И вот чайник пыхтел, исходя паром, Арне рылся на полках в поисках чайных пакетиков — сам он пил только кофе, черней неба в безлунную ночь, — а куль сидел у окна, того самого, с видом на фонарь бабки Василисы. Неподвижно, безмолвно. Серое пальто висело на крючке у двери, и куль немного уменьшился, как просевший в оттепель снеговик. Поглядывая на него краем глаза, Арне гнал от себя нехорошее чувство, будто внутри кофт и шарфов спрятаны сухие ветки, прошлогодняя трава, что-то неживое и жуткое. Сердце, сделанное из сухой глины. Про что-то такое напевала когда-то бабушка, зажигая в полночь свечи.

За окном мело, и на этой движущейся белой странице не различить было текста жизни, будто он не образовался еще из первоначального хаоса. Ничего не образовалось, кроме старенькой кухни и Арне, единственного сознательного наблюдателя акта творения. Хотя нет, был еще куль, отторгнутая хаосом частица шаткого порядка. 

Арне залил кипятком пыльный чайный пакетик и поставил на стол перед гостем. Потом вернулся к чайнику и заварил себе кофе. Привычный, приятный запах. Сумеречный свет. Душное печное тепло.

— Заблудились, значит? — уточнил он, тщась разогнать зловещую метельную тишину, и сел напротив куля у окна.

Куль кивнул. 

— Вы меня извините, — сказал он негромко. — Не знаю, что и делать. Столько снега… 

— Что-что, — пожал плечами Арне. — У нас оставаться, пока не закончится метель и не появится возможность добраться до железнодорожной станции. В такую погоду здесь даже трактор не проедет. А вы на машине… — он покачал головой. — Неосторожно. Где вы, говорите, ее оставили?

Куль махнул рукой куда-то в сторону.

— Возле леса. 

Арне фыркнул: лес был везде. Куль как будто пожал плечами, сквозь тряпки движение трудно было распознать. Как и что бы то ни было еще. Арне глазел на это чудо природы в попытках понять, что оно такое. Мужчина или женщина? Толстое или худое? И все-таки оно напоминало Арне о чем-то: какое-то тянущее чувство, уводящее то ли вдаль, то ли вглубь. Лицо, виднеевшееся где-то в промежутке между серым шарфом и заколотыми в высокий пучок пепельными волосами, будто между грязными сугробами, было определенно молодым, худым, сизовато-бледным и каким-то больным. 

Куль отхлебнул чаю и поморщился:

— Горячо.

— Вы часом не отморозили себе чего? — Арне озарила внезапная догадка. — Может, я врача позову? Хотите к печке?

— Нет-нет, — куль поднял руку, такую же тусклую, как лицо. — Все в порядке. Подскажите, где я могу переночевать?

— Ну… — Арне снова пригляделся, пытаясь быть деликатным: мужчина или женщина? — Оставайтесь пока здесь. Вечереет. Завтра разберемся.

Солнце действительно садилось, и пыльная белизна мира синела, густела, накапливая ночь. Скоро должны были зажечься фонари, те немногие, которые уцелели. Как же так? Ведь только что было утро. Сколько длился день, часа полтора? 

Куль скользнул взглядом по притихшей в сумерках кухонной утвари, по шкафу с посудой и уютному белому боку печки.

— Здесь, наверное, спокойно… — проговорил он.

Арне усмехнулся.

— Иногда даже чересчур.