Савада нанёс последний штрих на картину. Прошло больше месяца с собрания, но из-за подработки, учёбы и тренировок Реборна уделять время рисованию удавалось не всегда, а хотелось всё сделать в лучшем виде. Он обещал. Не Кёе. Себе. И вот картина была готова. Изображены на ней были мужчина за сорок с проседью в волосах и пламенный лев — иллюстрация к книге дорогого друга. Так вышло, что они взаимно вдохновили друг друга, не ведая ничего о том.

Мужчина был мрачен, смотрел уверенно вперёд, поглаживая огненную гриву. Одет был в белую рубашку, коричневые брюки и жилет. Из правого кармана брюк была видна деревянная ручка, но лишь читавшие книгу могли понять, что то был мастихин. Зверь же словно вышагивал вперёд, оценивая жертву по ту сторону картины, явно не представляющую особой угрозы. Смотрел с презрением, не скалясь, но острые зубы насыщенного оранжевого цвета были видны без того. Савада потянулся к нему, к верному другу и товарищу, но вовремя одумался: краска ещё не высохла.

— Томосетсу Тайнодачи? — послышался девичий голос.

Савада обернулся. Не резко, чужое присутствие в мастерской или возле неё его уже давно не удивляло, а теперь, когда он стал отращивать волосы, поклонниц собираться стало ещё больше. Однако ту девушку, что стояла в дверях, он увидеть никак не ожидал.

— Хана, верно?

Она никогда раньше не заглядывала в мастерскую, зато её подруга не упускала шанса зайти и постоять над душой. В этот раз подруги не было на горизонте. Да и время было уже довольно позднее по школьным меркам. Солнце в октябре садилось рано, потому естественный свет постепенно начинал покидать улочки города.

— Мне пришлось задержаться, а одной идти не хочется. Ты ещё надолго думаешь задержаться?

— Нет, — помотал он головой, — уже закончил.

Хоть город тихим был, школьницам в одиночку по вечерам гулять не стоило — Савада это понимал. Понимал он также, что интересен был девушке во вполне определённом и очевидном смысле. Попытки оградить себя от всякой романтики, от лишних друзей, коих уже набралось без его воли немало, лишь подогревало интерес большинства юных особ школы. На грубости снизойти Савада не мог: не видел в этом чести. Потому попросту старался максимально игнорировать происходящее вокруг него, если оно не касалось Реборна или Кёи и его заманчивого пламени.

— Насколько нам по пути? — холодно спросил Савада, но и этого хватило, чтобы девушка буквально засияла от счастья.

— До т-третьего поворота, — слегка заикаясь поначалу, затараторила она. — Там немного останется, смогу дойти сама.

— Можешь идти рядом, — дал дозволение Савада. И для него «рядом» не означало «вместе». Хотел бы он и до девушки эту мысль донести.

Хана шла молча, обожая взглядом. Её некрикливость, отсутствие попыток выделиться, порой привлекали, особенно на фоне везде мельтешащей подруги, Кёко. Будто бы она была чуток взрослее своих лет. Но влюблённость отупляла, а близость объекта обожания вовсе уничтожала остатки разума. Оттого её поведение у мастерской развеяло ощущение этой взрослости — она вновь стала обычной девочкой-подростком. Чем ближе подходили к заветному повороту, тем больше нервничала Хана. Не сдержала она своё женское любопытство, подкалываемое ревностью:

— Девушка, которую ты всё время рисуешь, кто она? Возлюбленная? Твой идеал?

— Лишь призрак прошлого, — не думая, ответил Савада, мрачнея, вынуждая тем самым девушку снова замолчать. Ненадолго.

— С-спасибо, — напомнила она, что совместный путь закончился. В тиши и раздумьях пролетел незаметно. — Ты… Ты мне очень нравишься! — выпалила она на выдохе. — Ты всегда выглядишь таким решительным и взрослым, умным и сильным! Ты идеал любой девушки! Пожалуйста, дай мне шанс, встречайся со мной!

«Взрослым? — задумался Савада. — Да, верно. Тогда я тебе совсем не по годам».

— Прости, не могу ответить взаимностью.

В его глазах не отображалось ни единой эмоции. Ни её чувства, ни его отказ не значили ничего.

— Я… Я недостаточно хороша для тебя, да? — решила девушка. — Конечно же, ты же идеал, — опустила она голову. — Я стану лучше, — пообещала твёрдо. — Я стану гораздо лучше, чтобы ты смог меня полюбить!

Савада только слегка усмехнулся, беззлобно.

— Стань лучше. Но не для меня. Для себя.

Хотел он отвадить от себя девушку, но, уходя, не оборачиваясь, не заметил, как своими словами лишь подогрел в ней интерес и решимость.

Ко всем окружающим в школе девушкам Савада не мог относиться иначе, кроме как к детям.

«Быть может, будь Хана постарше… Встреться мы, когда уже оба были взрослыми, могло бы что-нибудь получиться? — всё же посещали абсурдные мысли. — Смогу ли я полюбить ту, которая взрослела на моих глазах?»

Со своей первой — и единственной — любовью в прошлой жизни Савада взрослел вместе. Но в том-то и дело, что вместе. Здесь же взрослеть предстояло только Хане, а Саваде оставалось, не меняясь в душе, следить за ней со стороны. Так он считал. И не хотел этого.

«Наверное, будет проще и вернее найти кого-нибудь на работе».

Первая любовь. Самая сокровенная. И разрывающая сердце…

* * *

Его подобрали странные люди. Голодного, но продолжающего рисовать. Рядом с кривым мольбертом, но хорошими для него холстом и красками, лежала жестяная банка гуталина с затёртой щёткой. Рисунки, несмотря на поразительное качество, практически не приносили денег, но рисовать на краденные мальчик принципиально не хотел, потому зарабатывал, чистя обувь богатым. А вот еду воровал без зазрения совести. Странные люди предложили ему хорошую жизнь за его художественный талант. Пообещали, что смыслом его жизни станет рисование. Не свободное, предупредили сразу. Зато в тепле, уюте и сытости. А мальчику ничего другого и не надо было. Два года назад он уже потерял всё. Рисование — всё, что у него осталось. То, за что он держался, чтобы не сдаться и не упасть без сил под каблуки обуви, которую так усердно чистил. Просто сдаться и исчезнуть — тайно мечтал он. И только запах красок, плавные движения кистью по холсту отгоняли мысли, которые он так презирал — самоубийство. Он презирал отца, покончившего с собой из-за трудностей, и не желал всем сердцем уподобляться ему.

Мальчик был десятым в подпольной студии. Художники разных возрастов, независимо от пола, трудились в одном помещении, подвале галереи. В подвале, переделанном под целый жилой этаж в несколько комнат разного назначения. Владельца практически никогда не видели, только руководителей и организаторов. Посредников между загнанными голодом и безысходностью талантами и одним из богатейших людей в городе.

Копировать известные картины — такова была задача всех продавших себя за простейшие и естественные блага. Поначалу мальчику было непривычно подстраиваться под чужой авторский стиль, но организаторы делали ему поблажки. Как и всем новичкам, по словам какого-то старичка, чьё имя мальчик не удосужился запомнить. У нанимателя глаз был намётан, дар и потенциал определял едва ли не интуитивно. И давал задачи, соответствующие способностям. Спали и ели добровольные рабы там же в подвале, в соседних помещениях. Рабы… Однажды попав в ловушку, они были заперты в ней навсегда. Там мальчик провёл ещё два года своей тяжёлой жизни. Он ни о чём не сожалел. К строгому режиму привык быстро.

На третий год старик, что пытался когда-то рассказывал ему о здешних устоях, умер. На его место быстро нашли другого художника. Девочку пятнадцати лет. Красивую, ухоженную. Совсем не подходящую этому месту. Русые кудрявые волосы словно недавно были криво обрезаны. Болотно-зелёные глаза смотрели решительно, но губы подрагивали в вымученной улыбке.

— Тебе здесь нравится? — однажды спросила она у мальчика — самого молодого из присутствующих. И, вероятно, самого талантливого.

— Почему ты здесь? — не ответил он. Она же лишь отвернулась, вновь скривившись в болезненной улыбке.

Их поставили рядом. В обязанность мальчика добавили следить за исполнением работы новенькой. Выказали ему доверие, хотя негласным правилом предыдущий новенький следил за ныне новоприбывшим. Так следили и за ним, но он не подавал причин вмешиваться в процесс. Пришлось вновь контактировать с кем-то, кроме нанимателя. Пришлось разговаривать, слушать, наблюдать и отвечать. Привыкать. И замечать за собой, как нежная улыбка, обращённая только к нему, вызывала нежелательную краску на его лице.

— Мне здесь нравится. — Девочка давно успела позабыть о своём вопросе за месяцы, проведённые под землёй. — Теперь ответь, как здесь оказалась ты?

Долгое время она пыталась разговорить мальчика, но удавалось только общаться с пожилой художницей: взрослых мужчин девочка опасалась. И вот впервые мальчик заговорил сам, что подарило ей надежду. И ответить хотелось честно, пусть давались слова тяжело.

— Мама… — вновь исказив милую улыбку, заговорила она, — была художницей. Известной. Пока не сошла с ума. Покончила с собой, — сглатывала она чуть ли не после каждого предложения, вдыхала нервно воздух, стараясь не дрожать. — Долги… накопились. И я… Я была одна. Ничего не оставалось. Пока меня не нашли…

— Ты продавала своё тело? — попал в точку мальчик. Он видел на улицах продажных женщин. Отчаявшихся. Дешёвых, на которых всегда находился спрос. Порой прямо на улице в переулке.

После разговор не шёл, но девочка всё также улыбалась ему, плавно двигая кистью по холсту. Она плохо владела мастихином, но кистью управлялась едва ли не божественно. И её руки… Мальчик не сразу поймал себя на мысли, что не мог отвести от них взгляд. Нежные, изящные, с длинными тонкими пальцами. Ловкие. Красивые. Ему нравились её руки и улыбка. Затрагивали что-то глубоко в душе.

Так бы они и жили в блаженном заточении, не ведали проблем внешнего мира, голода не знали, росли бы, дыша лишь своим ремеслом, не забывая познавать друг друга и пытающуюся обратить на себя внимание несмелую любовь. До тех пор, пока мальчик не увидел его. Вернее, пока не услышал. Голос владельца галереи, соизволившего спуститься к смердам, не стоящим его внимания. Показался он смутно знакомым и странным: виной тому был откусанный кончик языка. Мальчик стоял достаточно близко, чтобы разглядеть шрам на руке. Той самой, которую проткнул когда-то старший брат — слишком много для совпадения. Сомнений не было — это он. Он! Впервые за долгое время в мальчике закипела ярость, едва не лишая воли.

«Убить! Убить! Убить!» — только и пульсировало в голове.

И если бы не девочка, вставшая перед ним, в тот день мальчик лишился бы жизни. Словно поняв всё по глазам, во что верилось с трудом, девочка кивнула, шепнув:

— Я постараюсь помочь. Только пообещай, что мы сбежим отсюда вместе.

«Сбежим?»

Мальчик не думал бежать. Не задумывался о том, что будет после того, как он доберётся до Немезиды всей его жизни. Жизни не было. Уже давно. Но он дал своё согласие. Лишь бы убить. Убить. Убить! Стиснув зубы, он вернулся к незаконченной картине, но так и не притронулся к краскам. Краем глаза наблюдал, как девочка обсуждала что-то с убийцей. Со свиньёй, насильно имевшим его мать. С мразью, приказавшим убить его брата. С падалью, довёдшим его презренного отца до самоубийства.

Дожидаться ночи — отбоя — в тот день было невыносимо. План был оговорен и определён: девочка убедила будущего покойника в том, что ценна не только, как рабыня-художница. Юная любовница — о чём ещё мог мечтать такой отвратительный мужчина? И чтобы не быть голословной, лишённая права покидать подвал, предложила «опробовать» себя в часы отбоя. Её мечта якобы — жить безбедно, не нуждаться ни в чём и никогда и быть свободной. Купился. Не почуял подвоха. Путь побега тоже был готов. Он был известен ещё с самого появления мальчика в подвале. Нередко старик намекал, что не место ему тут было. Рассказал о люке в канализацию, куда бы свели всех художников и покидали бы фальшивые картины в случае облавы. Показал «ненароком», где хранился ключ. С тех пор ничего не изменилось. Оставалось только убить, а там будь что будет.

— Ты не спеши, когда он появится, — взяла девочка его за руку. — Мне… не впервой лежать с такими в одной постели. Лучше дождись наиболее подходящего момента, чтобы наверняка.

— Тебе больше не страшно? — На удивлённый взгляд пришлось напомнить: — Здесь ты всегда сторонилась мужчин.

— Я и не боялась. Просто тошно было. Но я потерплю.

И она стерпела. Лёжа на грязном матрасе, обнажённая, прикрыв одну лишь ногу пожелтевшей простынёй, поманила она к себе владельца галереи. Безрассудного босса, оставившего своих телохранителей снаружи. Он не торопился, смаковал момент, едва не истекая слюной на нежное девичье тело. Она должна была стать самой молодой его любовницей. Мальчик тоже не спешил, сконцентрировавшись на мысли о мести, заглушая ей отвращение от вида мужчины, слюнявившего грудь девочки, годящейся ему если не во внучки, то уж точно в дочери. Казалось, мерзавец даже хрюкнул от удовольствия.

Зайти дальше ему не удалось: мальчик выскользнул из укрытия, бесшумно подобрался сзади. Всего долю секунды он позволил себе посмотреть на него, бездействуя, прежде чем нанести удар в сонную артерию заточенным мастихином. Не то чтобы он целился специально, просто повезло. Скрывая вскрик и хрип, заглушая любой создавшийся шум, девочка стонала, ничуть не пугаясь крови, стекавшей по её телу. Выбраться из под туши удалось не сразу. Телохранители и не думали проверить, что происходило. Разве намерения босса не были очевидны? Всё сходилось по звукам. А художники? Они знали, что девчушка решила себя продать иначе. Высовываться не рисковали.

Разгорячённый мальчик всё дырявил и дырявил убийцу матери и брата. Не мог остановиться. Задыхался от чувств. Не мог освободиться от них, только сильнее нарастали. Наскоро накинув дырявое платье, девочка с трудом оттащила его от обезображенного труппа.

— Всё, — выдохнул мальчик, оттолкнув подругу. — Всё, я спокоен. Всё, — повторял он негромко.

«Трофей», — положил он глаз на перстень на пальце своей первой жертвы. Просто что-то щёлкнуло в голове. Только забрав его, Мальчик поспешил убраться отсюда, места, ставшего ему хорошим приютом. А впереди ждала новая жизнь, полная опасностей. Выживать каждый день. Обучение ядам, но в первую очередь — противоядиям, которыми их нередко пытались травить, убийц главы одной из не последних мафиозных семей. Меткость, ловкость, реакция — всё, чтобы выжить. И залечь, насколько для них было возможно, на дно. Чтобы когда-нибудь зажить обычной жизнью. Всегда вместе. Никого не было ближе. Роднее. Вернее.

* * *

До звонка будильника оставалось время, но сон уже не шёл. Реборн стоял рядом, пристально глядя на ученика, держа в руке увесистый зелёный веер.

— Слишком шумный, — недовольно произнёс он, однако бить не стал. Увидел по глазам, что не стоит. Не сейчас. Всегда успеет позже.

— Прости. Дурной сон приснился.

Рассветное солнце скромно заглянуло в комнату сквозь плохо занавешенное окно. Даже молчание не казалось в свете таким тяжёлым и мрачным. Надежда? Будущее? Но что там ждёт?

— Каким было твоё первое убийство? — внезапно заговорил Савада. — Как ты вообще решил стать убийцей?

Реборн спрятал глаза под тенью шляпы. Савада и не заметил совсем, как в затянувшейся тишине тот успел переодеться.

— Если ты хочешь поделиться своей историей, я тебя выслушаю.

Савада молчал. Он прекрасно понимал, почему Реборн не стремился говорить на эту тему. Он сам не желал. У каждого были свои причины. И Реборн не был похож на человека, получающего искреннее наслаждение от насилия и чужой боли, несмотря на все суровые тренировки, которые он заставлял проходить.

— Если Хаято и Такеши станут мафией, однажды им придётся взять в руки оружие, однажды им придётся убить. Неужели ты забыл это чувство? Ты правда хочешь, чтобы они через это прошли?

Реборн заговорил не сразу. По нему сложно было сказать, был ли он недоволен или просто серьёзен.

— Ты кое-что забыл, Тсуна: ты переместился в другое время, а не в другой мир. Однако ты в силах этот мир изменить, но не осознаёшь всего влияния Вонголы. Признай его, тогда тебе откроется новый путь.

— Но я ненавижу мафию. Так сильно ненавижу…

— И эта ненависть ослепляет тебя. Открой, наконец, глаза и взгляни шире на своё окружение, на ситуацию, на возможности, на мафию и на мир! — Реборн злился. Впервые при Саваде он позволил эмоциям одержать верх. На мгновение. Продолжил он своим обычным тоном: — Ты всё понимаешь, но продолжаешь отворачиваться, только потому что в прошлом тебе не повезло. Живя прошлым, ты губишь будущее. И ты знаешь это. Когда ты перестанешь быть тряпкой, тогда и многие проблемы проблемами быть перестанут.

Савада стиснул зубы: ему нечего было сказать. Реборн во всём был прав. Но эту правду Савада ещё принять был не готов.

«Воистину тряпка, — помассировал он висок. — Потому и умер так бездарно. Стал убийцей, будучи ребёнком — от рук ребёнка и умер. Только очередного монстра создал».

Замкнутый круг мести чёрной цепью сдавливал грудную клетку, не позволяя дышать полной грудью. Хотел бы Савада его разорвать. Вернуться в прошлое, а не оказаться в будущем. Но сделанного не воротишь. Всё, что мог теперь Савада: сделать всё возможное, чтобы подобного никогда не повторилось. И прятаться от невзгод, обходить все тёмные уголки мира — невозможно. Что в прошлом, что в настоящем, важны были только власть и деньги.

Савада вздрогнул от внезапного звука: веер, который Реборн не спешил убирать, обратился в «чучело» хамелеона. Моргнувшего, как в первый день встречи с младенцем.

— Это?.. Что?.. — не мог сформулировать вопрос Савада.

— Леон? Только не говори, что только сейчас понял, что он особенный? — хитро улыбнулся Реборн.

У Савады задёргался глаз. От дальнейших расспросов спас будильник, оповещающий, что пора собираться на подработку, присматривать за «Лавкой Художника», пока хозяин, старый художник, будет реставрировать картины. Не просто копировать, как когда-то в прошлом Савада, а восстанавливать изначальный вид, восхищая опытом и талантом.

— Вечером ты мне всё про него расскажешь! — уходя, крикнул Савада, махающим ему вслед Реборну и Леону. — Почему он раньше так не делал?!

За шляпой Реборн легко скрыл взгляд, но не довольную ухмылку.