже!

Олег осторожно придерживает его за плечо, чтоб со стула не свалился, активно жестикулируя, и склоняет голову набок.

— Так вот почему Серёжа меня про Питер спрашивал.

— Да, — сознается Птица, тут же успокоившись. — Мы с ним обсуждали.

— К чему пришли?

— К тому, что нужно поговорить с тобой.

Олег хмыкает. Ну да, этот тандем такого в голове нарешать может, что мало не покажется, а расхлебывать-то, как всегда, Олегу, поэтому он-то точно должен быть в курсе всех их не-злодейских планов.

— Замечательно. То есть ты уверен, что тебе это нужно?

— Угу.

— Смотри. Главное — это чтобы неугодный человек, сделавший плохое зло, умер, или чтобы ситуация не повторилась?

Птица морщится и от Олега отворачивается. Снова разговаривает с ним то ли как с маленьким, то ли как с умалишённым.

— Второе, — бросает наконец он.

— Нужен ли в такой ситуации самосуд?

— Если государство не реагирует, то да. Это даже Серёжа так сказал.

— И чем ты тогда лучше?

— Ничем, просто восстановлю справедливость.

— И глупо попадёшься в костюме с огнемётами.

Птица не понимает: Олег то ли правда хочет помочь, то ли просто откровенно издевается. Он не удивился бы ни тому, ни другому исходу.

— Посмотри на себя. Исправление важнее, чем наказание. А ты не даёшь этим уродам — или как ты их там называешь — даже попытаться исправиться.

— Мёртвым людям, которых сбивают на пешеходках дети богатых папочек, по барабану на их исправление.

— Мёртвому мне было бы тоже по барабану на твоё исправление, — отрезает Олег, но тут же приходит в себя и тревожно оглядывает Птицу. Тот лишь молча проглатывает очередной выпад в свой адрес — неужели и правда стал сдержаннее? — Прости.

— Заслужил, — так же резко отвечает Птица. — Я хочу Чумного Доктора без убийств. Который накажет, но даст возможность всё исправить. А потом уже, если исправиться не захочет, то... Посмотрим, в общем.

Олег задумывается. У них давно уже пропала мораль в её привычном понимании, и сейчас он в этом убеждается особенно отчётливо: в идее бить плохих людей он почему-то не видит ничего плохого. Сжигать заживо — да, звучит ужасно, даже мурашки по коже, но бить... Олег будет просто лицемером, если будет такое порицать. Учитывая его-то род занятий и бывшую — уже — профессию.

— Допустим. От меня что нужно?

— Помочь мне, естественно. Хотя бы с тренировками. Я никогда бы не доверил кому-то другому такое, уж прости.

— Ты знаешь не меньше теории, чем я. Я наблюдал за тобой в действии, и это было красиво, — бормочет Олег. — И, надо признать, эффективно. Кроме того, я никогда не...

— Ой, не волнуйся, я буду нежен, — смеётся Птица, специально не позволяя Олегу договорить и вздрагивает, явно получая пинок внутри головы, — расслабься, я про технику боя. Всё сделаем аккуратненько.

— Ты же не примешь мой отказ, да?

— Приму, почему нет. Тогда я сделаю всё сам. Точнее, с Серёжей, но... Его я стараюсь не впутывать тоже. Мои дела и мои амбиции.

С улицы раздается громкий хлопок. Затем ещё один. И ещё. Олег и Птица неосознанно хватают друг друга за руки и сталкиваются испуганными взглядами — кажется, где-то открыли стрельбу.

— Фейерверки, — на ломаном английском поясняет бармен.

— Тупые фейерверки, — зачем-то приговаривает вслух Птица — то ли для себя, то ли для Олега, но руки не разжимает.

Оказывается, они и не заметили, как стемнело, а в бар заметно подтянулся народ. Темнеет здесь рано — закат чуть раньше семи, а после семи довольно быстро опускается темнота. Время до заката вообще пролетает незаметно. Особенно сегодня.

— Ты уверен, что тебе это нужно? Что это не просто минутная хотелка стать хорошим? — как можно более ровным голосом спрашивает Олег, и, наконец, выдыхает. Птице кажется, что пару минут до этого он вообще не дышал.

— Уверен больше, чем в чём-либо на свете.

— Тогда я в деле.

— Тогда за нас. И за то, чтобы кроме нас в этом тупом баре никто не знал русский, пока мы обсуждаем здесь такие темы, — усмехается Птица и опрокидывает в себя уже неизвестно какой по счёту коктейль.

— За нас, — глухо вторит Олег и разворачивает его лицо к себе, положив руку на щёку.

— Это тебе к Серёге, — отшучивается Птица.

— Да? А то, как твоё сердце бьётся, говорит об обратном.

— Это его сердце, — бубнит Птица, скидывая с себя чужие руки, и, обхватив Олега за ворот футболки, притягивает к себе уже сам. — Тащи сюда своё тупое лицо.

Птица то ли кусает, то ли целует — неумело, но так уверенно и нагло, что почти всё компенсирует; Олег его лёгким нажатием на плечи тормозит и, не дав отстраниться, целует сам — медленно, почти учит. Птица же не умеет так, чтоб не больно — в нём это заложено, он не виноват, что наделён именно этими качествами. Эта личность не создана, чтобы любить, и любые проявления Тряпкинских корней он всегда выжигал из себя силой. Когда говорил, что они становятся одним целым — подгонял Тряпку под себя, а не себя под него. Потому что все эти его чувства это жалко, мерзко и почему-то до одури больно.

Сейчас — не больно.

Когда они порывисто отстраняются друг от друга, у Птицы сердце стучит где-то в ушах. Кажется, они целуются посередине бара с тупым названием "Белый змей". Кажется, их замечают. Кажется, им даже свистят и хлопают. Кажется, они снова привлекают к себе абсолютно ненужное внимание. И совершенно точно снова получат от Серёжи, потому что жизнь их совершенно ничему не учит.

— Когда-нибудь ты сделаешь это на трезвую голову, я верю в тебя, — усмехается Олег. — А сейчас пошли, они про нас скоро забудут.

На улице свежо. Прохладный ветер обдает горящие от смущения, алкоголя и духоты бара щёки, почти обжигает, но это даже приятно.

— Будто с выпускного сбегаем, — шутит Олег. Птица не отзывается, просто идёт рядом, так близко, что его волосы почти касаются олеговых плеч, и молчит, что-то переосмысливает, наверное.

Олег почти смиряется, что он больше ничего за вечер не скажет — у Птицы есть дурная привычка за проявление "слабости" себя и всех вокруг наказывать, но он вдруг бормочет едва слышно:

— Простишь меня?

— За концерт в баре? Хуйня. Мы и лучше можем.

— Нет, — уклончиво отвечает он, затем выдыхает, жмурится, собирается с мыслями. — За всё, что раньше было. Ну, вот это вот.

— Я тебя давно простил. Но если тебе это так важно, то да. Прощу. Но танец ты мне всё ещё должен.

Птица рассеянно кивает, и тут же на Олеге повисает довольный Серёжа.

— Пообща-а-ались, смотрю. Язык общий нашли.

— Ага, не спрашивай только, чей и в каком рту, — смеётся Олег.

— Меня так сможешь?

— Тебя — да без проблем, — кивает Олег и чмокает Серёжу в щёку, — но сначала ужин.

— Ты всё ещё ведёшь себя так, будто меня лет на тридцать старше, — Серёжа несильно толкает его ладонью в плечо, но тут же поддаётся. — Ужин так ужин.

Когда они ложатся спать, Серёжа, как обычно, возится минут десять, пока, наконец, не укладывается удобно в совершенно немыслимой нормальному человеку позе. Потом молчит минуты три, потом шёпотом спрашивает:

— Олег, спишь?

— Нет.

— А мы в Питер когда?

А в Питер неважно, когда. Важно с кем.

— Не знаю. Разберёмся. Нужно всё спланировать, собраться.

— Но мы же уже точно-точно вернёмся?

— Точно. Спи.

Серёжа мечтательно прикрывает глаза. Наконец-то они обо всем договорились. Наконец-то он вернётся домой. Наконец-то вокруг него — и внутри — такая гармония, о которой он не мог даже мечтать. Сегодня обнимают с двух сторон уже его, и, хотя Олег этого, конечно, не узнает никогда, но Серёжа-то чувствует, как Птица свою руку кладёт поверх его руки.

На полке снова сурово тикает счётчик. Только на этот раз Серёжа запрограммировал его так, что вместо цифр он показывает ебаную бесконечность. Бесконечности на троих наверняка будет даже мало.

— А на день рождения-то ему что подарим? Запонки — несолидно, — в полусне вдруг бормочет Птица. Серёжа легко усмехается.

— Спите, — снова шикает Олег, но улыбки сдержать не может. — Вы мне там в любви признаётесь или хуями кроете?

И смеются, счастливо, заливисто, искренне.

Впервые за несколько лет все трое спят без кошмаров. Впервые, но явно не в последний раз. Ведь дальше — весна, дурацкие утренние поцелуи и вечерние сказки на ночь. А дальше — Питер, и совершенно новая, почти незнакомая жизнь...

И дурацкий, но такой ценный ворчащий на полке счётчик, который больше никогда не остановится.

fin.